Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 28 страниц)
Глава шестая
1
Костино жилье преобразилось. У окна, в головах Олиной кровати, появилась тумбочка под белой скатертью, у Кости в ногах – полка с книгами до самого потолка. Пиджак и полотенце не швырялись больше куда попало, ржавые спинки кроватей спрятались в белоснежные чехлы; на окне висела легкая занавеска, на стене – домашний коврик, над ним фотографические карточки детей. Над Костиной кроватью осталась прибитой на стене выпущенная Госиздатом новая политическая карта мира, с растянутыми в общий эллипс обоими полушариями, а в ее углу прилепились фотографии Костиных школьных друзей – Сережи, братьев Лохматовых, Мечислава.
Теперь Костя по вечерам торопился домой. Толя с Виктором иронически называли более чем скромный Олин семейный уют «обрастанием». В их собственных комнатах царила некая «спартанская богема», если эти два понятия позволительно совместить. С холостяка Хлынова спрос был невелик, а жена Виктора, угнетенная тяжелой первой беременностью, не желала еще и забрасывать занятий в Академии социального воспитания, где была старостой группы (Виктор у них преподавал и женился на своей ученице). Усилия его сестренки Наташи сколько-нибудь упорядочить домашний быт Шандаловых наталкивались на безалаберность матери, а главное – Викторовых друзей, вечно оставлявших после себя тучи дыма, кучи табачного пепла и горы окурков. Как мог Виктор у себя в такой обстановке работать – многие диву давались; ему ничего не стоило с трубкой в зубах просидеть напролет ночь, и у Шандаловых даже подушки насквозь пропахли сладковатым английским кепстеном, который при нэпе стал появляться в московских магазинах.
Кому новая Костина обстановка пришлась по душе, так это его соседям. Мамед Кертуев, познакомившись с Олей, просидел у Пересветовых лишних полчаса на табурете, удовлетворенно похмыкивая и покручивая указательным пальцем вихор на виске, – это была его привычка. На другой день пошел и купил красочные литографии картин Касаткина – работница, углекоп – и завесил ими два наиболее свежих пятна сырости на стене в своей комнате.
Саша Михайлов, сидя у Пересветовых, бил кулаком по колену и восклицал:
– Вот это я понимаю – женская рука! Завидно даже! А то к кому ни зайдешь – точно в сараях каких живем…
Московский комитет партии направил Лесникову на работу в Краснопресненский райком, где ее назначили инструктором агитпропотдела. Костя был доволен: к этому райкому были прикреплены для пропагандистской работы и он, и Шандалов, и Кертуев, и Михайлов.
Плохо, что обедать приходилось врозь, Оле в райкоме, ему в институте. Олины свободные вечера старались проводить вместе. Побывали в Большом театре, в Художественном, первым же воскресным днем и в Третьяковской галерее.
– Вцепился жене в подол! – криво усмехнувшись, упрекнул Шандалов, когда Костя как-то пообещал ему зайти вечером и не зашел.
Оба соседа стали у Пересветовых завсегдатаями. Мамед и Костя ездили вместе, трамваем, на Красную Пресню, где они вели парткружки. В те первые месяцы 1923 года появлялись в «Правде» статьи Ленина, продиктованные им в Горках; тогда не приходило в голову, что они последние и составят его программное завещание. Мамед приносил Косте номер газеты с ленинской статьей, барабанил в стену Михайлову, и перечитывали вслух статью втроем, разбирая по косточкам. Прочтенное сейчас же шло в дело, на занятиях кружка или семинара.
К Пересветовым заходили Афонин, Сандрик, Элькан. Затевали чаепития, – Саша Михайлов брался «слетать» вниз за кипятком. Виктор у Пересветовых бывал редко, чаще присылал за Костей Наташу, когда случалась надобность потолковать. Плетнева зашла как-то расспросить Олю о своем муже, узнав, что Лесникова работала вместе с ним в Еланском губкоме.
У Мамеда с Ольгой завязалась дружба. Ольга одна в общежитии знала от Кертуева, что у него на родине осталась молодая красивая жена Фатима. Несчастье в том, что Фатима неграмотна и стыдится ехать в Москву к мужу.
– Написал ей? – спрашивала Мамеда Оля без свидетелей.
– Написал. Не хочет. Боится.
– Погоди, я ей сама напишу. Вздор какой! Чего боится? Устроишь ее здесь в школу ликбеза.
– Скажут – сам учитель, а жену грамоте не выучил.
– Не успел! Если б вы давно женаты были, – другое дело. В институте никто и знать не будет, куда она ходит учиться.
Каждый день, не утром, так вечером, Оля выкраивала минуту прибрать комнату Афонина; он ей в конце концов стал оставлять ключ. Михайлов свою комнату убирать не разрешил, зато сам начал подметать у себя ежедневно.
У Афонина висела на стене фотография молоденькой девушки с большими глазами.
– Это твоя сестренка? – спросил как-то Флёнушкин.
Лицо Ивана Яковлевича на секунду окаменело.
– Почти что, – неопределенно ответил он.
Впервые увидев Елену Уманскую, Оля спросила у Кости:
– Кто эта красивая женщина?
– Разве она красивая? – в свою очередь спросил он, удовлетворив Олино любопытство.
Женщины, не похожие на Олю, редко ему казались красивыми. Все же, зайдя вскоре после этого по делу в канцелярию, он невольно искал глазами Уманскую. Однако на ее месте сидела незнакомая ему женщина.
Уманская оставила работу в институте. Брат ее на вопрос о причинах ухода сестры отвечал почему-то не очень охотно: обстановка здесь нервная, у Лены сердце больное.
– А я подумал, не сбежала ли она от приставаний, – заметил Костя. – По-моему, у нас кое-кто не давал ей покою.
Элькан внимательно посмотрел на Пересветова и отвечал так, будто подобная мысль не приходила ему в голову:
– Не думаю.
– Она замужем?
– Нет.
Афонин, который знал Елену еще по работе в Наркомпросе, жалел об ее уходе:
– Без нее в институте порядка меньше будет.
2
Пророчество Сандрика пока что не сбылось: при перевыборах партбюро Шандалов в нем остался, хотя и не секретарем. В секретари бюро единогласно избрало Скудрита. Избран был в новое бюро и Пересветов.
Педагогическую нагрузку Костя получил в «Свердловке», где Покровский поручил ему вести один из семинаров по своему курсу истории России.
Педагогическая работа нравилась Косте, пожалуй, не меньше учебных занятий; в ней закреплялось то, что он выносил из них. Учебников не было, каждую тему приходилось обдумывать самому. Рассказывая студентам и рабочим-кружковцам об истории партии или страны, Пересветов увлекался сам и увлекал их. Готовясь к лекции, он конспектов не составлял и продумывал заранее лишь главные положения и формулировки, отчего лекция проигрывала иногда в систематичности изложения, но зато выигрывала в живости и убедительности. Как преподавателя его быстро оценили и полюбили. То же можно сказать и о Шандалове, и о Кертуеве, несмотря на его недочеты в русской речи. У них не было знания истории партии на собственном опыте, как у Лядова или Сорина, лекторов, прошедших школу подполья; но у них был свой секрет успеха, они передавали слушателям не вычитанное из готовых учебников, а все, до чего доходили своим умом, изучая работы Ленина и другие первоисточники. Слушатели, незаметно для себя, воспринимали от них умение думать, рассуждать…
Между тем Костя подготовил к печати свою вступительную работу. Перед сдачей на редактуру Покровскому Пересветов читал ее вслух друзьям. Народу набилась полная комната, Саше и Сандрику на кроватях мест не хватило, они сели на полу возле двери. Откликнулась на приглашение послушать работу товарища по семинару и Плетнева.
Слушали Костино чтение долго, с перекуром.
– Вот так штука! – сказал в перерыве Михайлов, глядя на Пересветова расширенными от удивления глазами.
– Что? Много для тебя нового?
– Общая-то схема у меня в голове была, конечно, хоть я и не историк партии. Но тут целый политический роман: как Ленин с Плехановым и Мартовым вместе работали и на чем и почему разошлись… Вот бы так ясно, подробно и увлекательно всю историю партии написать! Нет, у тебя талант. Взять меня: лекцию отбарабанить – это пожалуйста, а на бумаге суконно получается.
Когда все ушли, Ольга обняла Костю, ошалевшего и охрипшего от трехчасовой читки.
– Теперь читай вот что!
Она подала ему первое письмо сына, пересланное Марией Николаевной.
– «Мама, – блаженно улыбаясь, разбирал Костя детские каракули. – Папа наТаша. целую володя БаБа»… Когда же нам с тобой удастся их в Москву перевезти?..
Укладывались спать. Потушили электричество, комнату освещал уличный фонарь. Сладко вздыхая и позевывая, Костя бормотал:
– Неужели я увижу свою работу напечатанной?.. Да! Забыл тебе сказать: сегодня на Воздвиженке встретил Пашу Додонова.
Додонов, бывший капитан футбольной команды еланского кружка спорта и Костин однокашник по реальному училищу, теперь учился в одном из московских технических вузов.
– Что же он к нам не зайдет?
– Сильно занят. Лекции профессора по высшей математике записывает, чтобы на шапирографе издать, у них учебника нет. Кроме того, зарабатывает на жизнь. Крыши чистил, чуть не брякнулся с шестого этажа.
– Какой ужас!
– Обломок льдины под ногами поехал, еле удержался.
– Тамаре он об этом писал?
– Нет, и мне наказывал, чтоб жена не узнала. Теперь на Курский вокзал ходит вагоны разгружать два раза в неделю. Так у них многие студенты живут, а студентки некоторые папиросами вразнос от Моссельпрома торгуют.
– А мы еще с тобой гадали – не примут в институт, на ФОН поступишь. Вот бы чистил крыши, а я бы в Еланске с ума сходила. Неужели он так и не сумеет в Москву Тамарку выписать?
– Куда там! Это наш институт, по-старому сказать, привилегированный. Отдельная комната, стипендия такая, что жить можно.
– На вас сейчас большой дефицит в государстве.
– Придет время, будет и на инженеров еще больший дефицит. И Додон не для себя учится – для государства.
– А я, Костик, сегодня Марию Ильиничну слышала, сестру Ленина.
– Ну? Где?
– Выступала у нас в райкоме на собрании делегаток. Так всем понравилась!
– Про что говорила?
– Об участии женщин в строительстве социализма. Другая, может быть, и то же самое сказала бы, да мы бы ушли и забыли, а у нее вышло так задушевно… Я смотрела на нее и думала: ведь у нее никогда не было детей. Она всю себя нам отдает…
Наутро неожиданно прочли в газетах правительственное сообщение об ухудшении здоровья Владимира Ильича Ленина. Наставали дни, когда глаза сами каждый раз искали в правом верхнем углу газеты тревожный бюллетень врачей…
3
Плетнева принесла Косте главы из своей работы о стачечном движении в царской России, которую она готовила в печать. Он их прочел и через неделю вернул с подробными замечаниями.
В ночь на первое апреля Пересветовых разбудили крик и беготня в коридоре. Натянув поскорее брюки, Костя выглянул в дверь. Из соседних комнат высовывались такие же встревоженные физиономии. Двое санитаров в белых халатах, с носилками, шли по направлению к лестничному пролету, бранясь и грозя милицией.
– Что случилось, товарищи? – спросил их Пересветов.
– Вот как влепят им по году принудительных работ, будут знать первоапрельские шутки! – сердито отвечали ему. – К здоровой женщине вызывать скорую помощь!
– Кто вызывал?..
За углом коридора слышался женский плач и выкрики. Нетрудно было узнать быстрый говорок и высокие интонации Крицкой.
Кто-то вызвал к ней по телефону скорую помощь, сообщив, будто она отравилась. Машина прикатила, санитары стали ломиться в дверь. Испуганная студентка отперла, а когда дело разъяснилось, закатила истерику.
– Бедная Ниночка! – заметила Ольга. – Кто же это у вас в институте способен на такие гнусные проделки?
На другой день все возмущались ночным происшествием. Виновник оставался необнаруженным.
– Самое неприятное, – говорил Виктору Сандрик, – что некоторые думают на нас, «шандаловцев». Только потому, что мы иногда балуемся и в пивную ходим.
– Зачем вы с Толькой и с этим Косяковым «кошконы» устраивали? – сказал Уманский. – Хорошая слава лежит, а дурная бежит.
– В самом деле, – согласился Виктор, – не дурачьтесь вы больше в коридорах. И пивную надо будет где-нибудь подальше от института выбрать, «Чингисхан» уж больно на виду.
4
Оле понравилось играть в баскетбол. В свободные от дежурств в райкоме и от собраний вечера она приходила на тренировки женской команды. Ее и Катю Флёнушкину Старков готовил на амплуа защитниц, Наташа Шандалова подавала надежды стать недурной нападающей.
Жена Виктора, Полина, из-за своей беременности в спортивных развлечениях участвовать не могла, и вообще она держалась в институтском общежитии особняком. А Наташа мало-помалу привязывалась к Ольге.
Как-то раз Катя зазвала всех в кино на Арбатской площади, смотреть «Поликушку» Льва Толстого с Москвиным в главной роли. Пошли Пересветовы, Кертуев, Сандрик, Наташа и даже Виктор. Выходили из кинотеатра в большом возбуждении, Наташа с заплаканными глазами.
– Давно бы надо нашим лучшим артистам сниматься в кинематографе! – говорила Оля.
– Качалову бы сняться! – сказал Виктор. – Москвин все-таки погрязает в бытовизме, хоть и силен, очень силен!
– Ну, – отозвался Костя, – уж Москвина-то я ни на кого не променяю.
– На Качалова смотришь – и любуешься, – возразил Виктор. – Красиво играет!
– Вот именно, любуешься Качаловым. А про Москвина и забываешь, что это Москвин.
– У Качалова голос – прелесть, а у Москвина что? Обыкновенный, извозчичий.
– Представь себе, даже его голос прилипает к каждому его персонажу. У Качалова нет-нет да проскочит декламация, вспомнишь, что ведь это Качалов играет, не кто-нибудь… И впечатление слабеет. Это мое личное восприятие, другие, может быть, совсем другое скажут…
– Видишь ли, – возразил Виктор, – нашему зрителю не столько Поликушки нужны, сколько Вильгельмы Телли. Героика нужна, а тут уж нужен Качалов.
– И то и другое нужно. Революция все глубже в быт залезает. А в быту разве героики нет?
– Странно ты рассуждаешь! Искусство должно служить прежде всего нашим политическим целям.
– Пожалуйста, сделай политическую картину на бытовом материале, и лучше Москвина никто тебе не сыграет. Луначарский, по-моему, вовремя зовет наш театр «назад к Островскому». Не к купеческому быту, разумеется, а к нашему, современному. А то уж чересчур ударились в голую лозунговщину, примитив, шарж; на то «Теревсат» есть, мы им в Еланске тоже занимались маленько. В серьезном театре такие штуки зрителя за живое не берут, тут другое требуется.
– А я решил написать советского пинкертона, – объявил Сандрик, с намерением «потрепаться». – Начну так: «Была темная, ненастная осенняя ночь. Солнце ярко светило над Сухаревой башней».
– Зарапортовался! – хохотал Мамед.
– Не перебивай, пинкертоны всегда так начинаются. «На чердаке башни талантливый молодой агент угрозыска Евсей Кандибоберов и его помощник, старый спец, знаменитый сыщик Путилин, сидели запертыми в ящике». Во!..
О литературе, между делом, говорили часто.
– Во что уткнулся? – спрашивал Мамед Сандрика за обедом.
– Роман, – отвечал тот, не переставая жевать.
– Интересно?
– Язык какой-то… «серапионовский».
– Советский роман или переводный?
– Кабы не наш, я бы и дочитывать не стал.
– А как у автора с идеологией?
– Стоит на советской платформе. Большевик в романе всего-навсего один, и тот какой-то богом обиженный, блаженный. Вот кулацкое восстание здорово изображено, реально.
– Что ты хочешь от «попутчика»? И на том спасибо ему, – замечал Афонин, заглянув в титульный лист. – Кто с юности не стал коммунистом, тот и не научится по-настоящему коммунистов писать.
– Почему это с юности? – спрашивал Кертуев.
– Романы, говорят, пишутся кровью сердца, милый мой, а кровь настаивается с юности.
– Выходит, и купцов только купец должен писать?
– Сравнил! Коммунист – человек нового мира, его тип в литературе только еще складываться начинает, а купца мы давно вдоль и поперек знаем.
В зале Политехнического музея, против Китайгородской стены, шли диспуты. Немало находилось охотников послушать выступления Маяковского или жаркие схватки Луначарского с основателем «Живой церкви» протоиереем Введенским. Уманский, Кертуев и Флёнушкин не пропускали ни одной экономической дискуссии в Социалистической академии общественных наук на Знаменке, иногда кто-нибудь из них и сам выступал в прениях.
Флёнушкин ездил с лекцией в один из подмосковных промышленных городков и потом рассказывал в институте про бывшего фабриканта из знаменитой семьи Морозовых. Рабочие дали ему квартиру; старик не захотел никуда уезжать. Ходит по фабричному двору и грозит палкой: «У меня, говорит, столько мусору на дворе никогда не валялось!» Рабочие посмеиваются.
Сандрик, по его словам, разыскал старика.
– Вы бы, говорю, помогли рабочим вести хозяйство. «Стар стал, – отвечает, – не слушаются». Я ему напомнил, как Ленин в восемнадцатом году предлагал русским фабрикантам согласиться на государственный капитализм в советских условиях, да не захотели они, удрали за границу и там злобствуют. А вы вот на родине остались, с рабочими, не сбежали. «На меня вы не смотрите, молодой человек, – отвечает. – Я, говорит, с революционерами еще при царе якшался». Любопытный старикан!
– Я поражаюсь вам, товарищ Флёнушкин, – замечал на это Вейнтрауб, – вы ведете такие речи с бывшим капиталистом.
Кертуев хохотал:
– Предлагаю Флёнушкина из партии исключить, а Морозову подпольный стаж оформить!
Флёнушкин умел искусно и очень похоже «изображать». Иногда, в компании к нему обращались:
– Сандрик, изобрази кого-нибудь!
Поломавшись, Флёнушкин соглашался.
– Ну, кого же?
– Калиныча! Как он с Матреной Ивановной разговаривает.
Сандрик вставал, снимал с головы воображаемый картуз, обтирал лоб носовым платком, опять надевал картуз, поправлял очки и ощупывал бородку так, что она по волшебству возникала в глазах зрителей, затем тихим, домашним голосом спрашивал рядом с ним стоявшую воображаемую старушку:
– Ну, как живешь, Матрена Иванна?
– А? Чаво?
– Как живешь, спрашиваю?
– Ах, шутник! – смеясь и крутя головой, шепелявила старушенция. – Шутник ты, Михал Иваныч! Вот те крест, уж давно ни с кем не живу!..
Изобразить Ленина Флёнушкин категорически отказывался.
– Не почему-нибудь, – объяснял он, – Владимир Ильич не обиделся бы на меня, но я, честное слово, просто не могу.
– Ну изобрази еще кого-нибудь. Ну кого хочешь.
Плечи Сандрика подпрыгивали вверх, подбородок осаживался на выпяченную грудь. Сопровождая слова быстрыми жестами, он отрывисто пояснял:
– Хохолок… Пенсне… Бородка…
Портрет возникал сам собой. Резким металлическим голосом, оскалив зубы, Сандрик бросал всего четыре слова:
– Кррэс-сной… эррмии… и… фл-тта!
– Вылитый Троцкий! – хохотали слушатели. – Ну, у тебя талант! Черт тебя понес в красную профессуру, шел бы в Художественный театр!
5
Когда в апреле потеплело и Костя в первый раз вышел на улицу без пальто, он не мог не съездить на книжный развал. Медленно, без определенной цели прохаживался вдоль Китайгородской стены у прилавков, скамеек и разостланных на земле рогожек с выложенными на солнце старыми книгами. Его всегда приятно волновали знакомые обложки книг, особенно читанных в детстве. Даже шрифты пробуждали воспоминания.
Приложения к старой «Ниве», которую выписывал его дед, сельский священник, собрания сочинений Чехова, Лескова, Андреева, Куприна лежали прямо на земле в связках, перетянутые бечевкой. Костя наклонился было к пачке брошюр, но толстый однотомник Пушкина, набранный мелким шрифтом в две колонки, большого формата, раскрытый на иллюстрациях к «Руслану и Людмиле», привлек его к себе. Рядом лежали «Русские былины»; Костя взял в руки эту книгу и раскрыл на знакомой картинке – Соловей Разбойник на семи дубах.
– Детям выбираете? – спросил женский голос.
Обернувшись, он увидел Елену Уманскую. Знакомого ему берета на ней не было. Она улыбалась. Косте невольно припомнился взгляд ненависти, который он однажды случайно подсмотрел. Перед ним было совсем другое, чем тогда, лицо. Он улыбнулся:
– Вы это мне хорошо подсказали. Куплю им то, что сам когда-то читал. А у вас что это?
Уманская охотно протянула ему несколько книжек, которые несла в руке.
– Северянин, Есенин… Маяковский… Мариенгоф… Вы любительница поэзии?
– Филологичка. Кончила историко-филологический факультет, теперешний ФОН.
– Куда вы от нас ушли работать?
– В библиотеку Соцакадемии. Научным сотрудником.
Пересветов стал расплачиваться за «Русские былины». Уманская, еще раз ему улыбнувшись, кивнула и отошла к соседнему букинисту. «Сегодня она необычная какая-то, – подумал Костя. На спину ей спадала густая коса. – Оля говорит, что она красивая?.. Что ж, пожалуй».
6
Жену Виктора, Полину, однажды утром увезли в родильный дом, на Пречистенку. До последнего дня она посещала занятия в Академии социального воспитания.
Виктор заметался, каждый час справлялся по телефону, как идут роды, два раза сам ходил на Пречистенку, расспрашивал дежурных сестер. Он готов был себя проклясть за беременность жены, из-за ее хрупкого сложения, и к ночи помрачнел, почти уверившись, что ни она, ни ребенок не выживут.
Видя, что Виктор все равно не уснет, Костя, Сандрик и Анатолий сели с ним играть в преферанс. Виктор и ночью, чуть ли не в каждую свою сдачу карт, бегал к телефону. В семь утра ему наконец ответили: роды были тяжелые, но все кончилось отлично, родился сын.
Виктор побежал на Пречистенку. Лишь получив собственноручную записку жены, он пришел в равновесие. Вернувшись домой, разбудил отсыпавшихся Хлынова и Флёнушкина и повел их в пивную.
Было воскресенье. Из пивной, в благодушном настроении, продолжая какой-то маловразумительный спор, зашли к Шандалову. Виктору жали новые ботинки, он сел переобуться, а Сандрик, у которого в голове шумело, прилег на Викторову кровать. Анатолий заученным движением, не глядя, повесил на спинку стула свой пиджак, неверной рукой разгладил его и похлопал по плечу, как человека. Потом сел на стул и ощупал карман пиджака в поисках своей трубки с Мефистофелем. Его рыжебородое лицо розовело и лоснилось улыбкой.
– Ты, Сандрик, подлинный бронтозавр, – вымолвил он. – У тебя допотопные воззрения.
– Ну еще бы! – насмешливо возразил тот. – От кого же мне было набраться сверхсовременных? Отец мой вел себя крайне реакционно: по гроб жизни хранил верность моей мамаше, о «крылатом Эросе» и теории «стакана воды» представления не имел.
– Ты ручаешься? Напрасно! С женщиной, брат ты мой, без вранья еще никто не обходился. В современной форме брака ложь приправа необходимая, вроде горчицы. Витька, брось-ка мне спички… – Он потянулся за табаком, рассыпая его по столу из пачки. – В наше время все меняют жен… поскольку мы растем, а жены отстают от нас. Витька здраво рассудил: взял да женился на студентке. Выпьем за прибавление его семейства! Ах, уже выпили?.. К сожалению, ты прав, но только в этом. Хм! Обвиняешь меня в донжуанстве! Да знаешь ли ты, если мне девушка понравилась, я недели две на других смотреть не могу!
– Эк удивил! Две недели?
– А сколько еще? Год?
– А через две недели что?
– Через две недели? – Толя пососал трубку, с ухмылкой щурясь и пуская дым в косую полосу падавшего из окна луча солнца. – Видишь ли, у любой девушки всегда что-нибудь такое найдется… Скажем, пушок на верхней губке. Он тебя ужасно как интриговал, а тут вдруг она представится тебе усатой старухой, и все очарование как рукой снимет.
– Ну и фрукт же ты, Толька! – вскричал Сандрик, вскакивая на ноги.
Виктор по-хмельному бесцеремонно смеялся. За зеленой ширмой с желтыми петухами, отделявшей женскую половину комнаты, неожиданно раздался Ольгин голос:
– Какая гадость!
Виктор фыркнул в кулак. Анатолий, ошеломленный, отряхивался: огонь из трубки вывалился к нему на колени.
– Что ж ты, черт, не сказал, кто у тебя там?.. – вполголоса упрекнул он Виктора.
– А я откуда знал?
Из-за ширмы показалась Ольга Лесникова, за ней, опустив глаза, Наташа. Кивнув Сандрику и не удостоив взглядом остальных, Оля вышла из комнаты. Наташа с непроницаемым лицом принялась накрывать на стол.
Молодые люди посмеялись и ушли, Виктор – умыться перед обедом, а его товарищи – по своим комнатам.
Наташа подошла к висевшему на стене крошечному зеркальцу и, пока не возвратился брат, рассматривала пробившийся на ее верхней губе черный пушок.
Узнав от Ольги о случайно подслушанных ею Толиных рассуждениях, Костя, со своей стороны, передал ей один случай. На днях он возвращался откуда-то с Толей и Виктором. Подходили к зданию института. Вдруг Анатолий крикнул на всю улицу:
– Наганщик!
На противоположном тротуаре Наташа прощалась за руку с белокурым молоденьким курсантом в ловко подпоясанной военной гимнастерке. Девушка оглянулась на выкрик, и было через улицу видно, как у нее вспыхнули щеки. Она вырвала свою ладонь из руки юноши и побежала, не оглядываясь, по мостовой к подъезду института.
– Что ты крикнул? – спросил Костя.
– Наганщик, – повторил, ухмыляясь, Толя.
– Дурят они с Косяковым, – сказал Виктор. – Задразнили Наташку этим курсантиком.
– Где же у него наган? Кобуры нет на поясе.
– Он уж в который раз ее из школы домой провожает, – возразил Хлынов.
– Знаешь, нехорошо с твоей стороны, Толька! – упрекнул Костя. – Она еще ребенок.
– Хорош ребенок, за которым курсанты бегают.
– Почему бегают? Может, они просто дружат.
– Не верю я в такую дружбу.
– Вот тебе и раз! Ты что, сам не дружил никогда с девушками?
– Дружил, да не в таком возрасте.
– Хотел было я ему сказать, – признался Оле Костя, – что мы с тобой дружили, когда тебе было пятнадцать лет, а мне шестнадцать, да почему-то у меня язык не повернулся.
– И хорошо, что не сказал! Они бы только посмеялись. Костя, скажи, ты обо мне с кем-нибудь из них откровенничаешь? Ну, вот как мы иногда в Еланске с Тамарой Додоновой, про тебя и Пашу?
– Нет. Ни с кем. Мне это незачем.
– Знаешь, я не вообще против этого, но прошу тебя, только не с Анатолием и не с Виктором. С Сандриком – пожалуйста, можешь.
Костя рассмеялся:
– Но что ты имеешь против Виктора? Он прекрасный семьянин, теперь и отец семейства.
– Да, но… Сандрик как-то сказал, что Виктор берет пример с Наполеона, который любил разводить своих маршалов с их женами.
Костя рассмеялся еще веселее.
– Уж если он его с Катей не развел, так нас с тобой не разведет и подавно.
