Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава первая
1
В один из теплых прозрачных вечеров ранней осени двадцать четвертого года старомодная линейка на добрую дюжину путников, с высоким длинным сиденьем на обе стороны, загруженная всего лишь двумя пассажирами и запряженная парой крупных гнедых коней, подкатила к большому селу, над которым белела колокольня. В сумерках можно было разглядеть, что многие избы в селе построены на украинский манер – белеными мазанками.
Правил лошадьми с высоких козел сгорбленный старикан в облезлом зипунчике. Кружок седеньких подстриженных волос, торчавших из-под картуза веером, выдавал в нем бывшего господского кучера, а гладкие спины коней лоснились не хуже, чем в довоенные времена.
Лошади без понукания прибавили рыси и перед околицей на оживленном ходу привычно свернули вправо, оставляя в стороне убегавшее стадо соломенных крыш. Линейка вкатилась в настежь распахнутые ворота с решетчатым коньком, на котором мелькнуло название дома отдыха: «Марфино». С тихим потрескиванием рессор экипаж, покачиваясь, помчался под еле ощутимый уклон по ровному мягкому грунту темной аллеи. Вверху почти смыкалась густая листва высоких тополей, оставляя узкую полоску неба с первыми загоравшимися звездами. В конце длинной прямой аллеи не по-деревенски ярко светились огни электрических лампочек.
После двух часов езды со станции в обществе скучноватого случайного попутчика Константин Пересветов ощутил неожиданный прилив приятного возбуждения и безо всякого повода, зная, что никто на него не смотрит, рассмеялся. Об этих новшествах – домах отдыха – он знал лишь с чужих слов и не представлял себе, что его ожидает. Два-три года тому назад в городах молоко выдавалось одним детям, а тут, говорят, кормят так, что человека может разнести до неузнаваемости. Если б не путевка, выписанная без его ведома Марией Ильиничной, поехал бы лучше на охоту. В сентябре начинают идти на пищик рябчики, да и глухарей он столько лет бесплодно мечтает покараулить на осинах… Или в Варежку бы съездил, своих повидать.
В общем, неудачно вышло. Со школьных лет он ни разу не бездельничал месяц подряд, а теперь укатил сюда, бегло повидавшись с Ольгой, только что вернувшейся в Москву из Еланска, куда она ездила к детям. «Целый месяц идиотского времяпрепровождения!» – нетерпеливо вздыхал Костя в вагоне.
Правда, за последние недели он сильно устал. Газета редко отпускала раньше часа ночи, а по утрам регулярно работал дома или в библиотеке. И все же его всю дорогу грызла досада, что поддался на уговоры Ольги «хоть раз отдохнуть по-настоящему». Она вынула из его чемодана книги, еле удалось отвоевать недавно вышедший десятый том Ленина с «Материализмом и эмпириокритицизмом».
И вот сейчас, когда они вкатили в эту темную аллею, еще дышавшую теплом погожего дня, Константин ощутил вдруг любопытство и интерес к окружающему.
Перед двухэтажным зданием бывшего княжеского дома встречали новичков отдыхающие. Едва лошади повернули в объезд клумбы, с пузатой вазой посредине, как на подножку вскочил на ходу и обнял Костю Сандрик Флёнушкин. О его пребывании в Марфине Пересветов знал. Хохоча, Сандрик, точно ребенка, на руках снял приятеля с экипажа и поставил на землю.
Подбежали гурьбой какие-то юнцы, с засученными по локоть рукавами рубашек, подошли девушки; посыпались вопросы. У крыльца, под самой лампочкой, стояла женщина с перекинутой на грудь косой. Ее лицо было затенено.
Тут же зазвонил колокол – отбой ко сну. Флёнушкин увел Костю в сваю палату, согласовав с заведующим: Пересветов селится у них. Третьим обитателем комнаты был слушатель военной академии Кирилл, статный, пушистыми бровями напомнивший Косте Сергея Обозерского. «Сергей походил на лося, – подумал он, – а этот на оленя. Покрасивее Сережки».
Пока новичку подавали ужин, Флёнушкин успел обрисовать ему обстановку. Здесь два враждующих лагеря. В центре одного он, Сандрик, объявивший себя «председателем лункома», а во главе другого Лена Уманская.
– Сестра Элькана? Разве она здесь?
– Ты видел ее у подъезда, не узнал разве? С косой.
Компания Уманской – скучная, они «что-то из себя строят», спорят о литературе. А Сандриков «лунком» шумит, безобразничает и всячески не дает житья своим антиподам.
В столовой Сандрик возьмет Костю пятым партнером за стол, где сидят еще две девушки: машинистка из аппарата ЦК и сотрудница ленинградского Пушкинского дома.
– «Мыфка»! «Пуфкин»! – изображал Сандрик, как одна из них «фепелявит».
Флёнушкин с Кириллом купаться ходят, – дни здесь все еще жаркие, чувствуется разность широт с Москвой. А по утрам делают пробежку километра полтора вокруг пруда.
Пересветов поделился московскими новостями: Троцкий совсем недавно выпустил новую книгу, о 1917 годе. Перепечатал в ней свои старые статьи и пытается изобразить дело так, будто не он пришел к Ленину, а Ленин к нему. Костя думает, что оставить эту книгу без ответа партийная печать не сможет. Нападает на Каменева и Зиновьева за их октябрьское дезертирство. В составлении примечаний к книге участвовал Геллер и еще кое-кто из институтцев.
– Что же это? – обескураженно спрашивал Сандрик. – Года не прошло – и новая дискуссия?..
2
Ранним утром Костя вышел на балкон. В первых лучах солнца широкий пруд, окруженный старым тенистым парком, клубился туманом. В центре пруда, на острове, картинно высилась каменная глыба, на ней бронзовый орел, распахнувший крылья. В стороне виднелась мельничная плотина.
Молодые люди спустились в парк и гуськом побежали, в трусиках, по аллее вдоль берега.
Перед завтраком Костя побрился у открытого окна, Кирилл опрыскал его одеколоном. Костей владело непривычное чувство легкости от сознания, что сегодня работать не нужно. «Чудно́!» – думал он и невольно улыбался.
Летней столовой служила галерейка первого этажа, с панорамным видом на пруд. За длинным общим столом теснились и весело шумели отдыхающие. Пробираясь к отдельному столику по-за спинками стульев, Костя почувствовал, что его провожает взглядом Уманская, но обернуться в ее сторону почему-то не захотел.
«Мыфка» оказалась крохотной девчушкой, похожей на одуванчик. Клубок пепельно-желтых волос, подобных взбитой пене, колыхался над тоненькой, как полевая былинка, шеей, своей воздушностью подчеркивая худобу необычайно живого курносого личика, с широко раскрытыми светло-голубыми глазами. Звали ее Женей.
– Угадай, какая сегодня новость! – встретила она Сандрика возгласом, махая только что полученным вчерашним номером «Правды». – Нас признала Франция!
Познакомившись с новичком, она продолжала чирикать воробушком, повертываясь то к Флёнушкину, то к своей подруге, которую называла «Надин». Полноватая и белолицая, с гладко зачесанными рыжими волосами, Надя, пожимая Костину руку, нахмурилась и покраснела, будто конфузясь. И после этого каждый раз, кто бы к ней ни обратился, она вспыхивала и хмурилась, точно тушила себя.
У Жени слова вылетали пачками, некоторые можно было понять лишь по общему смыслу:
– Винти ли… Пмаете? Пмаеф?..
– Как тебе нравится нафа пуфкинифтка? – спросил Костю Флёнушкин.
– Сандрик, перестань издеваться, я съем твое пирофное, – с полным добродушием пригрозила девушка.
Они расхваливали свой уютный стол и бранили общий.
– Ты подумай, – говорил Сандрик, – там даже неприличного анекдота рассказать нельзя, а здесь я рассказываю – и ничего!
Надя вспыхнула, а «Мыфка» поперхнулась и возмущенно вскричала:
– Зачем ты вреф? Что подумает о нас твой товарифф?
Красавец Кирилл, молча улыбаясь, вертел в пальцах хлебный комочек в ожидании кофе.
Сандрик между тем начал рассказывать серию анекдотов. Пример постоянства; пятидесятилетний отец семейства говорит: «Я влюбился в мою будущую жену, когда ей стукнуло семнадцать лет, и с тех пор влюбляюсь только в семнадцатилетних». Одного из студентов-философов спросили, что он сегодня видел во сне. Он отвечал: «Производительные силы и производственные отношения».
Костя поинтересовался у Жени работой Пушкинского дома. Сандрик вмешался:
– Ты серьезно веришь, что они делом занимаются? Вот их научные труды. Например, жил ли Пушкин с графиней Фикельмон, это неизвестно… – Тут Надин сделалась краснее мака, а от Жени Сандрик получил ложкой по лбу, но продолжал, не смущаясь: – И вот целая литература приводится, чтобы доказать, что это действительно неизвестно. А в музее у них показывают пистолеты и самовар и поясняют: «Из самовара этого Пушкин чаю не пил, а из пистолетов этих не стрелял».
После завтрака Флёнушкин показал Косте сводчатую гостиную «с телефоном»: произнесенное в любом углу шепотом слово долетало в противоположный, будто сказанное на ухо. Пересветов должен был зайти в угол, но поблизости сидела в кресле-качалке Уманская, около нее стояли молодые люди. Костя сказал Флёнушкину:
– Пройдемся лучше по парку.
Они погуляли. У пристани многочисленная шумная компания молодежи выбирала лодки. Сандрик побежал в будку за веслами, а Костя присел на корточки отвязывать от прикола ялик.
– Нет уж, без меня тоните! – кричала Уманская, когда ее компаньоны, садясь в лодку с криками и писком, зачерпнули бортом воды. – Я к кому-нибудь еще подсяду… Можно к вам, товарищ Пересветов? – услышал Костя над собой ее голос.
– Пожалуйста!
– К нам, к нам! – закричал подбегавший с веслами Флёнушкин. – Это называется похищение сабинянки!
Он протянул ей руку, и лодка качнулась под их тяжестью. Уманская села за руль, Костя за весла.
Через минуту ялик вылетел на середину пруда. Густая раскидистая зелень отовсюду подступала к воде, исчерченной блестевшими на солнце волновыми хвостами от скользивших по ней лодок. Костю не покидало чувство полной беззаботности, им словно управлял кто-то другой, ничему не хотелось противиться. Сандрик что-то острил, Уманская улыбалась, перебирая пальцами рулевые веревочки. Костя старательно греб, оглядываясь на другие лодки.
После обеда Пересветов с наслаждением растянулся в постели и проспал не только мертвый час, но и вечерний чай. Встав, ходил полусонный, точно спьяну, под действием свежего воздуха и сказавшейся наконец усталости.
3
За ужином Флёнушкин объявил, что в зале через полчаса представлена будет басня Крылова «Демьянова уха».
Желающих взглянуть нашлось много, стулья носили из столовой. На импровизированную сцену вышли два толстых купца, подпоясанных разноцветными кушаками; одним из купцов был загримирован Сандрик. Толстая купчиха внесла огромную миску с кипятком, изображавшим уху, Демьян с женой усердно потчевали гостя. Действие шло в точности по крыловскому тексту: «Соседушка, мой свет, пожалуйста, покушай» – и так далее, пока сосед не убегал, «схватив в охапку кушак и шапку». Авторские реплики, мило шепелявя, читала Женя-«Мыфка».
Пересветов скептически улыбался. Между тем Женя – конферансье, она же, оказывается, инициаторша и режиссер спектакля, – разъяснила публике, что так ставил «Демьянову уху» старый театр царского времени, когда цензура не дозволяла правдиво раскрыть истинный замысел великого баснописца. А вот сейчас новый, современный театр покажет наконец басню в подлинном ее виде. До сих пор наивно полагали, что Иван Андреевич Крылов действительно писал о купцах. На самом же деле он имел в виду «нафе нынефнее время», утверждала она, и среду советских служащих.
«Мыфка» перечислила действующих лиц басни: Замужняя совбарышня, ее Муж, их сын пионер Слава, Домработница и Сосед по коммунальной квартире.
Действие открылось тем, что «Замужняя совбарышня» уселась перед зеркалом красить губки. Зрители засмеялись. Между тем на сцене постучали в дверь, и Домработница объявила:
– Сосед!
Вышел худой, как глиста, пижонистого вида молодящийся Сосед, плешивый, с подрисованными усиками.
– Ушко! – нежно потребовал он, извиваясь перед соседкой в поклоне.
– «Соседуфко»! – подытожила, вызывая в зале новое оживление, ведущая спектакль Женя. – Итак, товариффи, вы слыфали, как первое слово знаменитой басни расфифровано нафим современным театром соверфенно в духе истинного замысла баснописца: «Сосед – уфко».
Совбарышня подставила ушко для поцелуя и, обнимая Соседа, томно вымолвила:
– Мой!..
Сосед же, отвечая на объятие, свободной рукой потянулся к выключателю и потушил электричество. Тут отворилась дверь, вошел Муж и возмущенно закричал:
– Свет!!
– «Соседуфко, мой свет!» – прокомментировала Женя.
Зрители уже сами соображали, что к чему, продолжая смеяться. В том же духе разыграны были дальнейшие слова крыловской басни. Когда хозяйка усадила Соседа за стол и угощала ухой, а тот отказывался: «Я сыт по горло», то Муж издевательски бурчал: «Нужды нет?..»
Инсценировка слов: «Ушица, ей-же-ей, на славу сварена» – завершалась следующим образом: звонил телефон – Домработница звала: «Славу!» Выбегал как сумасшедший Слава, – в трусиках и пионерском галстуке, ростом почти в два метра (Кирилл), натыкался на Домработницу и опрокидывал на себя миску горячей ухи. Все на сцене дружно кричали: «Сварен!», а Слава подхватывал крик и вопил:
– А-а-а!..
– «На славу сварена!» – подытоживала Женя.
На том представление кончалось.
– Ну и сварили уху! – смеялись зрители. – Иван Андреич в гробу перевернется.
– А в самом деле, как только не фокусничают нынешние режиссеры!
– Это что же, вы театр Мейерхольда прохватываете? – спросил Пересветов возбужденную успехом Женю.
Ее все обступили.
– Что ваш московский Мейерхольд! – задорно отвечала она. – У него только лестницы да качели, а вот у нас в Ленинграде «фэксы» его давным-давно переплюнули. Гоголевскую «Женитьбу» ставили с участием цирковых клоунов, с негритянским оркестром и даже с сыщиком Пинкертоном!
– Это что еще за «фэксы»?
– «Фабрика эксцентрического актера» – так они себя называли. Главная их задача была офеломить зрителя.
– Ошеломить нас вам, безусловно, удалось, – с улыбкой заметила Уманская. – Но я бы на вашем месте не решилась так беспощадно расправляться с новым театром. Все-таки это революционный театр.
– То есть хочет им быть? – полувопросительно возразил Костя.
Уманская быстро повернулась и взглянула на него, чуть снизу, – они стояли рядом.
– Вы хотите сказать, что он еще не нашел себя?
– Это разговор долгий, – уклонился Пересветов, досадуя, что заговорил.
В глазах Уманской, темная радужная оболочка которых почти сливалась с их зрачками, мелькнуло недоумение. Она отвернулась и спросила Женю:
– Сатиру эту вы сами сочинили?
– Кое-что сами, кое-что позаимствовали.
Рядом с ними рабочий, из отдыхающих, рассказывал:
– А я прошлый год жену в Москве в театр повел, на «Озеро Люль», кажется, что ли. Так там на сцене пальбу из настоящих пулеметов открыли холостыми патронами. А жена была на сносях. Мы еле ноги унесли из театра, с ней чуть родимчик не приключился…
4
На следующий день Уманская и Пересветов сидели поодаль друг от друга на плетеном диванчике в колеблющейся пестрой тени деревьев. Они встретились в аллее случайно.
– Я не поклонник такой манеры художественного письма, – говорил Костя, поглядывая на книгу о похождениях Хулио Хуренито, зажатую в ее руке. – Говорят, в «Прожекторе» кто-то назвал Эренбурга «вридом» Анатоля Франса, чуть ли не Вольтера. Хм! Во времена Вольтера не существовало нынешних политических партий. А в наши дни – писатель в позе мыслителя-одиночки?.. – Пересветов иронически скривил губы. – Конечно, сейчас Эренбург идет к нам…
– А я таких писателей люблю! – с живостью возразила Уманская. – Они заставляют мыслить, если даже в чем-то с ними не согласишься.
– Что ж, литература эта мировоззренческая, не литературные семечки вроде «Тарзана» или романов Уэдсли и Кервуда, которых у нас взялись переводить и издавать тоннами. Да ведь идея в романе сильна, когда забирает читателя через глубину чувства, а такие писатели – мало того что не большевики, они еще и рационалисты по складу дарований. В результате книги их работают вполсилы. В них много умственной акробатики, рафинированной пищи для литературных гурманов… Новое в советской жизни для них за семью печатями, они лишь разоблачают капитализм или его отрыжки у нас, при нэпе.
– Вы рассуждаете утилитарно! С пропагандистской точки зрения я готова с вами согласиться, для массы действительно нужна другая литература, воздействующая прежде всего на чувства. А для нас с вами?
– Тут я себя от массы не отделяю, – возразил Константин. – Роман должен меня потрясти, обогатить жизненным опытом, в нем я ищу реальных картин жизни, а не рассуждений «по поводу».
– Вы лишаете романиста права размышлять над жизнью?
– Пускай размышляет, когда пишет, а я прочту – так уж как-нибудь сам поразмышляю.
– Своеобразное у вас понимание задач художественной литературы! – насмешливо заметила Уманская. – Я бы даже сказала, несколько архаическое.
– Почему? По-моему, самое обыкновенное, – возразил Пересветов, задетый ее тоном. – Роман – не лирическое стихотворение, где поэту «якать» сам бог велел. Меня интересует не романист, не его упражнения в красноречии. Пиши, пожалуйста, памфлет, но не выдавай за роман. Есть же какие-то законы жанра. Если мне вместо живых персонажей подсовывают всюду самих себя, на каждой странице пичкают меня остротой, нравоучением или публицистическим выкрутасом, пусть даже тридцать раз умным и правильным, – я начинаю подозревать, что автор принимает меня за невежду, не читающего газет… Кстати, газеты у нас совсем не те, что были, скажем, при Чернышевском, которому поневоле приходилось браться за роман как за единственную отдушину для передовых идей в легальной печати… Словом, я раздражаюсь, сержусь либо зеваю со скуки. Простите за длинную филиппику, – усмехнулся он, – сам не ожидал, что так распалюсь.
– Ну, если вам «Хулио Хуренито» скучен!..
– Я, конечно, сейчас утрирую, но… «Хуренито» я читал с интересом, многому посмеялся, а еще вряд ли раскрою. Вот «Войну и мир» пять раз прочел и прочту в шестой. Да я вашего вкуса опорочить вовсе не хочу, разным читателям нравятся разные писатели. Вот «Чапаева» – знаете роман, недавно вышел? – я перечитаю охотно…
– Перечитаете за тему, а не за литературные достоинства.
– Литературные достоинства не сами по себе существуют… Или вот Серафимовича «Железный поток».
– Нет, ваш литературный вкус я могу объяснить только вашей профессией: вам публицистика надоела в газете.
– Почему? Я свою профессию люблю. Я не люблю суррогатов. Публицистика так публицистика, роман так роман. Да вы не подумайте, – добавил он, – что я так уж начисто против «рассуждений» в романах. Ведь вот и в жизни мы с вами рассуждаем. Все дело в мере. Можно целый роман написать об идейной жизни, где люди будут рассуждать, но это должна быть их жизнь. Понимаете, жизнь! А не рассуждения автора, по его произволу вложенные в их уста.
– Скажите, а какой из наших нынешних литературных группировок вы отдали бы предпочтение?
Костя пожал плечами:
– Я не настолько в них разбираюсь.
– Мне казалось, кто-кто, а уж вы должны бы стоять за мировоззренческую литературу, как вы ее назвали.
– Я назвал ее мировоззренческой в том смысле, что она мечется в поисках мировоззрения. У западноевропейских интеллигентов ее скоропалительные обобщения нарасхват, а у меня мировоззрение устоялось, мне готовых выводов подсовывать не нужно. Эти писатели приводят к нам за собой какие-то слои интеллигенции, за что им и низкий поклон, но нам самим «властители дум» нужны не такие…
5
– Скажите, – спросила Уманская, – в редакции «Правды» вы в каком отделе газеты работаете?
– У меня отдел «белой» прессы. Летом приходилось еще править, а иногда и писать передовицы.
Уманская покачала головой:
– Смотрите, как ЦК смело выдвигает молодежь!
Узнав, что у Кости двое детей, она казалась удивленной.
– Впрочем, я должна была знать об этом из вашей институтской анкеты. Забыла, значит.
Сама она замужем была недолго и от мужа «скрылась».
– То есть как скрылись?
– Уехала и не сказала куда.
– И замуж больше не выходили?
– Нет. Могла бы выйти за одного человека… но он даже не узнал от меня об этом. А я так даже не знала ни его имени, ни фамилии. Это было в деникинском подполье, в моем родном городе, Стрелецке. Зачем-то я сказала ему, что замужем, хотя давно уже ушла от мужа… Я была сильно травмирована неудачным замужеством. Ну, не стоит возвращаться к этой истории.
Они поднялись со скамьи и медленно пошли вдоль пруда.
– Как ваша жена успевает воспитывать детей, если работает в райкоме партии? – спросила Уманская.
Константин объяснил, что дети пока у бабушки.
– А, это другое дело. А то ведь дети мешают. У коммунистки должно быть что-то одно: либо семья, либо работа. Я лично выбираю работу.
– Хорошо, что не все коммунистки так рассуждают, – улыбнулся Костя, – а то пришлось бы нам жениться на беспартийных.
– Потребность в любви не обязательно связывать с детьми, с семьей, – возразила она, отламывая по дороге с куста ветку. – Как раз семья, если хотите, мешает свободе чувства. Я не устанавливаю общего правила, каждый живет по-своему. – Уманская отчего-то покраснела и нахмурилась. – Я не собираюсь подкапываться под семейные устои, – сухо закончила она, бросая сломанную веточку.
– Я понимаю, – отвечал Костя. – Но мы с Олей – дело особое. Вряд ли еще другая такая пара найдется.
– В каком отношении?
– Сочетание характеров и вообще…
Уманская испытующе на него посмотрела.
– И все-таки я думаю, – сказала она, сламывая новую ветку, – если бы все коммунистки по-настоящему ставили на первый план партийную работу, они бы высказались за мою теорию.
– Теорию любви бессемейных одиночек?
Уманская пожала плечами:
– Зовите как хотите. Время переходное, чем-то надо поступаться. Народив детей, слишком многие из нас фактически перестают быть партийками.
По словам Уманской, в гимназии, перед революцией, она пристрастилась к стихам и сама писала и заучивала наизусть. У них был негласный литературный кружок, общий с гимназистами. Устраивался, например, суд над Гамлетом, с обвиняемым, свидетелями, прокурором, защитником. Политики они сторонились, хотя и «чувствовали», по выражению Уманской, приближение революции. Нравились им стихи Брюсова о «грядущих гуннах». Высшим званием считалось «интеллигент», с «неинтеллигентными» юношами и девушками не знались. Часто ночами, до утра, бродили по городу, декламировали друг другу стихи, спорили. Один из кружковцев на личной почве вызвал другого на американскую дуэль, и в результате, по жребию, застрелился на скамье городского сада, с розой в петлице и томиком Блока в руке, одетый во фрак, взятый напрокат в местном театре.
– Какая чепуха! – возмутился Пересветов. – Ну и дураки же были, простите, ваши кружковцы! Нет, мы росли не так…
Вкратце он сказал о еланских кружках.
– Да, – согласилась Уманская. – Потом я поняла, конечно, какие мы были дураки. Эта дикая дуэль оттолкнула меня от эстетов. А любовь к искусству осталась на всю жизнь.
6
В мертвый час Константин прилег, думая заснуть, но поднялся и сел за письмо. Он писал Ольге, что приехал сюда зря, гораздо лучше отдохнул бы дома. Какой для него отдых без Оли? Здесь он положительно устает от всего окружающего. Его все что-то раздражает. Не может ли она каким-нибудь чудом приехать сюда к нему?
«Боюсь, что сбегу к тебе через неделю», – так кончалось письмо.
Заклеив конверт, Костя лег и спокойно уснул.
Вечером ему захотелось побыть одному. Он побрел по аллеям парка к дальней изгороди, перелез через нее и очутился в молодом березовом лесу, пронизанном тонкими золотистыми лучами солнца.
Из головы почему-то не выходил утренний разговор с Уманской. Невольно сравнивал он ее с Ольгой. Разве могла бы Оля отказаться от детей, не будь даже Марии Николаевны? Взяли бы няню. Или Уманская рисуется? Непохоже. Ольгу он не мог себе представить одну, без него; а эта живет одна. Сбежала от мужа, не сказав куда…
Оля казалась Косте похожей на толстовскую Наташу Ростову, хотя пошла когда-то за ним вовсе не по одному безотчетному женскому чувству. У нее нет привычки переворачивать себя, так сказать, с боку на бок перед своим умственным взором. Счастливая натура, «черноземчик»!.. Ей все удается словно само собой, без усилий самовоспитания. Конечно, Ольга – интеллигентка, но в основе у нее нечто нерассуждающее, слитное. Костя вспомнил, как в шутку говорил ей когда-то: «Я много думаю, меньше говорю, еще меньше делаю. А ты много делаешь, мало говоришь и еще меньше думаешь».
А Уманская напоминает скорее тургеневскую Марианну. Какой-то внутренней строгостью, что ли, – хоть и бравирует приверженностью чуть ли не к коллонтаевской «теории стакана воды». Может быть, на словах только. Она, видимо, человек интеллектуального склада, это не часто в женщинах.
Черт возьми, куда он забрел? Вокруг было сумрачно. Малиновая заря просвечивала кое-где сквозь буйную, сочную листву деревьев, давно сменивших по бокам тропинки нежный березовый молодняк. Костя повернул к дому.
