Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 28 страниц)
Последний вопрос вызвал в зале смешки. На щеках Сандрика бледность сменилась краской.
– В торговых операциях отца не участвовал, – отвечал он. – Отец был букинистом, торговал один и никого не нанимал. Судите сами, крупная ли была торговля или мелкая. В октябрьские дни семнадцатого года я болел испанкой, лежал в постели и не мог выходить из дому.
– Был ли на красных фронтах? – спросил Длатовский.
Флёнушкин пожал плечами и обратился к президиуму:
– Товарищ председатель, разве из моих слов нельзя было понять, был я на фронтах или нет?
– Вы должны ответить на вопрос, – в свою очередь пожал плечами председатель, Афонин.
– Отвечаю: на фронтах не был.
– И не собирались? – спросил Геллер.
По залу прокатился шум. Председатель поднялся с места:
– Товарищи! К чему этот издевательский тон? Семен Ефимович, я от тебя этого не ожидал, – добавил Афонин, обращаясь к Геллеру. – Хотите узнать, по каким причинам товарищ не побывал на фронте, прямо так и спрашивайте, в вежливой форме.
– И так ясно!..
К кафедре вышел Вейнтрауб.
– Социально чуждый пролетариату мелкобуржуазный элемент – раз, – перечислял он. – До двадцати пяти лет никогда производительным трудом не занимался – два. На фронте не был – три. Все время учился: гимназия, вуз, лекторская группа. Наконец устроился в институт…
– Что значит «устроился»? Что за оскорбления?.. – раздались крики.
Поднялся еще больший шум.
– Он сдал экзамены! Принят был комиссией ЦК и Наркомпроса! – кричали с мест. – Как один из самых способных в лекторской группе…
– А каким производительным трудом занимался сам товарищ Вейнтрауб? – закричал Пересветов.
Обсуждается кандидатура Флёнушкина, а не Вейнтрауба! – остановил его председатель.
– Вам известно, что я был на красном фронте, товарищ Пересветов! – парировал Костин выпад Вейнтрауб.
– Воображаю, как вы там воевали! – крикнул Шандалов.
– Дон Кихот Ламанчский! – ввернул Хлынов; в зале засмеялись.
Восстановив порядок, Афонин дал слово Яну Скудриту. Поднявшись на трибуну и загородив своей массивной фигурой Флёнушкина у кафедры, Скудрит призвал собрание «не увлекаться дешевой демагогией». За одно чуждое происхождение даже из партии не исключают, тем более из вуза. Много ли среди нас рабочих?.. То же и за отсутствие производственного стажа или стажа пребывания на фронте. По теоретической подготовке Скудрит назвал Флёнушкина «украшением семинара экономистов».
– Это я свидетельствую как один из участников семинара и беру на себя смелость сказать, что выражаю мнение всего семинара, – заключил он.
Вопрос о кандидатуре Флёнушкина можно было считать исчерпанным, но Вейнтрауб, споривший с кем-то в рядах, вдруг встал и заявил собранию: весной ходил слух, что Флёнушкин причастен к хулиганскому вызову кареты скорой помощи к слушательнице Крицкой.
Тут закричали:
– Клеветник! Ложь!.. Возьмите свои слова обратно!
Нина Крицкая, подняв руку, вышла к трибуне и заявила, что не подозревала и не подозревает товарища Флёнушкина.
«Отвод» Вейнтрауба последствий не имел, кроме тех, что с ним, с Длатовским и еще с некоторыми слушателями Шандалов и другие перестали разговаривать.
4
– Ты в Еланске не засиживайся, – напутствовал Костю в день его отъезда Виктор. – Приезжай скорее, чтобы наши статьи успели не в августовский, так в сентябрьский номер. А лучше бы задержался на недельку, написали бы сейчас, сдали – и дело с концом.
Они обещали редактору ежемесячника МК партии написать по статье на историко-партийные темы.
– В воскресенье олимпиада в Еланске, – отвечал Костя. – Я обещал бежать на полторы тысячи метров. И футбольный матч…
– Удивляюсь твоему легкомыслию и мальчишеству, – сдерживая раздражение, пробурчал Виктор.
Он и к увлечению своих друзей баскетболом относился скептически, считая, что они зря теряют дорогое время.
Удержать Костю от выезда в срок, раз на воскресенье был назначен футбольный матч, могло бы лишь нечто совсем из ряда вон выходящее.
– Лучше я на недельку раньше приеду, – пообещал он.
Воскресным солнечным утром еланский плац, расположенный в центре города по соседству с прекрасным Кутузовским садом, пестрел разноцветными майками. На круглом мраморном подножье высокого памятника 1812 году и на противоположной стороне плаца, у финишного отрезка беговой дорожки, толпились и шумели зрители.
На старт вышло человек двадцать спортсменов, съехавшихся в Еланск со всей губернии. Костя бежал в белой безрукавке, синих трусах и тапочках, в которых в Москве играл в баскетбол. Он получил от Паши Додонова самые необходимые советы и знал, что торопиться с выкладкой всей скорости ему не следует, важно приберечь силы к четвертому кругу, к финишу.
– Не обсчитайся в кругах! Я тебе кричать буду, какой идешь. Полагаюсь на твою спортивную выдержку. На футбольном поле ты здорово бегаешь, а эту зиму всю в баскетбол играл.
Сам Паша бежал стометровку и прыгал в высоту с шестом.
Костя чувствовал себя отлично и с веселой улыбкой отыскивал глазами Олю с детьми на ступеньках памятника.
На длинных дистанциях первые секунды дела не решают, бегуны, по пистолетному выстрелу, двинулись вперед беспорядочной толпой. Костя инстинктивно выскочил к левому краю дорожки и оказался впереди всех. Тут же он расслышал Пашин возглас, тот напоминал – не спешить. Но раз уж вырвался – не отставать же от других нарочно.
Подбегая к памятнику, он мельком оглянулся и в нескольких шагах за своей спиной увидел высокого бегуна в желтой майке, за ним ленту остальных.
Вблизи публики Костя невольно прибавил шагу. Оглянувшись снова, на повороте, заметил желтого позади себя уже метрах в пятнадцати. Это был самый опытный из бегунов. «И я так легко обхожу его? – дивился Костя, радуясь ощущению полной свободы в мышцах. – Что, если еще наддать, чтобы он не догнал?» А Паша между тем, предупреждая о начале второго круга, крикнул:
– Зарежешься!..
Второй круг прошли с тем же интервалом. Желтый как будто не собирался Костю догонять. С ним держалось еще трое-четверо, остальные понемногу растягивались по круговой дорожке.
Костя не оглядывался больше. Вдруг, в начале третьего круга, из-за его плеча справа появилась и заплясала рядом с ним желтая майка. Внутренне дрогнув, он прибавил шаг.
Но произошло нечто странное – и страшное: ноги переставали его слушаться! Они как будто чужими делались. Что-то вступило в них, ноги наливались чугуном…
У Кости хватило рассудка разрешить своим ногам сбавить скорость бега, – так ему казалось, хотя на самом деле они ее сбавляли сами. Он чувствовал, что если только попытается насильно заставить их бежать по-настоящему, то упадет. Дышать сделалось невероятно трудно, он надсадно хватал воздух грудью… Пот лил с него градом. Только сейчас он заметил, что день очень жаркий.
Один за другим начали обходить Костю бегуны. К концу третьего круга он шел седьмым или восьмым, напрягая всю волю, чтобы не сойти с дорожки и не упасть.
– Держись, Костя! – услышал он в этот момент Пашу.
Но в Пашином голосе вместо необходимой сейчас до зарезу Косте жесткости прозвучало сочувствие. «Крест надо мной ставит? – подумал он и оскорбился. – Ну нет… Я им докажу!»
В приступе ярости он начал энергичней переступать ногами. «Я им покажу!» – грозился он кому-то мысленно и вдруг заметил, что в самом деле набирает ходу. Сначала с робкой надеждой, потом с восторгом он ощутил, что его ноги восстанавливают свое обычное послушание.
Однако уже близился выход на последнюю прямую! «Неужели опоздал?!» – ужаснулся Костя, делая отчаянные усилия. Двоих он обошел на повороте; на стометровке, в конце которой белела натянутая ленточка финиша, перед Костей бежало еще пятеро.
Нарастал рев голосов – справа стеной стоял народ. Костя не бежал, а летел по воздуху, не чувствуя под собой ног. Через все крики он услышал Пашин вопль:
– Костька, дава-ай!!..
Молниеносно обошел он одного, другого, третьего бегуна, и вот уже только двое перед ним – желтый и синий!..
Рев толпы становился неописуемым. Вот они с синим плечо в плечо…
Но уже рвется в метре перед ними белая лента! Костя вылетает вперед, он впереди всех – увы, уже за чертой финиша…
– Не садись! Не садись! – кричит, подбегая, Додоша и хватает под руку шатающегося Костю. – Ходи, ходи! Разминайся!.. Пойдем в тень… Как ты наддал на финише! – не может он сдержать своего восхищения. – Ходи, ходи, разминайся!..
Публика все еще не перестает кричать, а у Кости в ушах шум, он ничего не видит и не понимает. Невероятно жжет в груди, нельзя дохнуть, в глазах огненные круги…
– Не могу… – еле выговаривает он и опускается на траву. – Задыхаюсь…
– Тогда ложись лицом вниз! – приказывает Паша. – Я помассирую тебе ноги.
– Ой! – кричит Костя, несмотря на всю свою слабость. – Больно!..
– Ничего, ничего, терпи! Лучше будет… А то на целую неделю ног лишишься. Я думал, ты уже зарезался, а ты как дашь на финише!.. Второе место поделил! Молодчага!.. Еще бы два-три метра дорожки – вышел бы на первое… – бормотал Паша, безжалостно колотя приятеля ребрами ладоней по икрам ног.
– Ох! – беспомощно стонал Костя. – Знал бы, ни за что не бежал… Ну вас к черту, с этими полутора тысячами метров… Как я теперь в футбол играть буду?
Ведь он ехал в Еланск с мечтой сыграть в футбол!
– Часов семь еще до матча, отдохнешь!
– Кой черт, отдохнешь… В груди все оборвалось… Жжет…
– Отдышишься! Это бывает! – весело восклицал Павлуша. – Ну, вставай, теперь давай походим взад-вперед потихоньку. Вот так…
Оля между тем заметила, что на третьем круге с Костей творилось что-то неладное, и кричала мужу, чтобы он перестал бежать. Он не услышал, а когда потом начал снова обгонять других, она подумала, что, вероятно, у них с Пашей был такой уговор, и успокоилась.
Теперь она ждала с Тамарой и детьми у памятника, что Костя подойдет к ним. Он не показывался; тогда они поднялись со ступенек и пошли к собравшейся у финиша толпе.
Увидев, что Паша в тени деревьев водит бледного Костю под руку, Ольга испугалась.
– Что с ним?..
– Ничего, ничего! – бодро отвечал Паша.
– Ничего!.. – сказал и Костя, хотя его вид говорил о другом. – Сейчас уже ничего. В груди еще немножко того… А когда прибежал, думал – скапустился!
– Так можно сердце надорвать! – воскликнула Ольга. – Оно разорваться может!
– Ну что ты, разорваться…
– Мы еще с ним сегодня в футбол сыграем, – пообещал Паша.
– Нет уж, в футбол я ему сегодня играть не дам!
– Олечка, часок-другой отдохну и, вот увидишь, приду в порядок, – возражал, слабо улыбаясь, Костя.
– Он сил не рассчитал, – объяснял Додоша. – Я говорил – не бери сразу темпа. Ничего, это бывает.
– Удержу вы оба не знаете! – укоряла Тамара. Ее хорошенькое кукольное личико розовело, затененное от солнца полями соломенной шляпки. – С этим дурацким шестом ты когда-нибудь шею себе свернешь, меня вдовой оставишь.
– А ты подыскивай заранее себе женишка, – рассудительно советовал ей муж.
Ольга возмущалась:
– Как это врачи разрешают в такую жару состязания? Право, Костик, я готова согласиться с Виктором: пора тебе перестать быть мальчишкой!
Костя лишь улыбался. Ему становилось все легче.
К вечеру он окончательно «отдышался» и играл-таки в футбол. Его поставили в центр нападения, где не нужно было делать столько резких рывков, как по краю. К концу первого хавтайма ему удалось забить гол, а во втором они добавили своим соперникам еще три, получив лишь один в ответ. Сборная Еланска завоевала титул чемпиона губернии.
– Костя, милый! – усовещивала его Оля, когда они спускались домой по Лисовской горе. – Ты подумай, из-за каких пустяков ты сегодня рисковал собой! На что тебе нужен был этот дурацкий бег?
– Как на что? Спортивная честь Еланска! Товарищи просили.
– Товарищи тебе нового сердца не вставят. «Честь Еланска»… У тебя грудь прострелена! Ты забыл? Вдруг откроется рана?
– Ну что ты!.. Уж было б видно, если б открылась.
– Ты не шути! Это не сразу сказывается. Дай мне слово больше таких вещей не повторять! Ты как маленький! И так во всем: как зарядишь писать – сидишь напролет ночи, одну за другой. Стань ты хоть немного благоразумней!
– Хорошо, хорошо, Олечка! Буду благоразумней. Скажу тебе по совести, я сам испугался, когда у меня внутри будто костер какой запылал, после финиша.
– Вот видишь! Как я за тебя всегда боюсь, Костенька!..
5
Володя помнил папино обещание свозить его с Наташей в Москву. Но родители решили сначала обжить большую комнату и отложили приезд детей до следующего лета. Мальчик утешался игрой, доставлявшей новые заботы бабушке: колотил ногами по красно-синему резиновому мячу, поддавая его куда попало, в окно так в окно, в лампу так в лампу. Наташу он ставил возле широкого стола в зале и заставлял защищать «ворота».
В Москву отправили багажом рояль и ящик с книгами. Костя решил не задерживаться в Еланске и, пожертвовав футболом и отдыхом, вернулся в Москву вместе с Олей. Рояль поставили у окна, из которого открывался широкий вид на Москву-реку и будущую выставку. Вечерами из комнаты Пересветовых теперь часто слышались музыка и пение.
Сдав статьи, Виктор с Костей получили от редактора ежемесячника МК заказ на новые. На их книги в печати появились хорошие отзывы. Вышел к осени и сборник работ других слушателей.
«Красных профессоров» наперебой приглашали в вузы на педагогическую работу. Костя взял дополнительно семинар в Академии коммунистического воспитания имени Крупской (так после ее реорганизации называлась теперь Академия социального воспитания).
Институт дорос до комплектных трех курсов и стал заметно многолюдней. В новое бюро ячейки Шандалов с Пересветовым не вошли, из их друзей остались в нем лишь Афонин и Скудрит. Секретарем бюро был избран Длатовский. Старожилы толковали о «поражении «шандаловцев», но сам Виктор уверял, что искренне доволен, разгрузившись окончательно от институтских дел.
Прошлогодние мальчишества как-то сами собой кончились. Даже Хлынов с Флёнушкиным на третьем курсе посерьезнели. Между прочим, Сандрик сказал Косте, что первоапрельскую злую шутку с каретой скорой помощи «отмочил» Косяков.
– На днях он сознался Виктору. Столько времени молчал, прохвост, а тут пришел подшофе и сознался. Виктор вытолкал его в шею и запретил у нас появляться.
– Слава тебе господи! – Костя обеими руками перекрестился. – Давно бы так!
– Я из-за него, негодяя, чуть не пострадал, – усмехнулся Флёнушкин, намекая на выходку Вейнтрауба на собрании.
Лучше и разнообразнее стали кормить в столовой. Вошли в постоянный обиход третьи блюда, компоты, кисели. Комендант кушаний не разносил, появилось несколько официанток в чистых передниках, скатерти стелились выстиранными и выглаженными. И лампочки светили ярче. В аудиториях самодельные длинные столы на козлах сменились крашеными, вполне приличными с виду.
К Мамеду приехала Фатима, маленькая, точно птичка, узкоглазая смуглянка. В коридорах она скользила неслышной тенью, опустив лицо. У Пересветовых полюбила слушать Олину игру, незаметно сидя в уголке, а у себя дома мурлыкала какие-то восточные напевы. Сандрик прозвал ее «Канареечкой». Оля помогла Мамеду устроить жену в одну из школ ликвидации неграмотности на Красной Пресне.
Плетнева заходила к Пересветовым теперь уже вдвоем со Степаном. С ним Костя раньше в домашней обстановке не встречался. Мрачноватый вид не мешал Кувшинникову быть внимательным и даже нежным супругом. Тася при нем становилась общительнее и уже не казалась Косте очкастым «синим чулком». Ее внешняя суховатость проистекала, как видно, из природной застенчивости. Словом, Пересветовы с Кувшинниковыми начинали дружить. Степан, впрочем, дружил и с Вейнтраубом, о философской эрудиции которого отзывался с почтением.
Костя досадовал на неприязнь между Олей и Виктором. На этот раз произошел неприятный мелкий случай. В воскресенье Пересветовы пошли в Музей изящных искусств вместе с Шандаловым. Осмотрев музей и выйдя из него, решили пройтись по тенистому Гоголевскому бульвару. У памятника Гоголю, на выходе к Арбатской площади, стоял уличный скрипач, лысый старик, перед ним лежали на земле коврик и кепка, в которую прохожие клали почти уже ничего не стоившие дензнаки.
– Что он играет? – спросил Олю Костя. – Что-то знакомое.
– Представь себе, из Девятой симфонии Бетховена.
Рядом продавец с кошелкой, наполненной раскрашенными деревянными матрешками, бойко кричал, показывая самую из них яркую:
– Вот она, вот она, в Москве работана!
На скамье расположилась торговка яблоками. Оля спросила у нее: «Почем?» – и, услышав цену, возразила:
– Дорого!
– Пойдем, – тронул Костю за рукав Виктор, хмурясь. – Ненавижу, когда торгуются.
Костя пожал плечами. Торговаться и он не любил и не умел, но не из-за принципа какого-нибудь. Эти частные торговки – им только волю дай, обдерут покупателя как липку. А Виктор еще добавил:
– Мещанством отдает. Лучше не купить, чем торговаться.
Пока Оля расплачивалась за купленные яблоки, они задержались возле крошечного ростом беспризорного мальчишки, одетого в лохмотья. С десяток прохожих смеялись, слушая, как он выкрикивает нараспев:
Когда жаниться буду я,
Всегда с потухшим взором,
Себе невесту я найду
В канаве под забором.
Й-ех! Надоела мине ета жизня,
Я ищу себе покой!..
Позабыт, позаброшен,
С молодых юных лет…
От яблока, предложенного Олей, Виктор отказался.
Глава третья
1
Вечером Константина позвали к коридорному телефону. Звонила Ольга: на Трехгорке неприятность. Она туда едет, а потом ночь дежурит в райкоме. Пусть он не беспокоится.
– Ты скажи, – встревожился Костя, – неужели стала?!.. Ты понимаешь вопрос? Стала?..
В эти месяцы были случаи конфликтов на некоторых фабриках. Помедлив, Оля ответила:
– Да. Смотри никому не проговорись. Слышишь?
– Не беспокойся. Может быть, я могу вам пригодиться? Ведь я же к вашему райкому прикреплен.
– Нет, людей здесь достаточно. Я думаю, все обойдется.
– Можно тебе ночью позвонить на дежурство?
– Лучше не нужно, Костик. Я тебе утром сама позвоню.
Утром она позвонила, что вернется домой к вечеру. На вопрос, все ли улажено, отвечала:
– Пока еще нет.
Позвонив мужу утром, Оля еще раз отправилась на Трехгорную мануфактуру. Вчера она была в общежитиях-казармах, говорила с Феней Лопатиной и другими работницами. Они ничего не знали вплоть до самого конфликта. По их словам, всю волынку «мужики завели». Какой-то Лазарев собрал «митинг», его же выбрали в «делегаты». Он будто бы сказал:
– Знаю, продадите меня, как Иисуса Христа!
Причины недовольства секрета не составляли: не у одних трехгорцев низкие заработки, а в падающей валюте так и почти на нет сходят. Но подбить рабочих на остановку фабрики могла лишь вражеская рука.
Приезжал секретарь райкома, приезжали из МК; пытались убедить, чтобы стали на работу, стыдили, что позорят они славное революционное прошлое Красной Пресни, – но в ответ раздавалось одно: «Долой, долой!» Своих коммунистов, из фабричной ячейки, и подавно не слушали. Среди тех, у кого в деревне свое крестьянское хозяйство – а таких на Трехгорке много, – кто-то ведет агитацию, чтобы «домой собирались».
Большинство работниц держалось в стороне от конфликта. «Бабы» на фабричный двор почти не показывались, сидели по казармам. Работу, однако, прекратили все.
– Мир так решил, – оправдывались по-крестьянски.
Сегодня утром, как только Ольга Лесникова пришла в общежитие, кто-то вбежал с известием, что на фабричном дворе выступает Калинин. Все опрометью бросились туда. Когда Ольга с работницами протискивалась через проходную, со двора долетел взрыв хохота: Калинин чем-то рассмешил толпу.
– Чего он сказал? Чего сказал?.. – спрашивали работницы.
Калинин говорил с платформы грузовика, держа в руке фуражку. Ветерок шевелил ему прядки волос, в очках поблескивало солнце. «Волосы еще темные, а бородка-то все седеет и седеет», – отметила про себя Оля. Она видела Калинина не впервые. Секретарь райкома Туровцев, тоже в очках, невысокий ростом, стоял в гуще рабочих и, поднимаясь на цыпочки, тревожно осматривался.
– Михал Иваныч, не у тебя просим, у государства! – сказали из толпы.
– А вы думаете, государство меня богаче?
– Он сказал, – объясняли подошедшим, – «Будь я Прохоров, вынул бы из кармана пачку сотенных, вот вам прибавка…»
– И свой карман вывернул, а в нем пусто!..
– Тише! Не мешай слушать!..
– Россией сто тысяч богачей правили, так им нехитро было за счет ста миллионов припеваючи жить, – продолжал между тем Калинин. – А попробуй-ка все сто миллионов из ямы вытянуть да всем необходимым снабдить, да еще после такой разрушительной войны! Царю западные банкиры по пятьсот миллионов золотом в год займов подкидывали, а нам помощи ждать неоткуда, и ехать учиться, как строить рабоче-крестьянскую власть, тоже некуда и не у кого. Мы первые, и мы одни пока что на всем белом свете… Знает наше правительство, что впроголодь вы живете, – да ведь разве забастовкой делу помогать нужно? Вы не у капиталиста-частника. Забастовки – оружие пролетариата в борьбе с буржуазией, а вы против кого это оружие подняли? На кого им замахиваетесь? На самих себя?
Толпа слушала, как замерла.
– Чем мы с вами живем, чем держимся? Трудом рабочих и крестьян! А вы свою же фабрику останавливаете, сук, на котором сами сидите, под собой рубите. Я, Калинин, во главе ЦИК держусь только вашей волей, волей рабочих и крестьян! Не потому держусь, что лично я умней или образованней Керенского, которого народ сшиб за то, что он служил буржуазии, а потому держусь, что вами на это дело поставлен такой, каков я есть. Что же, я меньше вашего, что ли, хочу, чтобы вы лучше жили? Коли вы умней меня, подскажите советской власти, как ей поскорее страну из разрухи вытащить. Давайте об этом поговорим. Но помните, что вы не одни у вашего государства!..
Из проходной искали в толпе секретаря райкома, – его вызывали к телефону. Он заметил Лесникову и послал ее вместо себя. После телефонного отчета о происшествиях на фабрике за последние часы Ольга возвратилась во двор, когда Калинину кто-то из толпы говорил:
– Михаил Иванович, хотя бы грех пополам, что ли?
– Что значит пополам?
– Ну, мы бы на работу стали, а вы бы нам простой оплатили.
– Э, нет! – Калинин погрозил пальцем. – Вы день-два гуляли? Гуляли. За что ж платить? За прогульные дни платить советский закон не разрешает. Государство от простоя фабрики убытки терпит, за что же оно будет еще вам платить?
– Значит, вы так ничего нам и не обещаете?
– Как ничего? – возразил Калинин. – Обещаю! Обещаю, что если вы немедленно станете на работу, то чем выше вы поднимете производство и чем скорее удастся советской власти укрепить нашу червонную валюту, тем скорее поднимется ваша заработная плата. И мое жалованье, – добавил он шутя.
Поднялся смех опять.
– Ну, хитер, Михал Иванов!.. На кривой нас объезжает!
«И эти вчера не хотели слушать наших ораторов!» – смеясь и с восторгом говорила себе Ольга.
– А чем я хитер? – с серьезным лицом спрашивал в это время у толпы Калинин. – Нет тут никакой хитрости! Разве я чего не прямо вам сказал? На какой такой кривой я вас объезжаю? Юлил я в чем-нибудь перед вами, что ли?
– Да нет уж… Чего там! – послышалось с разных сторон. – На нет и суда нет.
– Кабы можно было, ты бы, чай, сделал, а?..
– Так, значит, становитесь на работу?
Толпа притихла.
– Решайте! Мое дело разъяснить вам положение, а решать вам.
– Накажете нас за забастовку?
– Вас не накажем.
– А зачинщиков? – спросили из дальних рядов.
– Не знаю, – отвечал Калинин. – Что я могу заранее сказать? Будет разобрано, кто и с какими целями вас научил останавливать фабрику. Шуточное ли дело – такую махину остановить! Об этом вся страна узнает, а за границей враги на наш счет злословить будут. Могу только обещать, что наши органы каждого внимательно выслушают. Советская власть не заинтересована кого-нибудь несправедливо обижать, а с рабочими ссориться ей нельзя и подавно. Если и накажем кого, то только по необходимости и по справедливости.
– Строго накажете?
– Откуда я знаю? Может быть, строго. Я же вашего дела не разбирал.
Когда уже Калинин повернулся, чтобы сойти с грузовика, его еще спросили:
– А как Владимир Ильич Ленин? Выздоровеет?
– Ленин?.. – переспросил Михаил Иванович, и голос его невольно дрогнул. – А как же! Мы все надеемся на это.
Секунду-другую длилась во дворе тишина. Потом толпа как бы вздохнула. Разлился похожий на шум листвы тихий говорок. Вдруг от проходной раздался звонкий женский голос:
– А ведь вы товарища Ленина своим депутатом в Московский Совет избирали!
Это неожиданно для самой себя выкрикнула Оля. И снова тишина мгновенно сковала толпу. Калинин обернулся и указал в Олину сторону:
– Слышите? Вон она что говорит вам!..
Калинин уехал.
Он так ничего и не обещал трехгорцам. Тем не менее по его отъезде они стали на работу.
– Быстро он нас уговорил! – с довольной улыбкой сказал Ольге старик вахтер, когда она выходила с фабричного двора через проходную.
2
Несколько дней спустя Костя пришел домой поздно вечером. Ольга встретила его возгласом:
– Не угадаешь, кто у нас был! Федя Лохматов! Ночевать придет. Из Средней Азии. Ликвидировали там какое-то Матчинское бекство, гнездо басмачей.
– Вот неугомонный вояка! – в радостном оживлении воскликнул Костя.
– А туда попал из Тамбовской губернии, где дрался с антоновцами. Я говорю: «Федя, у тебя авантюрная жилка, у тебя зудит – непременно побывать на всех фронтах». Он смеется и отвечает: «С одними только японскими самураями не удалось любезностями обменяться».
Братьев Лохматовых они очень давно не видали: старшего, Николая, целых восемь лет, а Федю лет пять, с тех пор как он из Еланска уехал на красный фронт. От Коли последние письма были в начале девятнадцатого, тоже с фронта…
– Знает Федор что-нибудь о Николае?
– Говорит, тот на Дальнем Востоке. Чуть ли не в Китай ездил.
Ночевать Федя явился в двенадцать часов ночи, усталый. После первых приветствий его спросили:
– Ты в Москву надолго?
– Дня на три.
Оля даже руками всплеснула:
– После стольких лет?.. Пожил бы хоть месяц! Я уверена, никто тебя отсюда не гонит, сам напрашиваешься.
– Служба гонит.
– Ну, отпросился бы! Нельзя же воевать и воевать без конца.
Федя посмотрел, прищуриваясь, на свои ногти, – он их по-прежнему обкусывал. Картавил он теперь менее заметно, чем в отрочестве. На коротко обстриженной голове не было вихров. Федор раздался в плечах и напоминал ловкого молодого медведя. На нем была черная кожаная куртка, на икрах вместо голенищ краги.
– Знаете, откуда я сейчас? – сказал он, помешивая ложечкой в стакане чая. – Из Большого театра. «Снегурочку» слушал. Сидел на галерке, отдыхал душой, вышел на улицу – в голове закопошились «несвоевременные мысли». Шестой год доживаем при советской власти, а лучший из наших театров пробавляется монархическими операми: царь Берендей, «Царская невеста», «Сказка о царе Салтане»… «Борис Годунов», «Князь Игорь», – не хватает только «Жизни за царя».
– А душой, говоришь, все-таки отдохнул? – засмеялся Костя, трепля Федю по голове. – «Полна, полна чудес могучая природа!» – запел он из арии Берендея, под тенора. – Больно ты скор насчет новых опер. Это не блины печь.
Оля заметила:
– Говорят, какой-то сверхреволюционер предлагал под Большой театр подложить бомбу. Это проще, чем новые оперы писать.
– Три четверти населения России еще азбуки не знает, – проворчал Костя. – Хоть бы со старыми его познакомить.
– Как радио? – спросил Федя. – Когда его в деревню начнут внедрять?
– Не знаю, пока и в городе редко слышим.
– За границей, я читал, уже аппаратики такие изобретены, в кармане носишь и на ходу радиопередачи слушаешь. Я как попадаю в какой ни есть городишко, первым делом местную библиотеку вверх дном переверну. А уж в Москву вырвешься на неделю – будто с луны слез или из преисподней выскочил… Вы тут живете и думаете, война кончилась? Она идет подспудно. «Поднэпно», так сказать, – Федя поиграл пальцами для иллюстрации, как под покровом нэпа продолжается война. – Тамбовских мужиков я на всю жизнь запомнил! В навозе до сих пор копаются, физически и духовно. Полный «идиотизм деревенской жизни», Маркс как в воду на них глядел, когда писал эти свои слова. Переделать их нам еще не дешево обойдется.
– Что, силен в деревне кулак?
– Где как. Силен, где нас нет, коммунистов. Где ему не поддаются, там в нору залезает. Выставит из нее обрез и постреливает, тут селькора, там предсельсовета, коли под его дудку не пляшет. А то нашего брата, чекиста… Да не в одном кулаке дело, а в тех, кто на его провокацию идет. Он любитель загребать жар чужими руками. Я думаю, впрочем, никакие враги нам не страшны, если мы сами не подгадим.
Федя заговорил об одном довольно видном работнике, чья фамилия в те дни мелькала на страницах газет.
– В восемнадцатом году такая вещь была немыслима: большевик, ответственное лицо – и вдруг обвинение в растрате! Зловещий симптом. Растлевающее влияние нэпа.
– Такие случаи единичны, Федя, – возразила Оля. – Если установят корысть – расстреляют. А может, по халатности подписал подсунутую кем-то ассигновку?
– В верхах, разумеется, они только и могут быть единичными, но в низовом аппарате, где мы работникам платим гроши?.. В сельсоветах, в сельской милиции? У кого классовой твердости не хватает, соблазняется взяткой, а кулак тут как тут.
– Завтра воскресенье, сходим, Феденька, вместе на сельскохозяйственную выставку? – предложила Оля.
– Обязательно, это у меня в плане. Сегодня не успел. Завтра к двум часам дня буду у вас, и пойдем. Кому ты стелить собираешься? – спросил он, глядя, как она разворачивает на полу небольшой матрасик.
– Косте. Тебя, с дороги, на его кровать уложу.
– Я на окне лягу, – возразил Федя.
– Как на окне?
– Так. Оно у вас широченное, наискось улягусь. Свежий воздух. Вы с открытым окном спите, надеюсь?
Внизу темнела пустынная ночная улица, вверху горели на черно-синем небе звезды.
– Ты, Феденька, с ума спятил! – подивился Костя. – Четвертый этаж, ты сверзишься!
– Не волнуйся, дело знакомое. Подушку убери… Мне не след привыкать к такой роскоши.
Переспорить его было невозможно.
– Вы не знаете, в какие условия я из Москвы еду.
– Ну и чудак же ты! – сказал Костя. – Вот не ожидал от тебя! Хоть ты и раньше был, по правде сказать, малахольный. В конце концов, успеешь натренироваться в вагоне без подушки спать, коли уж так необходимо, да и без того привык, наверное… А здесь пользуйся случаем, отдохни по-человечески.
Но Федор скомкал свою куртку и, примостив ее в головах, у распахнутой рамы, на самом краю подоконника, свернулся на нем калачиком. Уже сонным голосом он все еще толковал – про отказ патриарха Тихона от борьбы с советской властью, про памятник Тимирязеву, который скоро откроется в конце Тверского бульвара. Рассказывал, как давеча днем ходил навестить «комсомольскую коммуну».
