Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)
В тот же день он сказал Оле, что Уманская не вернется в Москву и что у него с Уманской нет и не будет никаких отношений, кроме дружеских.
Оля выслушала молча. «Он не говорит, что любит меня, – думала она с горечью. – Он не забыл ее».
Все же с этого дня взаимная настороженность и напряженность, измучившая их за последний год, начала заметно ослабевать.
6
Осенью пришло письмо от Людмилы: Федя Лохматов ранен в перестрелке с бандитами и лежит в Каменской больнице. Рана в грудь была тяжелой, но теперь жизнь вне опасности.
Вскоре написал Пересветовым и сам Федор:
«Друзья мои!
Наконец мне разрешены умственные занятия. Встретишь, Костя, известного тебе Николая Ивановича, можешь ему сказать, что в меня «вросла» кулацкая пуля, врачи еле выковыряли. Есть данные считать ее искренним приветом от образцового кооператора Фомича, хотя он и пустил ее не собственной рукой, а наемной.
Начинаю штудировать немецкий язык. Люда мне достала словари и самоучитель. Зачем – сие пока что секрет. Существуют кое-какие планы. Из Пензы мои сослуживцы привезли, по моему заказу, чемодан с комплектами журнала «Печать и революция» с первого года его издания (1921) по 1925-й. Люблю читать библиографию, самые книги все равно все не перечитаешь, а знать про них нужно».
От Людмилы и Феди письма приходили в одном конверте. Это нравилось Ольге. Она призналась Константину, что не прочь была бы сосватать его сестренку с Федором. И тут же с горечью промолвила:
– Говорят, признак бабьей старости – сватовством заниматься…
Костя взглянул на нее и ничего не сказал.
Глава пятая
1
В декабре, перед самым XIV партийным съездом, Флёнушкин приехал в Москву. Первое, что он показал Косте, была фотографическая карточка: Сандрик с Марией. Лица у обоих были застенчиво-счастливые и не допускали двух толкований.
Сандрик застал Пересветова за шахматной доской. Костя проигрывал сегодня Окаёмову третью партию подряд. В Москве царила «шахматная горячка», шел большой международный турнир с участием лучших советских и иностранных гроссмейстеров.
Оля приготовляла чай. Сандрик посмотрел на расположение фигур на доске и сказал:
– Сыграл бы я с Капабланкой, да, во-первых, он, вероятно, буржуй, а во-вторых, как пить дать обыграет.
Когда ушел Окаёмов, Костя позвал к себе Яна и Ивана Яковлевича, чтобы вместе выслушать Флёнушкина, которого сняли с работы в «Ленинградской правде». При Василии Сандрик не хотел рассказывать об этом.
У Флёнушкина еще летом вышло столкновение с редактором из-за статьи о цифрах расслоения деревни. Флёнушкин настаивал на пометке «в порядке дискуссии», а редактор эту пометку вычеркнул. Осенью, когда за разговоры о «термидорианском перерождении ЦК» снят был с поста второго секретаря ленинградского губкома Залуцкий, Флёнушкин обмолвился кому-то в редакции, что Залуцкий «молол вздор». На заведующего экономическим отделом сотрудники стали коситься.
Перед восьмой годовщиной Октября Сандрик узнал от Вани Говоркова о партийном совещании в редакции, на которое не был приглашен. На вопрос, почему его обошли, секретарь партколлектива ответил, что это было «совещание по частному поводу». Между тем от Ивана Сандрик знал, что на совещании обсуждались «разногласия в ЦК».
Сам Говорков колебался. Ошибок Бухарина он не разделял, а тут, на этом закрытом обсуждении, услышал впервые, что Ленин рекомендовал сменить Сталина на посту генерального секретаря ЦК.
Однако и у Зиновьева, в его «Ленинизме», Говорков многое не одобрял.
– Я уж Ваньку всячески обрабатываю, чтобы скорее рвал с зиновьевцами, – рассказывал Сандрик. – Прыгай, говорю, с подножки, пока поезд ходу не набрал.
Вскоре обнаружилось, что закрытые совещания с приглашением «избранных» проводились во многих ленинградских партколлективах. Флёнушкин и по газетным статьям видел, что дело идет к дискуссии.
Один из редакционных работников принялся зондировать настроения Флёнушкина: как он оценивает неленинские взгляды Бухарина, считавшего государственный капитализм несовместимым с советским строем? Сандрик отвечал, что их не разделяет, но признавать нашу социалистическую промышленность «госкапиталистической» тоже отказывается.
– «Значит, – говорит он мне, – вы несогласны с Лениным?» – «Почему же? – отвечаю. – С Лениным я согласен. В частности, с его последними статьями, где он пишет, что у нас есть все необходимое и достаточное для построения социализма». В общем, не договорились.
Дня через три Флёнушкина вызывают в учраспред губкома и осведомляют, что с сего числа он в редакции больше не работает, а преподает политэкономию в Ленинградском комвузе.
– А я и без того ее там преподаю. Словом, ребятки, завтра шествую в учраспред ЦК и прошу отозвать меня из Ленинграда.
– Погоди! Что ты? – возразил Скудрит. – Ты еще не знаешь, что будет в Ленинграде после съезда!
Сандрик, между прочим, умудрился побывать с гостевым билетом на заседаниях ленинградской губпартконференции. Ораторы, по его словам, фактически обвиняли в «кулацком уклоне» ЦК, хотя формально громили Бухарина и его «школку», с которыми-де ЦК не борется. Ярославский с трибуны протестовал против «приклеивания» Центральному Комитету партии уклонов и спрашивал: почему здесь все выступают только против одного уклона, кулацкого, а недооценку середняка никто не разоблачает? Бороться надо на два фронта!
Скудрита и Афонина московская конференция включила в число своих делегатов на партийный съезд. Их интересовало, в какой день в Ленинграде, на конференции, начался «обстрел» ЦК, – Флёнушкин отвечал – в среду.
– Ну вот! – сказал Афонин. – А мы в Москве начали им отвечать и приняли обращение к ним только в воскресенье, четыре дня спустя. Ясно, кто зачинал борьбу.
Из обращения москвичей к ленинградцам страна узнала, что Зиновьев и Каменев еще перед XIV партийной конференцией отстаивали на заседании Политбюро тезис о невозможности построения социализма в СССР по причине нашей технико-экономической отсталости. Сегодня утром, перед тем как сесть за шахматы, в очередной перепалке с Окаёмовым Костя ему сказал:
– А я-то думал, откуда столько путаницы в «Ленинизме» Зиновьева? Оказывается, это он пустился обосновывать свою ошибку, вместо того чтобы исправить. А у Каменева она и подавно не случайна…
– Ну, сейчас ты опять напомнишь инцидент Радека с Каменевым у нас в институте!
– Что же делать, если мне его сам Каменев напоминает? От его прежних ошибок к этим спорам в Политбюро перед XIV конференцией прямая нить.
– Но Радек наклеветал на него про двадцать первый год!
– Наклеветал про двадцать первый, так остается еще семнадцатый… Да еще наклеветал ли?
Кувшинников с осени снова занимался в институте. Он с головой ушел в изучение философии, на политические темы с Костей при встречах не говорил. Похоже было, что он отмалчивается, как и многие другие из «бывших» оппозиционеров 1923 года. Тася на Ольгин вопрос об ее отношениях с мужем только тяжело вздыхала. Их дочурке было уже два с половиной года; девочка большую часть времени находилась в детском саду…
2
В те же предсъездовские дни Скудрит зашел к Пересветову возбужденный и сказал:
– Есть новость!
С ним только что говорил Шандалов. Спрашивал, какую позицию в начавшейся дискуссии занял Пересветов.
– Я ответил, что ты собираешься выступить против новой оппозиции в печати. Он говорит – пускай дает статью в «Правду». Просил тебе передать.
– Я и думал послать в «Правду», – сказал Костя.
В редакции у Шандалова сидел кто-то из других сотрудников, когда к нему вошел Пересветов. Виктор на полуслове оборвал разговор и поднялся со стула, улыбаясь и, точно девица, пунцовея. Костя отвечал улыбкой и пожал протянутую ему руку.
Виктор кивнул сотруднику:
– Зайди, пожалуйста, немного погодя… – Тот вышел. – Садись! Передал тебе Скудрит?
– Да.
– Так садись и пиши у нас, здесь! – воскликнул Шандалов. – Хорошо бы в завтрашний номер!.. – Он метнулся за подшивкой газеты. – Вот тебе «Ленинградская правда», в твоем распоряжении. О чем ты хотел писать?
– О государственном капитализме.
– Отлично! Как раз этот пункт надо особенно разжевать. Новая оппозиция основательно его запутала. Хватаются за формулировки, которые Бухарин, кстати сказать, никогда не разделял.
– Бухарин в вопросе о госкапитализме тоже заблуждался, хоть и по-другому…
– Да это я к слову, – досадуя, перебил Виктор.
– Видишь ли, – возразил Пересветов, – я не хочу неясностей. Лучше дотолковаться. Бухарин не понимал, что госкапитализм совместим с диктатурой пролетариата. А нынешняя оппозиция впадает в противоположную ошибку и даже социалистическую промышленность объявила госкапитализмом. Развития же обстановки не понимает совсем: ведь в восемнадцатом, а потом в двадцать первом наши предприятия стояли, вот мы и предлагали их капиталистам в концессию или аренду. Пойди они на это, подконтрольный Советам капитализм сыграл бы у нас крупную роль. На буксир к нему попала бы временно и кооперация.
– Да я все это понимаю!
– А к двадцать третьему году, – продолжал Пересветов, – госкапитализм у нас не прижился, социалистическая промышленность окрепла, появилась возможность нам самим налаживать смычку с крестьянским хозяйством. В этих условиях и кооперация у нас приобрела социалистический характер, о чем и написал Ленин в последних статьях.
– Ну и правильно! Твои мысли очень интересны, садись и пиши!
Пересветов посмотрел на Шандалова и улыбнулся. Тот усмехнулся в ответ:
– Ты что?
– Ничего, так. Я уже написал.
Он вынул из грудного кармана и положил на стол исписанные листы.
Статья Пересветова появилась в «Правде» перед открытием съезда. В Кремле, на открытии, куда оба они пришли с гостевыми билетами, Шандалов сказал ему:
– Учитель говорит, что твоя статья понравилась в ЦК. Хвалили ее.
– Кто хвалил?
– Сталин.
В «Ленинградской правде» Пересветова за его статью начали печатно бранить, причисляя к «бухаринской школке».
3
Пересветов и Афонин уже с полчаса бродили взад и вперед по широкому коридору Кремлевского дворца, заполненному делегатами и гостями, поминутно останавливаясь, чтобы поздороваться и перемолвиться с кем-нибудь из знакомых. Все вокруг были наэлектризованы ожиданием открытия съезда, а говорили о разных делах. Только и слышалось:
– Где теперь работаешь?
– Как у вас с промфинпланом?
– Кто у вас секретарем губкома?
– А где такой-то?..
Иван Антонович Минаев, увидя Пересветова, спросил его о Скугареве, и они условились вместе навестить Володю в больнице, где тот лежал с начавшейся у него опасной болезнью – водянкой.
Когда мимо проходил кто-нибудь из известных работников и членов ЦК, на него оглядывались. Серго Орджоникидзе и Валериан Владимирович Куйбышев, обняв друг друга за талию, медленно прохаживались в сторонке, углубленные в какую-то деловую беседу. К дверям президиума быстро прошел Ярославский, с портфелем в руке, на ходу нервно отвечая что-то двоим собеседникам. Невозмутимая и строгая на вид Стасова, седая, стройная, шла, кивая всем, кто ее знал по долголетней партийной работе.
– Фрунзе… а вот Дзержинский! – шепнул Иван Яковлевич.
Они с Костей посторонились. Лицо Феликса Эдмундовича поразило Костю тем же самым выражением глубокой озабоченности и встревоженности, какое он только что заметил у Ярославского.
Через минуту они увидели Дзержинского об руку с Подвойским.
В углу коридора группа делегатов внимательно слушала, что говорил крупный седоватый мужчина.
– Ленинградцы, – шепнул Афонин. – Евдокимов их инструктирует…
Громоздкий Рудзутак и казавшийся маленьким с ним рядом Калинин также прошли в сторону президиума.
Кто-то из знакомых Ивану Яковлевичу делегатов съезда сообщил ему, что Калинин, Сталин, Рудзутак, Дзержинский и другие, стремясь избежать открытых столкновений на съезде, предложили «новой оппозиции» компромисс. Представители большинства ЦК соглашались смягчить в будущей резолюции съезда формулировки, принятые московской губпартконференцией, а сейчас ввести в состав редакции «Правды» одного работника из Ленинграда. Оппозиция же должна была отмежеваться от наиболее грубых ошибок своих «леваков».
Костя еще надеялся, что Зиновьев и Каменев могут образумиться и пойти на соглашение. Неужели они вынесут свою борьбу на заседания съезда? Не повторял ли сам Каменев десятки раз недавно, что правящая партия – не дискуссионный клуб?
В новых оппозиционерах Пересветов не мог не видеть членов партии, еще вчера боровшихся против троцкизма. За них поневоле болела душа. Ошибиться нетрудно, ведь в лагере зиновьевцев едва не очутился и Флёнушкин. Хотелось потолковать с Окаёмовым, еще раз попробовать разубедить его, но Василия что-то не было видно.
4
Наконец продолжительный звонок призвал всех занять свои места в зале.
Съезд открылся. Едва отзвучала с трибуны произнесенная от имени ЦК вступительная речь, в которой о «новой оппозиции» не было ни слова, и поступило предложение «сеньорен-конвента» о составе президиума, как ленинградская делегация внесла и огласила письменное заявление, требуя заменить в списке президиума одного из кандидатов другим.
«Ну, начинается!» – взволновался Пересветов.
Оба кандидата одинаково принадлежали к руководящему ядру Ленинградского губкома. Но одного из них в Ленинграде не ввели в делегацию на съезд за то, что он отстаивал линию большинства ЦК. Теперь его отводили из списка кандидатов в президиум съезда.
Однако «сеньорен-конвент» намечал список не из представителей отдельных организаций, а персонально из работников, известных партии. Поправка к списку носила фракционный характер, и шесть сотен рук поднялись против нее. Пересветов и его соседи по гостевым рядам привстали со стульев, взглянуть, поддержит ли в зале кто-нибудь ленинградскую делегацию? Не поддержал никто, она одна голосовала за свое предложение.
Между тем из числа ленинградских делегатов нашлось шестнадцать столь непримиримых, что они воздержались от голосования за список президиума в целом, хотя в нем значились и фамилии Зиновьева, Каменева, Евдокимова. «Это уж сектантство какое-то!» – нервничал Костя.
Политический отчет ЦК было поручено сделать Сталину. В числе работников, привлеченных Секретариатом ЦК к подготовке материалов, были Афонин и Уманский – по линии Коминтерна и по вопросам экономики. От них Пересветов в общих чертах знал, что на съезде предполагается, в соответствии с основными идеями Ленина, провозгласить курс на социалистическую индустриализацию страны, поскольку довоенный уровень почти достигнут уже и в сельском хозяйстве и в промышленности.
Костя внимательно вслушивался в деловую аргументацию доклада. Голос Сталина, с кавказским акцентом, звучал спокойно и неторопливо. «Эх, нет Мамеда, сейчас бы он записал цифры!» – отвлекло на минутку Костю воспоминание, и он улыбнулся. Вместе с Мамедом на занятиях кружков, на Красной Пресне, они столько раз повторяли слова Ленина: «с лошади крестьянской, мужицкой, обнищалой» пересесть «на лошадь крупной машинной индустрии, электрификации, Волховстроя», – что заучили их наизусть, и теперь они невольно приходили на ум, когда на Костиных глазах партия практически приступала к их осуществлению… На этом пути будет окончательно разрешен вопрос «кто кого?». А начали решать его успешно: в руках у частника-капиталиста уже меньше одной пятой части промышленной продукции, лишь одна четверть торгового оборота… В стране семь миллионов рабочих города и деревни (за один последний год рост на полтора миллиона человек!), но около миллиона все еще не имеют работы.
Развитие в первую очередь тяжелой промышленности, производящей средства производства, ложится в основу курса на социалистическую индустриализацию; без этого нельзя перестроить на социалистический лад сельское хозяйство, нельзя обеспечить оборону страны.
Строить и построить социализм силами страны, не рассчитывая на чью-то государственную поддержку извне, мобилизуя все наши внутренние средства и ресурсы! Задача ясная. Хранить и укреплять союз рабочего класса со средним крестьянством! Хранить и укреплять единство ленинской партии!
ЦК предостерегал от двух уклонов: как от замазывания кулацкой опасности, так и от паники перед кулаком, от недооценки роли среднего крестьянства. Особенно подчеркивалась необходимость борьбы со вторым из этих уклонов, менее ясным для широких кругов партии и оттого более опасным сейчас.
Про себя Костя отметил, что доклад ЦК, опровергая идейные заблуждения «новой оппозиции», никого из ее сторонников по фамилиям не называет. ЦК показывает, что хочет мира в партии…
Организационный отчет ЦК и доклад Центральной ревизионной комиссии съезд заслушивал на следующий день – в субботу. И тут, в конце дневного заседания, новые оппозиционеры, не желая пойти на предложенное большинством ЦК соглашение, потребовали себе содоклада по отчету ЦК.
Над съездом точно бомба взорвалась! Со времен Бреста ни одна из внутрипартийных оппозиций не выдвигала по отчету ЦК своих содокладчиков. Такой содоклад означал, что всей политической линии ЦК противопоставляется иная политическая линия.
Это выглядело тем страннее, что те же самые оппозиционеры только что провели на ленинградской губпартконференции резолюцию, одобрявшую политическую линию ЦК. Неужели за какую-нибудь неделю разногласия так выросли?
5
В субботу же вечером съезд заслушал содоклад Зиновьева. Открылись горячие прения. Четыре следующих дня подряд, с воскресенья по среду, делегаты собирались на бурные заседания по два раза в день. Пересветов посещал все заседания, выслушивал все речи, захваченный драматизмом развертывающейся перед ним идейной борьбы.
Зиновьев, Каменев и другие ораторы новой оппозиции, которых съезд не стеснял в высказываниях, выходили на трибуну с опровергнутыми уже обвинениями, что ЦК-де не борется с ошибками Бухарина и его «школки молодых», отстаивали всё те же свои формулировки о госкапитализме, свое неверие в возможность построить в одной стране социализм… «И ни одной полезной поправки к практической работе ЦК и партии!» – поражался Костя. Выдвижение новой оппозицией своего содокладчика по отчету ЦК оказалось несерьезным и необоснованным, раскольническим шагом. А один из ее лидеров, Сокольников, выступил против ленинского курса на социалистическую индустриализацию, предлагая сохранить за нашей страной ее аграрный характер…
Никто, ни одна делегация не поддержала «ленинградцев». Они, сказал съезду Сергей Миронович Киров, «забрались в уголок» и почему-то думают, что «ленинская правда, этот ключ ленинизма находятся в одном этом уголке, а не во всем этом зале». Он огласил злорадный заголовок, под каким зарубежная монархическая газета «Дни» печатала сообщения о XIV партсъезде: «Петербург против Москвы». Киров призвал съезд помочь товарищам ленинградцам выбраться «из тесного уголка, в который они забрались…».
От усилий, с какими Костя всматривался издали в лица ораторов, стараясь ни слова не упустить, у него резало глаза, разбаливалась голова, внимание ослабевало. Во вторник вечером, не дождавшись перерыва, он встал с места. «Пойду на воздух, освежусь». Вышел из зала и у вешалки оделся.
Перед дворцом, на улице, никого не было. Морозило, снег под калошами хрустел. Костя ушел из-под яркого света электрических фонарей и свернул по тропинке между сугробами к парапету над набережной.
Под кручей, за зубцами кремлевской стены, голубела ровная снежная долина Москвы-реки, со вмерзшими в лед черными баржами. Дальше, до горизонта, сотнями огней шевелилось широкое Замоскворечье. До слуха долетал смутный уличный шорох, скрип саней, едва различимый гул людских голосов, гудки автомобилей, звонки трамваев. Над Костиной головой блестели на черном безлунном небе звезды.
Классе в пятом или шестом реального училища он, одолжив масляные краски у своего тезки Кости Мазкина, копировал картину Васнецова «Старая Москва». Это вот здесь, в Кремле, стояли когда-то деревянные стены, причудливые терема светились узкими оконцами… Рисовал вечерами, при свете керосиновой лампы; на другом конце стола отец корпел над статистическими земскими карточками, заполнением которых он подрабатывал к банковскому жалованью на жизнь…
От резкого контраста прошлого с настоящим Костю на миг охватило ощущение нереальности. Не без робости поднял он глаза к черному небу, где в холодной беспредельной дали носятся другие, чуждые нам миры. Что значат его судьба, работа, усилия, жизнь в потоке всесветной бесконечности?..
Острая потребность соотнести иногда самого себя со всем миром была ему знакома с юности, когда вырабатывалось мировоззрение, но с тех пор почти уже забылась. Он давно твердо знал, всем существом своим знал, что вне связи с людьми на земле нет для него никакой другой реальности, никакого другого назначения жизни.
Заседание, с которого он ушел, опять поглотило его целиком. «Если есть на земле место, – думал он, – где сейчас решается будущее людей, так это вот здесь, над кремлевской кручей, за этими ярко освещенными окнами».
Здесь пульсировал мозг трудового человечества.
Костя вынул из внутреннего кармана пиджака свернутую вдвое тетрадку печатного съездовского бюллетеня и, торопливо перелистав ее при свете фонарей, нашел поразившее его место из ленинского письма 1922 года, впервые оглашенного теперь, на съезде:
«Если не закрывать себе глаза на действительность, то надо признать, что в настоящее время пролетарская политика партии определяется не ее составом, а громадным, безраздельным авторитетом того тончайшего слоя, который можно назвать старой партийной гвардией. Достаточно небольшой внутренней борьбы в этом слое, и авторитет его будет если не подорван, то во всяком случае ослаблен настолько, что решение будет уже зависеть не от него».
А сколько сил употребили троцкисты, чтобы подорвать авторитет старой большевистской гвардии? И вот теперь идет в этом «тончайшем слое» та внутренняя борьба, против которой предостерегал Ленин!
Будь он сейчас жив… «И отвечал бы он не так, как без него отвечать будут», – невольно вспомнились Косте слова Марии Ильиничны. Но отвечать кто-то должен, те, кого уполномочила партия. «Пусть что-то и получится не так, будут какие-то ошибки, – думал он, – дополнительные трудности, но ведь в решающем-то, в главном отвечают верно! Ведь главное-то в неразрывной связи этого съезда с трудовой громадой, которая по всей стране изо дня в день продолжает дело Ленина!..»
«Такие события, как этот съезд, неповторимы, – думалось ему. – Партия бьется за свою ленинскую линию со всей революционной страстью, и мы придем к социализму – через все пропасти и кручи».
6
В среду, после заключительных слов, съезд поздно вечером громадным большинством, против голосов ленинградцев, всецело одобрил политическую и организационную линию ЦК.
С Костей на этом заседании был Флёнушкин. Они спускались по широкой мраморной лестнице в шумной толпе. Пересветова тронули за плечо, – Скудрит с Афониным их нагнали.
– Обратил внимание? – спросил Костю Ян в большом возбуждении. – Сталин сегодня повторил почти дословно, что нам с тобой говорил тогда!
– Что политика отсечения – не наша? Я уж и сам подумал. Но и предупреждение сделал крепкое…
– Партия, говорит, добьется единства – с ними, если они захотят, а нет – так без них. И никогда еще он таких оваций не собирал!
– Только бы не зазнался! – бурчал Иван Яковлевич.
– Так он же, ты слышал, что сказал? Руководить вне коллегии нельзя!..
– Сказать-то он сказал… Да Ленин получше нас с тобой знал его. Овацию ему Каменев раздул тем, что лично против него выступил.
– Верно, – согласился Костя. – Я еще подумал, вот Каменев сейчас на письмо Ленина сошлется. А он, наоборот, подчеркнул, что если б партия приняла их линию, так он вопроса о генеральном секретаре и не поднял бы вовсе. Тут-то и посыпались возгласы: «Так вот в чем дело! Раскрыли карты! Не дадим вам командных высот!»
– А Зиновьев-то, Зиновьев! – восклицал Сандрик. – Каков поворотик! За год на сто восемьдесят градусов. В январе требовал выведения Троцкого из ЦК, а в декабре взывает «ко всем силам всех бывших групп в партии».
– Да! – изумлялся Ян. – Я думал, не ослышался ли, а он возьми и повтори, слово в слово!
– Логика беспринципной борьбы, – резонерски подытожил Иван Яковлевич. – Кабы дрались по-честному, не хватались бы за всякого, кто недоволен ЦК.
– Как это Михаил Иванович их урезонивал? – напомнил Сандрик речь Калинина. – Ежели, говорит, через год окажется, что вы правы, а большинство ошиблось, то вас на следующем съезде будет не шестьдесят, а девяносто.
Все засмеялись.
– Старик за словом в карман не лазит!..
7
В один из перерывов между дневным и вечерним заседаниями съезда Пересветов приехал на трамвае домой и поднялся к себе на четвертый этаж. У своей двери в коридоре он увидел приземистого черномазого крепыша с сумрачным лицом и сросшимися у переносицы густыми бровями.
– Генька! – радостно воскликнул Костя.
Перед ним был младший из братьев Ступишиных. Они не виделись с Пензы, с шестнадцатого года. Геня сильно возмужал и поздоровел. Костя постукал костяшками пальцев по его выпиравшей из-под серого пиджачка выпуклой груди.
– Лупу носишь в грудном кармане? Цела она у тебя, та самая?
– Представь себе, уцелела. – Геня сдержанно улыбнулся воспоминаниям.
– А твои коллекции?
Тем временем вошли к Косте и сели у стола.
– В девятнадцатом году часть испортилась. Отсырели: комнату отцу с матерью нечем было топить. Что уцелело, старики догадались сдать в Пензенский краеведческий музей.
– С Юрием ты уже виделся?
– Еще нет. В будущем году намеревается приехать из Сибири в Пензу, навестить стариков.
– Но он стал вполне советским человеком?
– Судя по письмам, да.
– Ты не захватил их с собой?
– Не догадался. Я тебе их по почте вышлю.
– Геня, мне тебя дома угостить нечем, пойдем в нашу столовку, пообедаем. Ты, может быть, выпиваешь? Хочешь, на радостях, для встречи?
– Нет, нет, спиртной запах выношу только в лаборатории.
Оказалось, что Ступишин решил поступать в институт профессуры.
– На естественное отделение?
В институте открывалось несколько новых отделений – естественное, правовое, литературное.
– Нет, на философское.
– Естественное перерос?
– Пожалуй…
– Ты интересуешься философией! Это здорово. И давно?
– Не философией самой по себе, но в нее сейчас естествознание буквально уперлось.
– К сожалению, не все ученые это понимают.
– Да… На философском у вас высшую математику проходят?
– Есть факультативные, не обязательные, не то группы, не то лекции… Тебе и высшая математика нужна?
– Без нее нынче шагу не ступишь. Теория относительности, теория вероятностей, электронная теория – все на математике стоит.
– М-да, в математике я невежда…
Костя со смехом рассказал Геннадию, как на экзамене по тригонометрии в реальном училище забыл формулу, по какой решалась задача, и принялся на листке черновика выводить формулу заново. Вывести-то он ее успел и задачу решил, но черновик сохранил следы его математического «подвига», и балл ему сбавили.
Геннадия интересовала умственная жизнь «красной профессуры». Отвечая за обедом на его расспросы, Костя почувствовал, как в нем самом воскресает то благоговение, с каким он приезжал сюда, в этот высший из коммунистических вузов, три года тому назад. Да, это не было рядовое учебное заведение. В каждом из семинаров шла постоянно какая-нибудь идейная разборка, нередко выносившаяся на страницы журналов, на дискуссионную трибуну в Соцакадемии. Институт жил одной жизнью с научно-политической общественностью страны и партии.
Ступишин ночевал у Пересветовых.
На следующее утро газеты сообщили о самоубийстве поэта Сергея Есенина.
– Поступок, – сказал Ступишин, – которому нельзя найти оправданий.
– Одна моя знакомая перенесет его смерть как свою личную утрату, – заметил Костя.
– Я, ты знаешь, до стихов не охотник, – отозвался Геня, – но Есенин, должно быть, большой был талант. Один раз я случайно прочел две его строки и потом не мог из памяти выбросить. И строки-то ровно ничего не значат:
Ягненочек кудрявый месяц
Гуляет в голубой траве…
– Поэтический талант огромный, – согласился Костя. – Но как поэт крестьянский Есенин исчерпал себя, по-моему. Вряд ли он смог бы еще что-нибудь написать в том же духе лучше, чем уже написал. А перенастроиться на рабочую струну не смог. Отсюда его трагедия. Ну, а «кабатчина» переполнила чашу…
8
Работы съезда длились две недели и закончились как раз под новый, 1926 год. «Ленинградская правда» чуть ли не до последних дней съезда публиковала на своих страницах оппозиционные статьи и резолюции. Это выливалось в форменную кампанию против принятых уже съездом решений, осудивших «новую оппозицию» и ее взгляды. Пять дней съезд терпел нарушение общепартийной дисциплины и наконец вынужден был принять специальное решение, поручавшее ЦК немедленно изменить и улучшить состав редакции «Ленинградской правды».
В Ленинград для разъяснения решений съезда была направлена группа партийных работников во главе с несколькими членами ЦК. В числе пропагандистов партийной линии поехал туда и Иван Яковлевич Афонин.
В первых числах января Пересветова вызвали в отдел печати ЦК. Там работал бывший редактор пензенской газеты, – они встречались мельком во время Костиной поездки в Пензу в 1919 году. ЦК, сказал он, предполагает направить Пересветова в редакцию «Ленинградской правды». Как он сам смотрит на это?
Костя не ожидал такого оборота дел.
– Почему, собственно, этот вопрос встал?
– Вы не хотите?
– От таких предложений не отказываются. В Ленинграде сейчас внутрипартийный фронт. Но ведь я вот уже год как ушел на научную работу. Я обещал Михаилу Николаевичу Покровскому никуда больше не убегать.
– Видите ли, в «Ленинградской правде» весь аппарат разбежался. Он был зиновьевским. По решению съезда, вы знаете, послан туда новый редактор, Иван Иванович Скворцов-Степанов. Он буквально вопит – не с кем работать. Просит срочно прислать опытного газетчика. Газету нужно поставить на ноги. Сам он немолод уже и нездоров, да за ним в Москве еще «Известия» остаются.
– Так это он меня вам назвал?
– Нет, назвал Бухарин.
– Ах, вот кто! – усмехнулся Пересветов. – Стало быть, речь идет об окончательном переезде в Ленинград?
– Полгода поработаете, самое горячее время, а осенью захотите – останетесь там, нет – в Москву вернем. Тогда договоримся. Семью пока не берите.
– Но я последний год в институте. Уеду – начатую книгу по истории не допишу.
– Потом допишете. Из института вас выпустят окончившим курс, это формальность.
– Дело не в аттестате!
– Я понимаю. Но «Ленинградская правда» сейчас поважнее, не так ли?
Пересветов вздохнул:
– Хорошо. Что же я скажу Михаилу Николаевичу?
