Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 28 страниц)
Глава вторая
1
Следующим утром Сандрик рассчитывал показать Косте окрестные живописные места, но тот его разочаровал: после завтрака выложил на стол в их комнате выписки из предисловия Троцкого к книге «1917» и уселся за критическую статью. Не помогли никакие уговоры. И, еще точно таким же образом пропали у них два превосходных погожих утра для совместных прогулок, пока Пересветов не закончил статью.
Но вот пошла вторая неделя Костиного пребывания в Марфине, а Сандриковы огорчения все продолжались.
– Ну, – сказал он, – наш «лунком» ставит на тебе крест. Позор! В доме отдыха ты погрязаешь в тине «вумных» разговоров.
Действительно, Пересветов много и охотно толковал с Уманской.
Они рассказывали друг другу каждый о своем детстве. Костя вспоминал, какое огромное впечатление произвели на него сатирические журналы 1905 года. Где-то в городах велась захватывающая игра в войну между взрослыми, настоящая и вместе с тем будто не настоящая война. Войны – мальчик знал из книжек с картинками – ведутся в поле или на море между русскими и чужими войсками. А тут русские вдруг открыли войну между собой на улицах городов!
Вот четыре патриота.
Встретить их кому охота? —
читал семилетний Костя подпись под рисунком. Четверо хулиганов-громил, со зверскими рожами и с дубинками в руках, несут трехцветный царский флаг.
Повстречалась им курсистка.
Будет ей сейчас расчистка!
Черносотенцы начинают избивать беззащитную девушку. О, если б там был Костя, он бы им показал!.. Но вот четверо студентов, с красными флагами, вступаются за девушку.
Смысл хотя и неприятен,
Но для каждого понятен.
Студенты колотят черносотенцев древками флагов, и те удирают без оглядки.
– Вот с каких пор в вас революционная закваска! – шутила Уманская.
Злые казаки ездят по пашне с нагайками и насильно заставляют крестьян работать на помещика. Поваленный трамвай у заводского здания с высокой трубой; рабочие отстреливаются из-за баррикады. Смелое мужское лицо на фоне красного зарева, в шапочке-матроске, такой же, что у Кости, только на околыше вместо «Верный» написано: «Потемкин князь Таврический», а внизу подпись: «Русская свобода родилась на море». Стена, забрызганная кровью, а рядом, на тротуаре, оброненная кукла… Здесь девочку разорвало ядром из царской пушки.
А вот сам царь. В окровавленной горностаевой мантии, он сидит на груде человеческих черепов, как на троне, вместо лица у него под короной оскаленный череп.
– Все эти иллюстрации из сатирических журналов я как сейчас вижу, – говорил Уманской Костя. – Я подбегал к отцу: «Папа, что здесь такое: «Она пламенеет, а он бесстрастен»? Какие города нарисованы?» Отец объяснял мне все, как большому: «Она» – это Москва; видишь, кремлевские башни. А «он» – это Петербург, с Адмиралтейской иглой… «Пламенеет» – значит она восстала. А Петербург…» – «Знаю, уже знаю! – кричал я. – В Москве случилось восстание, а в Петербурге нет».
– Вот откуда ваш интерес к истории, – опять замечала Уманская.
– Я теперь вижу, что развивался очень рано и был обязан этим отцу, – говорил Костя. – Он был атеист, хотя и служил сельским священником, пока добровольно не расстригся в тысяча девятьсот шестом году. Но мать всячески внушала мне религиозность, и на этой почве я ребенком, лет шести-семи, испытал недетские муки. Я вам расскажу, потому что это не совсем обычно. У нас дома, в селе Загоскине, была книга «Потерянный рай», большая, с картинками; на них люди получали от бога разные кары: того он превратил в соляной столб, этот скакал по лесу и повис, зацепившись волосами за сучья, – а все потому, что «нагрешил»! Бог даже на весь человеческий род послал всемирный потоп. «Сколько людей захлебнулось!» – ужасался я. А вдруг этот злющий бог опять на что-нибудь разгневается и нашлет на землю новый потоп? Уцелеем ли мы с мамой и папой? А Буланка? Это у нас лошадь так звали.
Его слушательница рассмеялась.
– Вы что?
– Ничего, продолжайте.
– Но самое страшное был ад, где грешники мучаются вечно. Подумать только, что половина людей, а может и больше, осуждена за грехи на вечные мучения! Вот, например, наш загоскинский толстый дьякон. Мама его не любит, говорит, что он неотесанный мужлан и пьяница. Значит, не миновать ему шипеть на горячей сковороде! Он такой лохматый, страшный, горластый, – а все-таки даже его жалко.
Уманская опять смеялась.
– Уж лучше слушаться мамы и не грешить, думал я, лишь бы в аду не очутиться. Зато в раю как будет славно! Всё, что я ни захочу, – мне дадут. Есть я буду только начинку от пирогов, творожную пасху, кильки и шоколадные бомбы. Не смейтесь, такие были у меня вкусы. В раю всегда сухо, не надо носить этих проклятых калош… Будет играть дивная музыка, – не граммофон, а та, что мы слышали из окна графской усадьбы, когда проезжали мимо и папа остановил Буланку за кустами у изгороди.
– Как вы все помните!
– Да я до смерти не забуду!.. Ложась спать, я вдруг вспоминал, что как раз сегодня стащил у мамы из шкафа кусок сахару для своего приятеля Егорки и мы с ним побежали на чужие огороды, где Егорка воровал огурцы, а я стоял и караулил, чтобы никто не увидал. Потом наврал маме, будто качался с Егоркой на качелях и больше никуда не ходил. Вот за такие-то грехи, думал я, в ад и попадают!.. Терзаясь, я пытался понять, как это может статься, чтобы исчезла навсегда вот эта кроватка, чтобы никогда мне больше не давали уснуть и все бы мучили да мучили вечно? Потихоньку, чтобы никто не услыхал, я плакал, молился иконке святого Пантелеймона, что висела у меня над подушкой… В конце концов извелся так, что отец с матерью испугались за мое здоровье. На расспросы, что со мной, я отвечал: «Ничего». Послали лошадь за врачом на станцию, он велел поить меня сельтерской водой с теплым молоком. Я пил с отвращением, но своей тайны не выдавал, стыдился, думая, что это я один такой жалкий грешник на всем белом свете. Помню, кончились мои страхи тем, что я себе сказал, что умру еще не скоро, успею «исправиться» и перестать грешить. Мысли об аде начали бледнеть и постепенно исчезли.
– И вы не сделались без них ни капельки дурнее! – воскликнула Уманская. – От злых поступков должен отвращать свободный выбор сердца, а не постыдный страх наказания или корыстный расчет на какое-то там райское блаженство. Какая все-таки безнравственная вещь – религия! Как она калечила детские души, прививая рабскую мораль!..
2
По рассказам Елены, ни ее отец, врач, ни мать в бога не верили. Но дедушка с бабушкой были религиозны. Они приехали к Уманским, когда детям-близнецам, Лене с Эльканом, было года по три.
Бабушка, маленького роста, очень подвижная, много толковала детям о боге, однако внушить им религиозные чувства так и не сумела. Дедушка, бывший аптекарь, ее не любил; когда бабушка входила, морщился и брался за газету. Желая ему прочесть нотацию, она начинала так: «Ты меня знаешь: я молчу! Я ничего не говорю. Но я должна тебе сказать…»
– И заводила на полчаса! – хохотала Уманская, вспоминая.
Ругались между собой старики только по-еврейски, а дети еврейского языка почти не знали. Однажды бабушка долго на дедушку кричала. Тот спокойно читал себе газету. Тогда старушка подбежала к окну, распахнула его и влезла на подоконник. Четырехлетняя Леночка испугалась, заплакала, а старик, закрываясь газетным листом, сказал по-русски:
– Прыгай!
Слава богу, в окно бабушка не прыгнула!..
В зале стоял на треножнике человеческий скелет. Бабушка пугала им детей, а сама проходила мимо него, брезгливо отворачиваясь. Наперекор старушке, отец заставлял детей каждое утро здороваться со скелетом за руку.
Раз бабушка чуть не упала в обморок. Войдя в зал, она застала детей играющими в людоедов: разобрав скелет по косточкам, они их «обгладывали». Накануне мать читала им о приключениях Робинзона и Пятницы.
Бабушка всегда жаловалась на желудок, за обедом жеманничала и почти не ела. Но, вбежав как-то раз в столовую, Леночка застала картину: старушка стоит у раскрытого буфета на подножной скамеечке и ест кусок жареной курицы. Заметив внучку, она сказала, что вытирает с буфета пыль. Отец учил детей не ябедничать, так что о бабушкиных буфетных проказах никто больше не узнал…
…Почему-то у них зашла речь о личном счастье, о любви и влюбленности. Костя сказал:
– Любит тот, кто ради любимого человека может пожертвовать собой.
– Но как это узнать? – Елена иронически улыбнулась. – Пост фактум?
– Не обязательно. В себе можно разобраться, да и со стороны видать, способен человек поступиться своим интересом или нет. Я, например, знаю, что люблю Олю, хотя мне еще не приходилось рисковать ради нее жизнью. Влюбляются в надежде на свое собственное счастье, а любящий становится счастлив счастьем того, кого он полюбил.
«Как у него все просто и ясно, – подумала она и усомнилась: – В сердце ли у него так, или он только теоретизирует?» По какой-то ассоциации она спросила:
– Достоевского вы, наверно, недолюбливаете?
Пересветов усмехнулся и отвечал:
– Сандрик вон говорит: «Я сам и без того псих, зачем же мне еще Достоевского читать? Чтобы угодить на Канатчикову дачу?» Лет десять назад я романы Достоевского прочел залпом, а недавно «Братьев Карамазовых» раскрыл – не читается! Совесть, эгоизм, преступление, религия, долг – ведь все это для себя один раз на всю жизнь решаешь, в юности. И не собираешься перерешать.
– Но ведь те же проблемы у Толстого, а его вы перечитываете.
– Толстой прежде всего художник, у него люди на первом плане, и я могу думать о них совсем не то, что думал он, когда писал. Потом, он психологизирует идейную жизнь человека нормального, в котором часто находишь самого себя. А Достоевский любит коверкать людей в угоду своему замыслу. Почти везде у него нарочитый надрыв, надсадность. Психические выверты интересны психологу, криминалисту, педагогу, но эстетического наслаждения не дают… Конечно, в сочинениях старых классиков ни у кого не найдешь психологии идейно сложившегося большевика, – тут уж дело за нашими писателями. Пойдут они, очевидно, по пути Горького, не Достоевского. Человек будущего гармоничен и уж никак не псих…
3
Вечером с очередной линейки в числе новичков, к удивлению Кости и Сандрика, сошел Иван Яковлевич Афонин под руку с хрупкой по виду девушкой в белой косынке. Он озабоченно поддерживал ее и провел на крыльцо, даже не оглянувшись на встречающих. Девушка была коротко острижена, бледна, казалась перенесшей тяжелую болезнь, но живые глаза на изможденном лице оглядывали все вокруг с любопытством.
Лишь устроив свою попутчицу в женских комнатах, Иван Яковлевич вышел к друзьям.
Флёнушкин высказал предположение, что девушка, которую он привез, иностранка.
– Почти что так, – отвечал Афонин. – Риточка русская, но жила в Бессарабии, которая сейчас у румын.
– Где-то я ее видал, – говорил потом Косте Сандрик. – Стоп! Помнишь карточку на стене у Ивана Яковлевича?..
Вечером, перед сном, Афонин засиделся в комнате Пересветова и Флёнушкина, рассказывая про свое пребывание в Бессарабии (Молдавии). Империалистическая война застала Ивана Яковлевича на Румынском фронте, тамошние большевики задержали его у себя. В восемнадцатом Бессарабию оккупировали румынские бояре (помещики); пришлось уйти в подполье. Жил он там где попало; дольше всего в одном городке, снимал комнату у вдовы Анны Петровны, русской.
– За кого же ты себя выдавал? – спросил Сандрик.
– За молодого коммерсанта, удравшего от «извергов» большевиков. Незадолго до моего отъезда в Россию, летом, произошел такой случай. Ко мне явились двое румынских подпольщиков. Одного из них в поезде выследили, он чудом ушел от шпиков и у меня все в окно посматривал. Вдруг показывает: к дому идет шпик. Я их в нашем городишке в лицо знал, румынская сигуранца им одинаковые дешевенькие пиджачки выдает. Я говорю: обождем, – может, он за «данью»? Платят этому отребью гроши, вот оно и завело обычай шляться к богатеньким, клянчить взаймы без отдачи. Мой нервный товарищ слушать ничего не хочет, окно в сад расхлобыстнул и прыг из него прямо на клумбу! За ним и другой мой гость. Тогда уж и я махнул за ними, не дожидаться же мне полиции, коли уж увидали.
– А днем дело было? – спросил Костя.
– То-то и есть, что днем! Но как-то сошло с рук, никто не заметил. Вечером возвращаюсь, вижу, у хозяек свет. С Анной Петровной дочь жила, гимназистка лет шестнадцати.
– Это и была Риточка?
– Да, она. Ощупываю в кармане браунинг: вдруг засада? Нет, гимназистка уроки учит. Прохожу к себе, смотрю – окно прикрыто, черепки с пола убраны… Забыл сказать: мы когда прыгнули, на пол цветы свалили. Через минутку Риточка стучится:
«К вам человек приходил из полиции, жалел, что не застал вас».
«Зачем я ему понадобился?» – спрашиваю.
«Рассчитывал занять у вас денег. Мама одолжила ему, от вашего имени, столько-то…»
«Спасибо, говорю, очень хорошо», – и возвращаю ей деньги.
Утром смотрю в окно – и клумба прибрана! А мы ее вчера вдрызг растоптали.
– Наверно, Риточка прибрала, – догадался Сандрик.
– Вот слушай. Через неделю сижу у себя перед вечером; на улице взвод румынских солдат останавливается возле нашего дома. Не облава ли? Слышу, гимназистка сбегает по лестнице в сад. Я за занавеску, подсматриваю. Вижу, офицер заметил девушку, прихорашивается, подходит к забору… Но вы не имеете понятия, что такое румынский офицер. Он полирует себе ногти, пудрится, брови подводит, губы мажет, не хуже любой кокотки.
– Тьфу! – не сдержался Пересветов.
– В открытое окно слышно, как он с девушкой любезничает. Она смеется. Ну и вкус у нее, думаю!.. Подъезжает конный вестовой, офицер раскланивается и уходит со взводом. Гимназистка возвращается из сада. Спрашивает, видел ли я офицера.
«Не обратил внимания», – говорю.
«Он на прогулку меня пригласил».
«Он ваш знакомый?»
«Нет».
Я, должно быть, так на нее глянул, что она вспыхнула.
«А что тут такого?» – говорит, а сама глаза опускает.
4
– Риточка брала у меня русские книжки читать, стихи, романы. Они с матерью жили на те деньги, что я платил за стол и квартиру. Как-то дочь является прибрать мою комнату. Ключа я им не оставлял, она всегда при мне прибирала. Ее мама завтра именинница, поэтому Риточка особенно аккуратна. Протирает подоконники, письменный стол, шкаф и доходит до углового столика, – а на нем иконы. Надо вам сказать, что у меня, как у заправского православного купца, передний угол заставлен был целой пирамидой икон: большая, на ней поменьше и так чуть не до потолка. А за иконами на столике я прятал бомбу – английский круглый «апельсин», ручную гранату и маузер большого размера.
– Вот так иконостас! – рассмеялся Флёнушкин.
– Обычно она икон не снимала, а тут, смотрю, придвигает стул, снимает верхнюю, обтирает и ставит на пол. Берется за вторую, за третью. Я сижу, молчу. Потом пробую отвлечь ее разговором – не тут-то было, она болтает, а дело делает. И вот снята на пол матерь божия, сейчас за ней последует Христос, своей спасительной спиной прикрывающий гранату, бомбу и револьвер.
«Риточка! – кричу я. – Смотрите, какой забавный в журнале рисунок!»
Но каков он ни будь, нельзя же его разглядывать вечно.
«Какая у вас изящная ручка!» – говорю я и беру ее за руку.
А я, понимаете, честное слово, никогда себе ничего подобного с девицами не позволял. Она глядит на меня удивленно. Я не знаю, что дальше делать, и попросту отнимаю у нее тряпку. Она смеется, убегает, приносит другую. Тут почтенный жилец, – Иван Яковлевич смущенно заулыбался, рассказывая, – окончательно теряет голову! Обхватывает Риточку за талию и пытается вальсировать с ней по комнате. Танцевать-то я не дюже горазд. Она смеется, боится за стоящие на полу образа. Наконец останавливается и говорит:
«Николай Арсеньевич! – Так меня там звали. – Что с вами? Я хочу на вас рассердиться и не могу».
Тут я ее отпускаю. Отдышавшись, поправив прическу, она подходит к столику, снимает последнюю икону – и застывает с ней в руках. Я смеюсь:
«Вы испугались? Забыл вас предупредить, что прячу там оружие. Разрешения у меня нет, а в поездках без оружия нельзя: возишь крупные суммы денег…»
Она ставит на место икону, не обтерев, и опускается на стул. Говорит с таким тихим укором:
«Николай Арсеньевич! Вы не доверяете мне. А ведь я знаю, что вы не коммерсант».
«Господь с вами! Кто же я такой? Грабитель с большой дороги?»
«Нет, – она отвечает, – я не шучу. Вы большевик».
«Риточка! – Я изумляюсь. – Откуда у вас такие ужасные мысли? Как можно подозревать человека в преступлениях только потому, что он не регистрирует оружия? Взгляните: неужели я похож на большевика?»
Она качает головой. Вижу, ни одному слову моему не верит.
«Вы не знаете!.. – говорит. – Ведь это я убрала клумбу и окно. Не беспокойтесь, маме я ничего не сказала».
Я обезоружен. Дальше играть комедию нельзя, и я говорю покорно:
«Что здесь произошло без меня?»
«Явился этот господин… Я к вам постучалась, ответа нет. Мне показалось странным: мы с мамой знали, что вы дома и у вас гости. Я решилась заглянуть в дверь. Вижу – в комнате никого и на полу эти цветы… Я поскорей дверь захлопнула и говорю: «Ах, мамочка, я и забыла, Николай Арсеньевич недавно ушел!» Мы дали этому полицейскому денег, вы знаете. Потом я тихонько прибрала вашу комнату и под окном клумбу. Я сразу поняла, что вы с вашими товарищами скрылись от полиции. Вы не могли быть преступником! Я их, правда, не видала, преступников, но вы… вы могли быть только большевиком! И я решила помогать вам. Но вы не хотели посвящать меня в свои дела, мне оставалось молчать…»
«Почему же вам пришло в голову помогать большевику?»
«Потому что я вам сочувствую! (У нее это с такой убежденностью вырвалось!) Я сама хотела бы стать революционеркой, но не знаю как?»
Глядит она на меня, ребятки, а я молчу. Тогда она произносит уже совсем грустно:
«Вы мне не верите! А помните, к нашему дому солдаты подходили? Ведь я испугалась, что они за вами. Выбежала узнать, что им нужно, и вас предупредить… Вы думаете, мне приятно было выслушивать любезности румынского офицера?»
Ее глаза на меня поднимаются, и я вижу в них слезы.
«Да, вы угадали, Риточка, говорю, я большевик. Но вы не сумеете стать революционеркой: революционерки не плачут».
Тут она слезы смахивает и совсем по-детски восклицает:
«Я больше не буду!..»
У нас начинается длинный разговор. Она не верит россказням про «большевистские зверства». Румынские власти так жестоко обходятся с народом, а русским белоэмигрантам покровительствуют. Риточке попадались эти эмигранты: у каждого в России что-нибудь отнято, не имение, так дома или завод. А они с матерью бедные.
«Вы же видите, у нас ничего нет. Мы пролетарки, правда?»
Однажды в поезде она слышала от вернувшегося из России пленного, что большевики – те же рабочие и крестьяне, только самые передовые. Риточка ему верит больше, чем газетам.
Когда Анна Петровна окликает нас ужинать, мы к ней выходим двумя заговорщиками.
5
– С тех пор наша дружба укрепилась. Как раз у меня выпало несколько свободных вечеров, и мы ходили за город, по дороге к роще. В открытом поле говорили свободно.
И вот в один из вечеров за нами увязался тот самый, шпик, который приходил ко мне за «данью».
Я почуял – дело неладно. Я знал, что «Грека» (моя подпольная кличка) сигуранца разыскивает. У них были мои карточки, да я усы сбрил.
Предупредив Риточку, я сошел с дороги, и мы сели на небольшой бугорок, покрытый полевыми цветами. Пропущу его, думаю, вперед. Мы садимся, а Риточка хватает меня за рукав и шепчет:
«Не убивайте его!..»
«Что вы, Риточка, говорю, не бойтесь, ничего лишнего я не сделаю».
Поравнявшись с нами, филер любезно поклонился и спрашивает по-русски:
«Приятная погода, не правда ли?»
– Русский белогвардеец! – воскликнул Костя.
– Уж я и раньше так думал. Вечер, помню, чудный был, тихий, с пламенным закатом. Шпик продолжал довольно-таки развязно:
«Прекрасное место! Какой горизонт! Что за цветочки… Я не помешаю вам,-если присяду?»
«Пожалуйста».
Он расположился всего в нескольких шагах от нас и болтал что-то еще об окрестностях городка. Риточка молча смотрела в сторону, прижавшись к моему локтю. Я слышал, как бьется у нее сердце.
Сперва я вежливо поддерживал разговор. Потом мы с Риточкой поднялись уйти. Смотрю, он тоже встает и идет с нами, не переставая болтать.
Риточка держала меня под руку справа. Сходя на дорогу, я поменялся с ней местами и высвободил себе правую руку.
До рощи оставалось шагов тридцать. Я незаметно осмотрелся. Вокруг не было ни души.
«Простите, – сказал я, – нам очень приятна ваша компания, но вы, надеюсь, поймете, что мы предпочтем остаться тет-а-тет?»
Тут вышла неожиданность. Склонясь в мою сторону перед самым лицом Риточки, которая шла посередине, шпик с расстановкой спросил меня:
«Что вы так беспокоитесь, господин Г р е к?»
«У меня есть основания», – отвечал я, склоняясь ему навстречу и направляя на него пистолет.
По-моему, он не успел сообразить, что в него стреляют…
Должен сказать, – добавил Иван Яковлевич, – это был единственный в моей жизни случай, что пришлось своей рукой уничтожить врага не на войне.
Когда раздался выстрел, Риточка дико вскрикнула. Наверно, ее крик был дальше слышен, чем хлопок моего браунинга. Она ко мне прижалась. Ее всю трясло как в лихорадке. А я, верите ли, в ту минуту не волновался. Гладил ее ладонью по голове и осматривался.
– Почему ты не подождал до рощи с выстрелом? – спросил Костя.
– Видишь ли, в поле он не ожидал нападения, а в роще мог сам напасть.
– Пожалуй, верно.
– Я отнес убитого в рощу, подальше от опушки, и забросал хворостом в первой попавшейся яме. Способ этот мне был известен: точно так с нашими товарищами поступала сигуранца.
Мы поспешили домой, обходным путем. Филеру – как я рассуждал – приказано было установить мою личность и меня прикончить, если окажется, что я действительно «Грек». И девушку он пристрелил бы.
– Конечно! – согласился Сандрик. – Инсценировать нападение грабителей на гуляющую за городом парочку – нет ничего легче.
– Ночью я не ложился, готовясь скрыться. Риточка сидела у меня. Она не хотела ни за что остаться дома и просила меня взять ее с собой. Было очень тяжело доказывать ей, что это невозможно. За городом нас никто не видел, а бежать для нее значило рано или поздно очутиться в тюрьме…
Мы прощались, когда светало. Она скажет матери, что дела неожиданно заставили меня выехать в одно из путешествий, какие я совершал и раньше. Я настоял, чтобы она меня не провожала, и увидел ее в последний раз в моем окне, с угла улицы.
– И только теперь встретил ее?
– Я должен был уехать в Россию. Да нынче и у нас-то человека затеряешь, как иголку в сене… Война и революция перемешали народ, все равно что в котле мешалкой.
– Карточку ее ты все-таки сумел с собой привезти, – заметил Сандрик, чем слегка смутил Ивана Яковлевича.
– Да, рискнул… Уничтожать не хотелось.
– А откуда сейчас Риточка здесь?
– Из румынской тюрьмы.
– Как?..
– Ее арестовали вскоре после моего отъезда. Знать бы, взял бы ее лучше тогда с собой… У нее добивались, что́ она про меня знает. Ожесточившись, она призналась, что ненавидит их. Пытали… и ничего не добились.
– И с тех пор держали в тюрьме?
– Да, пять лет. В ИККИ мне попали в руки списки заключенных в румынских тюрьмах. Смотрю – ее фамилия… При обмене заключенных удалось ее вызволить.
Иван Яковлевич ездил встречать Риточку на границу.
– Увидев меня, она чуть рассудка не лишилась, – рассказывал он, усмехаясь дрожащими губами. – Вы ее, ребятки, не расспрашивайте, не заставляйте много говорить. У нее во рту передних зубов почти нет. Глупенькая, стыдится, что беззубая стала и что острижена наголо.
Оставшись с Костей наедине, Иван Яковлевич сказал:
– Мы с ней в Москву заезжали, за путевкой в дом отдыха. Зашли ко мне. Она спрашивает: «Где же ваша жена?» – Прикусив ус, Афонин нахмурился. – Тогда-то, в девятнадцатом году, я им говорил, что у меня в России молодая жена осталась. Ну, врал, конечно… Она все эти пять лет думала, что я женат.
– Мать у нее жива?
– Умерла за эти годы. Риточка совсем одна.
«Как и ты», – подумал Костя и с преувеличенной живостью воскликнул:
– Ты знаешь, про кого мне вчера здесь рассказали? – Ему хотелось развлечь Ивана Яковлевича чем-нибудь посторонним. – Про нашего Лучкова!
– Да ну? Где же он?
– И тут побывал! Такое накуролесил, ты послушай только!..
6
Накануне приезда Афонина большая компания отдыхающих жарким солнечным утром направилась в село Марфино осматривать старинную церковь.
Сандрик шел в трусиках. На огородах бабы осыпали его бранью, одна в него швырнула картофелиной. Старик сторож, за небольшую мзду отперев церковь, впустить «беспортошного» отказался. Осмеянный, огорченный, оставшись один в ограде, Флёнушкин обошел здание церкви и у стены заметил лестницу. По ней он влез на крышу и присел в жестяном желобе, свесив голые ноги, с намерением загорать.
В храме на стенной фреске иконописец изобразил Ноя, благословляющего своих сыновей; из них Сим «обо всех печется», Иоафет «за всех молится», а Хам «за всех трудится», пашет землю. Так «все звания благословенны богом, – гласила подпись, – одно другому необходимо нужны».
На другой фреске сторож показал экскурсантам семейный портрет местных помещиков Добринских, в толпе «святых». У князя Добринского, худого старика с бакенбардами, за головой сиял такой же круглый нимб, как у Николая-угодника.
Выйдя после осмотра в ограду одной из последних, Уманская заметила на крутом скате крыши, рядом с Флёнушкиным, Пересветова.
– Костя! Упадете! – крикнула Елена.
– Почему только Костя? – съехидничал Сандрик. – А я разве не подвержен закону Ньютона?
– Слезайте, робя! Мне от батюшки попадет! – взмолился сторож, и «робя» слезли.
В ограде находился склеп, ранее служивший усыпальницей князей Добринских. Спустившись по трем-четырем ступенькам в полутемный придел-часовню, можно было, через плохо открывавшуюся дверь разглядеть постамент из прямоугольно обтесанных кусков белого камня.
За дополнительную мзду старик рассказал отдыхающим целую историю об этом склепе.
– Емиль Данилыч, что на иконе стоит с венчиком, последыш был князей Добринских по мужской линии, – начал он. – У него было пятеро детей, и все дочки. Он и велел поставить склеп, когда у него жена померла. Тогда только что крестьянскую крепость отменили. А скончался Емиль, – приехал его наследник, зять, прочитал завещание и заказал в губернии гроб особенный, заделанный наглухо цинком. Доктора, говорят, над мертвым телом колдовали, прежде чем его в гробу запечатать. Поместили гроб рядом с княгининым на постамент и склеп наново замазали. Стояли гробы до самого двадцать первого года, когда советские власти распорядились искать ценности для голодающих. А говорили в народе, что в гробах золото замуровано, чуть не корона царская. Приехала губернская комиссия, распечатала склеп. Ценностей не нашла, зато глядит – а покойник-то, Емиль-князь, лежит под крышкой, будто вчера похоронен! Жилки на лбу видны. Замариновали его, что ли, доктора энти. Слух и пошел по округе, будто открылись в марфинском склепе мощи. Будто Емилька святой жизни был человек. А он, царство ему небесное, баб наших деревенских обхаживал и выпить не дурак был.
– Так это ж святости не затрагивает! – подхватил Сандрик. – Проспиртовался насквозь, вот тебе и мощи!
– Я-то в его мощи не шибко верил, – возразил старик. – Ну вот, в двадцать, стало быть, первом году наш поп Гарасим с дьяконом, не будь дураки, решили на мощах поживиться и давай молебны с панихидами служить. Народу со всех уездов съезжалось – куда тут престольные праздники! Так шло бесперечь месяца полтора, пока не приехал к нам, опять же из губернии, один росточком плюгавенький, а плечами сильно дюжой солдат. Собрал народ. «Так и так, говорит, ежели не перестанете мощам поклоны бить, я, говорит, как бывший матрос, для меня ваши святители нет ништо, приеду и кнутом вашего Емильку выдеру!» Ну, бабы, конечно, те не верят. Нешто попустит господь бог святые мощи кнутом драть? Глядь, в следующее воскресенье и вправду возвращается этот коротышка с двумя красноармейцами. «Мы, говорит, никого не обидим, взглянем только, какой он есть святой». Выволакивает гроб на площадь, открывает да при народе как начнет князя Добринского кнутом полосовать! Бабы визжат – а ему хоть бы что. «Видите, говорит, бог-то за него не вступается! Немало он ваших дедов и бабок перепорол, теперь сам кнута отведай!» Положили красноармейцы гроб с сеченым князем на телегу и увезли, никто не знает куда. Кое-то время охали еще по нем наши старухи, да перестали… А попа Гарасима выгнали, другой уж у нас давно батюшка.
– Что-то мне этот бывший матрос одного знакомого напоминает, – заметил Пересветов. – Не вспомнишь ли, дедушка, его фамилию?
– Фамилие?.. Помнил, да ить вот забыл… Не Пучков ли?
– Лучков! – воскликнул Костя. – Так я и знал!..
7
В один из следующих дней компания отдыхающих после ужина ходила в соседнюю деревушку пить молоко. Пока пригоняли стадо, молодежь развела за околицей костер. Прыгали через него с разбегу, Женя «Мыфка» шумно распоряжалась.
В стороне, опираясь на руку Афонина, стояла Риточка в белой косынке. Она смотрела на огонь и задумчиво улыбалась. Возле ее сомкнутых губ обозначались резкие, не по возрасту, складки.
Костя вдоволь напрыгался и сидел на земле, поглядывая на хрупкую фигурку девушки сквозь колеблющийся над костром накаленный воздух. Какие ужасы она сумела вынести!.. Переводя взгляд на Ивана Яковлевича, он находил в выражении их лиц что-то общее. Пережитое вместе – это как сухой хворост для костра…
Молоко пили теплое, только что надоенное и процеженное. Костя любил парное молоко с детства и опрокинул добрую кринку, аппетитно закусывая краюшкой деревенского ситного.
– Попробуйте, товарищи! Не хлеб, а объедение! – восклицал он. – В городе вам такой хлеб и не приснится!
Для него и парное молоко, и ситный из мелко, почти добела просеянной ржаной муки были живым воспоминанием его деревенского детства. Оно почему-то неотступно грезилось ему здесь, в Марфине. Он сказал об этом Уманской, когда возвращались домой лугами, без дороги, в синеющей и влажной вечерней дымке. Она удивленно взглянула на него и отвечала:
– Я только что хотела вам сказать… Странное у меня сейчас чувство! Мне все кажется, что и этот луг, и костер – все это со мной уже когда-то было, давно-давно!..
– Запойте «Позарастали стефки-дорофки»! – приказывала Женя Пересветову, и он запевал.
– Теперь, товариффи, пускай он запоет «Вечерний звон», а мы все будем бомкать!..
Уманская подпевала еле слышно.
– На рояле играю, – смущенно оправдывалась она, – а запою – боюсь соврать.
