Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)
Глава шестая
1
Дня через два Ольга, Саша и Кертуев снова тряслись в трамвае, возвращаясь с краснопресненского актива. Его заседания длились несколько вечеров. Сегодня голосовались резолюции. На огромном собрании оппозиция получила всего лишь пять голосов, весь остальной партийный актив высказался за одобрение линии ЦК.
– Слышал, что рассказал сегодня Бухарин? – говорил Саше Мамед. – «Левые» эсеры предлагали «левым» коммунистам в восемнадцатом году арестовать Совнарком во главе с Лениным. А ты, балдак, толковал – зачем пугать фракциями!
Заявление Бухарина в речи на краснопресненском активе, предостерегавшее оппозицию от обострения борьбы, стало сенсацией дня. Почти шесть лет партия не знала этих подробностей фракционной борьбы «левых» коммунистов в период Брестского мира.
– Но они же тогда отвергли, – возражал Михайлов.
– Еще бы!..
– Да я не за фракции, ты пойми! В восемнадцатом немцы наседали, а сейчас нам чего особенно бояться? Откуда взяться такому обострению борьбы?
– А про нэп ты забыл?
– А ультиматум Керзона? – поддержала Мамеда Ольга. – А германские события? Слишком рано, Сашенька, спать укладываешься!..
11 декабря в Колонном зале Дома союзов вопросы дискуссии обсуждал актив московской партийной организации.
С головой, распухшей от нескольких часов непрерывного внимания, с каким он следил за речами, от тесноты, от шума, Костя Пересветов выходил из зала в перерыве, и волна публики в обширном вестибюле прибила его к толпе, из центра которой доносились звуки жаркого спора. Поднявшись на цыпочки, Костя разглядел знакомый хохолок Калинина.
– Где у нас база для оппортунистического перерождения в духе Второго Интернационала? – спрашивал кого-то Калинин. – Где у нас империализм? Где подкуп рабочей аристократии за счет колониальных барышей?.. Вы говорите – бюрократизм, давление нэпманов, кулачества, – пусть так, согласен, существует теоретическая возможность, что Калинин переродится в Мильерана. Однако почему, позвольте вас спросить, вы усмотрели главную опасность в перерождении именно старых большевистских кадров? Чем мы провинились? Не тем ли, что под руководством Ленина возглавили Октябрьскую революцию и защиту страны от интервентов? Чем та самая молодежь, которую вы зовете «барометром» (и о которой я вовсе не думаю плохо), – чем она надежней нас застрахована от этого самого жупела – «перерождения»? Зачем вы ей льстите? Хотите в партии одно поколение с другим столкнуть? Этот номер у вас не пройдет!.. Вот если бы партия вас послушалась да, на манер меньшевиков, допустила бы в своей среде фракции и группировки, – вот тогда бы она действительно начала бы перерождаться из революционной в оппортунистическую!..
Калинин выступал и на собрании. Внесенная им резолюция была принята всеми голосами, кроме пяти, – точно так же как и резолюция на Красной Пресне.
На районных активах, однако, результаты не всюду были таковы. Оппозиционерам удалось провести свои резолюции в Сокольниках, в Хамовниках, еще кое-где. Правда, резолюции эти были, строго говоря, «полуоппозиционные», – начинались они с «одобрения» резолюции 5 декабря (ведь за нее в Политбюро голосовал и Троцкий). Лишь затем уже шли скользкие фразы в виде опознавательных флажков оппозиции: или требование «гарантий», что резолюция 5 декабря будет «искренне проводиться», или протесты против «выдвижения на первый план» вопроса об опасности фракций…
Говорили, что Троцкий в комиссии отстаивал «свободу группировок», а уж когда это требование провалилось, то голосовал за резолюцию в целом. В рабочих ячейках и слушать не хотели о свободе фракций и группировок. На Трехгорной мануфактуре, где Пересветов делал на ячейке доклад по путевке райкома, Василий Иванович (Дядя Неворуй) выразился в своей речи так:
– Что такое группировки в партии, товарищи? Это раскол, это развал партии и советской власти. Кто этого хочет, тот пускай и голосует за оппозицию, если только рабочая совесть ему дозволяет!
Оппозиция здесь голосами не поживилась.
2
Шандалов, Афонин, Скудрит, Уманский, Хлынов, Флёнушкин, Кертуев в эти дни тоже выступали в защиту линии ЦК на собраниях ячеек. Саша Михайлов говорил Ольге:
– Что же вы, обвиняете оппозицию во фракционности, а сами рассылаете по ячейкам докладчиков?
– Организация для того и выбирала райком, чтобы он линию партии защищал, – отвечала Ольга. – У нас докладчиков ячейки просят. А вот ты скажи, кто рассылает по ячейкам непрошеных содокладчиков от оппозиции? Значит, у нее другой, свой райком есть?
– А ты в этом сомневалась? – вмешивался в разговор Сандрик. – Не только райком, МК свой есть. Собственными ушами слышал, как Геллер звонил по телефону в гараж из нашего коридора и от имени секретаря ЦИК Сапронова вызывал автомобиль. Для кого? Конечно, для своих агитаторов.
– А как же им быть? – возражал Михайлов, хотя трудно было понять, серьезно или ради проформы. – Надо войти в их положение. Оппозиционеры тоже хотят свои взгляды защищать.
– Значит, узаконить два МК?..
– Какие взгляды? – возмущалась Ольга. – Резолюция единогласно принята в ЦК, ее надо защищать.
– Ты, Саша, – доказывал Михайлову Пересветов, – как тот петух, перед носом которого по полу провели меловую черту, и, кроме нее, он ничего не видит и голову не может поднять. Ты уставился в принцип демократизма, абсолютизируешь его и забываешь о централизме.
– Он понимает демократизм по старому анекдоту, – шутил Флёнушкин, – как одного студента в поезде разбудили ночью и говорят: «Вставай, свою станцию проедешь!» А он проснулся, огляделся вокруг и отвечает: «Принципиально не могу, большинство спит». И проехал свою станцию.
– Ругай назначенство, да знай меру, – продолжал Костя. – Не расширяй партийную демократию до свободы фракций, не то можешь такое увидать, что сам не обрадуешься. Это меньшевики при любых условиях честили большевиков за «назначенство», за «недемократические методы», за «дирижерскую палочку Ленина». А партия с этими методами в подполье революцию подготовила. Всякому овощу свое время: стал заново консолидироваться на заводах рабочий класс, мы расширяем в партии демократию, а случись, например, война, демократию придется, может быть, снова временно урезать…
Саша с этими доводами как будто и соглашался, но его расстраивала резкость борьбы с обеих сторон. Он хотел бы рассудить борющихся с полной, как ему казалось, объективностью. Намеки Троцкого на «перерождение» старой гвардии Саше не нравились. Но когда Сталин ответил Троцкому большой статьей в «Правде», Михайлов говорил Пересветову:
– Некорректно! Зачем напоминать Троцкому его прошлое? Да еще в такой форме: Троцкий-де «по недоразумению» причисляет себя к старой гвардии большевиков. Это разжигает страсти!
– Ты что же, хочешь, чтобы большинство ЦК утиралось, когда ему в лицо плюют? – запальчиво возражал Костя. – Генеральный секретарь ЦК не мог пройти мимо клеветы о «перерождении» большевистских кадров.
– Можно было вежливо ответить.
– Почему же ты не требуешь вежливости от Троцкого?
– Я и от него требую. Я его не одобряю.
– Но он первый начал! Пусть бы признал ошибку, тогда бы с ним и разговаривали мягко.
– Да что ты раскипятился? – улыбался Саша.
– Как же не кипятиться? Ты, как ребенок, поддаешься гнилой дипломатии! Валишь с больной головы «а здоровую… Хочешь приписать обострение борьбы большинству ЦК. Разве ЦК напал первый?
– Вот из такой горячности, как у тебя, – рассудительно замечал Саша, – и вытекает раскольничество и фракционность.
– Из моей горячности они вытечь никак не могут, потому что я отстаиваю позиции большинства. Тебе хочется мира в партии, – мне тоже; но раз какая-то группа срывает с таким трудом достигнутое единство, то без борьбы с ней мира восстановить нельзя. Тут уж нечего плакаться, коли ей влетит по первое число.
3
От «дискуссионных» тем некуда было деться. Они мешали нормальному течению работы и жизни. Сидя за чашкой чая (Пересветовы так редко проводили вместе часок-другой), Оля брала в левую руку газету и, не дожевав куска хлеба с маслом, восклицала:
– Смотри, что говорит Сапронов: будто ЦК «до сих пор старался задерживать развитие партии»!
– Старался? – переспрашивал Сандрик, который теперь особенно часто приходил чай пить к Пересветовым. – Так и сказал: «старался»?
– Да вот, читай. Не то что, дескать, ошибался и этим задерживал, а «старался», – стало быть, задерживал намеренно. И это говорит член партии!
– Не его ли они пришлют содокладчиком на завтрашнее собрание ячейки? – предположил Костя.
– Нет, – отвечал Флёнушкин, – наше партбюро сговорилось уже с другим, Радеком. От ЦК явится, говорят, Каменев. А вы про семейную драму Кувшинникова слыхали? Между супругами кипит идейная война. Плетнева-то в стане «партаппаратчиков».
– Для Таси эта война совсем некстати, – пробормотала Ольга. – Она ждет ребенка.
На лестничной площадке, в пелене табачного дыма, спорило человек двадцать. В середине маячили две головы – косматая, Геллера, и стриженая – молодого слушателя философского отделения Окаёмова, возглавлявшего в этой жаркой схватке «цекистов». Здесь же Вейнтрауб кружился ястребом, подкарауливая очередную жертву своего красноречия.
– Послушайте! – ловил он кого-то за рукав. – До чего ваш Калинин договорился, вот, читайте!
– Почему «ваш»? Он и ваш тоже, он председатель ЦИК.
– Причисляет себя к партаппаратчикам! «Я, говорит, партаппаратчик тоже». Нашел чем гордиться!
– А почему нет? Ведь речь идет об аппарате ленинской партии!..
На следующей лестничной площадке Кертуев кричал кому-то:
– Черт пабри! Кто хоть сколько-нибудь ослабляет железную дисциплину партии пролетариата, особенно во время его диктатуры, тот фактически помогает буржуазии против пролетариата! Кто это писал, кто?.. Это Ленин писал, вот кто!
– Читал? – смеясь, спросила вечером этого дня Ольга мужа. – Нашего полку прибыло: Михаил Иванович Калинин партаппаратчиком себя назвал.
На институтской доске объявлений появилась информация завуча Афонина: учреждался новый семинар, «по теоретическому изучению современности». Желающим участвовать предлагалось записаться здесь же, на чистом листе бумаги.
– Из компании Геллера и Длатовского – никого, – качал головой Кертуев, поставив свою подпись вслед за подписями Афонина, Шандалова, Пересветова и других.
4
В день собрания своей ячейки Пересветов выступал с докладом по путевке райкома и к себе в институт запоздал. Еще с нижнего этажа он услышал наверху сильный шум. Взбежав по лестнице в пальто, разобрал выкрики, несшиеся из дверей зала:
– Позор! Долой!..
– Угрозы?!..
– Что здесь такое? Кто выступает? – спрашивал Костя, наткнувшись в толпе у дверей на сестру Элькана, поглощенную происходящим в зале и бледную от волнения.
Елена Уманская не состояла в ячейке института, но, как видно, пришла из интереса к дискуссии. Она ответила, не оглянувшись:
– Кувшинников сказал, что армия вступится за Троцкого.
– «Не даст в обиду», он сказал, – уточнил кто-то.
– Угрозы силой? – продолжались между тем выкрики.
– Демагогия! Он не грозил! – кричали другие.
Пересветов протиснулся в двери. Уманская на него оглянулась, и они дружелюбно кивнули друг другу.
Побелевшее лицо Степана, перекошенное от усилий перекричать шум, виднелось над кафедрой на трибуне. В центре зала Виктор Шандалов с Геллером махали друг на друга руками; за их спинами толпились, вскакивая с мест и влезая на стулья, их сторонники; казалось, вот-вот вспыхнет рукопашная. Председательствующий Афонин тряс над головой колокольчик, которого не было слышно. Рядом с Афониным в президиуме содокладчик оппозиции Радек, желтолицый, с клочковатыми растрепанными бакенбардами, наклонясь над столом и блестя очками, что-то кричал и энергично грозил пальцем кому-то в зале. В другом конце стола докладчик за линию ЦК Каменев, грузный, с густыми усами и бородкой с проседью на полном лице, сняв пенсне, спокойно протирал стекла носовым платком и чему-то улыбался.
Кувшинников то бил себя кулаком в грудь, то умоляюще протягивал руку к председателю. Понемногу шум начал утихать, и Афонин обратился к собранию:
– Товарищи! Давайте же извлечем урок из только что происшедшего! Вы видите, как нежелательно и опасно разжигание дискуссионных страстей: давайте же обсуждать вопросы спокойно! Пусть каждый из ораторов самым серьезным образом продумает каждое слово, прежде чем произнести его с трибуны, заранее взвесит возможный его резонанс, чтобы потом самому не раскаяться… Товарищ Кувшинников считает, что его неправильно поняли, он желает пояснить свои слова. Давайте спокойно выслушаем товарища Кувшинникова!
Собрание все еще не переставало волноваться, когда оратор объяснял, что, говоря об армии, он имел в виду не оружие, а партийные организации в Красной Армии, которые, по его убеждению, скажут свое «веское слово в дискуссии» в пользу оппозиции.
– «Армия», ты сказал «армия», а не «партийные организации»! – закричал Шандалов, и снова вспыхнул на минуту шум…
– Что тут было! – возбужденно говорил Косте Сандрик Флёнушкин, выводя его под руку из дверей зала. – Радек в содокладе ввернул к слову, что вот-де Каменев в семнадцатом году был против Октября, «а до сих пор социально не переродился!». Наши оппозиционеры, конечно, гогочут. Тогда Каменев в президиуме встает и, прерывая оратора, заявляет, что тактика оппозиции ясна: они хотят опорочить отдельных членов ЦК для того, чтобы дискредитировать весь ЦК, по пословице – «руби столбы, забор сам повалится». Тут Сумбур-паша, – ведь сегодня и он к нам явился! – как закричит на весь зал своим громовым голосом: «Не всякая дубина столб!»…
Из зала следом за ними вышел Уманский. Он был мрачен. Глядя на Костю широко открытыми глазами, он сказал:
– Я не могу… Эти вещи на меня действуют ужасно…
Бурное собрание близилось к концу. Оппозиция маневрировала: Радек отмежевался от намеков Троцкого на «перерождение» старой большевистской гвардии. Каменев в заключительном слове призывал отбросить все, наносное, личное, сосредоточиться на единственно важной стороне дискуссии – идейной. Строить ли партию по-прежнему на большевистских основах демократического централизма, с крепким партаппаратом и дисциплиной, не допускающей фракций и группировок? Или же сделать уступки меньшевистскому пониманию партии как «суммы течений»? Что есть партия: руководящая сила диктатуры пролетариата или дискуссионный клуб?..
Геллер внес резолюцию, признававшую выступление Троцкого с его письмом, после единогласного решения Политбюро ЦК и Президиума ЦКК, «политической ошибкой», но в то же время осуждавшую «выпячивание за последнее время вопроса о фракционности на первый план» и «травлю» оппозиции. Эта хитроумная резолюция, рассчитанная на уловление голосов тех, кто настроен «примиренчески», принята была почти двумя третями собрания. Костя видел, как поднял за нее руку Саша Михайлов.
Резолюция Скудрита, в которой поведение оппозиции было названо фракционным, большинства не собрала. Плетнева, заметно в эти дни похудевшая и побледневшая, голосовала за нее.
5
Собрание кончилось. Все шумно поднялись с мест, сдвигая стулья. Никто не покидал зала; толкались группками, крича и споря, обступили стол президиума. Лидерам наперебой задавали вопросы. Зал гудел, точно школьный во время перемены, хотя шел второй час ночи.
Пересветов упрекал в непринципиальности «самого» Радека: как можно критику политической линии подменять личными выпадами против кого бы то ни было? Это вносит в дискуссию нездоровый элемент и затемняет сущность принципиальных разногласий.
– Я еще не все сказал про Каменева, – с невозмутимой усмешкой, посасывая горящую трубку, отвечал Радек студенту. – При переходе к нэпу, в двадцать первом году, у меня был с ним разговор. Каменев тогда, как и в семнадцатом, считал вполне последова́тельно (Радек часто ошибался в ударениях), что в результате нэпа мы сползем к капитализму и учредилке.
Сторонники Радека дружно зашумели.
– Не может быть! – воскликнул Пересветов. – Он, наверно, что-нибудь другое хотел сказать?.. Вы передергиваете!
– Выбирайте выражения, молодой человек! – сухо отвечал лидер оппозиции и, блеснув очками, отвернулся.
Возмущенный и несколько озадаченный, Костя бросился к людскому клубку, в центре которого стоял массивный Каменев. Длатовский, прижатый к его животу толпой студентов, что-то ему с пеной у рта доказывал, а Каменев слушал, хитро щурясь и сквозь усы пуская папиросный дым.
– Все можно, но осторожно, – услышал Пересветов его реплику и невольно вспомнил, что Ленин называл Каменева по какому-то поводу «Тюфяковым».
Услышав от Пересветова, что сказал Радек, Каменев вынул изо рта папиросу. Заметно было, как лицо его наливается темным багрецом.
– Пошлите его к черту! – закричал он в сторону Радека. – Гнусный сплетник!
– Вы должны разоблачить его публично!..
Схватив Каменева за локоть, Костя через толпу повлек его за собой, чувствуя, однако, что Каменев упирается и пытается освободить локоть, но приписывая это окружающей толкотне.
– Повторите, что вы сказали! – потребовал Пересветов, ставя лидеров лицом к лицу.
– А что такое? – Радек с кривой усмешкой обратился к Каменеву. – Разве не ты мне говорил при переходе к нэпу в двадцать первом году, что нам придется сидеть у камина в роли революционной оппозиции при буржуазном правительстве? Что объективных предпосылок для социализма у нас в стране нет?
У Каменева дрожали его большие усы. Он смотрел на противника с крайней степенью ненависти и сделался таким темно-багровым, что Костя испугался, не приключился бы с ним удар. Каменев прошипел и прохрипел, выдавливая из себя слова:
– Использовать в политической дискуссии частные разговоры с глазу на глаз, которые никто не может ни подтвердить, ни опровергнуть, есть прием бесчестного политического авантюриста! Я считаю ниже своего достоинства отвечать!..
Каменев резко отвернулся и пошел прочь. Радек деланно захохотал.
– Я рассказал об этом не с трибуны, а тоже в частном разговоре! – крикнул он вслед Каменеву. – А скрывать от партии свои взгляды – это прием честный?..
Он опять засмеялся, а за ним и его сторонники. Они восклицали:
– Вот вам и ваш Каменев!.. Он все-таки подтвердил, что такой разговор был…
– Эх! – укоризненно сказал, подойдя к ошарашенному неожиданным оборотом дела Пересветову, Виктор Шандалов. – Черт тебя дернул устраивать им очную ставку. Попал пальцем в небо!
– Да как же я мог оставить слова Радека без ответа? Ведь он при всех сказал. А опровергнуть мог только сам Каменев.
– Я понимаю. Да вот видишь, что вышло.
– Но ты подумай! Значит, при переходе к нэпу он опять…
– Не вздумай к нему с новыми вопросами соваться! Опять наскочишь на что-нибудь.
– Вот, действительно, черт меня дернул! – схватился Костя за голову.
Утром Пересветов сидел у Афонина. Иван Яковлевич не вставал еще с постели, усталый от вчерашнего, с синевой под глазами.
– Ленин умеет беречь авторитет ЦК, выявлять положительные стороны каждого из цекистов, – говорил он. – А стоило ему заболеть, как Троцкий пытается уже опорочить всю старую гвардию. А что вчера сделал этот хитрец Радек? На собрании отмежевался от тезиса о «перерождении», а за кулисами тут же сам выставил Каменева в наших глазах «перерожденцем». Я не знаю, что ему там Каменев в разговоре мог сказать…
– Да, Каменев вчера здорово подвел нас, сторонников ЦК, – заметил Костя. – Отрицать наличие у нас предпосылок для социализма – это же меньшевизм. Но если Радек это не выдумал, так имей же смелость заявить обо всем с трибуны, чтобы собрание могло потребовать у Каменева объяснений, а не шушукаться за спиной собрания!
– Считает, что во фракционной борьбе все приемы хороши.
– Тем-то и скверны фракции!..
– А тут еще этот Сумбур-паша с его выкриком. Ему бы только поглумиться. Прямо не дискуссия, а какая-то склока. Ни разу в жизни мне такого партийного собрания не приходилось вести. Я прямо больной сегодня…
6
От бурной политической жизни временами отвлекала институтская обыденщина. Занятия семинаров проходили вяло, часто переносились. Вечерами Мамед с Фатимой иногда приходили к Пересветовым и заставляли Костю спеть что-нибудь под Олин рояль. Неугомонный Старков зазывал баскетболистов на тренировки.
Сандрик Флёнушкин на тренировках дурачился: подходил к Ниночке Крицкой, делал вид, будто хочет ее обнять, восклицал, подмигивая своей жене:
– Чем не пара? Недостает только ш-шипучей стр-расти!
Катя грозила мужу кулачком, а раскрасневшаяся Крицкая, смеясь и конфузясь, отбивалась:
– Убирайтесь!..
И искала глазами Толю Хлынова.
В пылу дискуссии компания «шандаловцев» пополнилась новым лицом. Сначала на политической почве, а потом и лично сдружился с ними один из способных молодых философов, Василий Окаёмов, внешне малозаметный, коротко остриженный, веснушчатый, в институтском общежитии слывший заядлым шахматистом. Он печатал в шахматном листке задачки своего сочинения, а на страницах журнала «Под знаменем марксизма» полемизировал с Вейнтраубом по вопросам толкования категорий диалектики. Теперь их полемика продолжалась в ожесточенных схватках в институте по вопросам внутрипартийным.
К Пересветову Окаёмов стал захаживать с шахматной доской под мышкой. Костя, выучившись этой игре в детстве у своего отца, не садился потом за шахматы годами, играл неровно и теперь по-детски радовался, раз-другой выиграв у Окаёмова после доброго десятка проигрышей. Флёнушкин, с грехом пополам зная ходы, глубокомысленно смотрел на их игру и замечал Окаёмову:
– Удивляюсь, Васенька: ты, философ, можешь увлекаться шахматами? Ведь Гегель сказал, что для игры они слишком серьезны, а для жизни слишком игра.
Тот отшучивался:
– Я решил и тут перевернуть Гегеля с головы на ноги.
Однажды Сандрик ворвался к Косте, когда у него сидели его соседи, Саша с Мамедом, и объявил:
– Синяя Борода затворился у себя с какой-то девицей! Честное слово! Стучусь – не впускает, а я слышу, что Толька дома и не один.
Костя предложил:
– Споем им, для смеху, «Серенаду четырех кавалеров одной даме»!
Доморощенный квартет наспех провел репетицию. Пел один Костя, остальные за ним кое-как гомонили. Высыпали в коридор, подобрались на цыпочках, к двери Хлынова и хором рявкнули:
Впустите, впустите, впустите вы нас!
Все четверо, четверо любим мы вас!
Впустите, впустите нас всех вчетвером!
Впустите, впустите, – не то мы уйдем!..
Дверь начала потихоньку открываться. Певцы прыснули со смеху, повернулись и убежали.
Ян Скудрит вел семинары по политэкономии в комуниверситете имени Свердлова. Свердловцы на своем дискуссионном собрании ячейки выбрали его в президиум. Вернулся он домой с собрания злой, ни к кому не зашел.
– Сидит у себя в комнате, – сообщал Виктору Сандрик. – Ложится спать и ничего рассказывать не хочет. Сказал только, что резолюция Преображенского собрала пятьсот пятьдесят четыре против четырехсот двадцати двух.
– Пойдем расспросим его.
Пока шли, встретили Костю.
– Знаете, – сказал он, – резолюция эта одна из самых неприятных. Ваша бывшая альма-матер – это как-никак отборные кадры со всего Советского Союза. Как же это они, а? Принять резолюцию Преображенского после того, как московский актив ее отверг фактически единогласно!
– А твой Кувшинников? – заметил Сандрик. – Сидел бы он в аппарате, самого бы сейчас лупили, а на положении безответственного студента почему других не лупить?
Ян лежал, закрывшись одеялом до подбородка, и в ответ на расспросы едва цедил. В зал кроме свердловцев набилось порядочно оппозиционеров из других вузов, контроля у дверей не поставили, вот резолюция Преображенского и натянула себе лишние голоса.
– Ну уж, там и своих оппозиционеров достаточно, – возразил Флёнушкин.
Обострение было такое, что не могли избрать один президиум, голоса разделились между двумя списками. Так «два президиума» и сели за стол. В разгар прений приехал Каменев. Получив слово, взбежал на трибуну, сбрасывая пиджак на стул и засучивая рукава рубашки.
– Я думал, он переломит настроение, – вспоминал Ян.
Авторы резолюции, по его словам, сфокусничали, как и везде, начали «за здравие», а кончили «за упокой»: ЦК-де берет правильный «новый курс», чем и доказывает ошибочность прежнего, – за что и «осудить ЦК».
– Спи спокойно, дорогой товарищ, – уходя, пожелал Яну Сандрик. – Желаю тебе увидать во сне Преображенского. Обложи его покрепче. Наяву ты не сквернословишь, а во сне тебя никто не услышит.
– Пошел вон, зубоскал! – напутствовал его Скудрит, пряча под край одеяла невольную улыбку.
В круглом Свердловском зале Кремля две ночи заседало собрание шестнадцати партийных ячеек объединенной военной школы имени ВЦИК.
Тихана Нагорнов еще раньше, прочтя в «Правде» статью Сталина, пришел к Косте Пересветову в институт. Это было их первое свидание после девятнадцатого года, и все же о личных делах они почти не говорили. Как ни хотелось Косте, чтобы Тихана досказал все про его поездку с Лениным на охоту, – не до этого было. Нагорнов выпытывал у него подробности о дискуссии и разногласиях. Он понимал дело попросту: Троцкий, пользуясь болезнью Ленина, «хочет на его место».
Что до революции Троцкий был меньшевиком, об этом только теперь Тихана услышал, и у него с болью вырвалось:
– Ведь не один Владимир Ильич, а и все, кто с ним, для меня святыми были!..
В последнюю дискуссионную ночь девятьсот кремлевских курсантов, членов и кандидатов партии, отвергли одно за другим несколько предложений о переносе собрания еще раз, за поздним временем, на завтра. Выслушав речи двадцати трех ораторов, они в седьмом часу утра единогласно приняли резолюцию, одобрявшую деятельность ЦК.
Оппозиционеры внесли было свою – о «недоверии ЦК», но, видя, что провалятся, сняли ее и поддержали половинчатую, которая, одобряя работу ЦК, отмечала теневые стороны партийной жизни. Однако собрание и эту резолюцию отвергло.
Нагорнов сразу после собрания, в восемь часов утра, вызвал Пересветова к телефону и горячо объяснял ему:
– Наше дело поддержать ленинский Центральный Комитет, а недостатки он сам знает, чего нам их перечислять?.. Ты не ругайся, Андреич, коли я тебя рано разбудил, такое дело, что спать не мог лечь, тебе не позвонивши…
– Ну, ребятки! – сказал, входя вечером к Шандалову, где компания была в сборе, Элькан Уманский и взъерошил себе волосы на голове. – Чего я сегодня наслушался! Вот уж действительно «вузят»!
Словечко «вузят», взамен «бузят», гуляло по Москве в последние недели.
– Где это?
– В ячейке энкапээсовских курсов. Там, где я енчмениста осенью встретил, помнишь, Костя? «Вернейшие барометры» показали себя. Обвиняют государство, что оно капитулирует перед нэпманом. На ЦК буквально всех собак вешают. ЦК будто бы узурпирует мнение партии, а когда задают вопрос: чем же? – то отвечают: «Вон «Правда» писала, что «вся партия сплотится вокруг ЦК», откуда она это знает?»
– Вот так «узурпация мнения»!..
– Один студент начинает перечислять дела о хищениях, какие в последние месяцы проходили через московские суды. Подсчитывает от хищений убытки и заключает: «Вот вам итог деятельности нашего ЦК!»
– Ай-ай-ай!.. Демагогия похлеще меньшевистской. Как будто оппозиция словцо знает, как от воров уберечься.
– Что ж собрание? Одергивает таких ораторов?
– Что собрание!.. Они этак четвертый день дискутируют. Шумят, галдят, каждый свое. Тот же студентик, что подсчитал убытки, заявляет буквально так: «Наше дело постановлять, а дело ЦК – исполнять и поменьше рассуждать».
– Ну, братцы мои!.. – развел руками Афонин. – Такого нужно из партии гнать. Мелкобуржуазная стихия распоясывается, как в первый год нэпа. Оппозиция перед ней двери настежь открывает.
– Другой требовал ликвидации курсов секретарей укомов и волкомов на том основании, что в них ЦК готовит себе новую смену аппаратчиков.
– Ловко придумано!..
Все смеялись, а Иван Яковлевич продолжал возмущаться:
– Какой смех? Это же чистейшей воды анархизм, непонимание необходимости партийного и государственного аппарата в переходный к коммунизму период!..
7
В конце декабря Костя зашел в публичную библиотеку. В первый раз за целый месяц! «Интересно, сидит ли на своем месте по-прежнему Адамантов?» – подумал он и тут же увидел его за столиком, над рукописью. В другом конце зала Плетнева близоруко уткнулась в раскрытый комплект газеты. «Вот характер!» – подивился Костя. Накануне ему сказали, что Степан ушел от Таси и живет у Геллера, в его комнате.
– Вы истый герой науки, – шепнул с улыбкой Костя, нагибаясь к уху Адамантова.
– Почему?..
Костя постучал пальцами по бумагам на столе.
– А! Понимаю, – отвечал Адамантов. – Дискуссия вещь преходящая, а сие впрок…
Он сложил бумаги, встал и взял Пересветова под руку, чтобы вместе выйти в коридор, где можно было говорить громче.
– Вы придаете огромное значение спорам с оппозицией, – сказал Адамантов в коридоре. – С точки зрения момента вы, безусловно, правы. Но минет срок, эти споры будут интересовать историков. Вот тогда мы с вами займемся ими по-другому. И кое-что, может быть, увидим в новом свете.
– Может быть, кое-что, но не основное, – возразил Костя. – Основное останется в истории так, как оно есть. Как мы его сейчас понимаем. Если бы я в этом не был уверен, я не влезал бы в дискуссию с головой.
– Это делает честь вашей убежденности. Должен сказать, я лично проголосовал с вами, не с Геллером, – добавил он. – У оппозиции есть нечто от вульгарного квазидемократизма, мне глубоко чуждого. Демократический централизм все-таки прежде всего централизм, без централизма нет революционного действия в любой исторической обстановке. Но самый процесс дискуссии, признаюсь вам, меня отшатывает. Каждый спорящий вносит столько личных моментов, что иногда засоряется истина.
– Научные опоры тоже бывают не бесстрастны.
– Да, но в политике они протекают особенно бурно. Я сказал о личных моментах не в смысле карьеризма, – конечно, он возможен на любом поприще, на него, что называется, достаточно указать пальцем и пройти мимо… Я говорю о политических страстях. Они заставляют людей в пылу борьбы переходить грань, каждое слово противника истолковывать непременно в дурном смысле и засоряют этим идейную сторону спора. Возьмите инцидент с вашим земляком Кувшинниковым у нас на собрании. Я верю ему, что он не имел в мыслях постращать нас оружием, а в разгоряченной атмосфере его слова были восприняты как намек, – и вот результат! Или эти выпады Радека против Каменева…
– Идейная сторона все-таки из личных столкновений всегда вылущивается, – возразил Пересветов. – Представьте себе, знакомство с историей партии мне сейчас очень помогает в таком вылущивании.
– Понимаю вас.
– В борьбе с меньшевиками Ленину постоянно приходилось отсеивать принципиальные вопросы от личных моментов. Без «личного», к сожалению, не обходится никакая борьба.
