Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 28 страниц)
Бухарин кончил читать. Пересветов спросил:
– Скажите, пожалуйста… куда вы эту записку хотите подать?
– Я подал ее в ЦК.
– Подали?..
– А что? – Бухарин засмеялся тихим смешком. – Она вам кажется слишком смелой, да?
Слегка бледнея, Пересветов отвечал:
– Я несогласен с ней в корне.
– Ого! – по-прежнему тихо воскликнул Бухарин. – В корне?.. Это серьезно!
Он поднялся и собрал со стола листочки.
– Ведь вы здесь, по существу, становитесь на почву…
– Потом, потом поговорим, – остановил его Бухарин и вышел.
Костя сидел оцепенелый. Он ничего не понимал. То, что он выслушал, в его глазах никак не вязалось ни с линией ЦК, ни с собственным поведением Бухарина за последний год. Наконец, не вязалось это и с его, Костиной, недописанной статьей…
Дверь приоткрылась, показалась голова Марии Ильиничны.
– К вам можно?
– Конечно!
Она закрыла за собой дверь и бесшумными мелкими шажками подошла к столу.
– Что у вас здесь произошло? – спросила она, не откликаясь на Костино приглашение сесть и впиваясь в него глазами.
– Он мне прочел сейчас одну свою записку. А что? Он сказал что-нибудь?
– Он вошел, снял кожанку, бросил на диван и вдруг говорит: «Ай да Костя!» Я спрашиваю: «Что Костя?» Он отвечает: «Ничего, Мария Ильинична, это я так». Может быть, он не хочет, чтобы я знала про эту записку?
– Он подал ее уже в ЦК. Не думаю, чтобы от вас он стал скрывать, если прочитал мне… Я сказал, что в корне с ней несогласен. С этой запиской.
– Что в ней такое?
Костя развел руками:
– Фактически лозунг свободы течений в партии. Или только внутри ЦК, – я мог недопонять, он читал быстро. Я просто не понимаю, откуда это у него? То есть он мотивирует желанием смягчить внутрипартийную борьбу, а фактически предлагает ее обострить, узаконив перманентную дискуссию. Насколько я уловил, речь у него идет именно о разных идейных течениях, а не о праве на деловую критику, которое гарантировано Уставом партии…
Костя передал ей выражение «Лейбор парти».
Мария Ильинична покачала головой. С минуту она продолжала пристально вглядываться в Костю, плотно сжав губы и словно его не видя.
– Вы думаете, это может повести к новым столкновениям в ЦК?
– Не знаю, – отвечал Пересветов. – Но я лично с ним согласиться не могу.
Мария Ильинична кивнула, как о само собою понятном.
– Вечно у него какие-нибудь заскоки! – озабоченно промолвила она. – Не одно – так другое…
Она вышла явно удрученная.
6
Костя с большим трудом осилил в этот вечер свою статью и перед уходом зашел в кабинет Марии Ильиничны. Бухарин, в теплой синей толстовке, писал за столом, у лампы с зеленым абажуром. На вошедшего он взглянул мельком, не переставая писать. Когда Костя, пошептавшись с Марией Ильиничной о делах, стал прощаться, Бухарин, не поднимая головы, бросил:
– Всего хорошего.
Костя уходил в подавленном настроении. Никакой вины он за собой не чувствовал. Честно высказал мнение, которое у него спросили. Может быть, он неправ, – уловил что-нибудь не так при быстром чтении, – но почему же Бухарин даже не поинтересовался доводами, едва услыхал, что с ним несогласны? «Потом поговорим»…
«Неужели это начало новой политической распри? – тревожился он. – Ведь и Марии Ильиничне пришла в голову эта же мысль. Неужели распри так вот и начинаются?..» Чтобы ответить на эти вопросы, ему не хватало политического опыта.
Холодный, порывистый ночной ветер завывал в пролетах колокольни Страстного монастыря. Дул Косте в спину, подшибал колени полами пальто. По голому асфальту змеились струйки звенящего сухого снега. Неуютно было на московских улицах в этот час.
От Страстной площади до Охотного ряда, по Тверской, Пересветов не встретил ни души. За углом, на Моховой, женщина с трудом шла по занесенному снегом тротуару, наклонясь в сторону ветра. Она испугалась неожиданно появившегося рядом с ней человека и, отшатнувшись, села в сугроб. Бормоча извинения, Костя помог ей подняться. Тогда она засмеялась и назвала его по имени.
Это Уманская возвращалась из Малого театра, где только что закончился спектакль.
Пересветов был слишком расстроен, чтобы поддерживать какой-то разговор, да и сугробы мешали идти рядом, ветер не давал говорить. Свернув на Воздвиженку, оставили ветер за домами. Лена поскользнулась на гололеде, и Костя ее взял под руку.
– Вы без перчаток? – заметила она; Костя часто их забывал дома. – Дайте руку… – Уманская взяла его ладонь в свою, в шерстяной перчатке, и накрыла другой рукой. – Вы что-то не в духе?
Не вдаваясь в подробности, он объяснил, что расстроен неожиданно возникшими разногласиями с редактором. Елена одобрила, что он высказал Бухарину свое мнение в лицо. Ей непонятно было, что заставляет его беспокоиться.
– Так всегда на работе, по-моему: один одного мнения, другой другого, но дотолковываются и работают дружно.
Костя возразил, что спорный вопрос очень серьезен, а с ним не захотели разговаривать. Впечатления свои он излагал сбивчиво, они казались Лене чересчур субъективными, и она старалась его успокоить.
Проводив Уманскую до дому и попрощавшись, Костя переулками выбрался на Садовое кольцо. По настоянию Лены, он взял ее перчатки. Они были почти впору и сохраняли тепло ее рук.
7
На следующий день у Кости были семинары в Академии имени Крупской, а вечером кружок в райкоме. Вернувшись поздно, он узнал от Флёнушкина, что у Виктора только что собирались «шандаловцы» – и «вдрызг разругались». Виктор передал им вкратце содержание записки, которую сегодня показал ему Бухарин, а Окаёмов поднял против нее настоящий бунт и потребовал, чтобы «группа» отмежевалась от бухаринской «буферной позиции». Лозунг «ужиться с Троцким» он объявил «примиренчеством к троцкизму». Шандалов вспылил, доказывал, что «ужиться с Троцким» в партии необходимо. Скудрит принял сторону Окаёмова, Флёнушкин тоже. Уманский, по словам Сандрика, держался «средней линии», с Виктором не согласился, но охлаждал страсти: ЦК «Записку» разберет, нечего ее нам обсуждать.
– Элькан прав, – заметил Костя.
– Соль в том, – продолжал Сандрик, – что Виктор ни у кого, кроме Тольки Хлынова, поддержки не встретил. Это его взбеленило, он вскочил из-за стола и выбежал вон из комнаты. Гости хозяина выгнали! – смеялся Сандрик. – После этого всем осталось разойтись по домам. Я думаю, «группа» теперь распадется.
Костя предложил Флёнушкину вместе пойти и поговорить с Виктором. Тот отмахнулся – «иди один».
Шандалов объяснил Косте, что «Записка» Бухарина вызвана требованием Зиновьева и Каменева – немедленно вывести Троцкого из Политбюро.
– Я уверен, что Окаёмов пляшет под дудку Зиновьева, он с ним встречается в секретариате Коминтерна, а эти дураки, не разобравшись, в чем дело, испугались, как бы им не «впасть в уклон»… Обозначились две линии: отсекать Троцкого или ужиться с ним?
– По-моему, это зависит от самого Троцкого, – заметил Пересветов. – Прекратит он наскоки на ленинизм, будет соблюдать дисциплину – уживется с партией, нет – пускай на себя пеняет, если она отсечет его. Какие тут две линии могут быть, не понимаю?
– Зиновьев с Каменевым хотят отсечь Троцкого фактически за его взгляды. Дескать, Политбюро должно быть идейно монолитным.
– А Бухарин за те же самые взгляды хочет во что бы то ни стало сохранить его в составе Политбюро и «ужиться» с ним? – Пересветов усмехнулся. – Не знаю, что хуже.
Афонин, узнав о «расколе» у «шандаловцев», не одобрил ни содержания бухаринской записки, ни требования немедленных «оргвыводов»: ЦК лучше знает, выводить ли Троцкого из Политбюро или нет, – на этом сошлись Уманский, Афонин и Пересветов.
«Шандаловская группа» не распалась – за Хлыновым и другие помирились с Виктором, – но на «собрания» к себе он перестал приглашать не только Флёнушкина, Окаёмова и Скудрита, но и Уманского, Афонина и Пересветова. Сказался конфликт и на Костиной работе в редакции «Правды». Хлынов встречал его там виноватой полуулыбкой и отводил взгляд. Бухарин и Виктор с ним почти не разговаривали, не привлекали к обсуждению планов, как водилось до сих пор.
– Это всё Витькины штучки, – утверждал Скудрит. – Бухарин в таких делах его слушается.
Костя как-то в редакции пытался заговорить с Бухариным и другими на спорную тему – о «Лейбор парти». Виктор недобро усмехнулся и покраснел. Бухарин, иронически улыбаясь, выдержал паузу и, словно он не расслышал Костиных слов, а продолжал шутливый разговор, обратился к Хлынову:
– Толечка, соврите нам еще что-нибудь про гонобобеля с гонобобелицей!.. Знаете, мы в гимназии, между прочим, изощрялись в подыскании таких слов, как, например, «настурция», и друг у друга спрашивали: «Почему «настурция», а не «васперсия»?» Нам это казалось очень остроумным.
«Заперлись от меня на ключ», – понял Костя и стиснул зубы. Гонобобелем, как известно, называют лесную ягоду голубику, так что «гонобобелица» являлась продуктом Толиной игривой фантазии.
Марии Ильиничне Костя ничего не говорил, чтобы ее не обеспокоить. Сам же надумал из редакции уходить.
Но его направил в газету ЦК, нельзя было уйти самовольно. Афонин посоветовал сходить к Сталину и рассказать о создавшемся положении. Может быть, ЦК найдет нужным использовать Пересветова как-то иначе или разрешит засесть за учебу, ради которой он поступал в институт.
Масла в огонь подлил Окаёмов. Он передал Скудриту слова Шандалова, что Скудрит, Флёнушкин и Пересветов будто бы отшатнулись от Бухарина «по непринципиальным соображениям», из-за боязни «впасть в уклон». Это пахло намеком на карьеризм. Скудрит закипел обидой и заявил, что пойдет к Сталину вместе с Костей.
Пересветов был разобижен не меньше. В его сознании не укладывалось, как мог Виктор, так хорошо его знавший, приписать ему непринципиальность? Это роняло в Костином мнении самого Виктора. Костя не знал, что ему больнее, – личная ли обида или разочарование в товарище, с которым целых два года прожили в дружбе.
Глава шестая
1
В райкоме, за работой, Олина боль отпускала ее, словно пересыхало, обрастая корочкой, сердце. Начинало казаться, что перенести можно даже Костин уход. Но стоило вернуться домой, как сердце снова сочилось и истекало болью.
Будь у них просторная квартира, пришла бы в свою комнату и заперлась. Каренины, в романе Толстого, жили на разных половинах и подолгу не виделись. «Ох! Позавидовала, да еще кому!..» – с горечью спохватывалась Оля.
Будут ли при коммунизме у людей такие тяжести, мучительная ревность, разрывы, измены? Кто знает! «Наверно, будут», – вздыхала Оля. Только люди не захотят их ничем осложнять: ушел – ну и ушел.
Впрочем, разве они с Костей осложняют чем-либо то, что решается между ними? Разве она хоть раз ему намекнула, как было бы ей тяжело без него, одной? Нет, пусть он поступает, как велит ему чувство.
Но что же все-таки изменилось за эти годы? Оля вспоминала, как в Еланске Костя задерживался в редакции за полночь, а она в это время не смыкала глаз, ей все казалось, что на пустынной Лисовской горе на него напали бандиты. Зато как отлегало от сердца, когда раздавался наконец условленный тройной стук в окно!
А если ей самой случалось поздно задержаться в губкоме, то по дороге домой она уже издали узнавала встречавшего ее Костю.
Как согревали их эти мелочи! А нынче воспоминания о них лишь бередят свежую рану…
Может быть, ее резкий отзыв о властолюбии Виктора прошлой зимой оттолкнул от нее Костю?
Или следовало давно перевезти в Москву детей с бабушкой?.. Пренебречь неудобством жить впятером в одной комнате?
Но что это за любовь, которой нужны дополнительные узы! Он должен любить ее за то, что это она, и ни за что другое. Разве она сама любит его иначе? А он разве когда-нибудь старался чем-то внешним привязать к себе Олю, «заслужить» ее любовь? Никогда он ей ничего не дарил. Он и детям не носил конфет, как иные отцы носят. Зато стоит им заболеть, как перевернет, бывало, весь Еланск и среди ночи приведет доктора, а потом уложит Олю спать и сидит с книгой, поминутно вскакивая к детской кроватке.
Что бы ни было, решала в сотый раз Ольга, она не позволит себе ничем нарушить правил дружбы. Пусть будет так, как ему лучше. В конце концов, она не разлюбила и желает ему одного добра.
2
Поехав перед Новым годом в Еланск, Ольга не сумела скрыть от Тамары Додоновой своего горя. Та не поверила, спрашивала, не шутит ли Ольга? Не пошутил ли Константин?
Убедившись, что Оле не до шуток, Тамара резко изменила тон.
– Как ты можешь верить, что у него с этой женщиной ничего нет? Он тебя обманывает!
Оля отрицательно трясла головой.
– Но почему ты ему веришь, раз он сам признает, что увлекся другой?
– Верю, потому что это Костя. Потому что люблю его.
– Глупо! Глупо! Люби, пожалуйста, но проверяй! Не верь ни одному слову!
– Как это можно?
– Я знаю мужчин! – с апломбом заявляла Тамара. – Я не забуду, как меня Павел без моего разрешения поцеловал, когда мы с ним еще на «вы» были. Я ему этого никогда не прощу! Это значит, он может кого угодно поцеловать!
Ольга, даже в ее состоянии, не могла не улыбнуться.
– Ты не смейся, пожалуйста! Откуда ты знаешь, что он не ходит там, в Москве, к этой Елене?
– Они видятся иногда, я знаю.
Тамара всплеснула руками:
– Видятся!.. Да как же ты можешь позволять?.. Да я бы своего Павла… я бы ему глаза выцарапала!
Олины объяснения, что они с Костей дали слово не навязываться друг другу, возмущали Тамару. Она объявила подобные отношения нелепыми. Муж и жена должны принадлежать друг другу – «это закон», нечего церемониться, если муж его нарушает. Заключать какие-то «условия», – этак можно дойти бог знает до чего! Сейчас же, вот как только в Еланск приедет Константин, Ольга должна поставить ему ультиматум! Иначе она, Тамара, сама выскажет ему в лицо…
– И не думай! – вскричала Ольга. – Наплевать мне на все твои законы!.. – с плачем вырвалось у нее. – Если б он меня обманул, я бы его любить перестала… Но он не обманет, и потому мне всего дороже его любовь. А если ее нет, я не стану его удерживать.
– А дети?
– Дети мне облегчат жизнь. Одна с ними справлюсь.
– Ты-то справишься, а сами дети? Ты о них подумала? Им что, отец не нужен?
– Это он сам должен решать. Я ему вешаться на шею с детьми не буду.
– Но ты обязана его образумить! Он же любит детей, что же он делает? Мало ли что, кем-то увлекся: семья есть семья.
– Да пойми ты, не нужна мне семья, которую надо насильно склеивать!
– Что значит насильно? Он тебя сам поблагодарит, если ты его остановишь… Ведь потом поправить нельзя будет!
– Не говори больше, Тамарка! Я не хочу слушать… Или он сам вернется ко мне, весь, целиком, прежний, – или я буду жить одна. Я не хочу ему зла. И дети меня оправдают, что не неволила их отца. Разве можно растить детей в семье, где отец не любил бы матери? Калечить их?..
3
Между тем с Костей в Москве творилось нечто неладное. Осенью неожиданное увлечение Уманской выбило его из колеи, запутало отношения с Олей, а зимой неприятности в редакции и с Шандаловым окончательно нарушили прежний ритм его жизни. Больше всего не выносил он неопределенностей, а тут их набежало сразу две, да еще каких. Нервы его порядком разгулялись. Работая в газете, он не забрасывал к тому же библиотеки, архивов и к Новому году сильно утомился. Ему бы отдохнуть, но такая мысль даже в голову ему не приходила.
Константин обладал и сильными и слабыми чертами человека, поглощенного умственной жизнью. Женщины, знавшие Пересветова со стороны, говорили иногда Оле, что у нее, наверно, «трудный муж»; они подмечали его невнимание к мелочам обыденной жизни, некоторые склонны были считать его «сухарем», раз он не уделял никакого внимания ни одной из женщин, кроме жены. Но Оля знала, что скрывается за мнимой Костиной «сухостью», и любила его таким, каков он есть.
И вот теперь вдруг нечто «нерассуждающее», по непонятным ему самому причинам, захватило Костю и повернуло в сторону с такой силой, что временами он терял голову, превращаясь из умного, казалось бы, взрослого человека в легкомысленного юнца. Здраво рассуждая, зачем было ему встречаться в Москве с Уманской, раз он понял, вернувшись из Марфина, что Олю не разлюбил? А он с Уманской не только видался, но сделал ее своей поверенной в неприятностях с Бухариным, а затем и с Шандаловым.
Удивительно ли после этого, что в один прекрасный день он обнаружил, что увлечение снова захватило его и с еще большей силой, чем в Марфине?
Убедившись в этом, он решил: «Я люблю ее». Чувство, затмившее любовь к Ольге, он мог назвать только любовью. «Если это не любовь, – думал он, – то я и Олю не любил. Тогда я пустой и жалкий человечишка, если первая понравившаяся женщина может меня оторвать он нее!..»
Дня три, когда Оля была уже в Еланске, Константин метался, ища выхода. С Уманской надо порвать, ведь она не любит его. Но вдруг он в этом ошибается? Не узнав правды, он не мог решиться на разрыв. И как порвать? Просто начать избегать ее, ничего ей не объяснив? Она, однако, рано или поздно спросит о причинах. Так не лучше ли разрубить узел одним ударом: пойти и сказать ей всю правду?
Как будто не было случая, чтобы чувство когда-нибудь подсказало Косте что-то дурное. И он не привык медлить с выполнением принятых решений.
С Олей было условлено, что он тоже на несколько дней приедет в Еланск. Перед отъездом, проведя бессонную ночь, Костя с билетом в кармане и с чемоданом заехал к Елене, предупредив по телефону, что скажет ей «одну вещь». Она думала, речь пойдет о Костиных отношениях с друзьями. А он вошел и, не снимая пальто и не садясь, выпалил:
– Я еду в Еланск, чтобы сказать Оле, что люблю тебя.
Заметив сверкнувшее в глазах Елены радостное изумление, он шагнул к ней, намереваясь, может быть, взять за руку, но она, точно в испуге, отшатнулась:
– Не надо!..
Костя помрачнел.
– Я ни о чем тебя не спрашиваю. А сам говорю потому, что молчать у меня больше нет сил.
– Сядь!..
Костя сел на стул, по-прежнему не снимая пальто, а она против него, на диван.
– Ты решил сообщить Оле?
– Да. Я не могу обмануть ее.
Уманская опустила глаза. Губы у нее дрожали. Помолчав, она вымолвила:
– Я не была вполне уверена, что ты сильно любишь Олю. Хоть ты и говорил мне. Теперь я вижу, что ты любишь ее действительно сильно.
Константин вскочил со стула:
– Значит, я тебя обманываю?!
– Нет, зачем же!.. Сядь. Ты не разбираешься в себе. Подумай! Даже о своей любви к другой ты считаешь нужным раньше всего известить Олю.
– Так я же тебе говорю первой!..
– Да, потому что сейчас ее нет в Москве. А то сказал бы сначала ей.
– Могло случиться так, – признался Константин. – Есть обстоятельства, о которых она имеет право знать раньше всех. Обо мне, разумеется. Разве это дурно?
– Разве я говорю, что дурно? Это очень хорошо… для вас с Олей. Ну, вот что: ты сейчас едешь к ней. Не вздумай сказать ей обо мне хоть слово! Боже тебя сохрани!.. Но ты опоздаешь на поезд, тебе надо идти. Поезжай и ни в коем случае не пугай ее ничем! Вернешься – тогда обо всем с тобой поговорим. Иди же, говорю!..
Уманская надела на него шапку и, ласково потрепав по плечу, выпроводила его за дверь.
4
С той минуты, когда дети, которых он не видел с весны, с восторженными криками бросились ему навстречу, а потом повели за руки показывать убранную елку, Константину словно прострелило навылет грудь. Он понимал, что его разрыв с семьей стал бы для всей семьи несчастьем, но у в и д е л это он только сейчас.
Таких тяжелых дней за все эти месяцы у него еще не было. Здесь прежняя жизнь катилась по проторенной колее. Безоблачная доверчивость Марии Николаевны, ее радость – что наконец-то опять все в сборе, – обезоруживала Костю. Случись в самом деле разрыв, – как он взглянул бы в глаза старушке?..
Ольга в день его приезда, просветленная, в домашнем кругу, как бы забыла о происшедшем. Косте трудно было противостоять ее настроению, ласкам детей, – но от этих ласк становилось еще больнее. Как будто он их воровал у детей.
«Да как же это случилось? Да может ли это быть?!» – спрашивал он себя, чувствуя, что зашел в тупик, и не видя выхода. Если бы еще за последние недели в Москве он не был так измотан неожиданно возникшей «склокой»!.. А теперь его точно избили смертным боем. Тоска и ощущение безысходности переходили где-то в груди, у солнечного сплетения, в настоящую физическую боль.
Сейчас все зависело от Ольги. Ей, оскорбленной в женском чувстве, еще труднее, чем Константину, давалось внешнее спокойствие. Сделай она ложный шаг, упрекни она его – он бы сказал: «Она отталкивает меня своей ревностью»; но Ольга научилась прятать куда-то вглубь даже свою настороженность.
Сколько общих радостей, бывало, доставляли им дети! И на этот раз Володя восхитил родителей и бабушку неожиданным в малыше глубокомыслием. Всем детям рано или поздно приходит в голову нечто подобное; он заявил:
– А завтра никогда не бывает! Все говорят – завтра, завтра, а когда оно придет, опять уже делается сегодня.
И мать и отец смеялись. Но и смеялись каждый в одиночку, не как раньше. Смех едва не переходил в слезы.
«Да что же это?..» – спрашивала себя опять и Оля. Тайком от Кости она вынула и перебрала хранившиеся в Еланске связки старых писем.
«Одна августовская ночь, – писал ей Сережа Обозерский, – дает мне позволение сказать вам: Оля, если вы любите Константина, как вы мне тогда говорили, то идите с ним и за ним. Это не так легко, как кажется. Но у вас хватит, у вас должно хватить сил перенести очень и очень многое…»
«Хватит сил…» – шептала Ольга, роняя руку с письмом себе на колени. Не о тех Сережа думал тяготах, какие пришли! Что сказал бы он теперь, если б узнал все?..
Сил у нее должно хватить. Именно потому, что она любит Костю и знает, что нужна ему. Нужна – несмотря ни на что!..
Наткнувшись на ту же связку писем, Костя понял, что их вынула Оля.
«Костик! Милый, родной мой! – писала она ему осенью шестнадцатого года, после Сережиных похорон. – Два дня, как ты уехал, и я не нахожу себе места! Куда ни пойду, на что ни взгляну – сейчас же вспоминаю: «Здесь мы с ним были, а теперь нет его со мной!» И знаешь, на вокзале, когда провожала тебя, я смеялась, и мне казалось не страшно: ты будешь писать, а там скоро зима, и ты приедешь на святки. Но когда вернулась домой и осталась одна, тут на меня словно накатилось тяжелое, мрачное предчувствие, что с тобой что-то страшное случится в дороге… Что это, Костя? Сумасшествие или боязнь за наше счастье? Ах, как хорошо было с тобой! Разлетись тогда у меня в куски сердце – не пожалела бы!..»
Косте больно было перечитывать это. Он в тот же день, придумав какой-то предлог, уехал в Москву.
5
В Москве его ждал, в дверной щели, конверт, в конверте театральный билет и карандашная записка: «Вчера приехал, приходи сегодня вечером обязательно в театр, все узнаешь! Мечислав». Указаны были час начала спектакля и адрес небольшого театрика у Собачьей площадки, в районе Арбата.
Мысль, что он увидит школьного товарища, которого не видал шесть лет, взволновала Костю. Он почти бегом побежал к Сандрику, чтобы рассказать, кто такой Мечик, какая хорошая между ними была дружба в пензенском реальном училище, которое ему удалось окончить после исключения из еланского.
Однако Сандрика не было дома. По словам встревоженной Кати, он неожиданно выехал в Ленинград, не сказав, зачем и надолго ли. Костя ее успокаивал: семинары в ленинградских вузах или какое-нибудь поручение от редакции «Экономической жизни».
Он отложил все дела, не пошел и к Уманской и вечером сидел в партере, оглядываясь на входную дверь. Соседний стул, крайний к проходу, оставался незанятым. Публика усаживалась, из неширокого провала перед занавесом слышались звуки настраиваемых инструментов.
На афише, у подъезда, значилась опера «Евгений Онегин» в исполнении выпускников консерватории.
Как бы там ни было, счастливая мысль пришла Мечиславу! Лишь первые полгода в Москве Пересветовы бывали в театрах, а потом все некогда и некогда. В Еланске, бывало, ни одной новой постановки не пропускали, чтобы не явиться с редакционной контрамаркой хотя бы к середине спектакля. А тут если и уходил вечер на безделье, так чаще всего на баскетбол, у себя в общежитии.
Зато сейчас Костя вертелся на стуле, полный приятного ожидания, чувствуя, как отходит давящая его тяжесть и в груди начинает сладко ныть. Все-таки измотался он донельзя!..
Раздались первые вздохи увертюры. «Обнаженное чувство», – подумалось Косте про эту музыку. Казалось, она усиливает и раздувает его сладкую боль. Он устал. Каким тугим узлом все вокруг него стягивалось!..
Плавная, сдержанная, с каждой волной все более страстная музыка лилась, и растроганный ею Костя почему-то вспомнил, что Ленин, по словам Марии Ильиничны, любил, но избегал слушать музыку, – она слишком на него сильно действовала. Симфонической музыки Костя по-настоящему не знал; пойдя однажды с Сандриком на концерт, обнаружил, что под звуки оркестра думает о чем-то своем. Сейчас знакомая до мелочей увертюра оперы его расслабляла, вызывая слезы.
Слыхали ль вы?..
Медленно раздвинулся занавес. Из распахнутого на сцену окна полилось вдруг на Костю золото, чистое, сверкающее, теплое!..
Чей это голос? Странно знакомый… Чей?
…За рощей глас ночной
Певца любви, певца своей печали…
Соня? Быть не может!.. А где Мечислав? Соседний стул пустовал.
Когда поля в час утренний молчали,
Свирели звук унылый и простой…
Как в тумане, различал Костя в глубине декораций два девичьих лица. Он уже не сомневался, что Татьяну Ларину поет Соня, бывшая пензенская гимназистка, которая с ним пела когда-то и «На севере диком», и «Моряков», и «Крики чайки»… Так вот почему Мечислав позвал его сюда сегодня! Как же это Костя забыл! Ведь Пензенский отдел народного образования еще в девятнадцатом году собирался послать Соню в Москву, в консерваторию…
Она в гриме, у нее большая коса. Он и узнавал и не узнавал Сонин голос. От прежнего остались знакомые наливные верха, поражавшие Костю своей чистотой, и нежнейшее, как шелест, пиано. Вся же середина звука, его основа, тогда еще детски-неуверенная, качавшаяся, теперь налилась до краев той же чистотой, кристальностью. В паре с глубоким мягким контральто, Сонино сопрано, то стихая, то нарастая в силе, будто переливало что-то в Костину грудь. Слов он не слушал, весь отдаваясь обжигающей струе теплого золота…
Вздохнули ль вы?..
Наконец аплодисменты покрыли первый дуэт оперы. Костя украдкой отер глаза. В зале он видел много молодежи, студенты пришли послушать своих товарищей.
Широкая ладонь накрыла Костину руку, лежавшую на колене, и в полутьме он узнал Мечислава в русобородом молодце с голубыми глазами и подкупающей, открытой улыбкой. Ожидал Костя увидеть лесного дикаря, увальня в высоких охотничьих сапогах, а перед ним был широкоплечий Добрыня Никитич, но в щегольской пиджачной паре и ярко начищенных ботинках.
6
В 1921 году, по заключении мира с белой Польшей, сообщение с ней было открыто, и отец Мечислава Левандовского, лесничий, решил вернуться с женой и сыном на свою родину. Неожиданно для родителей, Мечик ехать с ними отказался. Он теперь кончал Лесной институт, ездил на практику в северные леса и оттуда отписал отцу, что, может быть, потом и приедет в Польшу, но сперва организует лесную школу где-то в онежских лесах.
«Понимаешь, папа, не могу я этого бросить! – объяснял он. – Меня выдвинули, недоучившегося студента, больше здесь за это дело взяться некому. Уехать сейчас будет прямым дезертирством».
Возмущенный отец слал строжайшие телеграммы, однако ничего не добился, кроме обещания «потом когда-нибудь» съездить в Польшу. Родители остались в убеждении, что сына увлекла «какая-нибудь большевичка». Мать исхудала, они подумывали сами остаться, коли не едет сын, но хлопоты, затеянные совместно с другими земляками, зашли уже далеко…
По отъезде родителей Мечислав окончил институт, и его назначили в Пензенскую губернию лесничим. Минувшим летом Костя, незадолго до своего отъезда в Марфино, получил вдруг письмо: сослуживец Мечислава сообщал ему, что Левандовский в Пензе арестован. На свидании, разрешенном для сдачи дел, Мечислав просил сообщить о его аресте Пересветову, в Москву, и написать, что он «ни телом, ни душой не виноват». «Левандовский просит вас прислать за него поручительство, тогда его, может быть, освободят до суда, и он, находясь на свободе, сумеет доказать свою невиновность».
Не зная, в чем Мечислава обвиняют, Пересветов тем не менее сейчас же послал свое поручительство, заверенное в партийном бюро института:
«Близко знаю Левандовского с детских лет и ручаюсь, что каждому его слову советские органы могут верить. Если он говорит, что не виноват, то прошу судебные органы освободить его под мое поручительство».
Мечислава освободили, и он Косте вкратце написал, в чем заключалось дело. Обвиняли «в провокации» – в «натравливании крестьян на советскую власть», поскольку он, советский работник, одному из порубщиков леса «дал по морде».
«За это я готов был неделю отсидеть, я так им и сказал, – пожалуйста! Признаю себя виновным. Но им этого мало, они прицепились к моей польской фамилии, зачем с родителями переписываюсь. «Враг ты!» – да и только. А я при чем, если Польша с Советами воевала? Родители мои не фуксом сбежали, им советская власть паспорта выдала… Спасибо – ты выручил!»
Досмотрев первый акт «Онегина», Левандовский с Пересветовым вышли в фойе. Мечислав сегодня, по его словам, «протоптал все коридоры в Наркомземе», отчего и опоздал в театр. Сейчас он не из Пензы, после «той истории» он там больше не остался, – добился перевода в знакомые ему леса Архангельской губернии.
А Соня?.. Да ведь самое главное, почему он столько времени Косте не писал, это и есть Соня… Пришлось бы признаться, что он ее любит. А духу не хватало. Откладывал до встречи.
Поженились ли они?..
– Нет, что ты! Какое!.. – Мечислав горестно махнул рукой. – Разве она за меня пойдет? И как пойти, когда я осужден безвылазно в лесу торчать? А ты узнал ее? – оживился он. – Сразу узнал, да?
Щеки у него побагровели. Едва не со слезами выдавил он улыбку.
– Да и не любит она меня.
Относится к нему «по-братски». Как-то еще в Пензе сказала, что после разрыва с мужем, Юрием Ступишиным, сбежавшим с чехословаками в Сибирь, к Колчаку, у нее «сердце закаменело». Что же Мечислав может сделать?.. Теперь она с таким успехом кончает консерваторию, – стало быть, для него пути заказаны. А он все равно без нее жить не может.
Все это Мечик наскоро успел передать Косте, пока вел по лестницам и переходам здания за кулисы, чтобы в антракте им успеть поговорить с Соней.
Костя спросил, не знает ли Мечислав, где младший брат Юрия, Геннадий Ступишин, который стал большевиком, ушел на красный фронт и в Костиной памяти оставался одним из светлых образов минувшей юности. Мечислав ничего, к сожалению, о Геннадии не слышал.
