Текст книги "Круча"

Автор книги: Валентин Астров

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Глава первая

1

Во второй половине апреля в Кремле проходил XII съезд партии – первый в советские годы без Ленина, бюллетени о ходе болезни которого, как черная тень, не сходили со страниц газет. В приветствии съезда Владимиру Ильичу говорилось, что Ленин и больной «не менее, чем всегда, сплачивает съезд и всю партию своей личностью».

Из слушателей института редкий не побывал на съездовских заседаниях. Райкомы оделяли пропагандистов гостевыми билетами. Приходили, запасшись газетой, чтобы, свернув ее трубой и приставив к уху, из дальних рядов огромного зала расслышать ораторов.

Костя с Мамедом ходили на заседания вместе. Мамед старательно срисовывал в записную книжку с огромного настенного плаката чертеж «ножниц» – расхождения промышленных и сельскохозяйственных цен, со всеми цифрами, хотя Костя уверял его, что завтра этот чертеж появится в газетах. Кто-то из институтцев сказал им, будто Троцкий перед съездом предлагал закрыть Путиловский и Брянский заводы, как в настоящий момент убыточные, но ЦК отверг; говорили также, будто Сокольников и Бухарин настаивали на частичной отмене монополии внешней торговли, и даже большинство ЦК склонялось к ее ослаблению, да Ленин в своих письмах из Горок решительно воспротивился, и его мнение взяло верх. Сейчас же пошли искать в Кремлевском дворце Афонина, которого московская организация включила в число своих делегатов. Иван Яковлевич им эти сведения подтвердил.

Потом он взял Пересветова за рукав и отвел его в сторону, одного. На заседании руководителей делегаций («сеньорен-конвенте»), рассказал он, оглашалось письмо Ленина по национальному вопросу, адресованное партийному съезду и продиктованное еще зимой, когда здоровье Ильича было лучше.

– Оказывается, это он настоял на равноправном объединении советских республик в единый союз, СССР. Сталин в комиссии предложил, чтобы Украина, Белоруссия и Закавказские республики вошли в РСФСР на правах автономии и подчинялись российскому ВЦИК. Ленин раскритиковал этот проект, как результат «торопливости и администраторского увлечения», и Сталин от него отказался.

В одном из боковых залов во время перерыва группа второкурсников-экономистов собралась вокруг Уманского и Флёнушкина; они критиковали в тезисах Троцкого лозунг «диктатуры промышленности», доказывая, что он принижает крупнейшее значение сельского хозяйства, без восстановления которого сейчас не может развиться промышленность. Некоторые им возражали… Когда потом съезд отверг этот лозунг, чреватый опасностью разрыва союза рабочих и крестьян, Сандрик с Эльканом торжествовали над своими оппонентами.

Еще зимой в «Правде» появилась статья Ленина «Как нам реорганизовать Рабкрин», в которой он предлагал слить Центральную Контрольную Комиссию с Рабоче-крестьянской инспекцией. Тогда многие недоумевали: допустимо ли партийные органы сливать с советскими? Долго потом вспоминали со смехом, как в институтской столовке Ян Скудрит, заглянув через плечо соседа в раскрытый свежий номер газеты, воскликнул:

– Уж не Ларин ли это прожектерствует?

Про Ларина Ленин говорил, что очень хорошо бы его запас фантазии «разделить поровну» на все число членов партии. Увидя под статьей подпись Ленина, Ян готов был от смущения провалиться сквозь землю…

Годом раньше, на XI съезде партии, подбор людей и проверку исполнения Ленин назвал «гвоздем» всей нашей работы на ближайшее будущее. В статье о Рабкрине он ставил во весь рост задачу широкого привлечения рабочих к контролю за государственным аппаратом и к борьбе с бюрократизмом. Наш госаппарат, писал он, «только слегка подкрашен сверху, а в остальных отношениях является самым типичным из нашего старого аппарата». XII съезд принял предложение Ленина о слиянии ЦКК с РКИ.

2

Краснопресненский райком послал Пересветова с докладом об итогах партийного съезда в ячейку Трехгорной мануфактуры. Коммунисты фабрики собрались в здании большой столовой. По их словам, здесь выступал приезжавший к ним на фабрику Ленин, их депутат в Московском Совете.

После собрания Пересветов спросил, нельзя ли ему пройтись по цехам во время работы, посмотреть фабрику. Секретарь ячейки сказал: «Приходите хоть завтра, днем». Костя воспользовался приглашением. Секретарь повел его по цехам.

В свое время Константин ездил из Еланска на Ярцевскую мануфактуру и видел, в каких условиях приходится работать текстильщикам. Не легче их труд оказался и на бывшей «Прохоровке». Страшно было смотреть, как грязна одежда и лица рабочих и работниц в некоторых цехах. В отбелочной и красильной стоял смрад, в трепальной сквозь пелену пыли чуть лишь виднелись четырехугольники окон, у машин, блестя зубами, сидели и ходили черные как негры люди.

Один из рабочих, в защитных очках, перекрикивая шум, обратился к Пересветову:

– Глаза-то я заткнул, а ноздри не заткнешь! Дышать-то надо!

– Мы было партию респираторов выписали, – объяснял секретарь, – да такие оказались, что в них задохнешься. Рабочие их побросали.

Зато светло и чисто было в граверном цехе. Вдоль стен длинным балконом тянулась широкая антресоль, на ней и внизу за столами у окон сидели граверы.

– Как в раю, после трепальни! – засмеялся Костя.

Поднимаясь на антресоль по лестнице, он невольно остановился, запрокинув голову. Хотелось протереть глаза: над ним висела… икона!

– Тут их раньше целых две было, – негромко пояснял секретарь ячейки. – С лампадкой… Старики упрямые, что козлы, эту никак снять не дают. Секретарь райкома Туровцев видал ее, стыдил: «У вас, говорит на фабрике два агитпропа работают, один нашенский, а другой Ваганьковской церкви». Ведем кампанию, чтобы церковь эту закрыли…

– На шестом году революции! – не мог опомниться Пересветов, выйдя из цеха. – Пусть бы дома у стариков, а то ведь на крупнейшей советской фабрике!

– При хозяине вплоть до восемнадцатого года в цехах молебны служили, поп святой водой станки кропил. Деревенщины у нас полно, старики и женщины веруют. Вот – боремся, глядите.

На стенде во дворе висела фабричная газета «Без бога и хозяина».

…Первого мая Костя с Олей шли на демонстрацию в колонне Трехгорной мануфактуры. Пока на фабричном дворе колонна выстраивалась, их зазвала к себе в «казарму» пожилая работница Феня Лопатина.

– Посмотрите, как мы живем!

Федосья Павловна была активисткой, с Олей часто встречалась и дружила.

Она повела Пересветовых в каменный пятиэтажный дом, выстроенный в конце прошлого века. Длинный полутемный коридор вдоль стен заставлен был табуретами, тумбочками, корытами, тазами, медными нечищеными самоварами; такие хозяйственные горки, с наваленным сверху грязным бельем, высились возле каждой двери.

Гости вошли в узкую комнату с узким окошком, похожую на спичечную коробку, поставленную на ребро.

– Тут мы раньше по две семьи жили.

– По две семьи?..

– Теперь уже четвертый год, как советская власть распорядилась по одной семье в комнате жить. Взяли на Пресне у буржуазии дома, кому досталось туда переехать, а кто здесь остался.

– Вас двое? – спросил Костя, увидав две кровати.

– Четверо. Парень работает, дочь тоже; а младшенькая – племянница мне, от покойной сестры, – та в школу ходит. Да что вы стоите? Присядьте к столику! Успеем, пока там народ сходится.

– Как же две семьи тут размещались?

– Разделимся пологом и живем. Еле-еле пройти оставалось между койками. По двое, по трое спали, с ребятишками. Мы и сейчас, по привычке, с дочерью вместе спим. Ванюшке одному кровать поставили, а младшенькая вон туда залезает.

Над дверью нависали дощатые полати.

– Зачем же в потолке этот крюк?

– Для зыбки. Грудных качали. Ляжешь на полати и ногой за лямку дергаешь, покуда не уснешь. Беда, если обе хозяйки родят: одна внизу, другая наверху мается. А уж как в общих спальнях жили – и рассказать нельзя! – Лопатина рассмеялась. – Зимой хоть нос законопачивай. Лета, бывало, не дождемся. Мы с мужем долго врозь жили, я в женской, он в мужской спальне, пока сын не родился.

По улицам демонстранты шли с песнями.

 
Слушай, рабочий, война началася,
Бросай свое дело, в поход собирайся!
Смело мы в бой пойдем
За власть Советов!..
 
 
Если б были все, как вы, ротозеи,
Что б осталось от Москвы, от Расеи?
 
 
…Так громче, музыка,
Играй победу!
 
 
…Эх, Дуня, Дуня-Дуня я,
Комсомолочка моя!
 

Как только колонна приостанавливалась, высвобождался круг, и начинался пляс. Плясунам подпевали:

 
Чай пила, самоварничала,
Всю посуду перебила, все кухарничала!..
 

С балкончика Статуи свободы перед зданием Моссовета Маяковский читал свой «Левый марш».

 
Кто там шагает правой? —
 

разносился над толпами его могучий голос, и все за ним дружно повторяли:

 
Левой!.. Левой!..
 

Новостью было появление на улицам громкоговорителей. Москва впервые слушала радиоконцерт. Из четырехгранных усилительных труб, укрепленных на столбах или стенах домов, неслось неестественно громкое пение, булькающие звуки рояля, густой голос диктора. Толпы замедляли шаг.

– Где они играют? – спрашивали рабочие. – В этом доме?

– Зачем в этом! Издалека, откуда хошь слышно.

– В деревнях бы таких труб понавешать, – рассуждали другие. – В Москве нам докладчика и на автомобиле привезут.

– А что, можно через такие трубы для всей России вслух газету читать?..

Из плясунов Трехгорки особенно приглянулся Косте один, немолодой и с виду невзрачный. Взрывался хохот, едва он выступал на круг, – до того задорны и уморительны были его плясовые ухватки.

 
Эх, сыпь, Семенна!
Подсыпай, Семенна!..
 

– Дядя Неворуй! – окликнула его Феня Лопатина, когда он, отирая платком лоб, сошел с круга. – Василий Иванович! Иди-ка сюда, товарищ хочет с тобой познакомиться.

– Как вы его зовете?

– Дядя Неворуй, – смеялась Федосья Павловна.

– Это я в нашей газете так подписывался, да разгадали мой псевдоним, – объяснил плясун, улыбаясь.

– Воров разоблачали?

– Да, и воров тоже… У нас этого добра не в диковинку, и обыски в проходной не помогают.

По Красной площади двигались под сплошное «ура!». С трибуны члены ЦК партии и члены правительства махали шляпами. Ленин, с красным знаменем в руке, смотрел с огромного плаката на кремлевской стене, и толпы народа кричали ему «ура!».

3

Мимо храма Василия Блаженного, с Красной площади спустились к Москве-реке. Трамваи из-за демонстрации всё еще не ходили. Пересветовы шли пешком по набережной с Лопатиной и Василием Ивановичем, «Дядей Неворуем».

Разговорились. Костя спросил про Фениного мужа, и трехгорцы стали вспоминать, как они в пятом году на Пресне спиливали телеграфные столбы и снимали ворота с петель для баррикад. Феня с мужем были в одной боевой дружине.

Долго дрались тогда рабочие, пока власти не привезли из Петербурга Семеновский полк. Пошли обыски, аресты.

– У мужа оставалась шашка, у меня револьвер. Бросили мы их незаметно в уборную. Сидим, ждем. Казарму у нас повально обыскивали. Доходит до нас очередь, – ничего у нас не нашли. Мы было успокоились, да в следующих комнатах кто-то им сказал, что мы с мужем дрались на баррикадах.

– Из своих рабочих кто-то выдал?

– Не жил никто у нас из чужих, – отвечал за Феню Василий Иванович. – У нас трое нашлось предателей, на фабрике. Один немой, – так тот все клюшкой прицеливался, указывал полицейским, кто с баррикады стрелял. Всех троих потом рабочие поубивали.

– Солдаты вернулись, – продолжала Федосья Павловна. – Муж ребенка на коленях держал. «Одевайся, – говорят ему, – пойдешь с нами. А ты сиди с детьми, про тебя мы не скажем». Пожалели, что ли, бабу… На другой день меня пустили к мужу. Он мне сказал: «Феня, расти наших детей, я больше не вернусь».

– Их у нас четырнадцать человек тогда взяли и держали взаперти, – говорил Василий Иванович. – Всех и расстреляли на другой день к вечеру, на фабричном же дворе. Положили на две повозки и увезли в полицейскую часть.

– Я всю ночь заснуть не могла. Все думала, может, мой жив еще. Наутро пошла искать. Прихожу в часть, а мне найти его не дают. Рвалась я тут, плакала… Привели к приставу, тот хохочет: «Мы их всех, негодяев, постреляли!» Но дал мне пропуск. Вошла в первый сарай, вижу – груда раздетых тел, воздух такой тяжелый… Смотрела, смотрела, мужа моего нет. Нет и во втором сарае. В третьем, вижу, лежит рядом со своими товарищами. Голова пробита, в груди, в боку пули…

Наняла я крестьянина с лошадью, отвезла тело в часовню. Денег у меня нет его хоронить. Спасибо, рабочие с нашей «Прохоровки» помогли, приходили смотреть убитого и клали ему на грудь деньги. Принесли тело в церковь, а священник и говорит: «Что это ты его, как разбойника, в красную рубаху нарядила?» – «Исполняю мужнее желание, как он просил».

Ну… Выбросили меня на улицу с фабрики с малыми детьми. Деваться некуда, уехала я в деревню к знакомым. Немного спустя получаю по почте, не знаю от кого, пятьдесят рублей. Справилась я маленько, вернулась в Москву поступать к старому хозяину. Сначала не хотели принимать, потом взяли. До семнадцатого года на фабрике всё косо на меня смотрели, как на преступницу. Сейчас, конечно, дело другое. Иной раз комсомольцы попросят, расскажешь им про старину…

По словам трехгорцев, заработки на фабрике сейчас низкие, далеки еще от довоенных, а и тогда были не ахти какие. У кого в деревне хозяйства нет, тому туго приходится. Но в граверном цехе вот хорошо зарабатывают, особенно на сверхурочных. Летом фабрика по-прежнему стоит: хлопка своего в России нет, из Америки ввозим. Прохоров, бывало, и на пасху тоже отпускал рабочих весной, – давал расчет, а через две недели нанимал заново.

– Весной в Москве-реке вода грязная, на отбелку все одно не годится, вот он и убивал разом двух зайцев – и свою выгоду соблюдет, и богомолов ублажит наших.

Бытует среди рабочих, по старинке, и пьянство, и битье жен. С прошлого года появилась на фабрике пионерская организация, так пионеры обходят казармы, уговаривают матерей, чтобы ребят отдавали в ясли, стыдят мужей, которые жен бьют.

– Да только мужики пока что больше огрызаются и посмеиваются над пионерами.

Часть молодежи на гулянье, неподалеку от фабрики, в орлянку или в лото на деньги режется. И драки еще не перевелись.

– Бывало, у нас каждую неделю рогачи с мамаями дрались, – это ткачи с отделочниками…

– Что слышно о Ленине? – спросила при прощании Феня. – Лучше ли Владимиру Ильичу?

– Говорят, получше стало. Но все еще не встает, не разговаривает.

Май омрачился: 9-го Англия предъявила ультиматум – отозвать советских послов из Ирана и Афганистана. На следующий день в Лозанне русским белогвардейцем убит был советский полпред на международной конференции Воровский.

Советское правительство отклонило наглый ультиматум, подписанный английским министром иностранных дел Керзоном. В Большой театр, на митинг протеста, народный комиссар иностранных дел Чичерин пришел в военной форме. 12 мая по улицам Москвы снова шли огромные толпы. Демонстранты несли на шестах длинноносые чучела в цилиндрах и клетчатых штанах, с надписями: «Долой Керзона!» Ряженые «куклуксклановцы» в белых саванах под улюлюканье и свист проезжали на грузовиках. Грузовик с веселыми комсомольцами тянула по улицам «тройка» – ксендз, поп, фашист…

Английское посольство в Москве охранялось красноармейцами.

С этих дней среди трудящихся начались добровольные сборы средств на постройку военного воздушного флота. В газетах публиковались целые столбцы фамилий тех, кто вносил по червонцу и более и вызывал на такие же взносы своих знакомых. На улицах со стен смотрел всевидящий плакат – боец указывал на прохожего пальцем и спрашивал, что он сделал для обороны отечества.

Глава вторая

1

В июне райком отпустил Лесникову к детям в Еланск, на две недели. Костя поехать с ней не мог, в институте предстояла проверка (или «чистка») состава слушателей.

Проводив Олю на вокзал, он возвращался домой и от крыльца заметил Афонина. Тот шел с Крымского моста, помахивая снятой с головы кепкой.

– Отколе, умная, бредешь ты, голова? – шутя окликнул его Костя.

– Ходил посмотреть будущую выставку.

С весны на обширном пустыре за Москвой-рекой землекопы и плотники выравнивали площадь и возводили деревянные постройки для первой в истории страны Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

– Молодец ты, Иван Яковлевич! Все мы с ней рядом живем, а сходить взглянуть на нее ты один догадался. Ну, как на выставке, что увидел?

– Да пока ничего особенного, строят помаленьку на бывшей свалке.

В вестибюле Пересветова встретил комендант и сказал:

– Вот, вас дяденька дожидается.

С массивной дубовой скамьи поднялся сухощавый старик, не по летам крепкий, широкий костью. Брюки навыпуск, из-под которых выглядывали голенища сапог, были ему коротковаты, светло-серый пиджачок на нем сидел неловко. Проседь в волосах, острый взгляд, пегая, местами сохранявшая черноту борода делали его похожим на оперного царя Бориса, но в выражении лица не было ничего царственного.

Костя с удивлением узнал Фомича, лавочника из села Варежки, и с неохотой пожал протянутую ему жилистую руку.

– Давненько не видались, Костинтин Андреич! – певуче проговорил Фомич. – Тому, чай, семой аль осьмой годок пошел? Вас и не признать, так выросли! Бывало, к вашему дедушке зайдешь, к батюшке покойному Костинтин Семенычу, чайку попить, а вы за окном с деревенскими ребятишками в лошадки бегаете…

Они поднимались по лестнице, и Фомич в такт своей речи отдавал Косте полупоклоны.

– Побеспокою вас просьбицей, дельце у меня к вам одно. В Москву ехать нужда пришла, к самому Калинину. Дай, думаю, и к Костинтин Андреичу зайду, по старому знакомству!.. У вашей родной сестрицы, Людмилы Андревны, ваш адресок взял. А вы, спасибо, не гордые, вишь, к себе ведете, не заставили старика внизу стоять… Живете-то высоконько! – добавил он, с опаской заглядывая за перила.

Костина младшая сестра Людмила только что окончила среднюю школу и жила с матерью и теткой в родном селе Варежке, Пензенской губернии, работая учительницей в той самой школе, которую посещала ребенком.

– Какое же у вас ко мне дело? – спросил Пересветов, когда пришли к нему и сели на стулья. – Извините, угостить нечем. Жена уехала в отпуск, а я питаюсь в столовой.

Пересветовым как раз в этот день утром отвели просторную комнату на четвертом этаже. Спеша к поезду, они едва успели перенести в нее вещи и сложить в угол, так что комната выглядела сараем. Фомич искоса ее озирал; по-видимому, он ожидал увидеть что-то другое.

– Наслышаны мы в Варежке, – начал он, – что вы в газетах пишете?

– Это я в Еланске в газете работал, – возразил Костя. – В Москве я учусь.

– Ну да, ну да! На самих профессоров учитесь, как же! А газета «Правда» вашу статью печатала?

– «Правда»? Кто вам сказал?

– Сестрица ваша.

– А! Да, прошлой осенью «Правда» поместила одну мою статью. Но что вас интересует, Фомич… простите, имени вашего не вспомню?

– Егор Фомич. Ведь я второй год как в потребительской кооперации продавцом работаю. Свою торговлю давно закрыл… От уездного союза кооперации похвальную грамоту имею. Вот она!

Егор Фомич вынул из грудного кармана и развернул бумагу. Костя кивнул головой, грамоты из рук Фомича не взял.

– Дельце у нас вот какое. В мае месяце в селе Каменке, что рядом с Варежкой, учреждена артель «Прогресс», по производству солода, и нам очень желательно пропечатать о ней в газетах. На основе бывших нарышкинских солодовен; помните, там солодовни были?

– Припоминаю. Зачем же обязательно в газетах печатать?

– Да как же? – Фомич удивился. – Меня председателем выбрали! А как я, стало быть, с похвальной грамотой союза кооперации и старательный образцовый кооператор во главе этого дела…

– Да ведь артель только что создана?

– В мае месяце.

– Значит, хвалить ее еще рано. Еще неизвестно, как она у вас работать будет.

– П р е с с ы я  нужна! – убежденно возразил Егор Фомич.

Он даже руку к груди приложил. Костя невольно усмехнулся.

– Пресса будет, когда вы производство солода разовьете. Тогда к вам корреспондент из Пензы сам прикатит или местный селькор в газету про вас напишет.

– Сейчас, непременно сейчас нужна прессыя! – отмахивался Фомич от возражений. – Нам адвокат так сказал. Как вы наш земляк-односельчанин, уж будьте добры, просим вас не сумлеваться: за награждением мы не постоим! И вас и вашу сестричку в Варежке не обидим. А без поддержки прессыи нашу артель Пенза не утверждает.

– Ах, вон оно что! – Костя засмеялся.

– За тем и к Калинину меня послали!

– Знаете, Егор Фомич, вы не по адресу обратились. Я за награждение не пишу. Да в вашем деле я и писать-то о чем не вижу. Адвокат вас, по-моему, обманул. Для Калинина пресса не нужна, Калинин сам разберется. Разве мне написать, как вы нанимать меня приехали, чтобы я вас в газете расхвалил?

Фомич насупился:

– То есть вроде как бы меня продернуть?

Он свернул грамоту, положил ее обратно в грудной карман и укоризненно сказал:

– Костинтин Андреич! Мы к вам со всей душой, а вы?.. У меня коллективное заявление к самому Калинину от членов артели «Прогресс»! А продергивателей у нас в Пензе своих хватает… – Он погрозил пальцем, но не в Костину сторону. – Нас власть на местах тормозит! А центральная власть нас ноне поддерживает!

– Ну вот, – спокойно заключил Костя, поднимаясь со стула. – Если Калинин найдет нужным помочь вам ваш новый кооператив зарегистрировать, так об этом пензенская газета обязательно напишет. Вот вам и пресса будет.

Они распрощались весьма прохладно.

«Зачем Людмилка дала мой адрес этому кулаку?» – с неудовольствием думал Костя.

От Людмилы через день пришло письмо. Фомич справлялся у нее, как найти в Москве Константина Андреевича, она объяснила. Вареженские и каменские комсомольцы считают артель «Прогресс» кулацкой затеей, посылали в пензенскую газету об этом корреспонденцию. Газета опубликовала.

Людмила писала про сельский клуб, организованный комсомольцами в Варежке, про какую-то смешную постановку пьесы на сцене этого клуба.

Оля с Костей звали не раз Людмилу с матерью к себе в Еланск, пригласили бы и в Москву, если бы здесь было где всем разместиться. Елена Константиновна, однако, не решалась двинуться с места «в такую даль», а Людмила не хотела разлучаться с матерью.

Не одни родственные связи сохранялись у Кости с родным селом. Изредка ему писал и друг детства Тихана Нагорнов. Этот крестьянский паренек не без Костиного влияния в 1917 году стал большевиком, участвовал в Октябрьской революции, потом в гражданской войне. В Варежке жил Тиханин младший брат Тимоша, комсомолец.

Последние Тиханины письма пришли в самый канун перехода к новой экономической политике. С тех пор он как в воду канул. Письма были так интересны, что Костя, вспомнив о них сейчас, решил обязательно привезти их из Еланска и прочесть как-нибудь своим московским друзьям.

2

«Олечка, родная моя! Здесь академическая проверка в разгаре. Сегодня предстоит «Бородинская битва»: комиссия проводит общеинститутское собрание. В предварительном обсуждении кандидатур на отсев участвовали члены бюро ячейки, я в том числе. Заседали до семи утра и еле исчерпали список слушателей всех отделений, перебирали по косточкам каждого. Я настолько обалдел, что пришлось голову совать под кран. Сон разогнало, зато нервы разгулялись, и я решаю по горячим следам тебе написать, а потом уже задать храповицкого.

Нашлось всего лишь несколько бесспорных кандидатур на отсев, а институт треплет лихорадка: против так называемых «шандаловцев» ополчилась группа слушателей во главе с замректора по хозчасти Геллером и еще Длатовским (член партии с 1915 года, со Скудритом в одной школе учился, в Латвии). Академическую проверку они пытаются провести под лозунгом изгнания из института «бывших гимназистов», которые-де «всю жизнь только и знают, что учатся», ни на партийной работе, ни на фронтах не были и т. д. и т. п. На их академические успехи – ноль внимания, точно из нас готовят не преподавателей вузов, а секретарей парткомов или команду бронепоезда. Между тем задача проверки – просмотреть состав слушателей прежде всего с точки зрения его партийно-теоретической зрелости. Теоретической!..

Забавно, что в первых рядах за очистку института от «гимназистов» бьется бывший гимназист Вейнтрауб. Главной его мишенью сделался Сандрик Флёнушкин, досадивший ему насмешками. Вот тебе и «принципиальность»! Сандрик от этой неприятности третий день подряд в баню ходит.

К Плетневой приехал Степан. Еланский губком дал ему командировку (на философское!..), утверждена тема. Ну, наконец эта супружеская пара воссоединится территориально. Представь себе, он приехал, а жена ему дверь не отпирает. Оказывается, она уже третьи сутки спит!! Сонная болезнь, врачи говорят – на почве мозгового переутомления. И то сказать, во всем институте один Кертуев может поспорить с ней в усидчивости. А в Свердловке, по слухам, на почве переутомления человек двенадцать студентов у психиатра перебывало. Занимаются – аж гуд идет.

Саша Михайлов зимой паниковал, думал бежать из института, между тем его учебные дела удовлетворительны.

Пока это письмо до тебя идет, кутерьма здесь кончится. На днях дают отпускную стипендию за три месяца вперед, все планируют что-нибудь себе или женам покупать сразу, чтобы полученные деньги не успели обесцениться. Надо бы тебе купить зимнее пальто или шубу, чтобы не мерзли больше у тебя коленки в коротком овчинном полушубке! Телеграфируй согласие. Чтобы я не купил дрянь, попрошу Катю Флёнушкину пойти со мной в магазин и выбрать. Мне моя комиссарская перелицованная шинель еще зиму вполне послужит. Ежели дадут в червонцах (о чем поговаривают), – те уже не будут так феерически дешеветь, как «лимоны» и «лимонарды».

Учитывая габариты новой комнаты, я заказал книжную полку геркулесовских размеров.

В газетах с удовольствием читаю о своей книжке… увы, еще не рецензии, а лишь издательские аншлаги о выходе в свет. Докупил полтора десятка экземпляров для раздачи кое-кому здесь на память. Викторова книжка о пятом годе выходит на днях. Книжка Плетневой о стачках уже вышла, мы обменялись экземплярами с душещипательными надписями. Она мне написала: «Моему более боеспособному товарищу по семинару» и т. д. Вероятно, под впечатлением от своей сонной болезни.

Старков установил антропометрическими измерениями, что у институтских спортсменов за зиму у каждого грудь расширилась, не помню, на сколько сантиметров в среднем. Он мастер обставлять официальную часть, попадем в спортивные журналы. Знай наших! Подготовка к зимнему первенству вузов движется полным ходом. Несмотря на заседания, позавчера словчил сыграть за первую команду против второй. Дали 10 очков гандикап и 33:24 выиграли (то есть 33:14 без гандикапа). Сыграли и с вашей, женской, дали гандикап 80 (!), результат 90:81 в нашу пользу, то есть 90:1. За всю игру единственный мяч в нашу корзинку забросила Наташа Шандалова. Смеху было вагон! Сандрик назвал игру «избиением амазонок», а Крицкая от обиды расплакалась.

Старков нашу первую команду очень хвалит, особенно Кертуева в защите и меня в нападении. Сандрик в роли центрового закрепился окончательно.

Паша Додонов перед своим отъездом в Еланск на каникулы звонил мне, чтобы я непременно приезжал к воскресенью: губернская олимпиада, Еланску надо как можно больше очков набрать. Утром бег на полторы тысячи метров, а вечером футбольный матч. Ну, футбол – это ладно; а бег? «Там уже на тебя, говорит, сделана заявка». А я никогда в состязаниях в беге и не участвовал!

Скажи малышам – папа приедет и раскачает их «на качелях» до самого потолка! Ужасно рад, что успею тебя еще застать в Еланске.

Да! А ведь тут без тебя Анастасия Егоровна, мать Шандалова, в институт негра приводила! Встретила в продовольственном магазине, как уж она с ним объяснялась, не знаю, он по-русски не говорит, но только помогла ему сахару купить и сама заодно взяла без очереди. Виктора, к сожалению, дома не было, нас никого тоже, а Наташа в школе французский не учит (у них один немецкий проходят) и не сумела толком с ним поговорить. Поняла, что он приехал к нам «учиться», а в вузе ли или революцию делать учиться – не поняла. Говорит: «Молодой, веселый, симпатичный!»

На другой день после этого был ливень – ужасающий! Он застал меня на Неглинной, я ходил в нотный магазин (привезу тебе кое-что новенькое). Стоим кучей в подъезде, а с неба на мостовую хлещут желтые потоки воды, меж облаков просвечивает откуда-то сквозь эту водную громаду солнце. И вдруг на тротуаре перед нами негр! Молодой, снял рубаху и заразительно хохочет во весь рот, зубами сверкает, а сам пританцовывает от удовольствия под ливнем, шлепая сандалиями! Полуголый, шоколадный такой, на фоне желтого дождя, – прямо картина для художника. И все мы за ним начали хохотать.

Тут он куда-то дальше побежал, а я спохватился: мне бы его спросить, не он ли вчера был у нас на Остоженке?

Дождь утихать стал, народ шел с Трубной площади и рассказывал, как там человек утонул. Побежал по воде – и вдруг исчез, провалился в подземную реку Неглинку. Должно быть, там водой люк снесло!.. Вот какая сильная вода шла, что он водоворота над трубой не заметил.

Ну, я расписался, а мне отоспаться надо.

Только что ко мне неожиданно зашел Иван Антонович Минаев, меня разбудил. Он приехал в Москву из Донбасса по делам управления шахтами и рассчитывал повидать Володю Скугарева. Но тот, оказывается, весной опасно болел воспалением легких ( мы и не знали!), после чего находится в Кисловодске на лечении. С ним там и Фира, боится его одного оставлять. Иван Антонович встревожен, бранил меня, что я здесь, в Москве, «за Володькой не приглядел». Действительно, мы с февраля, кажется, не видались, но ведь заняты оба! А Фира не позвонила о его болезни. Ну, чего говорить, я признал, что виноват.

Минаев видел Володю в марте, говорит, что тот был сильно переутомлен, а просить отпуск по состоянию здоровья отказывался. Человек ни разу в жизни по-настоящему не отдыхал, – и это при его-то слабом физическом сложении!..»

3

Против кого были «отводы», тех вызывали к трибуне. Вызвали Флёнушкина. Бледный, с напускной усмешкой, он первым делом сообщил собранию о своем социальном происхождении: покойник отец занимался книжной торговлей в Замоскворечье.

– Зря с этого начинает! – шепнул Косте Виктор.

После гимназии поступил в коммерческий институт[2]2
  Позднее – Экономический институт имени Г. В. Плеханова.


[Закрыть], где проучился два года. В девятнадцатом вступил в партию и вскоре был принят в лекторскую группу коммунистического университета имени Свердлова. При основании Института красной профессуры поступил на его экономическое отделение.

Поднялся с места Вейнтрауб и задал вопросы: крупную ли торговлю вел отец Флёнушкина или мелкую? Сколько нанимал служащих? Участвовал ли Флёнушкин в октябрьских боях в Москве? Помогал ли отцу в торговле?