Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)
Глава третья
1
Арестованные по делу об убийстве Бабушкина парни просидели в Нижнем Ломове несколько месяцев. Они от всего отпирались. Пошел слух, будто Алексея убили не они, а банда татарина Ямана, орудовавшая в северной части уезда: кто-то из ямановцев забрел в Варежку и убил… Об этом сами же бандиты оповестили подметным письмом каменскую милицию. Письмо могло быть и фальшивым; однако обвинение в убийстве суд признал недоказанным. За доказанное хулиганство и драки с увечьями братьям Нигвоздёвым с их приятелями зачтено было предварительное заключение, и они в конце зимы вышли на свободу.
В Варежке все считали, что Бабушкина убили Нигвоздята. Комсомольцы следили за их каждым шагом.
Весной, как только солнце высушило соломенные крыши, сгорела ночью изба деда Софрона, Дулёпы. Опытные поджигатели выбрали безветренную ночь, огонь, как от свечи, поднимался кверху, и соседние избы уцелели. Старик со старухой едва успели выскочить из огня.
На другой день Дулёпа пришел к Илье Григорьеву, в Каменку. Вечером, тайком, и со двора постучал. Заговорил, когда остались вдвоем в комнате, и то шепотом.
– Слышь ты… Одна рука в Алешку стреляла и мою избу подпалила! Слухай меня…
Помнит ли Илья, как дед Софрон в день спектакля в клубе Федюню «коммунистом» назвал?.. Так вот, после этого случая Федюня пригрозил ему, Дулёпе. А в тот вечер, как Алексея в окно застрелили, вот что было. Аришка-то, вдова, через проулок от Дулёпы живет; он спать ложился, когда она в окно постучала, спрашивает: «Дедушка, сколько на твоих часах время?» Он ей ответил, – половина одиннадцатого было.
– А потом, слышу, показала на суде Арина, быдто Семен к ней в тот вечер пришел в девять часов. А он быдто и сам до утра не знал, что в десять Бабушкина убили. И Аришка, дескать, не знала. Смекаешь?.. Коли они оба не знали, в каком часу, где и кого убили, на кой им ляд понадобилось в пол-одиннадцатого ночью часы сверять? А может, и часы-то у нее до пол-одиннадцатого стояли?
– Дед! – вскричал Илюша в сердцах. – Что ж ты нам тогда об этом не сказал?
Пальцы у старика дрожали, когда он крестил ими свой лоб.
– Боялся я, милый мой, за себя и за старуху… Видать, грешен я перед господом богом, вот и наказал он меня. Сожгли, воры окаянные! Оставили нищими на старости, без избы… Ты погоди, я тебе еще не все выговорил. Как-то на улице Федюня стоял и еще мужики; кто-то и скажи: «Не пожалела Аришка своей вдовьей чести, спасла Семку от расстрела!» А я тут возьми да и ляпни: «Душа-то, она кривая». Федюня на меня как взглянет! Аж я перекрестился со страху, от греха ушел от него поскорей. Знать, меня бес тогда за язык дернул!
– Постой, при чем тут Федюня? Какое дело ему до Семки с Аришкой?
– Что, ты не знаешь? Он же их коновод! Нигвоздята коней крадут, уж который год их никак поймать не могут. У моего племянника, советского партизана Пашки, летось такую кобылу свели – загляденье! Гладкая, из конского запаса получил, когда бедноте раздавали при демобилизации армии. Вот так же, вечера два подряд вокруг его двора оба Нигвозденка увивались, а когда и как словчили конюшню отпереть – никто не знает. Схоронили где-то лошадь, и через неделю из Пачелмы дошел слух: Федюня погрузил ее там до Москвы с документами, как в Головинщине быдто купленную. И перекрашенных-то лошадей, и каких он только не сбывал! Да ить все об том одни разговоры. Знамо, глас народа – глас божий, люди зря не скажут… Да что говорить, спроси любого в Варежке, все знают, а показание подписать – нет никого! Боятся. Вот про то я тебе и говорил. Гляди – сожгли меня, старого дурака, Дулёпу, за мой треклятый язык!
– Подай заявление в комитет крестьянской взаимопомощи, они тебе помогут избу выстроить. А сейчас ты показание дашь?
– Сейчас!.. – Старик повздыхал и взглянул, не подслушивает ли их кто под окном. – Сейчас-то дам, затем пришел… А вот что со мной потом будет? Вчерась сожгли, завтра самого прикончат?
– Никто про твое показание не узнает. Нам бы только Нигвоздят словить, а тогда свидетели на них без тебя найдутся.
– Где ж ты их теперь словишь, ежели они за день до моего пожара из Варежки выехали?
– Куда?
– Говорят, в Иркутск на заработки.
– В Иркутск?
– Кто ж их знает? И соврут, недорого возьмут.
– Оба брата выехали?
– И еще те двое, которых вместе с ними судили.
– А Федюня тут остался?
– Тут. Фомич – энтот зимой из нашей потребиловки уволился. Говорят, в Ташкент подался.
– Ну, ты, дедушка, если за Федюней что заметишь, нам теперь потихоньку сообщай. В Каменку можешь не ходить, передавай в Варежке Тимоше Нагорнову, мы от него узнаем. А к коммунистам ты Федюню-вора зря тогда приравнял, дед!
– Не мог я тебе прямо сказать, как он, значит, с чужой собственностью обращается…
– А надо было прямо сказать. Слушай-ка, чего это ты про Фомича вспомнил? Аль он с этими бандюгами путался?
Софрон развел руками:
– Болтали в селе, что Бабушкин про него в газете написал, а улепетнул Фомич из Варежки сразу, как Бабушкина убили. Опять же и Федюня вокруг него увивался. Знамо дело, денежки у Фомича водились… Да ведь не пойман – не вор.
2
Месяца два о Нигвоздятах в Варежке не было ни слуху ни духу.
Комсомольская организация в Каменке в те времена каждое лето объявлялась мобилизованной на борьбу с бандитизмом, да и не в одной Каменке. Годом или двумя раньше проводились даже губернские военные учения с участием уездных отрядов. Во время одного из таких учений отличился, заработав себе выговор, не кто иной, как Илюша Григорьев. Вложив в свой пулемет ленту заряженных патронов, он обратил своих условных «противников» в бегство очередью настоящих, не условных пуль, неожиданно запевших над их головами.
В Нижне-Ломовском уезде этим летом то тут, то там продолжались разбои, грабежи и убийства советских работников. Шайка вооруженных бандитов остановила скорый поезд, ограбила десятки пассажиров, нескольких застрелила.
Примерно в те дни в Каменку к Илье Григорьеву пришел, запыхавшись, Тимоша Нагорнов: дед Дулёпа, который со своей старухой переселился к соседям, пока комитет взаимопомощи отстраивает ему избу, сказал Нагорнову, что этой ночью Семен Нигвоздёв был в Варежке.
Божится старик, что не обознался, хоть ночь и была темная. Дед по нужде вышел за сарай и видел, как вдова Аришка провела Семку в свой выход (землянку), на задах ее двора, и там с ним заперлась. Слышно было, как задвижка щелкнула. Дулёпа хотел было тут же, ночью, пойти сказать Тимошке, да решил выследить, не появится ли с Семеном кто из его дружков, поэтому засел в сарае и доглядывал сквозь плетень, в щелку. Не пришел никто. Под утро Арина выпустила Семена из выхода, и он ушел в сторону леса.
– Пойдем на станцию, – сказал Илюша. – Там сейчас уполномоченный из Москвы.
На станции в тупичке стоял отцепленный от поезда красный вагон-теплушка. Сидевший на висячей ступеньке красноармеец, с наганом в кобуре у пояса, узнав Илюшу, посторонился, и комсомольцы влезли в наполовину отодвинутую дверь. В одном углу теплушки лежали, прикрытые брезентом, разные предметы – ящики, бочки, сложенные на день койки-раскладушки, куча винтовок, пулемет. В другом углу сидел на табурете, в черной кожаной куртке и высоких сапогах, румяный молодой парень и при скудном свете, падавшем из прорезанного в стене маленького квадратного оконца, записывал что-то в тетрадь карандашом, скосив голову и прикусив кончик языка.
Кожаная фуражка с красноармейской звездой над козырьком лежала на другом табурете.
Подняв от тетрадки светловолосую, коротко остриженную голову, уполномоченный протянул Илье руку.
– Кого привел? – Буква «р» звучала у него мягко. – А! – радушно сказал он, узнав Нагорнова. – Помню, ты в Москву с Алешей приезжал. Здравствуй! Что принесли хорошего?
Услыхав о появлении в Варежке Нигвоздёва, Федор (это был Лохматов) встрепенулся.
– Сейчас же садись, запиши подробно все, что знаешь от старика, – велел он Тимофею. – Нам надо их схватить, этих Нигвоздёвых. Скажешь деду, пускай следит, и тут же сообщай мне на станцию. Я нагряну с отрядом… Только надо сперва точно установить, у кого они заночуют.
Прошла неделя. Теплушка Лохматова то прицеплялась к проходившим поездам и уезжала, то возвращалась тем же способом обратно.
В одну из ночей к уполномоченному прибежал посланный Тимошей мальчик, Ванюша Карапузан: в Варежке появились оба брата Нигвоздёва и с ними еще трое, наверняка бандюги!.. Всю ли ночь пробудут – неизвестно. Они виделись с Федюней. Нагорнов постарается задержать их в селе до прибытия отряда.
Федор сейчас же надел поверх гимнастерки кожанку, портупею с маузером и приказал восьмерым красноармейцам собраться в дорогу.
3
Тимоша Нагорнов сидел в это время за столом в Аришкином выходе, в кругу пятерых бандитов. В кармане у него был наган с единственным патроном. Как на грех, сегодня утром решил поучиться стрелять в лесу, в Кульменом овраге, и выпустил остальные шесть патронов в расчерченный под мишень газетный лист.
Низко над столом горела яркая висячая лампа-«молния»; Аришка была племянница Фомича, и он отдал ей эту лампу, когда закрывал свою лавку. На столе стояли стаканы, кружки и бутыль в четверть ведра, налитая зеленоватым мутным самогоном, лежали нарезанные толстыми кусками черный хлеб и вареное мясо.
Компания расположилась вокруг стола на низеньких скамьях. Нагорнова посадили в дальний угол, между обоими братьями Нигвоздёвыми, и он чувствовал себя в плену. Арины не было; хозяином вел себя Семен, сам отомкнул дверь, когда входили, сам зажег лампу.
Усевшись, бандиты не снимали шапок. Стало быть, решил Тимофей, готовятся утекать. Кроме Нигвоздят из них двое были вареженцы, оба Васьки по именам, а по прозвищам – один «Косоротый», другой «Свистун». Этих забирали вместе с Семеном и Фетисом в Нижний Ломов. Третьего, с татуировкой на кистях рук, Тимоша не знал.
Бродя возле Федюниной избы, предупрежденный Дулёпой о появлении в селе Нигвоздят, Тимоша неожиданно столкнулся с ними в темноте на улице, нос к носу. Притворяться, что их не узнает, он не стал и сказал:
– Семка! Это ты?.. Здоро́во! Что это, вы все вернулись из Иркутска?
– Здоро́во! – отвечал Семен, сжимая его руку в своей огромной, точно лопата, ладони. – На побывку приехали.
– А где вы там работаете?
– Пойдем с нами! – предложил Семен. – Выпьем за встречу, тогда всё расскажем.
Откажись Тимофей пойти, заподозрили бы, что хочет на них донести, и вообще, бандитов можно было спугнуть, а он решил их накрыть сегодня во что бы то ни стало. Нагорнов пошел с ними.
– Пей! – говорил ему теперь Семен, наливая полную кружку самогона.
– Что же ты одному мне наливаешь?
– Налью всем…
– Да я пить-то еще не научился, – сказал Тимоша, не без робости вглядываясь в мутную жидкость, через которую не просвечивало дно кружки.
– Ай комсомол запрещает? – нагло засмеялся горбун Фетис. – У нас, брат, своя дистиплина. Пей!
– Больно много налил…
Тимоша глотнул отвратительно пахнувшего питья, содрогнулся и, жмурясь, поставил на стол недопитую кружку.
– Пей, пей! До дна! – кричали все.
– Сейчас… Дайте отдышусь.
Хохоча над ним, бандиты опустошили свои кружки и стаканы.
– Вот что, друг, – обратился Семен к Тимоше, когда тот, набравшись духу, допил свою порцию. – Клади-ка на стол свою пушку-то. Чего это ты ее с собой по селу таскаешь?
– Пушку?.. – удивился Тимоша. В голове у него непривычно шумело. – А! Это ты вот про что…
Он полез в карман за револьвером.
– Стой, стой! – перехватил Семен его руку. – Сам выну!
– Да ты погоди!.. – возразил Тимофей, не выпуская рукоятки нагана и лихорадочно соображая, как оттянуть развязку. – Ты посмотри, что за штука такая… Видишь, в нем всего один заряд!
Левой рукой он быстро перехватил револьвер за дуло и, выдернув шомпольчик, раскрыл барабан, показывая всем пустые, кроме одного, патронные гнезда. Неожиданная мысль пришла ему в голову.
– Это знаешь чего? – сказал он, обращаясь к Семену. – Ты читал рассказ про фаталиста в книге писателя Лермонтова?
– Что ты плетешь? Какого капиталиста?
– Не капиталиста, а фаталиста! – засмеялся Тимоша, чувствуя необыкновенную легкость в движениях и ясность в голове. – Это как один офицер свою судьбу испытывал! Хочешь расскажу? Лермонтов – он наш писатель, он жил недалеко от Варежки, в Тарханах, знаешь? Село, верст за сорок отседа, за Кевдой…
– Ну, знаю Тарханы, слыхал.
– Хочешь слушать рассказ?
– Давай выпьем еще по кружке, – перебил Фетиска, разливая всем из четверти.
– Нет, я сперва расскажу, а то напьюсь и позабуду… В царской армии, значит, служил офицер, Вулич по фамилии…
Убедившись, что в его нагане один патрон, бандиты, видимо, успокоились. Но слушать они не желали и, заставив Тимошу выпить вторую кружку, начали гомонить.
– Ты лучше скажи, зачем с собой шпалер нес? – приставал к нему Фетиска. – Тебе кто сказал, что мы в Варежке? Говори!
– Никто не сказал! Я и не знал, что вы в Варежке! – возражал Тимоша, слыша свой голос точно издали и радуясь, что он хоть и пьян, но так умело врет, будто на самом деле встретил парней нечаянно.
Но он хорошо помнил, что ему надо усыпить внимание бандитов, а для этого – заставить их слушать его рассказ. Он встал и воскликнул:
– Глядите сюда! Вот как офицер Вулич свою судьбу испытывал!
Он взял револьвер в правую руку и шаркнул вертящимся барабаном о рукав левой, чтобы все видели, что он не знает, пустое или заряженное гнездо барабана остановится против дула. После этого он приложил дуло нагана к своему виску.
Пятеро бандитов замерли, разинув рты.
Палец на курке у Тимоши вдруг точно налился свинцом – сделался пудовым, шевельнуть им не стало возможности…
– Стой! – сообразил он и опустил руку. – Рассказ-то я и забыл сказать. Кто же вам расскажет, коли я раньше времени на тот свет угожу?
– Ну давай, давай, сказывай! – загалдели пьяные парни. – Чего же ты канителишь?
4
– Так вот, значит, – начал Тимофей, садясь на место, – было это полсотни лет тому назад или боле, при наших дедах. Служил в царской армии, стало быть, офицер Вулич…
«У, бандюги!» – думал он, стараясь растянуть историю Вулича и уснащивая ее выдуманными подробностями. У Вулича была будто бы красавица любовница, которая не верила в судьбу, а он решил ей доказать, что каждому человеку его судьба назначена с детства и уйти от нее нельзя. «Убили Алешу! – думал он. – Не уйдете, сволочи, от расстрела!..»
Как ни затягивалось повествование, наконец дошло дело до того, когда Вулич взял пистолет, чтобы испытать судьбу. Тимоша поднялся на ноги, крутнул еще раз, заново, барабан на левом рукаве и поднес к виску дуло.
– Стой! – остановил его на этот раз Семен. – На, хвати еще самогону для храбрости!
– Давай!.. Нет, не надо! – перерешил Тимофей. – Жив буду, хвачу, так и быть.
Он опять приложил к виску револьвер и на этот раз, не моргнув глазом, спустил курок…
Сталь сухо щелкнула, выстрела не раздалось. Парни загалдели разом так, что с минуту нельзя было разобрать ни слова.
– Ну силен! Силен, Тимошка!.. Повезло сукину сыну!..
– А еще раз не щелкнешь?..
– На кой хрен ты подался в комсомольцы? – кричал пьяный Фетиска, обнимая Нагорнова. – Уйдем с нами! А то кокнут тебя задаром! Как Алеху кокнули…
– Эй!.. – предостерегли его другие.
– Ну-ка, покажи еще раз, как Вулич судьбу испытывал? – потребовал, когда гам начал утихать, Семен. – Аль кишка тонка второй раз, а?
– А ты сам не хочешь попробовать? – тихо смеялся Тимоша, думая в то же время: «Хочет, чтобы я себя убил», и чувствуя, что ослабел и еле-еле ворочает языком.
– Ишь ты – сам!.. – возражал Семен. – Нет, брат! Взялся за гуж – не говори, что не дюж!
– Давай рассказывай, что там дальше было с Вуличем? – требовали другие.
В голове у Тимоши от выпитого им самогона все перемешалось. Помнил он только одно – любой ценой надо задержать бандитов здесь, пока уполномоченный не подоспеет с отрядом. Ванюшка Карапузан паренек смышленый, догадается, где искать…
Продолжая рассказ, он вдруг утерял нить. Казак зарубил шашкой свинью; ну а дальше что было?.. Тимоша решительно не мог припомнить. Чувствуя, что мямлит, и боясь, как бы не разгадали его уловку, Тимоша ни с того ни с сего встал и поднес опять револьвер к виску.
«Прощай, жизнь!» – подумал он и увидел себя где-то уже вместе с убитым Алешей. Тут же вспомнил, что ведь там никакого «того света» нет… И вдруг снова потерял всякую нить мыслей.
«Что же я стою?» – тупо думал он, очнувшись на мгновение и видя, что парни с бледными, искривленными лицами уставились на него, в ожидании выстрела. «Хотят, чтобы я себя убил… Все равно вас, подлецов, расстреляют!»
– А ну, еще раз! – отчаянно крикнул он, будто перед прыжком в воду, и опять приставил опущенный было наган к виску, чтобы нажать гашетку, – как вдруг дверь с треском распахнулась и раздался еще более громкий крик:
– Руки вверх!!..
В землянку ворвался, с ярким электрическим фонарем в одной руке и с маузером в другой, человек в черной кожанке, а за ним красноармейцы с наганами.
Кто-то из бандитов ударом кулака сшиб и погасил лампу, но фонарь освещал и ослеплял их. Тимофей стукнул своим наганом Семена по голове, обхватил его…
Через несколько минут бандиты лежали на полу выхода, обезоруженные и связанные.
…Все пятеро бандитов были опознаны ограбленными пассажирами как участники налета на скорый поезд. Выяснилось, что никто из них в Иркутск не уезжал. С весны они жили в лесу с остатками разгромленной банды Ямана, которой и раньше помогали в «сухих» и «мокрых» делах.
Месяц спустя братья Нигвоздёвы оказались в числе расстрелянных по приговору суда. Доказано было, что Бабушкина убил выстрелом в окно Семен.
Остался неразоблаченным Федюня. При обыске у него и у Арины в ночь захвата банды ничего не нашли. Нигвоздёвы его не выдали. Однако советские органы, по докладу Лохматова, выселили Федюню из Варежки в дальние губернии. Племянницу Фомича Арину осудили за укрывательство бандитов. Против самого Фомича прямых улик не было, но его разыскивали. Ходил слух, что кто-то видел его на базаре в Ташкенте.
Глава четвертая
1
В августе Костя выбрался к детям и на охоту в еланские леса. Знакомый охотник давно звал его на тетеревов, обещая уступить под ружье гостю свою старую опытную собаку, а сам намереваясь испробовать первопольного, только что натасканного молодого сеттера.
В день Костиного отъезда неожиданно появился в Москве Мамед Кертуев. Они больше года не виделись. Мамед по окончании института преподавал в казанских вузах и решил в каникулярное время наведаться в столичные библиотеки, взглянуть на Москву, по которой скучал.
Костя позвал его с собой на тетеревиную охоту. Ружье в Еланске ему достанут. Мамед никогда не охотился, но ему очень хотелось о многом потолковать с товарищем. Подумав, обещал на денек-другой приехать и в самом деле явился. Чуть ли не с первых слов спросил у Кости:
– Читал цифры?
– Какие цифры?
– В августовском номере «Большевика». По данным хлебофуражного баланса.
– Я, брат, здесь предпочитаю играть в футбол и набивать патроны шестым номером дроби. Себе набил патронташ на двадцать четыре заряда. С тебя на первый раз хватит двенадцати.
– Ого! На целую стаю тетеревов.
– О тетеревах речи нет, ты в них все равно не попадешь, а в мишень постреляешь. Захвати газетный лист с какими хочешь цифрами.
– Нет, о цифрах ты выслушай. Черт их пабри, как они там группируют данные? У автора статьи выходит, будто двенадцать процентов крестьянских дворов, кулаки плюс зажиточные, продают шестьдесят процентов всего товарного хлеба в стране.
– А середняки сколько?
– Тридцать девять. Беднота – ничего. Одни только собственно кулаки, три с половиной процента деревенских хозяйств, выбрасывают на рынок будто бы тридцать процентов всего продажного хлеба. Значит, кулакам и зажиточным идут и городские товары: в деревнях покупает их тот, кто продает хлеб. Где же наша экономическая смычка с середняком?
– Это что-то не то. Неужели кулак за четыре года нэпа успел так вырасти? В восемнадцатом году его подстригли… Да и беднота спокон веку осенью сколько-нибудь хлеба да продает, а весной прикупает. Это они что-нибудь обсчитались.
– Похоже, что да… А мы-то в гору полезли, Костька, в гору! Ленинский вопрос «кто кого» в нашу пользу решаем, – говорил Мамед, приводя на память цифры роста государственной промышленности и торговли, кооперации. – Червонцу нашему международная буржуазия завидует, в Западной Европе у них нет такой крепкой валюты, как наш червонец!..
Для Мамеда было новостью, что Пересветов давно уже не работает в редакции «Правды».
2
Погода не обещала удачи охотникам. Костин знакомый гостеприимно встретил молодых людей в лесной деревушке, где размещался лесорубочный пункт, но с ночи полил дождь. Утром они все-таки поплелись на вырубки с двумя собаками и без толку вымокли. То приостанавливаясь, то возобновляясь, дождь смывал тетеревиные наброды, и собаки, с мокрыми, облипшими белой шерстью боками, не столько искали дичь, сколько оглядывались на охотников и жались к их ногам.
Лишь к полдню слегка прояснело. Послушная хозяину Джинка, после нескольких его внушений, пошла с гостями.
Костя энергично посылал Джинку на поиск, как вдруг рядом, позади него, грянул выстрел. Моментально обернувшись, он увидел Мамеда, который с испуганным лицом держал ружье дымящимися стволами кверху. Решив спустить курки, он по ошибке нажал не на тот спуск, курок которого придерживал большим пальцем.
Костя покачал головой:
– Хорошо, что в небо!..
Бумажная гильза, намокнув от дождя, застряла в патроннике. Костя подошел было помочь Мамеду перезарядить ружье, но вдруг Джинка повела по близкой дичи и замерла в напряженной стойке, вытянув хвост и спину, посреди небольшой поляны.
С ружьем наготове Костя побежал к ней. Собака стояла намертво, почти уткнувшись носом в крупные травянистые кочки.
Кивком головы Костя подозвал Мамеда и шепнул:
– Погляди, что там?..
Тот осторожно приблизился и стал вглядываться в мокрую траву между кочками, куда смотрела собака. Лицо его сделалось еще испуганней, чем было после оплошного выстрела. Не оборачиваясь, он скороговоркой прошептал:
– Вижу его, что делать?
– Бери рукой…
Помедлив, Мамед рывком нагнулся. В его руке забился крупный пестрый тетеревенок. Умница Джинка задрожала вся, однако с места не двинулась и не сводила глаз с пойманной птицы.
– Что же теперь? – растерянно спрашивал Мамед, крепко держа тетеревенка в вытянутой руке.
Костя весело смеялся:
– Сроду не видал такого охотника! В небо стреляет, а дичь живою вынимает из-под кочки! Не совсем летный, наверное, – добавил он, осматривая тетеревенка. – Нет, вот уж черное перышко пробивается… Летный петушок. В мокрую погоду тетерева крепко затаиваются.
Птицу обвязали носовым платком, чтобы не билась в Мамедовой сетке для дичи. Он перезарядил ружье, повесил его за плечо и ходил следом за Костей, бережно придерживая ягдташ левой рукой и на него поминутно посматривая.
Джинка снова повела, на этот раз ходко, верхним чутьем. Она то приостанавливалась, настораживая уши, то пускалась вперед. Костя оглянулся и мигнул Мамеду:
– Черныш! Карауль, сейчас где-то вылетит.
Мамед едва успел снять с плеча ружье, как за высоким кустом зашумела, взлетая, крупная черная птица. Мамед ударил прямо в куст. Костя быстро выскочил на чистое место и, выцелив улетающего старого тетерева в угон, успел перехватить его зарядом дроби.
Вскоре снова полил дождь. Скричались с хозяином собаки и пошли домой, а к вечеру тащились на телеге по грязному проселку к городу.
Кертуев решил было тетеревенка привезти живым для Костиных детей. На последней вырубке, уже в виду города, он спросил:
– Костька, ты на меня сердиться не будешь?
– За что?
– Я его выпущу.
Костя засмеялся:
– Пожалуйста, выпускай!
– По крайней мере, большой тетерев вырастет… Айда, друг, лети!
Мамед выпростал свой ягдташ. Тетеревенок смешно кувыркнулся в мокрую траву, а потом, почуяв свободу, вспорхнул и полетел, все ровнее и смелее, к опушке леса.
3
Вот уже полтора года, как из бывших институтских троцкистов иногда лишь Вейнтрауб заговаривал с Пересветовым на политические темы. Кувшинникова не было в Москве, а Вейнтрауб по-старому квартировал в общежитии, с Костей они довольно часто сталкивались на лестнице или в столовке.
Когда Пересветов в сентябре вернулся в Москву, Вейнтрауб, увидев его, осведомился, хорошо ли тот отдохнул за лето, а потом, с нарочито наивной миной, спросил:
– Скажите, какого вы мнения об идее построения социализма в одном уезде?
Пересветов опешил:
– Глупая шутка!
– Между прочим, эту шутку приписывают Радеку, – живо подхватил Вейнтрауб. – Постановления XIV партконференции вы, разумеется, читали. Не находите ли вы в них оснований для подобного анекдота?
XIV партийная конференция в апреле 1925 года в своих резолюциях, опираясь на учение Ленина, осудила положение Троцкого о невозможности построения у нас социализма до его победы в других, технически и экономически более развитых странах.
– Вы хотите сказать, что этих постановлений не разделяете?
– Нет, что вы, как можно! – ехидничал Вейнтрауб. – В порядке партийной дисциплины мы с вами обязаны их разделять. Но как же нам теперь быть с учением Маркса о социализме как явлении специфически международном?
– Как быть с учением Маркса? Прежде всего, его не искажать.
– Да ведь ни у Маркса, ни у Энгельса нигде не сказано, что социализм можно построить в одной стране. Да еще отсталой!
– Вы хотите Маркса и Энгельса во что бы то ни стало противопоставить Ленину? Отрицайте тогда заодно уж и советскую власть.
– То есть почему же?
– Маркс и Энгельс и о Советах рабочих депутатов нигде ничего не говорили. Вы превращаете учение Маркса в мертвую догму! А еще кичитесь знанием диалектики.
– Что значит «кичитесь»? – надулся было Вейнтрауб, но, видя, что Пересветов уходит, остановил его: – Вы приспускаете интернациональный флаг социалистической революции!
– Наоборот, подать пример построения социализма есть наш международный долг. А вы чего бы еще хотели? Экспорта революции в другие страны военной силой?
– Во всяком случае, это было бы средством более действенным, поскольку социализма одни мы у себя все равно не построим… Позвольте задержать вас еще одним вопросиком: а какую позицию вы лично занимаете в связи с новым размежеванием в ЦК?
«Радуется всякой новой меже», – подумал Костя и, сдерживая раздражение, притворился непонимающим:
– Не знаю, о чем вы говорите.
– О новейшем лозунге «обогащайтесь». Вы же один из ближайших учеников Бухарина, вы должны разделять его кредо?
– Представьте себе, не разделяю, – сухо отвечал Пересветов, а для себя отметил, что про его зимнюю размолвку с Бухариным троцкисты, по-видимому, до сих пор не знают.
4
С Василием Окаёмовым Пересветов по-прежнему иногда играл в шахматы, иногда встречался в библиотечной курилке. Их спорам обильную пищу дала статья Зиновьева «Философия эпохи», а затем его новая книга «Ленинизм».
Косте казалось, что в статье Зиновьев слишком уж большое значение придал надеждам сменовеховца Устрялова на «термидорианское перерождение» РКП(б), в особенности на «трансформацию центра», то есть Центрального Комитета партии.
– Я бы отделался насмешливой заметкой, а Зиновьев целую «философию» развел. Для Устрялова слишком много чести.
– Ты что же, недооцениваешь действительную опасность перерождения в обстановке нэпа, когда кулак растет?
– Пусть ее троцкисты «переоценивают», нам это не к лицу.
Не нравилось Пересветову и заигрывание Зиновьева с лозунгом «равенства».
– Без уничтожения классов лозунг этот – не наш, а о бесклассовом обществе у нас говорить еще рано.
Книга «Ленинизм» в некоторых отношениях ошеломила Костю. Тенденциозным подбором цитат из сочинений Ленина Зиновьев пытался ниспровергнуть общеизвестные ленинские положения о социалистическом характере наших государственных предприятий и кооперации (Зиновьев объявлял их «госкапиталистическими»), о наличии в СССР всего необходимого и достаточного для построения полного социалистического общества. Лозунг прочного союза с середняком подменялся в книге лозунгом его «нейтрализации». В новой экономической политике Зиновьев видел лишь «отступление», тогда как Ленин еще на XI съезде партии, в 1922 году, объявил отступление оконченным, призвав к перегруппировке сил для наступления на капиталистические элементы в СССР, для решения вопроса «кто кого» в пользу социализма.
– Что случилось с Зиновьевым? – спрашивал Костя у Окаёмова. – Что за «трансформация» такая? Начал с требования «изжить» Троцкого, а сам переходит к нему на идейное иждивение! Ведь это Троцкий отстаивал тезис о невозможности построения социализма «в одной стране». Да ведь голосовал же сам Зиновьев против этого тезиса на XIV партконференции, как же это он поворачивает оглобли?
– Не знаю, – отговаривался Окаёмов, – если голосовал, значит, не хотел раньше времени обнаруживать разногласия в среде ленинского большинства ЦК.
– А теперь взял да обнаружил? Что же изменилось за пять месяцев? И вообще, что за дипломатия внутри партии? У кого он ей научился? У того же Троцкого!..
Они сцепились и битый час спорили в курилке.
Наконец выплыл еще пункт разногласий. Те самые цифры хлебофуражного баланса, которые удивили Кертуева, поднял на щит Каменев, хотя проверка ЦСУ и выявила их ошибочность. Отстаивающих эти цифры обвиняли в панике перед кулаком, в недооценке середняка, а они своих противников – в преуменьшении кулацкой опасности…
Разногласия росли, как снежный ком! До поры до времени, однако, споры захватывали сравнительно узкий круг журналистов, экономистов, партийных руководителей. Но близился очередной съезд партии, возникало опасение – не выльется ли дискуссия на съезде в новую вспышку фракционной борьбы? Удержатся ли спорящие в должных рамках? Это заботило каждого, кто жил интересами партии.
5
В первых числах октября Уманская написала Косте, что товарищеский суд врачей оправдал ее отца, признав обвинение во «врачебном убийстве» плодом вымысла.
Что касается самой Елены, то она решила остаться у отца и в Москву не вернется. Стрелецкий губком партии послал уже на нее запрос в учраспред ЦК.
Пораженный Костя читал:
«Ты свяжешь мой шаг с нашими отношениями и не ошибешься.
Наши часы били в разное время. В Марфине ты не догадался, что творится со мной, а потом я не доверилась твоему чувству. Признаюсь напрямик, что я любила тебя.
Может быть, я ошиблась, отклонив твой «наполеоновский» рецепт? Он дал бы нам возможность окончательно проверить, прав ли ты был, решаясь на разрыв с семьей. Но какой ценой мы бы это узнали? Никто нам этого не скажет.
Принять тебя за легкомысленного искателя «новых ощущений» я не могла, видя, как ты честно стараешься отдать себе и мне отчет в каждом своем душевном движении и поступке. Раз он ставит на карту будущее семьи, с которой сжился, рассуждала я, значит, чувство его действительно захлестнуло. Но прочно ли оно? Что будет со мной, если оно остынет?
Как видишь, я порядочная эгоистка.
Ты не должен меня упрекать, что я решаю «за тебя». Я наблюдала тебя внимательно, пристрастно и чувствовала, что мы могли бы стать действительно счастливы… если бы не было у тебя Оли и детей.
Я слишком горда, чтобы решиться на жизнь с постоянным опасением. Мне нужно было от тебя все или ничего, – тут мы одинаковы с Олей. Будь Оля мещанкой, я поняла бы твою решимость с ней порвать, но этого нет, и естественно, что я все время спрашивала себя: почему же он разлюбил ее? И разлюбил ли?
Наконец, допустим, ты мог бы стать со мною счастлив. А я? Смогла бы я примириться с сознанием, что разбила хорошую, честную семью, чужое, притом настоящее счастье?
Боюсь, что не смогла бы.
Ты спросил меня как-то, что было бы, если б ты меня, вместо объяснений на словах, поцеловал. Я тебе от души благодарна, что ты не сделал этого! Возможно, я не нашла бы сил тебя оттолкнуть, но отношения наши приобрели бы нехороший оттенок. А теперь они чисты.
Не считаю, что впредь нам нельзя видеться, но в одном городе лучше не жить, по крайней мере первое время. В Стрелецк ты мне пиши».
Прочтя письмо, Костя долго сидел, облокотившись на стол и закрыв лицо ладонями.
