Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)
– Да, да, все мы люди, все человеки… А все же к политике у меня нет того азарта, что есть у вас. Тут уж, видно, ни с вами, ни со мной ничего не поделаешь. Разные темпераменты! – Он засмеялся, разводя руками. – Я предпочитаю заниматься политическими страстями, когда их остудит время.
– Это спокойнее, конечно, – усмехнулся Пересветов и подумал: «Я бы сам охотно заткнул уши и сидел бы здесь, как ты, но, черт меня побери, ведь не могу же! Не так устроен».
Глава седьмая
1
В разгар уличного движения, около четырех часов дня, по тротуару Лубянской площади напротив обагренного закатным зимним солнцем здания ОГПУ быстро шел, отдуваясь и переваливаясь, толстяк в коричневой шубе с шалевым воротником и в шапке «гоголь» из натуральной выдры. Такие воротники с вырезом на груди для кашне и стоячие шапки уже третью зиму появлялись на плечах и головах людей, которым потрафило заново обрасти жирком.
Толстяк размахивал большим желтым портфелем. На раскрасневшемся бритом лице играла улыбка: его что-то развеселило. Вдруг он остановился как вкопанный, не слушая брани пешехода, ткнувшегося ему в спину. Мимо прошел стройный молодой военный, со светло-желтой бородой, в серой папахе и командирской шинели.
– Лохматов! Колька! – закричал толстяк, бросаясь за ним вдогонку.
Тот обернулся.
– Мишка Берг?..
Толстяк отвечал заливистым смехом.
– Ты в Москве, Николай?
– В командировке. С Дальнего Востока.
– Какого ты беса до сих пор в армии? – удивлялся Михаил, тряся Лохматову руку. – Сколько это выходит с пятнадцатого года – восемь лет?
– И не собираюсь уходить. Не пропадать же квалификации! Царь-покойник воевать обучил, на свою голову. Ты давно из Еланска?
– Четвертый год. А ты?
– После отсидки и высылки заезжал туда на денек еще раз в начале шестнадцатого года. Где Пересветов Костя, не знаешь?
– Ей-богу, давно о нем не слыхал. Я тебя еле узнал: бородищу отрастил рыжую.
– Врешь, не рыжую, а золотистую. Я бы тебя в этой шубе сам не узнал.
– Да чего же мы стоим? Ты куда шел? Может, у меня пообедаешь?
– Пожалуй, пойдем.
– Старую знакомую встретишь.
– Это кого же?
– Мою благоверную. – Берг захлебнулся мелким хохотком. – Вот удивится!
– Она из Еланска?
– Придешь – увидишь, сюрприз хочу сделать. А может, сначала в ресторан зайдем? В торговые ряды к «Мартьянычу» или в Большой Гнездниковский на «Кафе-крышу»?
– В ресторан не хочу, противно.
– Меня, брат, сейчас один старик до колик в животе рассмешил. Вон там перехожу площадь, он меня останавливает. Видать, из провинции. «Скажите, говорит, это и есть самая Вечека?» – «Она самая, – отвечаю, – а что?» – «Да ничего, – говорит. – Просто интересно». Как тебе нравится, ему интересно, а? Попал бы туда, не то бы запел… Смотри, вот она, Ильинка! – перебил себя толстяк. – Здесь теперь черная биржа. «Беру-даю червончики, пятирублевики царские, английские фунты-стервинги», ха-ха!
По тротуару, вдоль здания с колоннами, прохаживались люди в шубах с поднятыми воротниками. Михаил взял Колю под руку и, припадая к его уху, запел в четверть голоса на мотив «Ах шарабан мой, американка»:
Я видел как-то
На днях картинку,
Как шла Лубянка
Да на Ильинку!
А на другой день
Да спозаранку
Вели Ильинку
Да на Лубянку!..
Отстраняясь от Берга, Николай заметил:
– Ты настоящим нэпманом выглядишь. Ты где служишь?
– Посредничаю.
– Что это значит?
– Государственные тресты между собой не торгуют и, когда им надо что-нибудь купить, нуждаются в услугах посредников. Трест пишет мне мандат, я закупаю. Вместо заработной платы мне проценты идут.
– К нэпу приспособился?
– Ага! «Вова приспособился!» – Миша хихикнул. – Читал в «Вечерней Москве», как приспособился бывший генерал Куропаткин, тот самый, маньчжурский? В Псковской губернии волостной библиотекой заведует, милиционерам лекции читает. Знамение времени, хе-хе!
– И много ты комиссионерством выгоняешь?
– Процентами? Не очень. Вот если момент уловишь, когда цены меняются, сообщат тебе на ушко приятели, – ну, закупишь по низкой, по высокой отдашь, вот и отхватил куш, твое счастье. В прошлом году дорожали сукна, соль…
– Так это же спекуляция, Мишка!
– Разрешенная, милый мой, в рамках закона. Посредник не на дядю работает, на Советское государство. Цыпленки тоже хочут жить.
В сознании Лохматова такая «советская работа» не укладывалась.
– Как это тебя до сих пор из Москвы не выслали?
– Ну что ты! – Миша принужденно хохотнул. – Это кто спиртом торговал или кокаином, да разных там аферистов, контрабандистов, ростовщиков… этих месяц назад больше девятисот душ в тюряху замели, выслали и уже квартиры их рабочим раздают. А я с патентом хожу, налоги плачу. Без нас, комиссионеров, трестам не обойтись, – доказывал он. – Что ты хочешь, половина торгового оборота в руках частника! А по рознице все четыре пятых. Государственная торговля ни к черту не годна, передать ей межтрестовый обмен – значит загубить его, а на одном плановом снабжении далеко не уедешь. Гибкость требуется, частная инициатива…
Идти им было в Замоскворечье полчаса. Так долго хранить секреты Миша не умел и по дороге выболтал: в прошлом году он встретил в Москве Юлию Славницкую и с ней сошелся. Живет с ним, в его комнате.
– Жизнь бедняжку сильно потрепала. Эта история тогдашняя с Шуваловыми…
– Какая история?
Лохматов с удивлением слушал, что Юлечка, эта звезда еланских гимназических балов, вышла замуж за богача Шувалова, в восемнадцатом бежала с ним к немцам в Киев, а когда он там умер, сошлась с его сыном Иваном, которого вскоре после этого поймала, как белогвардейца, и расстреляла Еланская губчека.
– Ты ей не напоминай, – просил Берг, – ей будет неприятно.
– Знаешь, Мишка, – сказал Николай, – стоит ли мне идти к вам?
– Что ты? Почему? – всполошился Берг. – Из-за Юльки? Ей-богу, она баба хорошая. Ей не повезло. Да ты меня обидишь, Колька! Политика политикой, но надо же человеком оставаться, надо понять ее…
– Ну ладно, идем.
– Вот и отлично! – Толстяк опять повеселел. – Квартирка у нас, к сожалению, коммунальная, восемь хозяек, настоящий желтый дом, ха-ха! Обещали в жилотделе ордер на другую комнату, да волокитничают. Придется сначала частным образом подыскать, потом ордер оформить. Слыхал анекдот: в Октябре взятка за границу сбежала, а в нэпабре опять к нам вернулась? А слыхал – московские официанты решили раз навсегда не брать больше чаевых? Умора! Профсоюз постановил. Думаю, ничего у них не выйдет.
2
Вошли с парадного в полутемную переднюю.
– Иди за мной, – полушепотом пригласил Берг и чиркнул спичкой.
Задевая плечами за чужие пальто на вешалках, свернули по коридору вправо, влево, и Миша тихонько постучался. Дверь отворилась. Толстяка чмокнули в щеку, прежде чем он успел отвести в сторону дверное драпри и осветить лицо гостя.
Узнав Лохматова, Юлия невольно отступила на шаг, запахивая на груди капот. Михаил восторженно смеялся. Николай заставил себя вежливо улыбнуться. В других обстоятельствах он вряд ли узнал бы свою давнюю партнершу по танцам. Вместо прежней косы на голове у нее торчали вихры прически «под мальчика». На похудевшем лице углы рта заметно опустились, а главное, миндалевидные глаза смотрели чересчур настороженно. Лишь когда Юлия улыбнулась, Коля вспомнил ее гимназисткой. Это была все-таки она и все еще оставалась эффектной.
После небольшого замешательства Юлия протянула Коле руку.
– Господи! Вы ли это?.. Как давно!.. Раздевайтесь же, садитесь! Сейчас я обед подам…
Засуетившись, она одним взмахом руки подвязала фартук и вихрем выскочила из комнаты, успев окинуть взглядом в зеркало-трюмо себя и гостя.
Миша усадил Николая на широкую низкую тахту. Круглый стол придвинут был вплотную к пузатому шкафу красного дерева, с разводами яркого пламени на дверцах. В комнате умещались и треугольный туалетный столик перед трюмо, с массой дамских принадлежностей, и какие-то вещи в углу за ширмой, и вместительная стенная аптечка, из которой Берг вытащил хрустальный графин с рюмками, и кресло-качалка, скрипнувшее под тяжестью хозяина. Над тахтой стену закрывал отличный ташкентский ковер. Колины ступни тонули в разостланной на полу медвежьей шкуре.
Оттерев зазябшие руки, Миша приподнял крышку над суповой миской и принюхивался к аппетитному пару, а Юлия переодевалась за ширмой и говорила оттуда:
– Я осуждена вечно жить в тесноте! Помните, Коля, мой дом номер семь на Козинке, в Еланске?..
Начали с тоста «за встречу». По Юлиным словам, жизнь у нее сколько-нибудь устроилась лишь с Мишуком. Она работала секретаршей в одном из трестов, где они и встретились. Недавно оттуда ушла и домовничает. Мишук достаточно зарабатывает на двоих.
Миша за обедом говорил, как будто на трещотке трещал, а Коля ел и слушал, изредка отвечая на вопросы.
– Тебе надо жениться, – решил толстяк после первых рюмок водки. – Жизнь в новый цвет окрасится, ей-богу, ха-ха!
Юлия смотрела на Колю и щурилась, неопределенно улыбаясь. «Лиса!» – думал Николай. Холодноватый оскал улыбки придавал ей нечто от хищного зверька или от манекена из ателье мод.
Тепло от водки приятно разливалось по телу и настраивало Колю примирительно. «Жалкие люди, – мелькало в его голове, – гоняются за легкой жизнью! Мишка дурак, говорит – «женись!»… Каждый несчастлив по-своему… Вот тебе и ха-ха!..» – мешались у него мысли.
Разговаривали под патефонную музыку (граммофоны без труб входили в обиход), – потому что, объяснил Миша, «за стеной народный судья живет, а стенка тонкая».
– Ты, Коля, идеалист, – говорил он. – Таких мало, вроде тебя да Костьки Пересветова, не от мира сего. А мы с Юлечкой люди обыкновенные. Зла никому не желаем, себе хотим покоя и минимального комфорта, – наше человеческое право! Вы, идейные коммунисты, гонитесь за раем на земле для потомков, – гонитесь себе на здоровье, ха-ха! Мы так далеко не заглядываем, не мешайте нам только, Христа ради, спокойно жить… Эх, несчастное наше поколение, Колька!
– Врешь, счастливое!
– Да в чем же счастье? С четырнадцатого года все куда-то спешим и спешим, и пожить некогда… Помололи нас на мельнице, хватит, знаем, где раки зимуют…
Миша тихонько запел:
Там сел на лавочку
И вспомнил Клавочку…
– Коля, ты слышал эту песенку – «Клавочка служила в Эмпека»? Как там из-за нее?
Спец проворовался,
На Чека нарвался,
И в подвал он как-то угодил.
«Гипнотизирует меня, – думал тем временем Николай про Юлию, которая неотрывно смотрела ему в лицо из-за самовара. – Мишка дурак, думает, что она его любит».
Из Еланска, по словам Берга, в начале войны с Польшей его выслали. Коля слушал Михаила, но отвечал не совсем впопад. Собеседник, однако, понимал его.
– Ишь они какие! – не глядя ни на Мишку, ни на Юлию, зло говорил Коля. – Им тяжело… А другим легко? Смотри, брат… В подвал угодишь – вспомнишь Юлечку!..
– Знаю, знаю, нэп надолго, но не навсегда, – отзывался Миша. – Читали у Ленина, знаем. А ты думаешь, колесо назад повернуться не может? Незаметно, незаметно, а там глядишь… еще как может-то! А пока что нам и за спиной у коммунистического государства не дует.
– Что значит колесо? – спросил с опозданием Лохматов.
– А то, что из сотни сох одного трактора не выкроишь, как из сотни лодок – одного парохода, так, что ли, Троцкий сказал? На Всероссийскую выставку всего тринадцать тракторов нашлось, и те заграничные. С семью буржуазными странами уже соглашения торговые, а внутри на рабочих держитесь? Рабочие терпят вас, не спорю, но без частной инициативы вам труба… Ленин пишет – социализм мы протащили в повседневную жизнь, – а в Москве и губернии восемьдесят с лишним тысяч частных торговых заведений. Ваша программа – одно, а жизнь – совсем другое. – Он опять запел:
И по винтику, по кирпичику
Растащили мы ентот завод…
– Что у вас в партии? – продолжал он. – Раскол затевается. Троцкий свободы требует. Говорят – «это он только для своей фракции». Да мы-то с тобой в реалке французскую историю учили, знаем, чем такие дела кончаются. В смутное время живем…
– Не хочу слушать! – выкрикнул вдруг Николай тонким голосом, поднимаясь с тахты. Юлия в испуге бросилась подобрать скользнувшую на медвежью шкуру опрокинутую рюмку. А Николай тем же, не своим голосом продолжал кричать: – Смутное время?!.. Устряловец? Меньшевикам и эсерам свободы ждешь?
– Ты с ума сошел!.. – выпучивая глаза и хватая Лохматова за руки, хрипел под патефонную музыку Берг. – Судья рядом… Чего я такого жду? На кой мне ляд сдались меньшевики и эсеры? Мы с тобой как друзья разговариваем, а ты кричишь…
– Коля, вы остаетесь у нас ночевать! – решительным тоном заявила Юлия. – Надо было тебе болтать всякий вздор! – оборвала она мужа.
Вдвоем они уговорили Лохматова, что уходить ему сейчас от них уже поздно.
К политике разговор больше не возвращался. Допили чай, Михаил завел модный танец фокстрот и переставил с пола на тахту кресло-качалку. Юлия намеревалась «на двух половицах» обучить красного командира новому танцу, но, к своему удивлению, обнаружила, что Николай, даже выпивши, танцует фокстрот лучше ее самой. Где он обучился, Лохматов не сказал и вообще о себе не распространялся.
Мишка, расплывшийся от хмеля и умиления, следил, как они танцуют. Стоило ему отлучиться в кухню с посудой, как Юлины руки очутились на Колиных плечах, без всякого танца. Николай тихонько их отвел и произнес, отвечая больше на собственные мысли, чем на ее жест:
– Дело не в Мишке… Дело в одной женщине, которую вы не знаете.
Он должен был поставить на место эту Юлию, даже пьяный.
Полчаса спустя, проваливаясь в перину, которую ему разостлали на стульях (супруги легли на тахте), Коля зло досадовал: «Мне бы Шуваловых ей напомнить!..»
Нет, Шуваловых – грубость вышла бы. И ни к чему. Небось сама понимает, что в грязи купалась. А надо было сказать: «Дело в женщине, которой вы мизинца не стоите. И я эту женщину найду…»
«Я сильно пьян, – понял Николай, замечая, что над ним кружится потолок. – Чушь, все чушь… Не все ли равно, что сказал, чего не сказал. Не умеют они любить, вот и все. Мишка, тот, может, еще не разучился, а эта… Жизнь их обоих уродует. Вот почему мы и хотим совсем другой жизни! – мысленно убеждал он Берга. – Без уродства! А ты – дурак… А женщину эту я найду!»
Сегодня ему показалось, что из окна трамвая он увидел ее. Она здесь? В Москве?.. На первой же остановке он выскочил, побежал по улице назад. Ее не нашел, – а встретил Мишку. Может быть, то и не она была?
«Елена… Леночка!..»
Мысли спутались. Коля заснул.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
3
На трактирной вывеске живописец намалевал: «Россия». Буквы приплясывали.
Шел тысяча девятьсот девятнадцатый год. Трактир стоял посреди базара, в одном из южных городов, Стрелецке, и в нем с утра до вечера царила толчея. Вспотевший, распаренный половой носился между столиками, размахивая грязной салфеткой; посетители хлебали пустые щи, пили чай, водку, закусывали помидором или арбузом. Заходили мелкие спекулянты, крестьяне, солдатня Добровольческой армии.
На базаре выменивали хлеб и соль на военное обмундирование, на последний житейский скарб, уцелевший у обывателей после многих сменившихся властей. Деникинские деньги крестьяне брать отказывались. Ползли слухи, что Москву Деникину не взять, войска его отступают, но толком никто ничего не знал. Белые газеты напропалую врали о «новых победах».
В полдень по ступенькам трактира поднялся румяный беловолосый парень с курчавой бородой, в теплой не по сезону шапке и рваной шинели с чужого плеча. Он швырнул с маху на свободный столик шапку, а под табурет сунул мешок с поношенными ботинками, которыми торговал на обмен.
– Эй, малый! – крикнул он половому. – Бутылку пива!
Меняла сел за стол и облокотился, ладонью прикрыв лицо. На минуту оно выразило усталость, нерешительность, беспокойство. Но половой уже нес бутылку и стакан; посетитель деланно зевнул, вынул из кармана горбушку черного хлеба, не торопясь развернул тряпочку с солью. Пил пиво и закусывал, макая хлеб в соль.
Под личиной базарного менялы скрывался председатель местного подпольного революционного комитета Николай Лохматов. Партия недавно перебросила его с Восточного фронта на юг, в тыл Деникина, формировать партизанские отряды.
Сегодня Лохматов от девушки-информаторши, Лены Уманской, с которой по уговору встречался на базаре, узнал об одном обстоятельстве, к политике прямого касательства не имевшем. Отец девушки, местный врач, начальник госпиталя у деникинцев, держал связь с красными партизанами. Он не оставлял частной практики; в семье некоего Шульмана, куда его позвали к пациентке, он случайно услышал, что этому Шульману, крупному мукомолу и спекулянту, сегодня утром артельщик доставил триста тысяч рублей. Уманский велел дочери немедленно сообщить об этом председателю ревкома.
Ревкому до зарезу нужны были деньги. Партизаны требовали оружия, а его не на что было купить. Лохматов кормил партизан обещаниями, которые не знал, как выполнить.
Николай тяжело вздохнул, расплатился за пиво и вытянул из-под табуретки свой мешок. Покинув трактир, он прошелся базаром без видимой цели, не отвечая на вопросы «чего меняешь?», и свернул в пустынный переулок.
Вечером Лохматов на заседании подпольного комитета партии предложил план: идти к Шульману и просить взаймы.
В городе все знали этого давнишнего поставщика пшеницы в черноморские порты. Рассказывали, какой он ловкач: в ночь перед приходом белых сам себе устроил погром. Разбил зеркала, стекла в окнах, распушил перину, разломал в щепки старый комод, а все ценное припрятал. Наутро погромщики, решив, что до них тут уже кто-то успел побывать, оставили купца в покое. А он понемногу привел дом в прежний вид, нижний этаж сам предложил белому командованию под общежитие офицеров и зажил припеваючи.
Как капиталист, Шульман, рассуждал Лохматов, конечно, враг Советам и большевизму, но он не глуп и должен понимать, что Добрармия – калиф на час. К тому же это армия погромщиков…
– Что-то ты к буржуям доверчив стал! – упрекнули Николая.
Лохматова взорвало. Пусть ему укажут другие пути и средства! Двое лучших товарищей, посланных ревкомом для восстановления связей, уже сложили головы в контрразведке…
Решил дело здоровяк партизан Вовк: он трахнул фуражкой об пол и заявил, что завтра же идет к Шульману за деньгами! Пусть даже его за это исключат из партии…
Вовка отругали, но Лохматову разрешили, под его личную ответственность, обратиться к капиталисту за ссудой. Сговорились, что с ним к Шульману отправится завтра и Вовк. Деньги они поделят на две части, а на улице разойдутся и передадут их двум специальным постовым для доставки в надежное место.
У Николая будто гора с плеч свалилась. Придя с заседания домой, он в эту ночь впервые за долгое время крепко уснул.
4
В девятом часу утра они с Вовком подходили к дому Шульмана. Погода портилась, моросил дождь. На крыльце, под навесом, курил папиросу офицер в сером резиновом плаще. Один глаз у него заклеен был черным пластырем.
– Виноват! – сказал Николай, вспоминая, что в нижнем этаже офицерское общежитие.
Офицер посторонился. Обернувшись на лестнице, Лохматов поймал острый неприязненный взгляд одноглазого.
Дверь отворила девочка и сказала:
– Папа ушел.
– А когда придет?..
– Не знаю.
Они не ожидали, что у купца рабочий день начинается так рано. На крыльце снова пришлось выдержать неприятный взгляд офицера.
Остановились невдалеке от дома. Если они через час не возвратятся, товарищи решат, что их постиг провал. Но откладывать тоже нельзя: Шульман может сплавить куда-нибудь полученные вчера деньги.
Прошел час, другой. Ревкомовцы прохаживались, мокли под дождем. С крыльца и на крыльцо дома сновали офицеры, прошел почтальон. Из чьей-то кухни тянуло запахом борща. Партизан уже ворчал, посылая купца к чертовой матери, когда на улице показалась пролетка и в ней пассажир под раскрытым черным зонтом. Ревкомовцы успели заметить пепельно-серую бороду, белые манжеты в рукавах пальто.
– Обожди, – сказал Вовк, – дадим ему обогреться.
Минут через пять пошли к дому Шульмана. На крыльце не было никого. Открыла им горничная, и купец, садившийся завтракать, вышел в прихожую с салфеткой под бородой.
Они отрекомендовались комиссионерами. Шульман несколько секунд мерил незнакомцев взглядом.
– Розочка! Возьми у меня салфетку.
Он пригласил «комиссионеров» в кабинет. Оттуда дверь вела в другие комнаты; партизан шагнул к ней и прикрыл поплотнее. Коричневое лицо купца посерело.
– Вы не комиссионеры! – срывающимся голосом вымолвил он.
– Садитесь, пожалуйста! – вежливо предложил Лохматов и достал из рукава шинели мандат ревкома, на клочке папиросной бумаги. Опускаясь в кресло, купец угодил было на подлокотник. Прочтя мандат, он тем же неустойчивым голосом спросил:
– Что вам нужно?
– Прежде всего спокойствие. Если вы не будете громко говорить, вам ничего не угрожает.
У Вовка в отвороте пальто торчала рукоятка нагана.
– Разве я вам что-нибудь сделал?
Лохматов объяснил цель визита.
– При первой возможности долг вам будет возвращен. Нам необходимы двести тысяч рублей.
– Двести?.. У меня нет такой суммы.
– Господин Шульман! Стоит ли торговаться? Если вы, разумеется, решили пойти нам навстречу. Речь идет о добровольной ссуде. Вчера вы получили триста.
– Я не торгуюсь. – Купец вынул из кармана большой носовой платок и отирал лицо. – Ваши сведения точны. Но в данную минуту у меня дома только сто тысяч. Берите их, пожалуйста! Придете завтра, додам остальные.
Из бокового ящика письменного стола он достал пачку ассигнаций. Выдвинул ящик, показывая, что больше там ничего нет. Ревкомовцы переглянулись. Партизан мигал – брать.
– Хорошо, – сказал Лохматов. – За остальными придем завтра.
– Сию минуту, я пересчитаю… – купец заученным движением вскрыл пачку и положил на край стола.
– Не надо, мы вам верим.
Лохматов взял деньги, полпачки отдал товарищу, а другую сунул себе за пазуху. Купец прикидывал что-то в уме.
– Завтра, – сказал он, – ровно в двенадцать дня. Здесь же.
– Вы так любезно идете нам навстречу, – отвечал Лохматов, – но… господин Шульман, если о нашем посещении кто-либо узнает…
– Ах, что вы!..
– Господин Шульман, у вас есть жена, дети…
Купец подскочил в кресле:
– Или я себе враг? Пусть меня накажет бог! Будьте совершенно спокойны!
Лохматов попрощался с ним за руку, Вовк кивнул головой, и «комиссионеры» удалились.
Они летели на крыльях, их распирал смех от легкой удачи. Лишь пройдя квартал, спохватились, что следует разойтись по разным улицам.
Товарищи встретили их, как воскресших из мертвых.
Вечером комитет опять решал, как быть. Всем, кроме самих делегатов, повторное посещение казалось более рискованным. Не «подарить» ли купцу вторую сотню тысяч?..
Но деньги нужны были на оружие.
5
Когда Лохматов после заседания комитета вышел на улицу, возбуждение с него спало. Он шлепал в темноте по лужам и у тусклого фонаря неожиданно столкнулся нос к носу с белым офицером. Тот глянул на него сердито одним глазом, – на другом чернел пластырь. Николай вздрогнул.
Повторная встреча с тем же самым офицером, конечно, не означала ничего. Но пока Николай шагал домой через весь город, в сердце ему, словно вместе с сыростью, заползал холодок. Против воли шевелилась мысль: а что, если завтра они попадут в засаду? За голову предревкома не простит ли контрразведка Шульману отданных большевикам «под угрозой насилия» денег?
Придя к себе, Лохматов зажег маленькую керосиновую лампу. В почти пустой комнате с почерневшими деревянными стенами было мрачно. Потолок протекал, пахло сыростью. Окно упиралось в дощатый забор, к которому жался, дрожа под непогодой, чахлый городской тополек.
Николай снял мокрые сапоги, открыл стоявшую на столе кастрюльку и съел несколько холодных вареных картофелин; закурил, разделся и лег в постель. Взял книгу, но не читалось, в голове был завтрашний день.
Докурив, он закрыл книгу и лежал, ленясь приподняться, чтобы дунуть на огонь лампы. Мысли перебегали с одного на другое.
У Лены, дочери врача, большая черная коса. Ее нежно-розовые щеки почти не поддаются загару, но Коля почему-то про себя называет ее «гречанкой». Она приходит в полусапожках: на базаре, где они встречаются, грязь и лужи даже в жару, бог знает откуда. Странную смесь строгости и послушания ловит он в ее взгляде, когда на них двоих никто не смотрит. Ему кажется, что глаза ее говорят больше, чем слова.
Отчего ему так не везет в личной жизни? Вот, может быть, та, которую он мог бы полюбить. На всю жизнь. Коля болезненно хмурится каждый раз, когда Лена своими руками для виду перебирает в его мешке отвратительное грязное барахло…
Колины глаза смежила усталость, и ему привиделось, будто офицер с черным пластырем на глазу хватает за руку Лену и тащит ее под грохочущий по рельсам поезд… Николай в испуге проснулся. В наружную дверь стучали.
На мгновение Коля замер. Стук повторился настойчивей, громче. Лохматова словно кто подхлестнул. Он вскочил с кровати, с силой дунул на лампу, – она вспыхнула желтым языком пламени и потухла; схватил со спинки стула брюки, не сумел попасть в них ногой и едва не растянулся на полу.
Опять застучали. Колю обуял страх. В темноте он натягивал на правую ногу левый сапог… На его счастье, хозяйка все еще не просыпалась. Обувшись, Николай на цыпочках пробрался к балконной двери, выскочил в сад и перелез через забор.
Лишь пробежав два квартала, Николай остановился перевести дух. Возможно, в самом деле пришли за ним. Но что за неожиданный припадок страха? Никогда с ним этого не случалось.
Пустынными переулками Лохматов пересек город, обошел кладбище и присел на камень у опушки леса. Дождь перестал, лишь деревья шептались, роняя капли. Закурить бы… Впопыхах забыл на столе кисет с махоркой.
Обыски производились обычно в один и тот же час, предупредить других он не успел бы. Оставалось ждать утра. Чтобы не зябнуть, Лохматов ходил вдоль опушки. Проклятое подполье! В самых жестоких переделках на войне он так не пугался. При первой возможности попросится обратно в строй. Вот чем фронт решительно лучше подполья: нянчиться с собственной персоной там некогда.
Все-таки стыдно за сегодняшнее. А как ему нужен близкий человек! Который бы все-все понял и ни за какую из слабостей не осудил бы…
Утром Николай встретил Вовка. К рассказу о ночном происшествии тот отнесся спокойно. Приди они за Лохматовым – оцепили бы дом, убежать не дали бы.
Дверь отпер сам хозяин, шепотом приветствуя гостей:
– Здравствуйте, т о в а р и щ и!..
В кабинете Шульман сразу вынул из стола две аккуратно заклеенные пачки ассигнаций. Расписки не надо… Напоминать о соблюдении секрета не пришлось, сам купец просил об этом.
«Измотался я!» – думал Николай, возвращаясь домой. Он уже не казнил себя больше за ночной испуг.
Хозяйку квартиры он застал в хорошем настроении. Ночью знакомая бабушка привезла ей из деревни полведра молока и чего-то еще из снеди.
Выспаться Коле было некогда, в полдень его ждала условленная встреча на базаре. Знакомую фигуру девушки с черной косой, в соломенной шляпе Николай заметил в толпе издали. Они как бы случайно приблизились друг к другу. Лохматов шепнул:
– Вы можете сейчас выйти за кладбище, на тропинку в лесу?
У Лены дрогнули ресницы. Она чуть заметно кивнула.
Ясным осенним днем в молодом лесу, терявшем листья, было светло, как в поле. Под ногами шелестело, сквозь тонкие побеги деревьев прозрачно голубело небо и белели кучевые облака. В вышине, медленно кружа, курлыкали журавли. Николай и девушка присели на краю оврага, скрытые от чужих глаз. Председатель ревкома сказал, что ему нужно поговорить с ней на личные темы. Они скоро, вероятно, расстанутся. Он не здешний, к тому же намерен проситься в армию, на фронт.
Дальше он, ни с того ни с сего, откровенно рассказал ей, какого набрался этой ночью страху. Стыдно рассказать кому-то из мужчин, а с ней отчего-то захотелось поделиться.
– Вы сильно осуждаете меня за трусость? Скажите только правду.
– Какая же трусость? – возразила девушка. – На всякий случай вам надо было скрыться. Вполне могли прийти за вами. А что вы испугались… Знаете, я читала недавно про одного генерала; он признавался, что в самые опасные минуты боя трусил и тогда говорил себе: «А, жалкий трус, дрожишь за свою шкуру, вот я пошлю тебя в самое пекло!» Что-то в этом роде. И шел в атаку впереди всех.
– Вот вы как думаете!.. А вам не странно, что я исповедуюсь перед вами?
Помолчав, она ответила:
– Человеку нельзя долго оставаться одному.
– Вы даже не знаете, как это верно! – взволновался Коля. – Я должен вам сказать еще одно. Не удивляйтесь, Лена… Я полюбил вас!
Уманская, сидевшая на опавших листьях у края балки, поднялась с выражением испуга и глубочайшего изумления на лице. Краска сбежала с ее щек. Она растерянно пробормотала:
– Я замужем!..
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Проснувшись у Бергов рано утром, Лохматов не стал их будить, тихонько оделся и ушел.
