Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 28 страниц)
Глава вторая
1
Уманская, к которой Пересветов обратился за своей рукописью и письменным отзывом Покровского, сказала, что и то и другое у слушателя Шандалова.
– Покровский разрешает ему знакомиться со вступительными работами. Шандалов – секретарь партбюро.
– Он все работы читает?
– Нет, некоторые. Он живет здесь, за стеной. Зайдите к нему сами.
По соседству с канцелярией на двери висела криво прибитая картонка; надпись на ней от руки гласила: «Библиотека». Пересветов постоял в нерешительности. За дверью слышались голоса и смех.
На его стук отворил, продолжая чему-то смеяться, молодой человек с «мушкетерской» рыжей бородкой, в накинутом на плечи коричневом пиджаке.
– Простите, мне сказали, здесь живет товарищ Шандалов, а написано «Библиотека»?..
Рыжебородый посторонился и, не разжимая улыбающихся, как-то лениво очерченных сочных губ, прихвативших мундштук трубки, молча пропустил Костю в большую комнату с двумя венецианскими окнами, разделению надвое зеленой ситцевой ширмой с желтыми петухами.
– Я – Шандалов, – отвечал, поднимаясь из-за стола, невысокий румяный юноша (так он молодо выглядел) с черными вьющимися густыми волосами. Ворот его темно-малиновой косоворотки был по-домашнему расстегнут, шаровары заправлены в сапоги. – Комнату действительно забирают под библиотеку. Мать! – крикнул он. – Я говорил тебе, чтобы к вечеру вещи были сложены!
Из-за ширмы раздался подвизгивающий женский голос:
– Так уж и к вечеру! Что это такое? Недавно въехали, и уже выселяйся?
– Ну, говорят тебе, так надо!.. Извините, пожалуйста. Садитесь.
Услышав фамилию Пересветова, Шандалов покраснел и натужно, словно конфузясь, улыбнулся, в то время как его темно-карие глаза, блестевшие вишнями, продолжали смотреть прямо в Костины, даже с некоторой дерзостью. Они сели за стол, где рядом с недопитыми стаканами чая лежали на обрывке газеты куски хлеба и вареной колбасы.
– Работу вашу я прочел еще до отсылки ее на юг Покровскому, – сказал Шандалов, – и считаю самой интересной из поданных на историческое отделение. Я так ему и написал. Он отмечает у вас публицистичность. Это достоинство, мы не ученые сухари. Вот и Толя Хлынов, – кивнул он на рыжебородого, – заглядывал в вашу рукопись, ему она тоже нравится.
Он говорил серьезно, однако в его остром взгляде, перебегавшем с Пересветова на Хлынова, сквозило что-то мальчишески-озорное. Костя не ожидал, что первыми ценителями его труда в институте окажутся такие же, как он, слушатели.
Толя Хлынов примял обгоревшим указательным пальцем дымящийся пепел в трубке, на которой Костя разглядел вырезанную маску Мефистофеля, и, слегка растягивая слова, приятным баском произнес:
– Мм-да… У вас чувствуется самостоятельность мысли…
– Витя! – закричали из-за ширмы.
– Подожди, не мешай, мать!.. А вы отзыв Покровского читали?
– Нет, я за ним пришел к вам.
Виктор встал и, нагнувшись к шкафчику под этажеркой, вынул несколько папок и одну из них протянул Пересветову. В папке лежала Костина работа с приколотым к обложке письменным отзывом. Покровский отмечал «не столько научный, сколько публицистический характер исследования: автор более полемизирует с меньшевистскими идеями, чем выясняет исторические причины борьбы течений в русском рабочем движении». Подчеркнуто было «основательное знакомство с литературой предмета», «превосходный стиль» и «явно выраженные способности автора к теоретическим занятиям».
2
Пока Пересветов читал, закурил трубку и Шандалов. Над столом повисла серовато-синяя пелена табачного дыма.
В дверь постучали, и, не ожидая приглашения, вошел высокий ростом, бритый слушатель, который в столовой заказывал «жиго де мутон». Пересветову он церемонно поклонился, назвавшись Александром Дмитриевичем Флёнушкиным.
Хлынов засмеялся и протянул:
– Спокон веку знаем тебя как Сандрика… а ты, выходит, Александр да еще Дмитриевич?
– Для вас, профанов, довольно клички, – невозмутимо возразил Флёнушкин. – Но, обращаясь к человеку приличному, полагается назвать ему свое имя-отчество полностью.
– В таком случае, я Константин Андреевич, – улыбнувшись, сказал Костя.
Флёнушкин снова церемонно нагнул голову. Потом взял стул и сел, положив ногу на ногу и покачивая носком ботинка.
– А характеристику какую вам дал Еланский губком, вы знаете? – обратился к Пересветову Шандалов. – Тоже не читали?.. Вы там у них что-нибудь накуролесили?
Константин вспыхнул:
– Абсолютно ничего!
– Характеристика двойственная. Много лестного о теоретической подготовке, партийной выдержанности, но и ложка дегтю: «Не всегда дисциплинирован». У вас какие-то проступки были?
Озадаченный Костя смог лишь высказать предположение, что это член бюро губкома Кувшинников, по-видимому, решился свести с ним счеты. Он начал было пересказывать суть столкновения с Кувшинниковым в ходе профсоюзной дискуссии, но Шандалов слушать не стал и сказал:
– Чепуха! Да вы не беспокойтесь, характеристика в целом хорошая. А это замечание дальше моего шкафа никуда не ушло. Я секретарь бюро ячейки.
– Это мне сказали, – отвечал Пересветов с мимолетным чувством неловкости.
Из-за ширмы появилась и прошла в коридор низенькая полная женщина в пестром капоте, с заплывшим румяным лицом. Черные волосы пучком лежали у нее на затылке. Она мимоходом бросила новому человеку:
– Здравствуйте!.. – И обратилась к Хлынову с Флёнушкиным: – Ужо вы зайдете помочь нам перетащить вещи? У Витьки партбюро вечером.
– Что за вопрос, Анастасия Егоровна!.. – отвечали те. – Наша рабочая сила в вашем распоряжении.
Виктор возвратил Пересветову его рукопись и посоветовал дорабатывать для печати. Институт предпринимает издание лучших работ слушателей, под редакцией Покровского. Шандалов расспросил, в какой комнате Пересветов поселился, собирается ли он привозить семью, и сказал, что завтра они свидятся на семинаре.
– Так я же на первом курсе, – возразил Костя.
Выяснилось, что Покровский принял его по специальности, истории России, в свой семинар второго курса, минуя первый.
– Разве Лена Уманская вам не сказала?
– Ей вчерашний банкет память отшиб, – засмеялся Хлынов.
– А ты, Синяя Борода, кажись, потерпел фиаско? – спросил его вполголоса Флёнушкин. – Я видал, как ты ее вчера обхаживал.
– Скала! – отвечал, подмигнув, Толя и тремя пальцами собрал в пучок свою бородку. – Неприступна.
– А какая в вашем семинаре программа занятий? – осведомился Костя у Виктора.
– Россия двадцатого века. На первом курсе прошли девяностые годы, пятый год, теперь проходим государственные думы, реакцию, предвоенный подъем. На третьем будет война и тысяча девятьсот семнадцатый. В общем, все то, что не разработано буржуазными историками. Учебников, вы знаете, нет, доклады готовим по первоисточникам. Осталась незанятой тема о совете объединенного дворянства, не возьмете ли ее?
– Вы так подробно проходите царскую Россию?
– Покровский считает, с моей точки зрения вполне резонно, что подойти к советскому времени без обстоятельного уяснения себе предреволюционных десятилетий историку нельзя. И для истории партии необходим общеисторический фон.
– Это интересно! Насчет темы боюсь сразу сказать, надо подумать.
Краем уха между тем Костя слушал, как Флёнушкин подсмеивается над Хлыновым:
– Что-то я твоего вкуса в толк не возьму. То ты за студентками бегаешь, то вдруг…
– Мне моя бабушка говорила: «Бери малину раннюю, землянику позднюю», – возражал Толя. – Зачем противопоставлять? Ты, Сандрик, не диалектик.
К Шандалову зашли еще двое молодых людей. Один, горбоносый, со впалыми щеками и большими серыми, словно фосфоресцирующими глазами, знакомясь с Пересветовым, назвал себя Эльканом Уманским. Он тотчас вступил в живой обмен с Флёнушкиным остротами и намеками на что-то для Кости неясное. Вошедший следом за ним Косяков, с плохо выбритыми щеками и давно не стриженной шевелюрой, отвел к окну Хлынова и рассказывал ему какой-то анекдот.
– Товарищи! – перебил вдруг все разговоры Элькан Уманский, подняв брови и расширив глаза. – Вы слышали, какую штуку отмочил Сумбур-паша на лекции о «Коммунистическом манифесте»? Два часа толковал о первых строках «Манифеста», в которых упоминается русский царь Николай Первый, рассказал историю его царствования, историю Тройственного союза, а про коммунизм – ни одного слова!
Элькан заразительно смеялся, трясясь всем корпусом, надо лбом у него прыгал хохол волос. Костя не сразу догадался, кого они разумеют под «Сумбур-пашой»; оказалось, старого политического деятеля с известной фамилией, директора одного из крупных научных учреждений. Почувствовав себя лишним в компании, он распрощался.
В дверях налетела на него пунцовая от мороза черноглазая девчушка, в которой, по явному фамильному сходству, он угадал Викторову сестренку.
С ней шла худенькая молодая женщина. Придерживая запахнутые над выступавшим животом полы пальто, она испуганно оглядела Костю.
3
– С малых лет я питал отвращение к голоду, – говорил Флёнушкин, усаживаясь в этот день за обеденный столик вместе с Хлыновым, Пересветовым и Уманским.
Он заказал «Гюи де Мопассан». Комендант беспрекословно принес всем им такой же пшенный суп и котлеты, что и вчера.
Костя думал, что Анатолий, раз он интересовался его работой о меньшевизме, тоже историк России, но тот оказался историком Запада. Тут Пересветов вспомнил, что фамилию Хлынова он встречал в печати; так этот легкомысленный Анатолий – автор недавно вышедшей популярной брошюры о французской революции?..
– Да, это была его проба пера, – подтвердил Флёнушкин в ответ на Костин вопрос, а Хлынов с безразличным лицом погладил пальцами свою бородку.
Уманский и Флёнушкин были экономистами второго курса.
– До прошлого года мы все вместе учились в коммунистическом университете имени Свердлова, – рассказывал Элькан. – В его лекторской группе, готовящей лекторов для совпартшкол. Нас, бывших свердловцев, в институте кое-кто недолюбливает, вот пооботретесь, узнаете. «Шандаловцами» прозвали.
– Виктор у нас – голова! – с нарочито важной миной произнес Сандрик. – Генсек местного значения. Много власти во в Шандалове! – спаясничал он. – Покровский прочит его в свои преемники в исторической науке.
Костя уже раскусил манеру Флёнушкина серьезно говорить несерьезное и наоборот, так что трудно было понять, где он шутит и где нет.
– Взгляни влево, – негромко сказал Анатолий Сандрику.
Невольно и Костя покосился на дальний столик, за которым сидел худощавый мужчина с черной бородкой клинышком.
– Как! Вейнтрауб в институте? – воскликнул он. – На философском, конечно?
– Вы его знаете? Но сейчас дело в его соседке. Кстати, она ваша будущая коллега по семинару, Ниночка Крицкая, – пояснил Флёнушкин.
Пересветов сталкивался с Вейнтраубом этой весной в Еланске и сразу его узнал, хотя свежевыбритые щеки, белоснежная сорочка с крахмальным воротничком его преобразили. Выпячивая нижнюю губу, Вейнтрауб что-то важно проповедовал молодой женщине, сидевшей с ним за столом. Крицкая была миловидна, несмотря на свой заостренный розоватый носик. Ловя каждое слово собеседника, она даже перестала жевать.
Уманский нахмурился и отвернулся, а Флёнушкин сказал:
– Прощайся, Синяя Борода, со своей поклонницей. Увязла в диалектических сетях.
Пересветов засмеялся:
– Да она, я думаю, ни слова не понимает.
– На что я и рассчитываю, – осклабился Хлынов. – Видать, вы его близко знали?
– Не очень. Да вы мне лучше об институте порасскажите.
Обтерев губы после пшенного супа, Флёнушкин отвечал:
– Нам с вами повезло попасть в сию кунсткамеру. Кого только здесь нет! Живая иллюстрация всемирного закона единства противоположностей.
– Скажи – Ноева ковчега с семью парами чистых и нечистых, – уточнил Элькан.
– Начать с того, что за школьную парту усаживаются пожилые отцы семейств.
– Один из них я, – улыбнулся Костя.
– Ну, – возразил Уманский, – вы молодой, есть действительно пожилые. Парты сохранились в буквальном значении, со времен Катковского лицея, который некогда здесь размещался. При Наркомпросе их снесли, кажется, на чердак, а при нас опять в правах восстановили. Мы сюда недавно перебрались из Страстного монастыря. Обживаем, как видите, исторические здания.
Анатолий между тем, перестав есть, пытался «гипнотизировать» Крицкую.
– Преподавать в высшей школе, – говорил Флёнушкин, – собираются – и уже сейчас преподают, потому что все мы в порядке практики ведем семинары в вузах, – люди, сами высшей школы не нюхавшие.
– Положим, я год учился в Киевском политехническом институте, но из-за Февральской революции ни одного экзамена не сдал, – признался Пересветов. – Даже богословия, хотя профессор из духовной академии ставил у нас зачеты всем, кто к нему ни явится.
– Мы вот коммунистический университет кончили, – заметил Уманский, – да ведь эта революционная высшая школа в ученом мире пока что кредитом не пользуется.
– Зато Вейнтрауб! – возразил Костя. – В Швейцарии лекции слушал.
– Ему и книги в руки…
– Обернулась! – торжествовал Толя. – Ну, дурак, Сандрик! Зачем взглянул? Смутил, видишь, отвернулась опять.
Сандрик дурашливо запел:
Кари глазки, куда скрылись?
Мне вас больше не видать!
И вдруг передразнил Вейнтрауба, упирая на свистящие согласные и всем корпусом извиваясь:
– Диалектич-чес-ский мат-териализ-зм!
Пересветов смеялся.
4
– Кто сюда только не просился, когда слух пошел, что собираются готовить красную профессуру, – рассказывал Уманский. – Тысячи писем посыпались со всех концов страны. Лена, моя сестра, наша секретарша, – пояснил он для Кости, – работала тогда в Наркомпросе у Луначарского, он как раз ей поручал разборку писем. Полуграмотные деревенские комсомольцы, парни лет по пятнадцати, писали: «Хочу, чтобы меня выучили на красного профессора!»
Костя поинтересовался заграничными командировками для изучения иностранных языков. Оказалось, их уже отменили. Сначала кое-кому посчастливилось съездить месяца на два в Англию, в Германию, результатов это почти не дало, а посылать на более долгие сроки при трехгодичном курсе возможности нет.
– Марксистскую теорию, – рассказывал Флёнушкин, – берутся нам прививать беспартийные профессора.
– Но я слышал, в университете Свердлова Ленин вам лекции читал?
– Да, читал, о государстве.
– И вы сами тоже Ленина слушали?
– Конечно. У нас сохранились записи его лекций.
– А как вы думаете, – чувствуя, что вопрос его наивен, не удержался все же Костя, – когда Ленин совсем поправится, совсем выздоровеет, будет он и нам лекции читать?
– Не знаю, – отвечал Флёнушкин, – может быть. На собраниях ячейки у нас члены ЦК бывают с докладами, об итогах партийного съезда например. Но все-таки Свердловка первенцем была, наш институт уже второй ребеночек.
– А кто еще там читал вам лекции?
– Луначарский, Покровский, Бухарин. Бухарин учебник по истмату на основе своих лекций написал, нам, в лекторской группе, давал их стенограммы читать. В общежитие к нам в Страстной монастырь приходил.
– А в учебнике Бухарина, вы считаете, все верно? «Теория равновесия», например? Меня на экзамене профессор Деборин спросил, что я о ней думаю, я сказал, какие сомнения она у меня вызывает.
– Сколько же он вам поставил? – спросил Элькан.
– Удовлетворительно. Я не очень уверенно отвечал на его вопросы по истории философии.
– Я не философ, – заметил Флёнушкин, – но, по-моему, эта теория у Бухарина его отсебятина.
– Что значит отсебятина? – возразил Хлынов, берясь за простывшую котлету. – Эта глава у него блестяще написана.
– Тем не менее это его собственная и весьма спорная трактовка диалектики, – отозвался Уманский.
– Вот вам маленькая иллюстрация к существующей у нас разноголосице в философии, – сказал Сандрик. – Диалектики-материалисты воюют с механистами; кое-кто не прочь выкинуть философию вообще «за борт», как вы читали, наверно, в журнале «Под знаменем марксизма». А в нашем экономическом семинаре, в вопросе о природе абстрактного труда, создающего стоимость, одни разделяют толкование руководителя семинара, профессора Никитина…
– Бывшего меньшевика, между прочим, – вставил Уманский.
– Другие это толкование оспаривают. В области теории рынков подвизаются сторонники концепции Розы Люксембург и концепции Туган-Барановского.
– Сиречь буржуазного либерала, бывшего «легального марксиста».
– И только уж в-третьих – Маркса и Ленина…
– Во всем этом свой интерес есть, – заметил Уманский. – Каждому приходится собственной головой вертеть.
– Интерес-то интерес, – вздохнул Флёнушкин, – а сколько лишних затрат умственной энергии? Толчения воды в ступе? В конце концов к Марксу и Ленину придут, потому что истина дорогу пробьет, но улита едет, когда-то будет. А покамест у нас на мозгах шишки.
– Зато будущие поколения красной профессуры взрастут на удобренной нами почве, – успокаивал его Уманский. – Научатся на наших ошибках и всласть отведают зрелых плодов науки.
– Помянут ли они нас с тобой, Элькан, добрым словом?..
5
Поднимаясь из столовой к себе на третий этаж, Костя на слабо освещенной лестнице прошел было мимо коренастого «дяди» с усами, в мешковатом пиджаке. Почти уже разминувшись, они взглянули друг на друга и разом воскликнули:
– Пересветов!
– Афонин!..
Это было приятным сюрпризом для Кости. Друзья расцеловались и пошли в такую же, как у Пересветова, холостяцкую комнатку Афонина.
На его книжной полке Костя увидел ленинский сборник «За 12 лет», книгу, которую он купил и подарил Ивану Яковлевичу в начале двадцать первого года, когда они вместе возвращались с фронта. Афонин уже второй год учится на философском отделении. О Костином поступлении на историческое он знает, так как он член правления института по учебной части от слушателей.
Иван Яковлевич был членом большевистской партии с 1912 года. Услышав от Кости, что тот познакомился с «шандаловцами», он усмехнулся:
– Значит, Виктор успел уже и тебя заарканить? Цепкий паренек! Чутье на людей, а ведь опыта партийной работы до института никакого. Вообще эти ребятки народ неплохой и способный, хоть некоторые из них и не без ветра в голове.
У Ивана Яковлевича работы много по институту, да еще Покровский загружает организационными поручениями по линии Государственного ученого совета. ЦК направил Афонина после фронта работать в Наркомпрос, где он и попал на глаза Покровскому. Оттуда хоть и отпустили учиться, а всё до сих пор считают его наркомпросовцем.
– Отказываться от поручений как-то неловко, а на философию времени толком не остается, учусь по ночам.
Под впечатлением от этой неожиданной встречи Костя почувствовал, что он начинает обживаться в стенах института.
6
Некрашеный длинный стол из струганых досок на козлах, с двумя парами ножек буквой «икс», стоял посреди большой классной комнаты. Садясь на скамью, Пересветов взглянул на соседа и подумал: «И этот с бородой!..» Из реплик, которыми обменивались участники семинара перед занятием, он понял, что сел рядом с сегодняшним докладчиком. Этот полный шатен с подстриженной бородкой – Адамантов, ушедший с головой в историю народного хозяйства царской России. Костя уже слышал о нем от Шандалова.
Против Кости за столом сидела Крицкая, которую он видел в столовой с Вейнтраубом. Среди участников семинара было и еще несколько женщин. С любопытством приглядывался Пересветов к жене Степана Кувшинникова, Таисии Плетневой. Она сидела поджав губы, ни с кем не заговаривая, и показалась Косте «синим чулком». Ее спокойное круглое лицо в очках выглядело нарочито серьезным. «Со Степаном два сапога пара», – решил он.
– Здравствуйте, товарищи! – бодро прозвучал в дверях высокий тенорок, и стройный седоватый мужчина с толстым портфелем в руке, встреченный дружелюбными приветствиями, быстро прошел к стоявшему у окна стулу с высокой спинкой.
Михаил Николаевич Покровский, заместитель Луначарского по Наркомпросу, в среде старой русской профессуры издавна слыл «белой вороной». Большевик, он еще в 1905 году участвовал в московском вооруженном восстании, а после Октября избирался председателем Моссовета. Покровский первый, до революции, выступил с марксистской критикой взглядов русских буржуазных историков в своей четырехтомной «Истории России с древнейших времен», а в советские годы написал сжатый очерк истории России, заслуживший похвалу Ленина.
Покровский одет был в темный сюртучок, в грудной прорези белела манишка. Из слушателей семинара лишь двое-трое носили галстуки.
Прежде чем сесть, профессор слегка откланялся правой и левой скамьям. Опустившись на стул, он выправил бороду из-под воротничка привычным жестом и без задержки предоставил слово докладчику. Тот начал говорить, не поднимаясь с места.
В тезисы доклада – об иностранных капиталах в царской России – Пересветов успел заглянуть до начала занятия. К стыду своему, он не в силах был решить, прав ли Адамантов, не признавая самостоятельной роли за русскими отечественными капиталами в национальной экономике. Шандалов предупредил его, что этот пункт спорный.
Слушая пересыпанные цифрами объяснения соседа по скамье, Костя незаметно присматривался к новым однокашникам. За столом он насчитал семнадцать человек; нескольких уже знал по фамилиям. Семинар казался пестрым по возрасту и, вероятно, по подготовке. Вряд ли эта нервная, конфузливая Крицкая особо образованна. Однако ведь даже самый юный с виду Виктор Шандалов больше Кости начитан в истории России. Уж конечно и Плетнева тоже. По словам Виктора, она работает над историей забастовочного движения в России. Вон тот невысокий толстячок с бритой головой – автор статей и брошюр о землеустройстве. А что подумать о грузном мужчине, который наклоняется и шепчет что-то на ухо Виктору? Брюшко, голова с проседью: не из старой ли он профессуры?
А докладчик? Эрудиция соседа казалась потрясающей. Отчеты банков и акционерных обществ, цифровыми данными из которых Адамантов так свободно жонглировал, Пересветову даже по заголовкам известны не были…
Прения Костя старался слушать внимательно, однако все что-нибудь отвлекало. Из выступления Крицкой он отметил себе только, что она трижды сказала «во-первых» и ни разу «во-вторых» или «в-третьих»… У него сосало под ложечкой от мысли об астрономическом числе страниц, которые надо прочесть, чтобы догнать ушедший вперед семинар. Не попроситься ли у Покровского на первый курс?..
В перерыве автор статей о землеустройстве подошел к Покровскому: как ему быть? Вчера вызвали в ЦК партии и предложили ехать в деревню для руководства выборочным статистическим обследованием крестьянских хозяйств. Пересветов и другие с любопытством прислушивались.
– Я спросил: а как же институт? Я сорву свой доклад в семинаре. Они отвечают – обследование важнее, это задание Владимира Ильича Ленина. Теперь я к вам обращаюсь, Михаил Николаевич, скажите, что мне делать?
– Ехать, Алексей Петрович! Разумеется, ехать! – без колебаний воскликнул профессор. – Такое задание честь для института! По существу, поручение Ленина. А доклад перенесем, заслушаем, когда вернетесь. На сколько месяцев вас посылают?..
