Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)
– Он объяснил, почему сейчас ЦК ограничился снятием Троцкого с поста наркомвоена?
– В мотивы он не вдавался.
– Хм!.. Ты знаешь, ведь это что-то вроде разделения труда с ораторами получается. Те критикуют решение ЦК, а ленинградские цекисты не критикуют, но и не защищают. Помалкивают. Смахивает на фракционность!
– Ну уж, на фракционность! Ведь все это против Троцкого. Евдокимов сказал, что вопрос о Троцком будет стоять на Четырнадцатом съезде партии. Кто запретит ленинградцам отстаивать там свою, более решительную позицию?
– Никто, но до съезда и нужно отложить спор. Скажи пожалуйста! На пленуме, в интересах единогласия, против не голосовали, а приехав домой, единогласие срывают? Уж лучше бы голосовали на ЦК против, зато потом отстаивали решение большинства. Это было бы партийнее.
– Семь делегатов, между прочим, воздержались от одобрения резолюции ЦК.
– Вот видишь! Что-то уже вроде оппозиции.
– Надо, дескать, было в резолюции ЦК оговорить, что принятая против Троцкого мера минимальна. А у вас в Москве какие настроения? Ты на губконференции бывал?
– Я нет. Вот Оля бывала.
Ольга, молча слушавшая их разговор, ответила:
– Один из делегатов заикнулся было, что Четырнадцатому съезду придется «исправлять маленькое соглашательство ЦК». Докладчик о работе ЦК, Каменев, с ним согласился. А секретарь МК этого делегата отчитал.
– То есть фактически Каменева отчитал?
– Ну да, не назвав имени.
– Неужели пахнет новой дискуссией?.. – поразился Флёнушкин. – Не может быть! По какому же вопросу? Не из-за Троцкого же! Может, еще какие-нибудь расхождения есть?
– Не знаю, – отвечал Костя. – Посмотрим.
Флёнушкин сказал также, что против «мягкого» решения ЦК о Троцком «воюют» и ленинградские губкомольцы. Ольга слышала уже в райкоме, а Костя от Афонина, что у Цекамола по этому вопросу произошел с ленинградскими комсомольцами конфликт.
Костя рассказал, как они с Яном ходили к Сталину, а с Окаёмовым – к Зиновьеву, и о предложении Зиновьева работать в «Ленинградской правде».
– Эх, ты! – упрекнул Сандрик. – Что же ты отказался? Вот бы работали вместе!
Ему переезд в Ленинград, как и предполагал Костя, устроил Окаёмов, при поддержке Зиновьева. Флёнушкин согласился по личным причинам, не задаваясь вопросами «большой политики».
– Ты меня обеспокоил, – говорил он теперь. – Не достаточно ли нам одного раскола – с Троцким? Неужели возможна трещина в ленинском ядре ЦК?.. Зиновьев с Каменевым ведь близко стояли к Ленину в период эмиграции. Конечно, и Сталин – фигура крупная, генеральный секретарь ЦК…
– Что вы какие-то чудаки со Скудритом! – с досадой перебил Костя. – Тот «верит» в Сталина, этот – чуть ли не «уверовал» в Зиновьева… Идей нужно держаться, не лиц! Идей Ленина! Своей головой в обстановке разбираться.
– Ишь он какой у тебя, Олечка! – заметил Сандрик, подмигивая и впадая в привычный шутливый тон. – Не хочет понять, что своя голова не у всякого есть. Но кроме шуток: принципы построения нашей партии требуют идейной монолитности. Выходит, что правота как будто на стороне Зиновьева с Каменевым? Не попался ли Сталин на удочку бухаринской «Лейбор парти»?
– Не думаю, чтоб попался. Мы с Яном от него совершенно другое слышали.
– Но Троцкого, по-моему, вполне можно сейчас вывести из Политбюро. Кроме его прямых сторонников – а много ли их? – вряд ли кто поднял бы голос в его защиту.
– Поднял бы или нет – не знаю, но вот что мне сестренка из пензенского села пишет. Там есть один подкулачник, Федюня, он твердит мужикам, что городские рабочие «лодыри, работают восемь часов, а мы шашнадцать» и что «Зиновьев лупит Троцкого за то, что Троцкий хочет отменить с мужиков налоги». Вот как преломляется наша внутрипартийная распря «во глубине России»! А в головах у партийцев мало путаницы? Разве все уже разобрались в сути разногласий, например, о «перманентной революции»? А мало таких, которые считают, что в ЦК идет просто «личная борьба за власть»?
– На московской губконференции говорилось, – добавила Оля, – что в Москве процентов пятнадцать членов партии неохотно поднимают руки за осуждение оппозиции. А то просто не являются на партсобрания, где ставится этот вопрос. Много новых членов партии, которые слабо разбираются в разногласиях. У нас на Пресне в прошлом году было десять тысяч членов партии, сейчас вдвое больше. Один ленинский призыв дал нам новых пять тысяч.
– Ну вот! Может ЦК со всем этим не считаться? Хорошо, пускай у вас в Ленинграде колеблющихся нет, там индустриальный пролетариат и прочее. Так зачем же этим пользоваться и настраивать ленинградских пролетариев против будто бы «соглашательского» ЦК? И для чего забегать вперед? Что за нетерпение такое? Неужели ЦК не осадит Троцкого, если тот действительно опять выступит против ленинизма? Вовсе не Бухарин определяет линию ЦК.
– Как все это сложно!.. – вздыхал Флёнушкин.
6
Казалось бы, Костино положение определилось, можно было усаживаться за книги и комплекты. Но как-то ничего не шло в голову. Костя все беспокойно осматривался, словно бродил по краю обрыва или потерял уверенность в прочности стен. В политических делах он сохранял способность трезво ориентироваться, но в личных…
Лена продолжала уклоняться от решительного объяснения. Однажды у нее все-таки вырвалось с горечью:
– Ты только и думаешь о себе и об Оле!
Упрек казался ему несправедливым. В то же время он теперь раздумывал: «Ведь я сказал ей чудовищную вещь – о «наполеоновском правиле»! «Ввязаться в бой, а там видно будет…» Этак придешь к «теории стакана воды». Любой женщине, какая тебе понравилась, можно предложить: «Не получится ли у нас настоящей любви?» Фу, до какой мерзости я договорился!»
Заниматься в библиотеке Соцакадемии, зная, что здесь за стеной Уманская, он решительно больше не мог. Но и в библиотеке Ленина, сидя над газетами на хорах, где размещались столы научных работников, Костя подолгу смотрел в окно или вниз, в общий зал, и думал о своем.
С Олей они мало виделись. Оля уходила из дому рано, он поздно. Отправляя письма в Еланск, она спрашивала Костю, не хочет ли он что-нибудь написать детям, и он делал приписку. Свое белье он, как прежде, всегда находил в чемодане выстиранным, выглаженным и, если было нужно, починенным.
Иногда он ловил Олин пристальный взгляд. Костя считал своим долгом его спокойно выдерживать, без слов как бы подтверждая, что нужно крепиться. Как ни странно, эти мимолетные безмолвные беседы, скорее знаки, ободряли Ольгу! Она тайком облегченно вздыхала. «Если б он меня обманывал, он бы отвел глаза. Он не мог бы на меня смотреть так прямо».
Однажды Костя в библиотеке три раза подряд перечитал заголовок и первый абзац какой-то нужной ему статьи 1910 года и не мог уловить, о чем идет речь. Рассердившись, он крепко зажал запястьями рук уши, хотя обычная тишина кругом нарушалась лишь невнятным шорохом перелистываемых читателями страниц…
В четвертый раз, насильно, принялся он за чтение – и опять ничего не понял! Чувствуя, как ускользает от него нить мысли, Костя едва не вскрикнул, точно от физической боли. Он поднялся и почти выбежал с хор на лестницу, оттуда в курилку, где никого не было. «Я очутюсь на Канатчиковой даче! – бормотал он в каком-то нервном ознобе. – Я не могу работать, я выбываю из строя… Что мне с собой делать?»
В курилку, переговариваясь, вошли двое читателей. Костя сел на стул в углу и нагнулся, облокотившись на колени и закрыв ладонями лицо.
Эти двое покурили, ушли, их сменили другие. Костя все сидел согнувшись. Понемногу он успокоился, но в голове появилось ощущение тяжести. Почему-то завязло в памяти произнесенное им шепотом нелепое слово «очутюсь», и Костя машинально рассуждал: «Как надо было выразиться: «окажусь» на даче?.. Нет, «очутюсь» – точнее… Оказаться можно глупцом, сумасшедшим, а очутиться – только где-нибудь… Где это в Москве Канатчикова дача? Ничего себе дачка… В ней держали Володю Скугарева».
Он распрямился и стал соображать, что же ему делать. «Прежде всего сдам книги и уйду. Сегодня из моей работы все равно толку не будет. На улице обдумаю, как дальше быть».
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Глава первая
1
Необозримое стадо льдин теснилось и сверкало под солнцем до самого горизонта, пока видел Костин глаз. Берег под ногами и, казалось, самое небо дрожали от немолчного гула, стона и скрежета. Глаза слезились от яркой белизны, щеки горели на холодном ветру, которым дышала, пробуждаясь от зимнего сна и потягиваясь на солнышке, могучая северная река.
За плечами у Кости ружье и дорожная сумка. Еще пять-шесть верст пути – и он у цели…
…До вечера дела лесничества не дали Мечиславу потолковать со старым другом. Костя Пересветов с дороги выспался, с наслаждением вдыхая свежий дух сосны, каким тянуло и в приоткрытое окно, и от самых стен дома, построенного на широкой вырубке.
Как он был рад, что надумал сюда приехать!.. В сумерках собрались на охоту. Лесник Минька, вихрастый парень в расстегнутом овчинном полушубке, выслушал распоряжения лесничего, стрельнул исподлобья глазами на незнакомого гостя и негромко спросил:
– А ежели на таратайке приедут, что сказать?
Мечислав вспыхнул:
– К черту!..
Парень с сомнением ухмыльнулся.
– Скажешь, уехал делянки осматривать, – хмурясь, процедил Мечислав.
Лесник понимающе кивнул. Когда он ушел, Мечик сконфуженно пояснил Константину:
– Обрадовался тебе и забыл совсем. Тут ко мне инспектор наладил ездить. Дома не застает, гоняется за мной, как за зайцем…
– А в чем дело?
– Да лесу я на баню отпустил лесной школе без наряда! Наряд запаздывал, курсанты зимой в землянке мылись, на снег одеваться выскакивали. Нет чтобы мне спасибо сказать – эти волокитчики из гублеса хотят на меня акт составить!..
Здесь весны бурные, – рассказывал Мечислав по дороге на охоту. – А сейчас самый перелом. В три-четыре дня снегу нигде в лесу не останется. Когда я в первый раз на Север приехал, я присмотрел на вырубках большущий тетеревиный ток. Выстроил на снегу шалаш, подход к нему обозначил на кустах засечками, чтобы ночью не сбиться. И всего две ночи переждал, на третью прихожу – не узнаю места! Снегу нет, кусты высокими стали, ни засечек, ни шалаша не найду. Проплутал по кустам и разогнал ток без толку… Сейчас нам овражек попадется, – озабоченно добавил он, – как бы через него дерево не пришлось валить…
Вскоре они заслышали шум воды и вышли к ручью, шириной шагов в десять – двенадцать. По воде плыли, неуклюже ворочаясь и толкаясь, бревна; дюжий бородатый сплавщик, в сапогах и полушубке с подвернутыми полами, расталкивал их с берега длинным шестом, направляя по течению на повороте оврага.
– Эй, погоди! – закричал ему лесничий издали. – Никак Егор?.. Погоди, дай перейдем на ту сторону!
Сплавщик воткнул шест торчком в подбережье и поздоровался.
– Сейчас вам зало́м смастачим, – сказал он, вынимая из кармана кисет с махоркой. – Ай на ток выбрались?
– На ток. Вот ко мне из Москвы гость приехал.
– Из Москвы! – удивился Егор, приглядываясь. – Ведь вот охота! Знать, пуще неволи…
– Ну, как сплав? Пошел полным ходом?
– Третьи сутки без передыху… Гой-гой-гой! – закричал он, и ему откуда-то ответили тем же возгласом. – Третьи сутки маемся, а конца не видать.
– Глухарей не встречал?
– Кажный вечер со мхов пролетают. За просеком присаживаются по соснам. Там их теперя – тьма! Подходите осторожней, не подшумите…
Не выпуская изо рта цигарки, сплавщик выдернул шест и ловко придержал плывущее бревно, повернув поперек ручья; другие бревна наткнулись на него, и через минуту на воде вырос качающийся плот – залом, по-здешнему, – от одного берега к другому.
– Гляди внимательно! – сказал Мечислав Косте и легко, точно по клавишам, переступая по бревнам, прежде чем каждое из них успевало затонуть под ногой, перебежал на тот берег.
Оставив там ружье с сумкой, он так же быстро вернулся и взял у Кости его ружье:
– Чтобы тебе свободней было бежать. Смотри только ни на одном бревне ноги не задерживай, а то ухнешь в воду!
– А глубоко тут?
– Да не мелко, – отвечал сплавщик. – Выныривать будешь, головой о бревно не ткнись, а то у нас этак нырнул один…
– Что ты его стращаешь? – закричал Мечислав. – Ерунда, Костя, ты футболист, семени ногами чаще – и все тут! На середину бревна старайся ступать, не на конец.
Костя с опаской попробовал носком сапога крайнее бревно; как живое, оно повернулось другим боком.
Наконец он решился и побежал. Пять-шесть бревен предательски качнулись под его ногами, но он кое-как проскочил и лишь с последнего бревна ввалился в воду перед берегом, зачерпнув в сапоги. Пришлось переобуться, выжать портянки.
Распрощались со сплавщиком и пошли между двумя темными стенами крупного леса по длинному прямому просеку. Мечислав вдруг остановился и, нагнувшись, тихо сказал:
– Косолапый мишка вышел по клюкву. Только что здесь был.
При слабом мерцании неба Костя разглядел в оттаявшей колее свежий след босой ноги, однако слишком широкий для человеческого следа и скособоченный – пяткой наружу, пальцами внутрь.
– На всякий случай вложим по пуле, – сказал Мечислав.
Перезарядили ружья и пошли медленней. У перекрестка лесничий повесил на межевой столб ружье.
– Послушать надо, не бродит ли он по току.
Минут пять стояли в полной тишине. Узкие просветы белесо-голубого неба тянулись в четыре стороны над просеками. Сумерки словно застыли в воздухе. Часы показывали половину первого. Стрелки и циферблат легко можно было рассмотреть. Не хотелось ни говорить, ни шевелиться. Костя поддавался обаянию белой ночи.
В отдалении раздался сильный треск и шум ветвей и начал быстро удаляться.
– Лось! – встрепенувшись, прошептал Мечислав. – Это его мишук с лежки стронул. Ну и пес с ним, нам не в эту сторону, – уже не сдерживая голоса, сказал он, снял со столба ружье и закинул за спину.
Они прошли еще несколько сот шагов по просеку, и Мечислав указал Косте его направление.
– Там, поглубже, чаща, а перед болотом лес опять поредеет. Слушай и не шуми. Токовать здесь начинают в час ночи, не то что у нас, в средней России.
2
Костя углубился в лес. В нем было темнее, чем на просеке, и все же ночи не чувствовалось. Казалось, лес не спит, а наблюдает за человеком. То справа, то слева появлялись временами прогалинки, словно освещенные луной, хотя луна не всходила. Стояла полная тишина. Текли первые минуты сладостного напряжения нервов, когда невидимый глухарь чудится на каждой сосне и палец сам тянется к ружейному спуску…
Вдруг сильно зашумело у Кости над головой: с дерева сорвался глухарь. Он показался огромным, фантастическим, его трепещущие крылья – стеклянно-прозрачными. Костя лихорадочно ловил птицу на мушку. Вспыхнули желтым огнем стволы ближайших деревьев, сгустив на один момент окружающий мрак, и выстрел тяжело раскатился по лесу.
«Что я наделал! Охота сорвана!..»
Шесть лет ожидал он глухариного тока – и безрассудно нарушил азбучное правило не стрелять в шумового глухаря! Промазал, конечно… Дрожащими руками он заменил дымящийся патрон другим и побрел, стараясь овладеть собой.
Горькая досада не проходила. Немного рассеяли Костю две глухарки, с квохтаньем пролетевшие над лесом. Он поймал себя на том, что третьи сутки почти не возвращается мыслями к Москве, и невольно улыбнулся. Если и ничего не привезет с охоты, зато отдохнет. Здесь, в лесу, Москва теряет очертания, в тень отступают даже Елена с Ольгой…
Какие дивные здесь ночи!
Между тем лес вокруг густел. В нем становилось сыро, холодно. Напрягая зрение, Костя обходил лежащие на земле коряги и хворостины. Чуть заметные отсветы неба смещали черные силуэты деревьев и превращали их в исполинские. Больно ушибив о высокий толстый пень колено, Костя взобрался на этот пень и постоял, напряженно вслушиваясь.
Чудился легкий шепот, словно шевелилось где-то вдали что-то живое или полоскался ручей. «Может быть, лось воду пьет? – не дыша, думал Костя. – Или это мне мерещится?» Звуки замерли. Он готов был принять их за воображаемые, но звуки возобновились. Костя повертел головой, определил сторону, откуда они шли, и спрыгнул с пня.
Выйдя к прогалине, опять остановился. На этот раз ему показалось, что точит глухарь. Чтобы перевести дух, Костя должен был несколько раз глубоко вздохнуть. «Ну, – сказал он себе, – ни пуха ни пера! Смотри, теперь все от тебя самого зависит».
Глухариного тэканья ухо не различало, может быть из-за дальности расстояния. Но странно! Точенье то усиливалось, то затихало, и Косте казалось, что глухарь поет неритмично, с разными промежутками. Так или иначе надо было к нему идти.
Вскоре наконец Костя сообразил: два или три глухаря поют, перебивая друг друга. Вот он где, настоящий ток!..
Он пошел быстрее, в нетерпении, пока не расслышал ясно все колена песни ближайшего токовика. Тогда стал идти лишь под звуки его точенья, замирая на месте через каждые два-три шага.
Деревья редели, как и предупреждал Мечислав. Постепенно светлело. Мох и прошлогодняя листва под ногами голубели инеем. Лес понемногу наполнялся звуками; начинали пересвистываться рябчики.
Глухари пели без опаски. Костя слышал сразу четырех, но слушал одного, ближнего, и к нему шел. Наконец остановился, прячась за сосной и стараясь разглядеть птицу. Решившись еще на перебежку, он аккуратно, под песню, сделал два шага и замер, держа ружье наперевес. Новой песни не последовало. Глухарь, очевидно, увидал его.
Костя стоял неподвижно. Немного погодя начал считать про себя секунды, через удар своего сердца: оно отстукивало сто двадцать в минуту…
На шестом десятке секунд глухарь «тэкнул» где-то совсем рядом, наверху. Поднять голову и взглянуть туда было никак невозможно, – при малейшем шевелении глухарь улетит непременно.
Токовик лишь изредка тэкал, песня дальше не двигалась. К точенью, во время которого он не слышит, глухарь не переходил. Истекло минут десять. Когда Костин счет шагнул уже далеко за пятую сотню, глухарь громко «икнул»: «Экк-ккьуу!»
Косте говорили, и он читал, что это – знак предостережения. Глухарь предупреждает соседей по току об опасности, а сам петь уже здесь не будет и скоро улетит.
Бросить этого токовика, подходить к другому? А может быть, этот еще передумает, запоет или решит пересесть на сосну рядом, словом, даст возможность по нему выстрелить? Любопытно, что будет, если стоять и стоять не шевелясь? Ногам удобно. Не успел кисть руки укрепить на патронташе, не совсем ловко держать на весу ружье, но… Костя заново начал отсчитывать секунды и по-прежнему не двигался.
Глухарь то икал («хрюкал», как еще говорят охотники), то повторял изредка свое «тэк! тэ-тэк!». Костя отсчитал новые две с лишним сотни секунд, как вдруг токовик, вслед за очередным «экк-ккьуу», громко, на весь лес, «сказал» этаким старческим ворчливым баском:
– Эфсснаруфсска!
Карикатурное сходство с человеческим голосом было столь разительно, что Костя остолбенел бы на месте, если б не стоял и без того столбом. А глухарь принялся раз за разом повторять:
– Экк-ккьуу! Эфсснаруфсска! Экк-ккьуу! Эфсснаруфсска!..
Впечатление было такое, будто кто-то силится произнести наши слова «весна русская» или «песня русская», но не все буквы у него выговариваются, он шепелявит, а ударения в словах ставит где попало. Костя слушал как зачарованный. Уже и мысли не было шевельнуться или пойти за другим глухарем. А этот продолжал настойчиво повторять свою забавную «фразу»!
Внезапно из глубины леса послышался шум крыльев. Скосив глаза влево, Костя увидел, как подлетает, снижаясь, другой глухарь и как у самой земли, шагах в сорока, трепещут его крылья. Стоило повернуться, и Костя успел бы выстрелить в птицу. Но он окаменел, скованный любопытством. Едва усевшись на землю, второй глухарь подал первому тот же возглас:
– Экк-ккьуу! Эфсснаруфсска!
Тот немедленно отозвался, и они принялись живо перебрасываться этой своей «репликой», точно мячом. Голоса звучали одинаково, как у двух братьев. Смысл этого оживленного обсуждения, совещания или «консультации» был ясен: один позвал другого посмотреть, что это за невиданное «чучело» появилось у них в лесу?
«Эфсснаруфсска» на глухарином языке не могло выражать страха, – тогда второй глухарь не подлетел бы сюда: это был зов крайнего любопытства, удивления, изумления: «Что это такое??» До сих пор Костя лишь слыхал и читал про наивных молодых глухарят, которые, будучи спугнуты, садятся на дерево и пялят глаза на охотника или на собаку. Значит, и эти взрослые петухи недалеко от них ушли!
Итак, глухари обсуждали, что это такое и как им быть. Их перекличка учащалась, скоро из нее выпал выкрик «ккьуу», и реплики, следуя одна за другой очень быстро, сократились:
– Эк, эснаруска!
– Эк, эснаруска!..
Необыкновенный, сказочный диалог! «Не отсюда ли, – взволнованно думал Костя, забыв, что пришел за охотничьей добычей, – не отсюда ли пошли в старину у наших предков поверья о человеческих голосах леших?» В самом деле, что мог подумать древний человек, в лесной глуши услышав такую перекличку?
Она длилась минуту, полторы, и вдруг Костю испугал сильный шум над его головой: с сосны снялся глухарь. Он, оказывается, все эти пятнадцать – двадцать минут рассматривал фигуру охотника сверху, что называется, в упор!..
Костя лишь тогда спохватился, когда его ружье «само выстрелило» – в пустой след птицы, скрывшейся за соседней вершиной. Тотчас с земли поднялся второй глухарь. Очень удобно было из второго ствола ударить по нему на взлете, в широкий прогал между соснами редкого брусничного бора, но Костя даже не вскинул ружья, обескураженный машинально произведенным выстрелом.
Все еще не в силах опомниться, он сел на пень и отдыхал, блаженно улыбаясь. Охотничья неудача не огорчила его. Напротив, жизнь стала удивительно хороша, на душу отчего-то нахлынула волна необычайной свежести, обновления, из глаз готовы были политься слезы…
Издали доносилась глухариная песня. Неужели он пойдет и будет стрелять в этих чудесных птиц, умеющих разговаривать между собой почти человеческими словами? Куда там до русского глухаря заморскому попугаю!..
Все-таки он встал, потянулся и тихонько двинулся в сторону тока.
Глухаря он осмотрел на засохшей осине, распялившей голые сучья над влажно-зеленой хвоей еловых вершин. Стал перебегать от дерева к дереву, в лесу было светло, всходило солнце. Он подошел почти уже на выстрел, – и опять токовик замолчал. «Не везет! – досадовал Костя. – Чем же я мог себя выдать?»
Минута шла за минутой. Сбоку послышались чьи-то осторожные шаги. Что это, Мечислав здесь?.. Но тут Костя вспомнил о медведе.
Так вот отчего замолк глухарь!.. Что же делать? Вложить в ствол пулю значило проститься с глухарем; встретить косолапого дробью – только разъярить его…
Все это проскочило в Костиной голове за мгновение. Что медведь весной бывает опасен, это не успело прийти ему на ум. «Черт с ним, с медведем, а глухаря не упущу!» Прячась за сосной, он приложил к плечу двустволку, подался вправо и, увидев спокойно сидящего глухаря, прицелился в него. Звук шагов повторился ближе, совсем рядом, но Костя уже спускал курок – и мигом обернулся.
Он увидел… зайца, который, сложив уши, скакнул на две сажени и ринулся наутек, отпечатывая свои длинные шаги по заиндевевшему мху. «Тьфу ты, окаянный!»
Глухарь, обламывая сухие мелкие сучья, падал с осины.
«Вот птица! – держа его в руках, думал Костя. – Ни одного не возьмешь без приключений!»
3
Ток после выстрела ненадолго затих. Но вскоре в закраине болота снова раздалось тэканье и точенье. Подходить пришлось по открытому мокрому мху; токовик скоро замолчал и улетел.
Солнце уже стояло над лесом. Костя пошел назад к просеку. Не дойдя до межевого столба, он услышал дуплет. Встретив Мечислава, однако, не увидел у него добычи. На вопрос, во что он стрелял, Мечик с досадой махнул рукой и вдруг плаксиво завопил:
– Инспектор этот, черт, всю мне охоту испортил! Не вылезает у меня из головы! Чего ему от меня нужно?
– При чем тут инспектор?
– Понимаешь, иду, и откуда ни возьмись глухарь на поваленную березу садится. Мне бы его стукнуть, пока он усаживается, а я растопырился и гляжу. Конечно, он увидал меня и взлетел. А я два раза просадил мимо. Ну не идиот ли я, скажи?
– Да хватит тебе самокритики! – засмеялся Костя. – Ну просадил и просадил. Завтра не просадишь. Об инспекторе ты и не думай, кончится ничем. Ты же не себе бревна взял.
– Хоть бы к его приезду домой успеть, опросил бы меня – и дело с концом!
– Так пойдем домой.
– Пройдемся еще вдоль овражка, по гривкам. Обидно пустым возвращаться, такой богатый точище, а я всю ночь вокруг ходил и не нашел его! Живешь рядом с глухарями, а их не видишь… Кабы ты не приехал, я бы всю весну так и не выбрался на охоту…
«Даже не спросил, как мне удалось убить», – подумал Костя. Видя, что Мечик расстроен неудачей, он решил помолчать о своих приключениях.
Они свернули с просека и опять разошлись. Вскоре Мечислав выстрелил и стал кричать. Костя нашел его на широкой поляне в глубине оврага, по склонам которого еще лежал снег.
– Не видал?.. Сюда снизился!
Невдалеке от Кости под деревьями что-то хрустнуло. Обернувшись, он, однако, ничего не заметил.
– Везет как утопленнику! – жаловался Мечислав. – И все этот инспектор проклятый!.. Надо мной на сосну сел, промахнуться не мог, бил в самое пузо.
– Кому? Инспектору? – захохотал Костя.
– Брось ты издеваться! – вспылил было Мечислав, но сам рассмеялся. – И черт его знает, улетел! Второй раз не успел выстрелить… Надо здесь все обшарить.
Они обошли поляну. «Дай пойду посмотрю еще раз, что это там могло хрустнуть?» – вспомнил Костя и вернулся на свой след. Через две минуты он окликнул приятеля.
– Что там?
– Иди сюда!
– Перо, что ли, нашел?..
Костя допустил Мечислава к себе вплотную, посторонился и показал ему черневшего в снегу глухаря.
Мечислав затискал Костю в объятьях. Глухарь свалился с дерева, на которое успел сесть, смертельно раненный. Звук его падения в снег долетел до Костиных ушей по чистой случайности, – иначе бы они глухаря не нашли.
Об инспекторе Мечислав по дороге домой вспоминал почти как о родном брате, не сомневаясь, что ему удастся избежать неприятности.
4
Разгоревшееся весеннее солнце распарило, но не успело высушить землю. Глухари и ружья оттягивали плечи. Шли медленно.
Мечислав заставлял Костю изображать, как глухари произносили «эфсснаруфсска». Он соглашался, что при известной доле фантазии «голос» глухаря можно принять за человеческий. Обычное короткое глухариное «хрюканье» он слышал не раз, и оно казалось ему похожим на барсучье.
– Вот тебе повезло! – говорил он с искренней завистью. – Второй раз в жизни глухаря убиваешь, а услыхал такую лесную симфонию.
– Если бы я пожадничал, – объяснял Костя, – я бы этого спугнул и стал бы подходить к его соседу. Но я решил его переупрямить. Меня разбирало любопытство – что дальше будет?
Заговорили о другом. Мечик не жалел, что остался в Советском Союзе.
– Отцу казалось – советская власть ненадолго, а я так не считал. Как ни роптал на вас временами народ, большевики все-таки ему свои ребята. Вот и Кронштадт был, а смотри, как Ленин вышел из положения! Пятый год мужик спокойно вносит налоги… Главная у нас беда – всяк тащит себе что плохо лежит. Кажется, чего еще надо пензенским мужикам? В бревнах для построек власть им не отказывает, подай заявление и жди, получишь. Так нет же! Едут ночами и валят деревья какие попало. А скажи слово лесник – убить грозятся. В царские времена небось урядника боялись, а теперь – «власть на местах»… Попробовал я бороться с порубками, сам знаешь, что вышло, за решетку сел.
– Так ведь ты же, милый мой, кого-то по физиономии съездил!
– Ну съездил. Порубщика съездил, за своего лесника вступился: ему мужики по шеям съездили.
– Ты был при исполнении служебных обязанностей, как же можно было драться?
– Погорячился… – бурчал Мечислав. – Одного качества у вас, большевиков, не отнимешь, это упорства. Вам хоть кол на голове теши, вы всё свое! Может, и переделаете людей на коммунистический лад…
Лет чрез пятьсот дороги, верно,
У нас изменятся безмерно! —
засмеялся он, нарочно ступая сапогом в самую грязь. – Забирала меня в каталажку советская власть, а я не на нее в обиде, а на дураков. Ведь, кажется, как хорошо работаешь, честно, от души, – так нет же! Непременно найдется идиот, который так и тычет, так и тычет тебе палки в колеса. Кабы поменьше дураков да сволочей… Костя рассмеялся:
– Ишь, какой хитрый! На то и за коммунизм боремся, чтобы их не было.
Еще в Москве Костя решил, что Мечислав будет единственным из его друзей, который узнает от него о Лене Уманской. Она, кстати сказать, просила его как-то, чтобы из «красных профессоров» никто, даже брат ее, Элькан, не знал об их дружбе.
Косте хотелось поглядеться, как в зеркало, в Мечика, чтобы лучше разобраться в самом себе. Мечислав страшно удивился: как это мог Костя – не полюбить, а только помыслить о том, что может полюбить кого-то, кроме Оли?
– Да ты сумасшедший! Выкинь ты эту дурь из башки! И она, эта Лена, конечно, тебя не любит, – утверждал он. – Женщина, видать, тщеславная, ты на виду, твое внимание ей польстило. Я не оспариваю, ты ей нравишься, это само собой, но разве любовь такая бывает?.. А зачем это приспичило тебе откровенничать с Олей, что другая понравилась? Вот чудак! Коли уж заварилась каша, так расхлебывай один, зачем еще Олю мучить?..
О своих сердечных делах Мечик не мог сообщить ничего нового. Соня ему пишет, но по-прежнему лишь дружески.
– Ты говоришь, у тебя тупик. Какой у тебя тупик? Вот у меня тупик действительно безысходный! Другой на моем месте давно бы запил…
Про письмо Гени Ступишина о возвращении его старшего брата, Юрия, Костя Мечиславу говорить не стал.
5
В Москву Костя ехал под впечатлением глухариных «разговоров». Отчего там, в лесу, присев на пень, он неожиданно испытал такое освежающее чувство? Был ли это плод отвлечения от городской суетни, отдыха от личных тяжестей минувшей зимы – и только? Или чувство связи с жизнью природы? Или мысль о старинных поверьях пробудила в нем другую – о собственном месте и назначении в нескончаемой цепи поколений людей?..
Что бы то ни было, он чувствовал, как возвращается к нему утраченная за зиму внутренняя устойчивость и равновесие. Казалось, домой он едет другим человеком.
В Москве, придя к Уманской, Пересветов ее не застал. Соседи по квартире сказали, что Елена Владимировна получила какое-то неприятное известие от отца и срочно выехала к нему в Стрелецк, взяв на службе отпуск по семейным обстоятельствам.
Через несколько дней от Елены пришло письмо. Какие-то беспринципные склочники из местных врачей травят ее отца, изображая в неблагоприятном для него свете одну давнишнюю историю, которую она уже рассказывала Косте. Лена помнит ее, хотя летом 1909 года ей не было еще одиннадцати лет; чего она тогда не понимала, отец ей потом объяснил. Она в Стрелецке надеется отстоять доброе имя отца, при поддержке местных партийных организаций.
