Текст книги "Круча"

Автор книги: Валентин Астров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 28 страниц)

– Ну, как хотите, – сухо повторил Сталин и попросил передать трубку Марии Ильиничне.

Когда они поговорили, она по внутреннему телефону пригласила к себе заведующего международным отделом газеты, а затем поинтересовалась у Кости, что такое Сталин ему предлагал, и заметила:

– Что же вы отказались? Справились бы. Что вы скромничаете?

– Справился бы или нет, не знаю, – волнуясь отвечал Костя, – но поймите меня! В двадцать втором году я поступаю в институт изучать историю России. В двадцать третьем меня отрывает партийная дискуссия. В двадцать четвертом – «Правда»!.. Потом меня выбивает из колеи эта затяжная ссора с Бухариным. В двадцать пятом году занялся было наконец институтской книгой, и вдруг – бах! – новая дискуссия, меня посылают в Ленинград. Правда, обещают после Ленинграда какой-то роздых. И вот теперь как снег на голову это предложение об агитпропской работе! Зачем же я тогда шел в институт? Я понимаю, не такое время, чтобы каждый работал, где он хочет, – но есть же целесообразность!

– По-своему вы правы, – согласилась Мария Ильинична. – Но Сталин… он когда-нибудь может вам ваш отказ припомнить.

– Ну что вы! – усомнился Костя. – Что же такого я сделал? Я ведь не отказался подчиниться ЦК, я только просил не переводить меня на другую работу. Неужели он может на меня обидеться? За что же?

– Он, знаете, такой…

В дверях вежливо спросили:

– Можно?

Вошел высокий пожилой мужчина с добрым и умным взглядом, в очках, с лысинкой, опоясанной кустоватыми седыми кудрями. Косте он напоминал чем-то Марка Твена. Это был опытный старый журналист. С Пересветовым он приветливо поздоровался, а Мария Ильинична с ним сегодня уже виделась и теперь лишь показала ему место на диване рядом с Костей. Дав им переброситься несколькими фразами, она вымолвила:

– Звонил Сталин. Осведомлялся, почему до сих пор в газете не появляются статьи, о которых шла речь на прошлой неделе.

Заведующий отделом объяснил, что статьи будут готовы через несколько дней.

– Примерно так и я отвечала. А он выслушал и знаете что мне про вас говорит? – Мария Ильинична мельком улыбнулась в сторону Кости. – «Может быть, говорит, ему надоела работа в «Правде»?»

«Марк Твен» подался вперед, отрываясь от спинки дивана и поправляя на носу шевельнувшиеся от резкого движения очки.

– «Может быть, говорит, он охладел? Может быть, его нужно подогреть?»

Старый журналист принужденно засмеялся.

– Н-да-с!.. – протянул он.

– Я подумала, что не мешает вам знать дословно, что про вас генеральный секретарь ЦК сказал секретарю редакции «Правды». Мало ли что! На моем месте здесь может оказаться когда-нибудь другой человек… Так что вы меня извините и не примите это за мой выговор.

– Что вы, что вы, Мария Ильинична! – всполошился заведующий отделом. – Я вам глубоко признателен за эту… неоценимую для меня информацию!

Отирая выступившую на лбу испарину, он засмеялся уже менее принужденно.

Когда он вышел, Пересветов сказал:

– Мария Ильинична, я давно хотел вас спросить… Вы мне можете не отвечать, если не захотите.

– Пожалуйста, спрашивайте.

– Я Сталина лично сам почти не знаю, разговаривал с ним сейчас в третий раз в жизни. Нет, вру, во второй, потому что, когда мы к нему домой ходили, я слушал, что говорят другие, а сам молчал. Я знаю о «Завещании» Владимира Ильича, хоть и не читал его. Сумеет ли Сталин исправиться, как вы думаете?

Мария Ильинична слушала, чертя по бумаге карандашом.

– Это единственный случай, – отвечала она тихо, – когда я была бы рада, если бы Ленин ошибся.

8

Пришел Шандалов. Костя передал ему свой разговор со Сталиным. Виктор слушал, усмехаясь, и понемногу розовел. В это время раздался новый звонок. Сталин спрашивал, в редакции ли еще Пересветов, и тот подошел к телефону.

– Вы, кажется, сказали, что хотите что-то писать против социал-демократов? – спросил Сталин.

– Да, об австро-марксистах. Я последние месяцы следил за их газетой.

– Слушайте, об австро-марксистах мы все-таки кое-что знаем, а вот об американском реформизме почти что ничего. Подобрали бы вы себе компаньона из «красных профессоров» и ехали бы на годик в Америку, с заданием написать критические работы о реформизме в Соединенных Штатах. Командировку вам ЦК устроит.

– Иосиф Виссарионович! Ведь я английского языка совершенно не знаю! – взмолился Пересветов, взволнованный неожиданно открывавшейся возможностью научной командировки за границу. – В Австрию или в Германию я бы поехал с огромным удовольствием! Даже и не на год, можно в меньший срок успеть. И товарища легко подобрал бы. А в Америку – это очень заманчиво, но в короткий срок я не смогу овладеть совершенно для меня новым языком!

– Ну хорошо. – сказал Сталин. – Вы когда думаете возвращаться из Ленинграда?

– В отделе печати мне сказали – обратиться к ним осенью.

– Когда вы с ними договоритесь, тогда мне позвоните. А пока обдумайте, с кем и куда вы могли бы, с пользой для дела, съездить.

Сталин положил трубку. Уловив суть разговора из Костиных реплик, Шандалов запел, фальшивя и давясь от смеха:

 
Цека играет человеком,
Оно изменчиво всегда!
 

– Это он боится, как бы ты в Москве с «бухаринской школкой» не спелся.

– Уж больно вы большое значение придаете вашей «школке», – смеясь одними глазами, заметила Мария Ильинична.

Виктор самолюбиво усмехнулся.

– Не я придаю, Сталин.

«Нет ли у них опять трений с Секретариатом ЦК?» – подумал Костя. В прошлом году ЦК ставил на вид Шандалову некоторые ошибочные формулировки в статьях, которые он редактировал, и в его собственных. Бывшая «шандаловская» группка, приобретшая известность под именем «бухаринской школки», за последнее время упрочивала свое влияние в ряде газет и журналов.

Пересветову удалось забежать в редакцию еще раз, на авторское совещание. Большинство авторов были новые, он мало с кем из них был знаком. Шел жаркий спор о недавней статье Шандалова.

Кто-то из выступавших взял ее за одну скобку с прошлогодними неудачными статьями. Хлынов и другие с этим не соглашались, сам Виктор, красный, бросал довольно злые ответные реплики критикам. Его выступления Костя не дождался, уходил поезд.

Оля привезла прямо на вокзал дорожные вещи мужа. Услышав от него о предложениях Сталина, она сказала:

– Уж кто-кто, а я агитпропскую работу знаю. Она не для тебя. Ты гораздо больше принесешь пользы партии своим пером, чем в аппарате. А вот за предложение побывать за границей в научной командировке ты должен быть благодарен! Кого же ты себе в товарищи туда выберешь?

– Конечно, Сандрика!..

В Ленинграде он поделился своими новостями с Афониным и Флёнушкиным. Выслушав его рассказ про авторское совещание, Сандрик заметил:

– Если все дело в Викторе, это полбеды. Но вот нет ли за этим каких-то новых трений в ЦК?

– С Бухариным? – спросил Афонин. – Не думаю. Он сейчас сменил Зиновьева в Коминтерне, выступает против оппозиционного блока.

– Но если он когда-нибудь задумает возобновить свою фракцию, организатор у него под рукой. Даже готовая группа.

– Не будем на них беду накликать, – возразил Иван Яковлевич.

О своих новостях Костя написал Уманской. Она его отказа от работы в Ленинграде не одобрила.

«При всей твоей разносторонности, ты все же человек книжный, – писала она, – тебе не вредно окунуться с головой в практическую организационную работу, хотя бы и агитпропскую, повариться и покипеть в таком котле, как красный Питер. Да и не использовать столь редкого случая, как проявленное к тебе внимание генерального секретаря ЦК, тоже вряд ли разумно. Речь не о «карьере» какой-то (надеюсь, в таких мыслях ты меня не заподозришь), а о возможности многому поучиться у крупного человека и вырасти партийно. Он бы не упустил тебя из виду и в дальнейшем, если бы ты его послушался. А теперь ты его совет отверг и, чего доброго, еще и вправду его разобидел…»

9

О. Лесникова – К. Пересветову

«Костя, милый, два часа ночи, а я только что вернулась с завода «Авиаприбор» и не могу успокоиться!

По пятницам в Москве, ты знаешь, партдень, я пришла на завод по делам сети партпросвещения. Гляжу – на собрании ячейки выступает известный тебе Геллер. Доказывает, будто в последние годы у рабочих снизилась заработная плата. С места кричат: «Знаем лучше тебя, как с зарплатой!» Спрашиваю: как он сюда попал? Пожимают плечами: «Пришел, да и все». Что же это, думаю, троцкисты пытаются двадцать третий год воскресить?

Берет слово бывший председатель завкома. Я его знаю, он из «обиженных». Говорит о «зажиме», хочет цитировать какую-то брошюрку, путается, ему кричат: «Не разрезана!», смеются; но другие требуют: «Тише, дайте ему сказать!»

Неожиданно появляется на собрании Радек. Встречают его неплохо, – толком не знают, с оппозицией ли он сейчас или нет. Дают слово. Радек говорит, что нужна общепартийная дискуссия; партия переживает затруднения, «мы деремся» с ЦК, «чтобы эти затруднения исправить» (!).

Следом за Радеком показывается в зале, в шубе с отложным меховым воротником, Пятаков. Все на него оборачиваются. Знают его меньше, чем Радека, но дают и ему слово. Он сбрасывает шубу и, потрагивая аккуратную бородку, говорит как-то монотонно, академически. Требует повышения отпускных цен на промышленные товары. Кончаются три минуты, поступает предложение соблюдать регламент, и большинством голосов оратора лишают слова.

В результате Пятаков сошел с трибуны, не договорив речи, обиженный.

Авиаприборцы начинают гостям отвечать. Недоумевают, как это оппозиция хочет «исправлять затруднения» путем разжигания внутрипартийной борьбы? Как это укреплять отношения с крестьянством высокими ценами на ситец и гвозди?

Между тем на собрании появляется еще и Сапронов. Этого уже встречают смехом: «С одной ячейки выгнали, к нам пришел?»

Оказывается, со станции Подмосковная уже звонили по телефону: «Ожидайте Сапронова, мы ему слова не дали, к вам поехал». На Подмосковную он рассчитывал, – помнишь, там в 23-м году ячейка была оппозиционной. Да и здесь, на «Авиаприборе», тогда была одна из немногих (четырех-пяти) оппозиционных рабочих ячеек на всю Красную Пресню. Вот теперь они и решили отсюда раздувать кадило…

Приезжают наши ораторы, из райкома, из МК, – туда с завода звонили. Кипит бой. А дело близится к полночи. И вдруг появляется еще Зиновьев!

Честь-то какая! Целое нашествие оппозиционных вождей на одну ячейку.

Не без протестов дают говорить Зиновьеву. Знаешь, я смотреть на него не могла! Столько речей произнес против троцкизма – а тут принялся хвалить «старого революционера» Троцкого. Ему закричали:

– Давно ли вы требовали его отсечения? Новоявленный троцкист!

Зиновьев предлагал увеличить сельскохозяйственный налог, повторил оппозиционный тезис о «снижении» у нас заработной платы рабочих… Костик, откуда они это берут? Конечно, с зарплатой у нас не ахти как, но все по себе знают, что в последние годы она постепенно поднимается. Да если б и правда, разве можно спекулировать на таком больном вопросе? До сих пор одни меньшевики и эсеры так делали. Просто горестно было слушать! А часть собрания, представь себе, ему все-таки аплодирует.

Кончил Зиновьев говорить. Ну, думаю, теперь всё. Не тут-то было! В первом часу ночи приезжает «сам» Троцкий!

Честное слово, я глазам не поверила, когда он вошел! Видать, ему позвонили, что без него здесь дело швах.

Я в первый раз видела его так близко. Он ниже ростом, чем я думала, лицо желчное, глаза – точно два сверла, выражение надменное, будто сейчас скажет: «Все вы дураки, я один умный!» Сандрик очень похоже его изображал. Слова выговаривает нарочито четко, словно в наковальню бьет, и всё в один тон, будто на рояле взял до диез и колотит пальцем по клавише.

Или это политическая борьба отражается, Костя, на наших личных симпатиях, но только я слушала этих оппозиционных вождей и, честное слово, каждого из них начинала ненавидеть.

Редко рабочим приходится видеть у себя таких ораторов! Но на сей раз Троцкий своим искусством никого не удивил. То ли он не знал, о чем здесь до него говорили, но только он повторялся, и речь его изо всех речей показалась мне самой бессодержательной. Тяжелая артиллерия ударила холостым зарядом. Задачи перед страной и партией стоят «огромные», «важные», а стало быть, «нужна дискуссия»; все беды валил на нас, «аппаратчиков», твердил, что в партии «демократии нет», словом, ехал на своем старом коньке.

– А дисциплина в партии есть? – спросили его с места.

Хвалил «старых большевиков» Зиновьева и Каменева и сейчас же, конечно, получил в ответ:

– Давно ли вы их «октябрьскими дезертирами» обзывали?..

При голосовании оппозиционеры собрали за свою резолюцию 27 голосов, а сторонники линии партии – 78. И это после выступлений стольких оппозиционных китов! 1926 год – не 1923-й.

Конечно, и 27 голосов – это много, нужна еще большая разъяснительная работа. Но вряд ли после такой пробы сил оппозиционный блок решится на новые вылазки в московской организации.

Как ты там живешь, в Ленинграде, как работается? Дети здоровы, мама просит тебе кланяться. Вкладываю Наташино «письмо папи». На какие числа намечается ваш отъезд за границу?

Оля».

«Письмо папи. Милый папочка я с мамой и Володей приеду к тебе. Мы будем прыгать и веселиться. Будем петь про халат. И про барабанщика».

«Про халат» – это значило «По диким степям Забайкалья».

Под письмом были нарисованы песочные часы с пышной прической и подписано: «Это я».

На обороте тоже были рисунки: вереница овальных, как дыни, трамваев кувырком катилась под гору и въезжала в трехэтажный дом. Рядом ходили люди вдвое выше трамваев и все как один в шляпах.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Глава первая

1

Драматическую борьбу на XIV съезде партии Костя пережил почти как ее участник. Порой у него словно отрывались напрочь куски сердца. Но отшумел съезд, улеглись его отзвуки в Ленинграде, – и вдруг стало выясняться, что «новая оппозиция», несмотря на свое поражение, не сложила оружия, а сблокировалась со старой – с Троцким, принимает его взгляды, против которых недавно стояла, казалось, насмерть, и вместе с ним возобновляет борьбу против партии. С этого момента оппозиция сделалась для Пересветова отрезанным ломтем.

Можно было разойтись в чем-то с решениями съезда, но не подчиниться им – это выходило за пределы партийности. Лето и всю осень со страниц «Ленинградской правды» не сходили статьи против оппозиции, и редактировал их, а многие и сам писал Пересветов. Газета, как в первое время после Октября «Известия» в Еланске, заполняла теперь всю его жизнь.

Разведка оппозиционного блока на «Авиаприборе» не осталась единичным эпизодом. Через несколько дней Зиновьев с теми же целями приезжал в Ленинград, на «Красный путиловец». Были и еще такие же выступления на низовых ячейках, однако сочувствия в партийной массе оппозиционеры нигде не встретили. Навязать партии новую дискуссию не удалось. Тогда лидеры «блока» заявили, 16 октября 1926 года, о прекращении ими фракционной борьбы. Это была капитуляция, но без отказа от ошибочных взглядов. Напротив, за истекшее лето, отмеченное крупнейшей стачкой английских горняков и успехами Народно-революционной армии Китая (Северный поход), расхождения оппозиции с партией распространились на ряд новых, уже международных вопросов.

В конце октября собралась XV Всероссийская партийная конференция. На ней лидеры оппозиции формально подтвердили свой отказ от фракционной борьбы, но в пространных речах защищали свои взгляды, охарактеризованные конференцией как социал-демократический уклон в рядах ВКП(б).

В середине зимы Сталин выполнил свое обещание: Пересветову и Флёнушкину подысканы были в Ленинграде заместители, а они оба приехали в Москву для оформления научной командировки в Германию.

Оля была у детей в Еланске и рассчитывала вернуться в Москву в самый разгар предотъездных хлопот о визах и билетах.

Костя успел забежать в Издательство наглядных пособий, справиться, будут ли они издавать его хронологическую таблицу. Ему показали отрицательное письменное заключение консультанта. Одно из возражений рассердило Пересветова: красочное оформление таблицы «себя не оправдает», поскольку среди школьников «могут встретиться дальтоники», не различающие цветов.

– Так зачем же вы печатаете цветные географические карты?!..

В ответ пожали плечами:

– В отзыве есть и другие возражения…

Они тоже не казались убедительными, но возиться с продвижением таблицы ему было некогда, и он взял ее обратно.

Олин поезд из Еланска по расписанию должен был прибыть утром. Однако наступал вечер, а ее все не было. Костя позвонил в справочную вокзала; оказывается, утренний поезд до сих пор не приходил. Опоздание на девять часов! Странно. Снежным заносам взяться было неоткуда, стояли морозы без ветров и снегопадов.

Пересветов дозвонился до начальника вокзала. Ответ, который он услышал, заставил его похолодеть: на одном из разъездов поезд ночью потерпел крушение, столкнувшись с товарным составом.

Через час Костя, в толпе встречающих, стоял на перроне Александровского вокзала, бледный настолько, что даже мороз не румянил его щек. Вокруг многие плакали.

2

Поезд вышел из Еланска вчера вечером. На улице стоял мороз, а в натопленном и переполненном вагоне было жарко и душно. В купе, где заняла место Оля, плотник поднимал на верхнюю багажную полку тяжелый сундук с инструментами. Ольга настояла, чтобы сундук поставить под лавку: сверху может сорваться, еще убьет кого-нибудь. Она легла на вторую полку, подложив под голову свернутую шубу, и скоро уснула.

Ночью страшный толчок свалил ее с полки на чью-то спину. Кошмар это или явь?.. Поезд стал. Свет погас, в темноте раздавались вопли, стоны. Лесникова поняла, что произошло крушение.

Кто-то чиркнул спичкой. В том месте, где только что, на свернутой шубе, лежала ее голова, Ольга успела заметить просунувшуюся из соседнего купе длинную железную трубу отопления, но забыла о ней тотчас, как потухла спичка. Она чувствовала себя довольно спокойно, даже апатично. Вспомнила про тяжелый сундук и невольно взглянула вверх, позабыв, что вчера его оттуда сняли.

Ей пришлось повозиться в темноте, чтобы найти разлетевшиеся по вагону вещи, шубу. Через окна с выбитыми стеклами хлынул морозный воздух. Стало светло, – снаружи пылал огонь пожара. Перепуганные пассажиры с криками пробирались к выходу.

Вышла из вагона и Ольга, на тридцатиградусный мороз. Стонали раненые, женщины истерически плакали. Пламя горящих вагонов неровными вспышками озаряло пологие снежные бугры вокруг и картину полного хаоса возле разбитого поезда.

Первое, что остановило на себе Олин взгляд, были босые мужские ноги. Пожилой пассажир, в нижнем белье, топтался на снегу, не зная, что делать.

– Ноги отморозите! – крикнула ему Ольга. – Садитесь на ступеньку вагона, я вам их ототру!

Полураздетый повиновался. Ольга накинула ему на плечи свою шубу и, преодолев брезгливость, стала растирать снегом грязные мужские ноги, покуда их пальцы не покраснели, после чего прогнала пассажира в вагон и оделась в шубу.

Трое красноармейцев несли куда-то на шинели стонавшего человека. «Надо что-то сделать», – подумала Оля и пошла вдоль состава, крича:

– Доктор! Доктор!.. Товарищи, кто из вас врач?

Откликнулся седой старичок в шубе. Ольга назвалась медицинской сестрой и предложила ему оборудовать в одном из вагонов лазарет.

– Нужны хотя бы бинты, йод, где они? – возразил врач.

Первым делом нужен был свободный вагон. Группа военных закидывала огонь снегом. Лесникова обратилась к ним, и несколько красноармейцев пошли с ней. Из вагона с уцелевшими стеклами они перевели пассажиров в другие; у кондукторов под расписку «медсестры О. Лесниковой» конфисковали вагонное белье; двое красноармейцев стали рвать простыни на узкие полосы для бинтов, двое побежали к разбитым вагонам наломать дощечек для повязок на поломы костей.

В поездном буфете Лесникова забрала бутылки коньяку и вин для оттирания обмерзших. В поездной аптечке – увы! – оказался всего лишь один флакончик йода. Его едва достало на первого раненого с разбитою головой…

В ведре над костром красноармейцы оттаивали снег для промывания ран.

Ольге пригодился фронтовой опыт. Врач и медсестра оказали первую помощь десяткам раненых, которых приносили в вагон-лазарет красноармейцы. Не всех удавалось спасти. Накануне, при посадке в Еланске, Ольга приметила через вагонное окно юношу, которого провожала, нежно с ним прощаясь, молодая девушка. Теперь он корчился на скамье от нечеловеческой боли в сломанном позвоночнике и через силу спрашивал у «сестрицы», будет ли жить. Надо было спокойно смотреть в его полные последней надежды глаза и, улыбаясь, отвечать, зная, что он умрет:

– Конечно, будете!..

Кто понимал, что ему не выжить, не переставал заботиться о самых мелких делах. Женщина с разбитой грудью, еле шевеля губами, умоляла «сестрицу» вынуть у нее из корсажа золотые часики, отослать мужу. Олина рука нащупала под кофточкой щепотку стеклянного и металлического лома, все, что оставил от часиков удар, сломавший грудную клетку.

3

Часа через два прибыл паровоз с медикаментами и врачами. Утром раненых разместили по двум вагонам и отправили – одних на Еланск, других на Москву.

Ольга поехала с москвичами. На ближайшей станции она сдавала тяжелораненых в местную больницу. На платформе налетел на нее кто-то из начальствующих лиц:

– Сестра! Что за безобразие! Почему у вас в поезде не оказалось медикаментов?

– Что вы на меня кричите? – оборвала его Ольга, и от долго сдерживаемого напряжения нервов у нее хлынули слезы. – Вы хоть служите на железной дороге, а я – простая пассажирка…

Легкораненых Ольга везла до Москвы. Они благодарили «сестрицу», записывали ее московский телефон. А Лесникова лишь теперь, валясь с ног от усталости, почувствовала, что вся разбита. Всю ее ломило от ушибов, которых она не ощутила сгоряча. Она вспомнила трубу отопления и ужаснулась: ведь это была труба из соседнего вагона! Она проткнула их вагон; пройди она вершком выше – у Ольги не осталось бы головы. Шуба, на которой она прикорнула, спасла ее. Вот и следы удара на шубе, клочья вырванного сукна и беличьего меха.

Ольгой овладел приступ запоздалого страха. Случайное спасение представилось таким необыкновенным чудом, что в него трудно верилось.

…По дороге в Москву одна из женщин громко рассказывала всем, как ей удалось уцелеть в хвостовом вагоне, на который налетел паровоз товарного поезда. Она вышла ночью в уборную, где и настиг ее страшный толчок. Очнувшись в темноте, она нащупала и кое-как отворила перекошенную дверь уборной и, разглядев картину, открывшуюся ее глазам в свете начинавшегося пожара, снова потеряла сознание: прямо перед ней, в бывшем коридоре вагона, стоял паровоз, словно налезая грудью, на которой висели куски человеческих тел. Он пробил и расплющил целый пассажирский вагон.

Эта и другие страшные картины, смерти раненых – все разом представилось Ольге, как только завершились ее обязанности медицинской сестры, и она, закрыв глаза, бессильно опустилась на вагонную скамью, живая, но все еще не веря в спасение.

Ее внезапно поразила горькая мысль. А так ли уж дорога ей жизнь, если Костя ее не любит?..

…Увидев наконец на платформе Олю, с белой повязкой на рукаве шубы, Костя бросился ей навстречу. Он целовал ее так, что они оба расплакались от счастья. Но он ее слишком крепко обнял, она вскрикнула от боли, испугав его.

Дома Ольге пришлось слечь в постель, а на другой день врачи перевезли ее в больницу. Сильный ушиб в боку грозил осложнениями.

Пересветов позвонил в ЦК, что не может сейчас ехать, просил отсрочки на две недели, пока не выйдет из больницы жена. На следующий день его разыскали из канцелярии института и передали, что его просят позвонить в ЦК. Он позвонил и услышал, что сейчас с ним будет говорить Сталин.

Сталин спросил его о причинах промедления с выездом. Костя обязательно хотел упомянуть о помощи раненым, какую Оля сумела организовать. «Пусть в ЦК знают об этом», – с гордостью за нее думал он. Но Сталин, едва выслушав его первые слова, что жена пострадала в крушении, прервал его и с неожиданной, непонятной для него резкостью пренебрежительно сказал:

– Так это вы за жену дрожите? Выезжайте сейчас же! Ничего ей не сделается, в больнице врачи присмотрят.

– Что?.. – дрогнувшим голосом переспросил Костя.

Не ослышался ли он?

– Алло! Алло!..

Костя все еще держал возле уха трубку, не понимая, что ее на том конце провода положили.

Он отошел от телефона ошеломленный.

4

Спустя неделю по их отъезде в Олин адрес из Германии стали приходить письма почтой, а иногда с оказией. Строчили коллективно, вдвоем одно письмо, или поочередно. Оля, по условию, давала их прочесть Элькану, Скудриту, а потом пересылала в Ленинград Ивану Яковлевичу и Марии, у которой они, по настоянию Флёнушкина, хранились. Марии, впрочем, Сандрик писал и сверх того.

«Наши злоключения, – сообщали они, – начались с жеребячьих рыжих курток «иго-го», в которые мы облачились при выезде из Москвы и ныне удивляем Европу. Расчет был безукоризнен: в Германии все равно придется покупать костюмы и пальто, какие там носят, дабы не выделяться из толпы, а поэтому в дорогу надо купить то, что пригодится потом в России.

И вот мы, по здешней теплой погоде, обливаемся по́том в три ручья. Публика на нас глазеет, принимая, должно быть, лошадиные шкуры шерстью наружу за дорогой мех, а нас за джек-лондоновских богачей-золотоискателей с «Далекого Севера». Швейцары и носильщики засматривают в глаза на предмет чаевых. При нашей слабохарактерности да еще при непривычке к счету в иностранных валютах, мы вполне могли вылететь в трубу, если б вовремя не спохватились. В Варшаве первому же носильщику отвалили сумму, равную целому доллару! Он ошалел от радости, а денежки наши плакали…»

«Это Сандрик думает, что нас принимают за богачей, – делал тут примечание Костя. – Западная Европа вовсе не столь наивна. По-моему, над нами просто смеются. Я сам когда в первый раз увидал на улице в Москве на ком-то этакую огненно-рыжую «иго-го», на нее с недоумением покосился. На рысаке она выглядела безусловно красиво. И черт подери того храброго портняжку, который сшивает их гнилыми нитками! В поезде пришлось выпрашивать у проводника иглу, – шов на спине разошелся».

«Оставляю на Костиной совести догадки о ехидстве международной буржуазии и продолжаю. На берлинском вокзале мы были тепло встречены сотрудниками советского торгпредства, среди которых нашелся старый Костин товарищ Федя Лохматов, и препровождены ими на первое время в пансион «для приезжающих из России».

Содержит пансион пожилая русская эмигрантка. Если бы нам не сказали, кто она такая, я бы сам догадался. В первую же ночь с нами свели деятельное знакомство потомки замоскворецких клопов. Я их узнал сразу и подивился, что в этом племени тоже встречаются эмигранты. Мы с Костей включили свет и истребили их штук тридцать, прежде чем удалось заснуть».

Снова Костино замечание:

«Вступаюсь за честь Замоскворечья. Потомки отечественных клопов не грызли бы нас так беспощадно. Эти здешние».

«На другой день пустились по городу, сочетая интерес туристов с поисками квартиры на полгода «фюр цвай перзон». И вот наконец у каждого из нас по отдельной комнате – работать будет очень удобно – плюс общая столовая. Второй (по-здешнему первый) этаж и окна на тихую чистую улицу, в прекрасном районе – юго-запад Берлина, вблизи Тиргартена.

Хозяйка занимает другую половину квартиры, с окнами во двор. Дамочка солидная. Прочтя через очки в наших удостоверениях, что мы «профессоры», оглядела нас с чрезвычайным недоверием. Ее домашняя работница, простодушный человеческий скелет в белоснежно-чистом фартучке, слушая наш разговор, даже фыркнула. В их представлении господа профессоры неотделимы от геморроидального возраста.

Эпитет «ротен» (красные), включенный в текст наших командировок – этих единственных, кстати молвить, документов об окончании нами института, ибо ни дипломов, ни удостоверений об окончании мы не получали и не интересовались, выдают их или нет, – заставил мадам еще глубже призадуматься, а ее работницу – раскрыть рот. Решило дело наше безоговорочное согласие с суммой квартирной платы.

Сумму скромно замалчиваем, чтобы вы не плюнули со злости. В сравнении с Москвой квартиры здесь неимоверно дороги. Но не ронять же нам было звание советских профессоров, не торговаться же с немецкими обывателями!

Помимо командировочных денег финансы наши подкрепил договор, заключенный вчера с издательством Вилли Мюнценберга (частным, на деле коммунистическим) на составление хрестоматийной «Истории русской революции в документах и иллюстрациях». Выходить будет двухнедельными выпусками, по случаю исполняющегося в 1927 году десятилетия Октября. В первый раз Костьке удалось убедить меня, что история – наука, поскольку его доводы носили экономический характер, и я даже согласился помогать ему в подборе иллюстраций. Текст переводить на немецкий будем не мы, другие».

«Облик и шумы берлинских улиц для нас, москвичей 1926 года, непривычны. Гудят и бегут в обе стороны сотни и тысячи авто – легковые, грузовые, автобусы, такси с шашечной лентой-опояской по борту кузова. С утра сие развлекает, но к вечеру от такого содома устаешь, и забирает тоска по ленивой Остоженке. Прощаешь ей и булыжную мостовую, и допотопный трамвай, а при воспоминании о московском «Ваньке» на облучке и его мохнатой лошаденке точно елей разливается по сердцу.

Странный здесь асфальт: черный (гудрон), в жаркое время дня мягкий, как воск или вар, а по вечерам в нем, точно в болоте, отражаются огни витрин и мчащихся автомобилей.

Дома большей частью пятиэтажные, иногда этажом выше или ниже. Удручающее однообразие. К тому же и цвета, как по заказу, серые, коричневые, черные. Мы пришли к выводу, что архитектура здесь типично буржуазная, коммерческая, учитывающая житейские удобства и корысть домовладельца, но в художественном отношении большей частью бездарная. Ленинград и Москва куда интересней.

Зато Тиргартен – прелесть! Огромнейший парк (пруды с дикими утками!) клином врезается в город на добрую четверть его территории.

Все говорят, что довоенный уровень жизни Берлина восстанавливается. Нам, естественно, захотелось поскорей взглянуть хоть одним глазком, как здесь живут рабочие. Нам посоветовали съездить на одну из окраин. На огромном плацу мы увидели оригинальный «дачный» квартал, тесно утыканный крошечными не то будками, не то цыганскими кибитками-фургончиками, на столбах вместо колес. Каждую из таких куриных клетей арендует на лето рабочая семья. Некоторые фургончики таковы, что если внутри разлечься во всю длину, то ноги высунутся наружу. При каждом участочек земли на несколько квадратных метров, огороженный заборчиком, чтобы можно было сажать лук, цветы, редиску… Сажают и под такой «дачей», между столбами, на которых она зиждется, чтобы ни один сантиметр почвы не пропадал даром.

Сейчас зима, людей мы здесь не видали, но легко вообразили себе, какое «социал-демократическое благоденствие» начнется летом, когда на эти «дачи» выедут сотни берлинских рабочих семей.

Посмотрели, как берлинское простонародье развлекается в Луна-парке. «Американские» горы – как у нас в Ленинграде, хотя здесь они почему-то зовутся «русскими» и круче ленинградских, аж дух захватывает. Кстати, в торгпредстве слышали, будто за Крымским мостом, на месте сельхозвыставки, проектируется устроить нечто вроде Луна-парка. Так ли это? Оно неплохо было бы».

«С первого дня обнаружили, что немецкого языка не знаем. Никак не можем понять, о чем вокруг нас балакают. Влетают в уши какие-то отдельные слова, как будто похожие на те, что мы вычитали в словарях и учебниках, – и тонут в потоке непонятных. Да и знакомые-то слова понять не успеваешь. Мелькающее в разговоре «дер» или, например, «бир» (пиво) – и тех не узнаёшь: «р» немцы произносят с каким-то скрипучим придыханием, словно жилясь или позевывая. Понадобилась неделя, чтобы мы освоились с этим «р» и сами начали произносить его по-немецки (возможно, по-берлински, так как других диалектов мы не знаем, а их в стране, говорят, немало).

Это лишь примерное пояснение наших трудностей. Живой язык – нечто иное, нежели книжный. Газеты читаем легче, хотя не без словаря. Костя, как человек более систематический и способный день-деньской работать «как машина», еще в Ленинграде взял за правило не оставлять без точного перевода ни одного прочтенного немецкого слова. Меня на подобное геройство не хватает, пробегаю заметки чохом, довольствуясь общим смыслом.

Впрочем, Костька не потерял надежды сделать из меня полиглота и заставил вызубрить наизусть сатирическое стихотворение Гейне «По ту и по сю сторону Рейна», передающее характерное звучание немецкой речи. На мой слух, точно битюг по мостовой топает:

 
Абер вир ферштайн унс басс,
Вир, германен, ауф ден хасс.
Аус гемютен тифен квильт эр,
Дойтшер хасс, дох ризихь швильт эр
Унд мит зайне гифте фюльт эр
Шир дас хайдельбергер фасс!..
 

Библиотеки посещать не начали и, кажется, почти не будем. Нужные книги покупаем. Комплекты социал-демократических журналов и протоколы партейтагов можно приобрести сразу за десятилетие, с 1917 года. Социал-демократический книжный магазин обещает выписать с издательских складов в Берлине и Вене все нам нужное, по списку. Для книготорговцев это дело коммерческое, а что мы собираемся разнести ихнюю социал-демократию в пух и прах – на это им наплевать.

Итак, засядем за работу дома, справляясь в библиотеках лишь о самом необходимом».

«Русскими эмигрантами здесь пруд пруди. В кафе играет оркестрик; вперемежку с фокстротами обязательно услышишь «Светит месяц», «Ивушку», «Во саду ли в огороде», что-нибудь из Чайковского или Глинки. Присмотришься – музыканты русские. Они тоже догадываются, кто мы такие, – по разговору или по нашим «аристократическим» манерам. Подсядут и расспрашивают: «Давно из России? Как там?.. Говорят, Станиславского преследуют?» – «Что вы, его именем назван театр!» – «Это мы читали в «Правде». (Ее там в некоторых киосках, при коалиционном католико-социал-демократическом правительстве, продают.) Но разве большевистским газетам можно верить?»

Вот ты с ними и поговори!..

Щупают наши пиджаки, не верят, что из отечественного материала. «В России ведь сукон давно не производится!» (Товарищи из посольства присоветовали нам костюмы заказать портному, – по мерке и вообще практичнее, – а пока ходим в нашей русской одеже.)

Наконец начинают нам верить и задумываются…

Из песни слов не выкинешь. Придется рассказать, как я оконфузился. В самые первые дни в Берлине входим в автобус. Занимаем сидячие места. Следом входит дама и становится возле меня в проходе, держась за висячий ремешок. Меня подбил бес, я тихонько говорю Косте по-русски: «Думает, место уступлю. Как бы не так! У самого ноги гудут. Ничего, голубушка, постоишь». Костька поднимается и предлагает ей место, а она на чистейшем русском языке презрительно замечает:

– Не беспокойтесь, пожалуйста!

Я вскочил, пробился к дверям, за мной и Костя. На ближайшей остановке выскочили.

Вот это был урок вежливости!

Мы еще понятия не имели, сколько здесь русских. Все они свободно по-немецки лопочут, и с первого взгляда их не отличишь.

Здесь говорят и в газетах пишут, что нашего «Броненосца «Потемкина» в Берлине просмотрел миллион зрителей. Ни одна кинокартина еще не собирала столько! Сейчас идет «Мать», по Горькому, и мы выбрали кино в рабочем районе, чтобы убедиться, как принимает наши картины публика. Смеются, хлопают, а в некоторых местах всхлипывают или полушепотом костерят царских жандармов. По окончании поднялись с мест и устроили картине овацию.

А вот домашняя рабыня нашей хозяйки, та пришла из кино и говорит: «Майн готт! Какая же у вас в России ужасная грязь!» В глазах у нее неподдельный ужас. На нее, оказывается, сильнее всего подействовали первые кадры картины, где чьи-то сапожищи шлепают по невылазной нижегородской грязи. Кому что!..»

5

«Своим положением официально командированных сюда «ротен профессорен» мы осуждены на общение лишь с глубоко обывательской публикой. Контакты с рабочими, а тем паче с немецкими коммунистами исключаются! В полпредстве предупредили, что на этой почве власти легче легкого могут спровоцировать инцидент и в два счета выслать нас из Германии.

Но даже под страхом скандала мы не могли отказать себе в наслаждении пройтись по улицам в день коммунистической демонстрации. Зрелище было грандиозным. Вдоль медленно движущейся двухкилометровой колонны рабочих ползла сбоку, у тротуара, колонна грузовиков с сидящими на скамейках полицейскими («шупо») в зеленых мундирах, в касках и с резиновыми дубинками. Прямо им в лицо из рядов рабочих неслись выкрики:

– Нидер мит ден блютхунден! (Долой кровавых собак!)

В ответ – ни слова. С высоты грузовика глядят откормленные, точно борова, шуцманы. Лишь желваки ходят у них по скулам. Ввязываться в перебранку, тем более в драку, им пока что рискованно. Слишком много рабочих… Потом огромный митинг на обширном плацу, на окраине города. Темнело, над колоннами вспыхивали факелы, колеблющимся светом озаряя площадь. В зрелище было что-то от средних веков. Но загремели репродукторы-усилители, взволнованные речи, перебивая одна другую, понеслись из них. Разом говорило несколько ораторов.

Митинг длился недолго, но протекал бурно, с шумными откликами организованной толпы.

Наутро в газетах мы прочли об избиениях, каким на разных улицах подверглись десятки рабочих. Подкарауливая и набрасываясь из-за углов на возвращавшихся домой демонстрантов, кровавые собаки, днем поджимавшие хвосты перед толпой, теперь срывали злобу на одиночках.

Убийства рабочих фашистами происходят здесь постоянно, средь бела дня, и сходят с рук безнаказанно: если и словят убийцу, – подержат немного под следствием и выпустят или суд оправдает. Чего же вы хотите: главарей мюнхенского фашистского путча 1923 года, Гитлера и Людендорфа, немецкий «демократический» суд уже в январе 1924-го оправдал! Зато коммунистов держат за решеткой годами или месяцами за любой пустяк и многих из них вынуждают переходить на нелегальное положение.

На Федора в европейском костюме я все еще никак не привыкну смотреть без улыбки. Он и сам разводит руками: «Ничего не попишешь, говорит, буржуазная культура! Я раньше как рассуждал: что от брюк требуется? Чтобы у них были две штанины, остальное не обязательно. А тут нищий ходит в модных брючках, хотя под ними, может, и кальсон нет. Иначе ему не подадут, да еще со двора выгонят».

С модным галстуком Федя остался прежним искателем приключений по натуре. Дружит тайком с немецкими комсомольцами, в курсе их проделок. Там-то ночью взобрались на железнодорожный мост и сняли подвешенный накануне фашистами флаг со свастикой, там-то с чердака ухитрились опрокинуть на проходившую по улице демонстрацию нацистов ночной горшок («унд нихьт леере!» – и не пустой!). Вывесили в сквере надпись: «Собакам и фашистам вход воспрещается». На многолюдном митинге забросали социал-демократического оратора тухлыми яйцами и геройски выдержали потасовку… О подобных фактах наш Федя осведомлен из первых уст.

Надо сказать, не все такие проделки одобряются партией, так как они часто отталкивают от коммунистов взрослых социал-демократических рабочих, вместо того чтобы привлекать. Но даже в этом ухарстве симптом, пусть уродливый, знаменательного сдвига. Теперь уже не бытует больше анекдот, что-де революция в Германии не удалась потому, что у немецких революционеров не было перронных билетов, чтобы захватить вокзал. Уроки поражения 1923 года учтены, с правыми реформистскими традициями руководство Германской компартии покончило. В этом заслуга Тельмана и других.

Тот же Федя недавно провел нас на собрание коммунистической ячейки, а на другой день – ячейки социал-демократов. Какая огромная разница!..

Коммунисты собрались в задней комнатке одной из пивнушек, в рабочем районе Берлина. Хозяин пивной впускал туда, через дверь за стойкой, лишь знакомых ему лиц (или по паролю – не знаем). Федор, как было условлено, попросил его вызвать такого-то товарища, тот вышел и пригласил нас.

Компартия на полулегальном положении. Ее не запрещают, но коммунистов увольняют с предприятий, при малейшей придирке арестовывают, а под собрания попросту не дают им помещений.

В задней комнате мы увидели очень тесно сидящих вокруг стола, за кружками пива (к которым никто не прикасался), человек 20—25 рабочих и работниц. В большинстве молодых, одетых скромно, даже бедно. В их числе несколько юношей и девушек. На некоторых полувоенные-полуспортивные костюмы цвета сероватого хаки, форма массовой организации красных фронтовиков – «Рот-фронт».

Мы вошли в разгар прений о борьбе с ультралевыми, срывающими тактику единого фронта рабочих. В ячейке не нашлось ни одного их сторонника.

Понятно, мы ловили каждое слово ораторов, особенно о Советском Союзе. Приятно было слушать, с каким негодованием обрушились они на попытки лжелевых оклеветать СССР как якобы «кулацкое» государство, где рабочие идут «на поводу у крестьян», приписать нам «красный империализм», намерения «предать» интересы мировой революции. Один из ораторов, пожилой рабочий с резкими морщинами на щеках, сказал:

– Эти раскольники подхватывают всякую ересь, какую ни услышат от Троцкого или других вождей оппозиции в ВКП(б). Например, что государственные предприятия в СССР будто бы «госкапиталистические». Зиновьева и Каменева наши «левые» подзуживают поднять восстание в СССР, а в случае провала – бежать в Швейцарию. Так прямо и пишут Корш и другие в своих гнусных листовках. Доннер веттер!.. – Он стукнул кулаком по столу. – Поневоле приходит мысль, что это не левые ошибки, а сознательная провокаторская работа тех, кто к нам подослан фашистами и буржуазией. Понятно, что партия не могла их больше терпеть в своих рядах!..

Затем обсуждалось поведение двух комсомольцев, исключенных заводской организацией комсомола из ее рядов, – один из случаев, о которых мы уже слышали от Феди. Придя на социал-демократическое собрание, эти двое пареньков подняли свист и начали швырять в президиум гнилой картошкой и тухлыми яйцами, за что были выдворены из зала с разбитыми носами, – не прежде, однако, чем сами раскровенили несколько социал-предательских носов.

Взрослые коммунисты ругали этих ребятишек. Они вину свою признали, и собрание постановило их исключение из комсомола не утверждать, ограничиться объявлением выговоров. За это подняли руки все, включая самих подсудимых.

У социал-демократов картина совсем иного сорта. У них был очередной партийный день, с объявлением в газете «Форвертс» адресов собраний и тем докладов. Мы выбрали один из берлинских заводов, где был назначен доклад «Советская Россия и мы», с докладчиком – заместителем редактора «Форвертса». Нам захотелось послушать, так сказать, коллегу по профессии.

Федора на этот завод уже кто-то водил, он знал, что при входе в помещение профсоюзного клуба документов не спрашивают. Мы лишь взяли под мышки по экземпляру «Форвертса» и без хлопот сошли за сочувствующих.

Вечер выдался теплый, стол президиума вынесли в садик – точнее, в асфальтированный палисадник. Под тщедушными городскими деревцами расселось на стульях человек двадцать мужчин, пожилых и стариков, одетых очень прилично: шляпы, жилеты, галстуки. Отдельно, вдоль стены, сидело пять-шесть женщин, тоже не первой молодости, домашние хозяйки с виду. Все как на подбор упитанные, женщины сидели чинно, сложив руки на груди и выставив локти. Молодых людей не было совсем, если не считать юнца, который при входе продавал газеты и какие-то значки.

От докладчика мы услышали о Советской России ряд вещей просто изумительных. Увы, для возражений у нас был замазан рот… Самую ядовитую клевету, какую здесь ежедневно распространяет социал-демократическая печать, докладчик не преминул размазать: это басня о «советских гранатах», будто бы присланных из СССР на каком-то пароходе германским фашистам. Вот уж подлинно – с больной головы на здоровую! Как будто не ясно всему миру, кто с фашистами борется и кто им потворствует.

Говорил он вещи, забавные своей неожиданностью, например, что Февральскую революцию в России сделали будто бы эсеры во главе с Керенским (!). А в Октябре эсеры «проиграли коммунистам» потому, что… не догадались вовремя заключить мир с Германией. Вот, дескать, мы, немецкие социал-демократы, такой ошибки не повторили, мы подписали Версальский договор с Антантой и восторжествовали над своим коммунизмом!

Словом, беззастенчивая игра на обывательских, пацифистских и националистических струнках. Мимоходом этот «социалист» даже заключение мира с Россией выдал за доказательство «миролюбия» императорского правительства Гогенцоллернов, начисто умолчав о грабительской сути Брестского договора.

Безмятежное сборище сытых обывателей без малейшего раздумья проглотило все эти благоглупости. Лишь изредка раздавалось поощрительное: «Зер гут! Зер гут! Рихьтихь, рихьтихь!..» Не выступил ни один оратор, голосований не было, по окончании собрания его участники и участницы мирно разошлись по домам чай пить.

Мы уходили под впечатлением живой иллюстрации к нашим книжным понятиям о продажности рабочей аристократии при империализме. Впечатление было особенно сильным потому, что накануне мы видели собрание коммунистов».

6

«Когда вздумаешь пройтись пешком домой из центра города, то не один раз тебя остановит женщина и попросит: «Айн цигаретте!» Дать – значит принять «приглашение», а не дать неловко: вдруг человеку действительно курева купить не на что? И вот, дашь сигарету, но скажешь: «Абер нихьтс мер!» («Но больше ничего!»). Не конфузятся, берут и вежливо благодарят.

Тут их, говорят, больше ста тысяч, в полиции зарегистрированных проституток.

Вообще нравы здесь… нам, советским пуристам, вообразить себе трудно. В киосках кое-где можно купить, почти открыто, журнал лесбиянок и прочесть передовую статью, авторша которой доказывает, что дети обременяют человечество и что настоящая любовь может быть только однополой (!). Соответствующие стихи: «Как я ее любила!» и т. д. Эпистолярный роман, с продолжением из номера в номер, в форме женской переписки.

А вот подлинная сценка в одном полукафе-полупритоне, куда мы забрели в первые дни, осматривая город. О характере сего заведения мы понятия не имели. Сели за столик случайно рядом с эстрадой. Ужинаем. Ну-с, для начала на эстраду выбегают четыре танцовщицы, все в черном – сущие монашки, скромненькие, и довольно изящно перебирают ножками. Вдруг удар гонга, и от неожиданности мы поперхнулись: монашки разом поворачиваются спинами к нам – а спины у них голые! – и начинают выделывать форменные антраша.

Но это были только цветики, ягодки поджидали нас впереди. Оглядывая публику, мы заметили высокую худую женщину в кричаще-зеленом коротком платье, с крупными мосластыми «ножками» в туфлях примерно 44-го размера. Женщина перекочевывала от столика к столику и вела себя вызывающе фривольно, садилась на колени к мужчинам, обнималась с ними. Мы уже начали друг друга стращать: «Сейчас дойдет до нашего столика и плюхнется к тебе на колени!» Тогда виолончелист, заметив, на кого мы поглядываем, нагибается к нам и доверительно шепчет:

– Дас ист айн манн! (Это мужчина!)

Потеряв аппетит, мы не доели наших порций сосисок, расплатились и дали тягу».

«На днях к нам на квартиру явился некий субъект, назвавшийся племянником («неффе») хозяйки, и проявил неумеренный интерес к нашим комнатам. Не успели мы его остановить, как он прошелся туда и сюда, приглядываясь к обстановке, к висящим на стене олеографиям. Взял со стола книгу, прочел ее название. Мы с недоумением во все глаза следили за ним.

На его неудачу, хозяйка оказалась дома и своего «неффе» не узнала. Заявила, что первый раз видит его. Ему оставалось ретироваться…

Тут мы сообразили, что он из полиции. Одно странно, как это он не догадался предупредить заранее хозяйку, что доводится ей племянником?

Вообще, немецкой политической охранке до нашей приснопамятной царской очень далеко. Те были мастера своего дела! Говорят, у немцев дотошна и хорошо поставлена уголовная тайная полиция. Политическая же и в конституционной монархии Гогенцоллернов была не ахти (при отсутствии подпольных революционных организаций в стране точить зубы охранникам было не на ком), а новую создать после свержения Вильгельма еще не успели.

Кстати, о Вильгельме Втором. Недавно услышали в одном из рабочих клубов недурные сатирические куплеты, написанные сыном Пика (члена ЦК ГКП), на популярный мотивчик: «Их хаб майн херц им Хайдельберг ферлёрен» (Я потерял свое сердце в Гейдельберге). Содержание куплетов: пока жива немецкая социал-демократия, бывший император не теряет надежды снова усесться на германский престол.

Я так соскучился по русским песням, – писал Костя, – что недавно на концерте приехавшей из Москвы певицы Загорской, в клубе советского торгпредства, всплакнул, слушая наши частушки:

 
Люди добрые, поверьте,
Расставанье хуже смерти!..»
 

«От соотечественников, живущих за границей, мы с Костей слышали, что лучший способ быстрее всего обучиться языку – это завести себе подружку, не знающую ни слова по-русски. Вы понимаете, друзья, что мы оба люди семейные, добропорядочной нравственности, а потому, к сожалению (гм! Я, кажется, оговорился?), нам этот наиболее эффективный путь заказан. Приходится самое большее рассчитывать на общение с немецкими товарищами-коммунистами, из которых кое-кто к нам захаживает. (Письмо пойдет с оказией, так что я этим сообщением никого не подвожу.) Мы располагали напрактиковаться с ними в немецкой речи, – но вот беда! – у них был встречный расчет. Они просят нас говорить с ними только по-русски. Пришлось согласиться, что для них важнее русский язык, чем для нас немецкий…

Забыли вам сообщить, что все нужные книги давно приобрели. Работа кипит вовсю. До обеда, как правило, никуда из дому не выходим, сидим по своим комнатам и скрипим перьями. Костя изничтожает Бауэра, Реннера, Фридриха Адлера, а я – Каутского, Давида и других архиученых мужей, причастных так или иначе к аграрной программе немецкой социал-демократии.

Если разыщете в Москве берлинскую «Ди роте фане», то в последних номерах прочтите Костины статьи под псевдонимом «Пауль» (одна против «австро-марксистов» и две против немецких ультралевых). Я тоже нацарапал кое-что против Рут Фишер, Маслова и компании, уже выбираю псевдоним. Пишем, конечно, по-русски, переводят товарищи в редакции сами.

Решили полюбопытствовать, как немецкий театр осваивает русские переводные пьесы. Кстати, перевод с русского нам на слух легче понять, чем чисто немецкую речь. Сходили на «Павла I». В этой роли видели в Ленинграде Певцова, а здесь Пауль Вегенер, тоже крупный артист, играет графа Палена и сделал из него главное действующее лицо пьесы. Постарался, наверно, и переводчик: немец-временщик вырастает в подлинного «спасителя России» при слабоумном русском императоре. Таково оно, «чистое» и «далекое от политики», буржуазное театральное искусство. Но еще хлестче трюк с купленным у нас фильмом «Крылья холопа»: русский изобретатель планера, крепостной парень Никишка, обратился… в немца, каким-то ветром занесенного из Германии ко двору Ивана Грозного! Для этого понадобились лишь несколько манипуляций при переводе титров (надписей) с русского языка на немецкий да удаление некоторых кадров. В результате на долю русского народа в фильме оставлено амплуа беспробудных варваров. Вот и продавай советские фильмы в католико-социал-демократическую Германию!

В Москву привезем новую игру – пинг-понг. Это настольный теннис. Мы в него режемся вдвоем часами, когда наши головы начинают распухать от социал-демократических премудростей».

7

Случай испытать свое умение владеть немецким языком подвернулся Косте в социал-демократическом книжном магазине. Он перебирал новые австро-марксистские брошюрки, когда стоявший рядом с ним у прилавка хорошо одетый господин с пушистыми холеными усами вежливо осведомился, не из Австрии ли он. Ответ – «из Советского Союза» – чрезвычайно заинтересовал незнакомца. Они вместе вышли из магазина и, бродя по улицам, часа два горячо спорили.