Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 28 страниц)
Глава девятая
1
Всенародное горе оборвало зимой Костины учебные занятия и повернуло в новую колею всю его жизнь.
Первым делом он отложил в сторону «столыпинщину» и принялся составлять хрестоматию для партийных кружков. Он, Кертуев, Шандалов и другие с прошлого года вели на Красной Пресне кружки по истории партии и основным вопросам учения Ленина. Кружковцев, рабочих от станка, в районе любовно звали «ленинцами», а в эту зиму кружки были преобразованы в «курсы ленинизма». На занятиях читались вслух самые серьезные теоретические главы из таких работ Ленина, как «Что делать?», «Государство и революция», «Детская болезнь «левизны» в коммунизме». Прочитанное обсуждалось, теория и история связывались с современными задачами партии.
В виде испытания курсанты письменно отвечали на несколько вопросов. Был такой вопрос: «За что я люблю Ленина?» Дядя Неворуй, занимавшийся в одном из Костиных кружков, ответил так (без запятых; правописание страдало – «блиский», «етому», «вов сех»):
«Люблю Ленина за то, что он с первых дней своей революционной деятельности и до конца был верен марксизму и предан рабочему классу и не отклонялся вправо и влево. За то, что он был беспощаден к буржуазии и рвал даже со своими близкими, когда они сбивались с правильного пути. За то, что он был прост, был другом рабочих и крестьян, говорил с ними понятным языком, и они его понимали, за то, что он был примером для всех во всех отношениях, и этому примеру мы должны последовать. Люблю за то, что он был Ильич».
И вот теперь Пересветов, используя опыт курсов, составлял хрестоматию, подбирая важнейшие высказывания Ленина по главным вопросам истории, программы, тактики и организации партии.
В издательстве Косте вручили экземпляр сочинений Ленина, чтобы он мог, ради скорейшей перепечатки, прямо из книг вырезывать нужные статьи и отрывки.
Пересветову оставался еще год занятий, а Шандалов и другие уже кончали трехлетний институтский курс. Намеченный зимой семинар по «теоретическому изучению современности» так ни разу больше и не собрался. Его участников загрузили в районах пропагандистской работой с ленинским призывом – с рабочими, которые сотнями и тысячами вступали в партию после смерти великого вождя. Значительную группу слушателей, некоторых «шандаловцев» в том числе, ЦК партии привлек к руководящей журналистской и другой работе.
Скудрит стал работать в Президиуме ВСНХ, Уманский с Флёнушкиным – в Президиуме Госплана, Адамантов – в коллегии Наркомзема. Афонин с Окаёмовым работали в секретариате Президиума Коминтерна. Летом Афонин вошел в состав делегации РКП(б) на V конгрессе Коминтерна.
Шандалова, Хлынова и Пересветова взяли в аппарат редакции «Правды». Им поручали ответственную правку статей, ведение отделов газеты. Привлекались к сотрудничеству и другие «красные профессора». В «Правде» и в созданном после смерти Ленина теоретико-политическом двухнедельнике «Большевик» начали появляться и собственные статьи молодых авторов. Время от времени обе редакции созывали совместные авторские совещания для обсуждения текущих тем.
С Виктором и Толей Бухарин еще со времен «Свердловки» держался дружески. Менее близок был он с Костей, не скрывавшим своих с ним несогласий в теории. Секретарь редакции «Правды» Мария Ильинична Ульянова звала новых сотрудников по именам, без отчеств, – по праву своего возраста и по теплоте души. Она руководила журналом «Рабочий корреспондент», и Костя по ее заказу публиковал в нем из номера в номер советы рабкорам, что им читать из сочинений Ленина.
Попов-Дубовской, Милютин и другие старые правдисты на первых порах поддерживали молодежь советами и помощью. Бухарин в качестве редактора вникал лишь в общие политические вопросы ведения газеты. Сам он писал статьи на темы не только политические, экономические, но и научные, литературные, любя козырнуть эрудицией, иностранной цитатой…
Образование, ученость – вещи важные, приходило в голову Косте, но может ли университетский или институтский курс заменить культуру, какую человек черпает от окружающих, собирает, как пчела мед, со всех стран, где побывал, со всех событий, в каких участвовал? Вот Ленин: вобрал в себя всю квинтэссенцию революционного опыта, всю мудрость нашего века. «Мне странна мысль, что с Лениным можно в чем-то серьезно разойтись; как же это Бухарин мог расходиться с ним в вопросах, где, казалось бы, так ясна правота Ленина?» – спрашивал себя Пересветов. Отчего столько раз, в различной обстановке обнаруживалось у Бухарина «свое», особое от ленинского мнение? Или тут «ученое тщеславие», как утверждает Сандрик?.. «Нет, – заключал Костя, – если даже оно и в характере Бухарина, то в основе его расхождений с Лениным лежит другое: ошибочные философские взгляды. Это они позволяют Бухарину «прихрамывать» в политике. Какая все-таки тончайшая и практически важнейшая вещь теория!»
Пересветов вспоминал, как прошлой весной Виктор дразнил их с Флёнушкиным: «Ленин сказал, Ленин сказал…» «Нет, – отвечал себе Костя, – никогда я не соглашался с Лениным лишь потому, что это он сказал, я соглашался убежденно».
А рабочие, которым Пересветов читал Ленина, – разве механически они усваивали его слова? Сколько вопросов зададут каждый раз, прежде чем скажут: «Теперь мы всё поняли!» Ленин учил их думать.
«Пусть моя мысль недостаточно сильна, остра, – рассуждал Костя, – но в меру моих сил она самостоятельна. До чего не дохожу своим умом, в том помогает мне разобраться партия. Нет, я стою на своем собственном пути, и этот мой путь – ленинский, путь ленинской партии».
Молодым литераторам с первых же их шагов пришлось отстаивать ленинизм от извращений. Началось с полемики в среде однокашников-институтцев. Геллер, под занавес только что завершенной дискуссии, выпустил брошюру «Ленин о партийном строительстве», в которой пытался обелить оппозицию от обвинений в оппортунизме. Оппортунизм, утверждал он, бывает либо программный, либо тактический; оппозиция же расходилась с большинством партии лишь по организационным вопросам. Организационного оппортунизма не бывает, – такой взгляд он приписывал Ленину.
Легко вообразить негодование Пересветова, Шандалова и других, которые в кружках читали вслух рабочим «Шаг вперед, два шага назад», где Ленин разоблачает меньшевистский оппортунизм в организационных вопросах! Костя немедленно разразился гневной рецензией, обличая Геллера в ревизии ленинских взглядов.
Рецензия появилась в «Большевике». Журнал печатался в той же типографии, что и «Под знаменем марксизма», в котором сотрудничал Геллер. Через типографию он каким-то образом узнал о рецензии Пересветова прежде, чем вышел номер «Большевика», и ответил на нее довольно своеобразно: почти одновременно, в очередном номере «Под знаменем», появилась его ругательная рецензия на прошлогоднюю Костину книжку об истоках меньшевизма.
Геллер обрушивался на утверждение Пересветова, что оппортунисты в рабочем движении опираются не только на лучше оплачиваемую капиталистами «рабочую аристократию», но иногда и на мелкобуржуазные полукрестьянские элементы, за счет которых, особенно у нас в России, пополняется рабочий класс. Такое утверждение Геллер, в свою очередь, объявил «ревизией» марксизма и ленинизма, ведущей к «политическим ошибкам».
В ответной статье Пересветову не стоило большого труда доказать, что к «политическим ошибкам» скорее придет тот, кто позабудет об отсталости и политической неустойчивости вчерашних крестьян, не успевших перевариться в индустриальном «котле»…
2
В конце мая состоялся XIII съезд партии. Опять, как год назад, ходили на заседания с гостевыми пропусками, надставляли уши свернутой в трубу газетой. На этот раз вместе с Костей и Кертуевым бывал на съезде Саша Михайлов. Прежних споров между ними уже не велось, смерть Ленина превратила Сашу из «заступника» оппозиции в сторонника единства партийных рядов. Он едва ли не живее Кости и Мамеда принимал к сердцу каждый новый успех партии: и четверть миллиона новых членов – ленинский призыв, и завершение финансовой реформы, укрепившей нашу валюту раньше, чем это сумели сделать буржуазные правительства Европы в своих странах. Выбирались из самой горькой нужды наши рабочие, деревня залечивала последствия войны и недавней голодовки, росли урожаи.
– Восстановление идет полным ходом! – толковал Кертуев, аккуратно заносивший в записную книжку все экономические данные.
Рос, очевидно для всех, и международный престиж страны. В 1923 году из крупных буржуазных стран признала СССР «де юре» одна лишь побежденная в войне Антантой Германия, а уже в феврале 1924 года – и Англия, вскоре за ней Италия.
Одобрив политическую линию ЦК, XIII съезд подтвердил характеристику оппозиции как мелкобуржуазного уклона. Михайлов сам напомнил Косте их недавний спор об этом и признал свою неправоту.
– Снявши голову, по волосам не плачут, – сказал он. – Раз политические ошибки были, классовая оценка нужна.
Хотя в институте междоусобные распри и прекратились, но почти никто из оппозиционеров с «шандаловцами» не разговаривал. С Кувшинниковыми у Пересветовых отношения сохранялись хорошие. Свою дочку Тася выходила, девочка развивалась нормально.
Во время одного из последних заседаний съезда Костя и Степан сидели рядом на гостевых местах. Степан шепнул:
– О письме Ленина съезду знаешь?.. Нет? Речь дослушаем – выйдем, расскажу тебе.
По сведениям Степана, делегациям, каждой в отдельности, читали письмо Владимира Ильича съезду партии, продиктованное им в Горках за год до кончины. Ленин дает персональные характеристики ряду членов ЦК.
– Троцкого хвалит за способности, а Сталина требует за его грубость переместить с поста генерального секретаря.
– Ты не путаешь?
– Все точно. Зиновьеву и Каменеву напоминает их «октябрьский эпизод» и называет его «не случайностью».
– Знаешь, Степа, – вымолвил Костя, – ты меня извини, я спрошу кого-нибудь, кто сам это письмо слушал.
– Пожалуйста, иди проверяй у кого хочешь!
Степан надулся.
Пересветов разыскал среди делегатов Минаева.
– Кто тебе сказал про это письмо? – спросил тот. Узнав, что Кувшинников, выругался: – Съезд еще идет, а оппозиционеры уже такие слушки пускают!.. Да, письмо Ленина оглашалось. О Троцком в нем, между прочим, сказано: «чрезмерно хватающий самоуверенностью» и администрированием. Этого Степан не сказал?.. Ну и хлюст же он стал, спутавшись с оппозицией!..
Владимир Ильич отзывается о Сталине, как об одном из выдающихся деятелей партии, но предлагает товарищам «обдумать способ перемещения» его с должности генерального секретаря, на которой он сосредоточил в своих руках «необъятную власть». Пишет: нет уверенности, что Сталин сумеет всегда осторожно этой властью пользоваться. Присущую Сталину грубость Ленин считает недостатком, «нетерпимым в должности генсека». Съезд мнение Ленина учтет, решение скоро станет известным.
– Кувшинников, я вижу, хочет изобразить дело так, будто Ленин Каменеву с Зиновьевым их ошибки напоминает, а Троцкому его «небольшевизм» нет? Ишь, ловкач какой Степка! В политике ничего не забывается. В личную вину им Ленин прошлого не ставит, но напоминает его всем троим, как и в дискуссии напомнили уже за полгода до оглашения письма Ленина…
3
Весной болезнь Скугарева вылилась в форму психической ненормальности, которую трудно было даже назвать помешательством, хотя бы и тихим: он замолчал, но все понимал и поступал вполне здраво. Врачи утверждали, что органы речи у него в порядке, больной «не хочет» говорить. Все, что ему надо было сказать врачам или близким, он писал на бумаге, тем же способом отвечал на вопросы.
В таком состоянии не было надобности держать Владимира в больнице, и его отпустили домой.
Когда Фира позвонила Пересветовым, что к Володе скоро можно будет прийти, что он разговаривает, прибегая к пишущей машинке, – Костя взволновался. Он не представлял себе, как встретится с нынешним Володей, что ему скажет, о чем спросит.
На съезде они с Минаевым условились вместе пойти к Скугаревым.
Костя пришел первым. Володя поднялся с низкого широкого кресла и, слабо улыбаясь, подал ему руку. Они потянулись друг к другу, поцеловались. Володино лицо казалось пожелтевшим, болезненным, а взгляд, наоборот, стал живее, чем был зимой, перед психическим заболеванием.
– Давно я у вас не был! – сказал Костя, принужденно улыбаясь и невольно переводя глаза на Фиру. – Как у вас дела?..
– Ничего, – отвечала она, – Володя сильно болел, теперь понемножку поправляется.
Скугарев подтвердил ее слова кивком головы и показал Косте на второе кресло. Тот сел, а сам Владимир переставил с комода на стол машинку. «Как Оля?» – простучал он одним пальцем и, глядя на Костю, ждал.
Через пять минут Пересветов рассказывал о своей работе в «Правде», моментами забывая, что перед ним больной. Полное понимание отражалось в Володиных глазах. Лишь стук машинки напоминал о странной ненормальности.
Пришел Иван Антонович. Заметно было, что держаться с Володей, как со здоровым, ему стоит больших усилий.
– Костя-то наш каков! – с напускной бодростью восклицал он, расцеловавшись с Владимиром. – В самой «Правде» пишет!
Скугарев улыбнулся и напечатал: «Помнишь, ты говорил: хорошо, если еланские ученические кружки дадут нам в год по одному большевику?»
Минаев через Володино плечо заглядывал в машинку и, радостно смеясь, кивал головой, как вдруг его лицо искривилось, он отвернулся. Володя между тем напечатал: «Расскажи о партийном съезде. Твои впечатления?»
– Хорошие! – отвечал Минаев, напрягая голос, точно говорил с глухим. – Без Ильича, а хорошо провели съезд. Сказать тебе по правде, сперва у меня смутно было на душе. С отчета ЦК два раза в коридор выходил… Старик я стал совсем, Володька! Стыдно, думаю, разревусь, все увидят. Двенадцатый съезд тоже без Ильича проводили, так ведь он жив был, ждали – вот выздоровеет. А тут еще взвинчены все: вдруг Троцкий с оппозицией выступит?
«Можешь тише говорить, я слышу отлично, – отстукал Скугарев на машинке, и Иван Антонович опять закивал головой. – Оппозиция с новой платформой не выступила?»
– Костей бы не собрала, когда б выступила! – отвечал Минаев. – Такая у всех жажда единства. Троцкий ошибок своих все-таки не признал, но взял руки по швам: я, говорит, «солдат революции», «партия всегда права». Не понравилось это мне, слова не наши! Большевистскую партийную дисциплину к солдатской приравнял. Ну да черт с ним, лишь бы не бузил больше… Представь, я встречал чудаков, которые говорят: «Я верю в Троцкого». – «Что он тебе, идол? – спросишь. – Почему ты веришь в него больше, чем в другого члена Политбюро?» И непременно окажется, что Троцкого он в глаза не видал. А кто лично с ним сталкивался, никто мне его не хвалил…
Володя круто обратился к машинке и быстро напечатал: «Слепое поклонение, преклонение перед «сильной» личностью – психология раба. Страшная вещь, ее в нас цари сотни лет вколачивали, выбивать начала только наша партия».
– В самую точку! – восторженно воскликнул Минаев, не спускавший глаз с машинных строк. И вдруг горестно вскричал: – Да что ж ты молчишь, Володька, такая светлая голова? Что за напасть на тебя такая?!
Из его глаз брызнули слезы. Володя жалко улыбнулся и пожал плечами. Дрожащим пальцем выстукал: «Не знаю».
– Не надо было мне, старому дураку, спрашивать, – отвернувшись, шептал Антоныч.
Когда вышли от Скугаревых, Костя говорил Минаеву:
– Психические заболевания – такие загадки… Но мне кажется, я понимаю Володю, причину его молчания. Это бессознательная самозащита. Он не мог бросить работу, психологически не мог, а работа для него гибель. Вот организм и ухватился за последнее средство продления жизни: лишил Володю языка и, следовательно, возможности работать. Мне почему-то все кажется: объяснить бы это Володе, внушить бы ему, что он заслужил отдых, что его будут лечить и вылечат! Тогда бы он, может быть, заговорил…
Минаев безнадежно махнул рукой:
– Врачи ничего сделать не могут, а мы с тобой и того меньше… Скажи, как у вас в институте? О «Завещании» знают? Поди, толкуют вкривь и вкось?
Было уже известно решение сохранить пост генерального секретаря за Сталиным.
– Знают. Из бывших оппозиционеров кое-кто шепчется, Сталина бранят.
– Их меньше всего спрашивают! – сердито отозвался Минаев. – Сталин хоть рассахарный будь, сейчас они бы его все равно бранили. Он за ленинскую линию горой встал. Перемести сейчас партия Сталина, они бы всем святым молебны служили, «наша взяла» кричали бы.
– А не назвал Ленин другого кандидата?
– Нет. Рекомендовал подобрать работника с качествами Сталина, но более вежливого, лояльного, внимательного к товарищам и так далее.
– У меня отчего-то симпатия к Дзержинскому, – признался Костя.
– Феликс Эдмундович человек исключительной честности, чуткости, воли несгибаемой, но… Он хорош на своих местах, он теперь и в ВСНХ, и в ГПУ… На Сталине все сошлись. Что-то я не слыхал, чтобы протестовал хотя бы даже Троцкий. Сталин отказывался, а когда с отказом не посчитались, обещал слова Ленина учесть и от недостатков избавиться… Эх, когда б Яков Михайлович Свердлов жив был…
Костя знал об особых чувствах Ивана Антоновича к покойному Свердлову, от которого Минаев в Октябре получил задание во что бы то ни стало задержать под Еланском шедшие на Москву с Западного фронта казацкие эшелоны Керенского.
Некоторое время шли молча. Потом Минаев заметил:
– Мы требуем от вождей непогрешимости. А ведь этому один Ленин удовлетворял. И тот ошибался, правда редко; ошибки свои умел признавать и исправлять… Ты знаешь, друг мой Костя, – помолчав еще, добавил он, – я по себе сужу: груб и я бываю, культуры не хватает. А представь себе, Ленин бы мне сказал: «Не груби, Минаев, от этого худо партии!» Да разве ж я?.. Да я бы себя наизнанку вывернул! Перекорежил бы себя на старости лет, за горло бы себя уцепил, – а исправился! Ради партии на все пойдешь! – убежденно заключил он.
4
Сталин захотел познакомиться с «красными профессорами», которые начинали работать в «Правде» и других органах. В одно из воскресений к нему на квартиру в Кремле вместе с Бухариным пошли Шандалов, Пересветов, Хлынов, Скудрит и Флёнушкин (Афонин в это время был за границей по делам подготовки к V конгрессу Коминтерна).
Каменная брусчатка Троицких ворот была так раскалена слепящим глаза июньским солнцем, что, казалось, капля дождя зашипела бы на ней, испаряясь. Тем приятней была прохлада полутемных комнат с невысоким потолком, в которых они очутились.
Сталин вышел навстречу, в прихожую, и провел их в небольшую столовую, с окнами на теневую сторону.
– Здесь не так жарко, – сказал он.
Он был в мягких низеньких сапогах, в парусиновых шароварах и белой вышитой рубахе, подпоясанной черным шнуром. Пригласив гостей сесть на стулья, он отдернул гардину с внутренней двери и, выйдя в коридор, окликнул кого-то.
– Принеси нарзану, – приказал он негромко и, вернувшись, тоже сел на стул.
Через полминуты смуглый мужчина в военной гимнастерке вынес на подносе несколько откупоренных бутылок холодного напитка, со стаканами.
– Кто же из вас тут Шандалов? – спросил Сталин, угостив гостей и сам отпив из стакана. Ему показали на Виктора. – Так, значит, вас зовут «шандаловцами»?
Виктор заерзал на стуле, сконфуженно усмехаясь.
– Уже рассказали! – вполголоса упрекнул он улыбавшегося Бухарина.
– Рассказал, рассказал, – подтвердил Сталин и, обращаясь к сидевшему рядом с ним Хлынову, кивнул на Шандалова: – Значит, он вас возглавляет?
– Вообще, да, – с улыбкой отвечал тот, поглядывая на Виктора. – Он был у нас до прошлого года секретарем ячейки.
– Оппозиционеры, что ли, вышибли?
– Нет, еще до дискуссии… Впрочем, потом бюро оказалось действительно оппозиционным.
– А сейчас как?
– Сейчас трений в бюро нет, – вместо Хлынова ответил Скудрит. – Но в нем остались некоторые, кто голосовал за оппозицию.
– Как они себя ведут?
– После кончины Ленина конфликтов пока не возникало.
– Итак, – сказал Сталин, отворачиваясь от Скудрита, – значит, у вас есть свой вождь: Шандалов?
И без того красный, Виктор окончательно смутился:
– Честное слово, товарищ Сталин, я тут ни при чем, это они шутят.
– Какие шутки? – иронически возразил Сталин, но тут же сменил тон на серьезный: – Если ваше имя популяризируют сторонники Троцкого за то, что вы защищаете линию партии, то в этом есть хорошая сторона. А плохая может проявиться, если вы зазнаетесь и начнете себя от партии отделять.
– Что вы! Этого никогда не будет!
– Поверим вашему доброму желанию.
Началась довольно продолжительная беседа о журнальных и газетных делах, о задачах пропаганды ленинизма в печати. Сталин сказал, что ЦК возлагает большие надежды на теоретически подготовленную молодежь. В заключение он в прежнем шутливом тоне спросил Бухарина:
– Так что же ЦК должен сделать для этих молодых товарищей? Жалованье им большое назначить?
Молодые люди возразили. Зарабатывают они достаточно – литературный и педагогический гонорар, стипендия. Сталин слушал их с усмешкой, а затем серьезно сказал:
– Привлекайте всех способных писать. Какие трудности будут, обращайтесь в ЦК, мы вам поможем. Прямо ко мне можете звонить.
– Мрачноватая у него квартира, – заметил Виктор, когда они, выйдя из Кремля, спускались от Троицкой башни.
Бухарин задержался в Кремле.
– Зато в жару прохладно, – возразил Скудрит.
– А я, – промолвил Костя, на ходу потягиваясь, – и в жару люблю светлые комнаты.
Хлынов сказал:
– Слыхали, как он насчет большого жалованья?
– Слыхали, – за всех ответил Флёнушкин.
Костя заметил:
– Мне показалось, это он нас испытывает.
– Чего там испытывает! – в своей обычной манере возразил Сандрик. – Вполне правильно считает, что соловья баснями не кормят.
– Да, – усмехнулся Виктор, – должно быть, не очень полагается на бескорыстие нашего брата, красного профессора!
– А что тут такого? – искренне удивился Ян. – Какой хороший организатор будет пренебрегать материальной стороной дела?
– Вот это верно! – подхватил Сандрик. – Я уже и сам теперь являюсь к редактору «Экономической жизни» и прямо говорю: «Товарищ редактор, войдите в мое положение, у меня есть идея, а денег нет». И он, ни слова не говоря, пишет записку на аванс.
– Тебе бы все обшучивать, зубоскал!
– Да нет, Ян, я вовсе не противник гонорара!..
Итак, шутка слегка задела у «красных профессоров» интеллигентскую струнку. Однако им импонировала деловитость генерального секретаря ЦК, его умение с двух слов схватить суть дела, уверенное спокойствие человека, знающего, чего он хочет.
– Грубить он не будет, небось наказ Ленина помнит, – говорил Скудрит. – А Бухарин перед ним просто мальчик.
– Да и все мы слушали его разинув рты, – заметил Сандрик и уколол Шандалова: – А тебя он допек! Ты у него словно на горячей сковороде подскакивал.
Виктор с досады махнул рукой:
– Да ну его, Николая Ивановича! Обязательно сболтнет что-нибудь. Зачем было посвящать Сталина в такие пустяки?
5
Летом МК партии назначил Пересветова лектором на курсах повышенного типа, открытых под Звенигородом для рабочих-партийцев, прошедших курсы в районах. Учебной работой там руководил старый большевик Сорин, член МК. В Пересветове он нашел такого же энтузиаста партийной пропаганды, каким был сам, и они сдружились. Ясными вечерами курсанты высыпали на луг перед бывшим барским домом, где с высокого обрыва открывался вид на Москву-реку и на старинный городок. Далеко разносились хоровые песни, веселые звуки пляски под баян. Первым плясуном и здесь был все тот же Дядя Неворуй, а молодой лектор Пересветов – запевалой. В жаркие дни ходили купаться в Москве-реке.
В одно из воскресений Костя, по приглашению Марии Ильиничны, поехал с ней на автомобиле в Горки. Машину вел шофер Гиль, который раньше возил Ленина.
– Степан Казимирович! – обратилась к нему Мария Ильинична. – Скажите, пожалуйста, где это Владимир Ильич к вам на подножку автомобиля вылезал?
– Это на Мясницкой! – охотно отвечал Гиль, полуобернувшись и не спуская глаз с дороги. – В той машине между нами стекло было… Ехал я быстро, ну, он опасался, не задавил бы я кого-нибудь, вылез на подножку и за плечо меня трогает. Я говорю: «Что вы делаете, Владимир Ильич, упадете!» Он улыбнулся, сказал потише ехать и сел на свое место.
Мария Ильинична, поглядывая на Костю, ради которого, кажется, и завела этот разговор, сама слушала Гиля с интересом, точно впервые.
Костя обмолвился, что знает об охоте Ленина на медведя.
– На медведя? – удивилась Мария Ильинична. – Володя никогда на медведей не охотился.
Смущенный Костя начал сбивчиво пересказывать, что говорил Тихана. Мария Ильинична рассмеялась:
– Возможно, Ленин с ним и ездил куда-то, но только не на медведя. Это ваш Нагорнов выдумал. Я его помню, он из охраны. Сообразительный паренек. Володя звал его Тиханой Васильевичем.
– Он кому-нибудь до вас прихвастнул, – заметил Гиль, слушавший их разговор краем уха, – что с Лениным на медведя ездил, ему поверили. Он решил, что и вы поверите.
– Да ведь в Еланской губернии слухи шли, что Ленин на медвежью охоту приезжал! – удивлялся Пересветов.
– Вот так и творятся легенды, – сказала Мария Ильинична. – Дзержинский его, конечно, к себе вызвать и проинструктировать мог, они, чекисты, после покушений на Владимира Ильича очень за него боялись. Тихане приказано было беречь Ленина от опасности, а какая же опасность от зайца? Вот и явился медведь на сцену…
Тихана ваш – поэт, – заключила она с задумчивой улыбкой, выслушав, в Костиной передаче, рассказ Нагорнова, как они свалили медведя тремя пулями сразу. – Ему бы да образование!..
Степан Казимирович вез не спеша, и его пассажиры много о чем толковали, не будучи связаны делами и редакционной спешкой. Мария Ильинична интересовалась институтом. Ей показалось забавным, что «профессора» играют в баскетбол и даже выиграли минувшей зимой первенство Москвы. Она расспрашивала Костю о его жене, детях.
Затронули и серьезную тему – о недавней дискуссии. Мария Ильинична заметила:
– Ленин не дал бы вынести разногласия за пределы ЦК. При нем Троцкий не решился бы намекать на «перерождение»… Не было бы такого обострения, этих напоминаний о прошлом, обсуждались бы лишь разногласия по существу.
– Мария Ильинична, – сказал Пересветов, – Троцкий, к сожалению, сам напрашивается, чтобы вспомнили его прошлое. Вы, может быть, не читали, а мне пришлось вплотную этими старыми вопросами заняться при составлении хрестоматии. Ведь Троцкий еще до дискуссии, два года тому назад, в предисловии к своей книге «1905» написал, что не отказывается от своей «теории перманентной революции». А ведь это не большевистская теория, она недооценивает крестьянство как союзника рабочего класса в революции. Ему пока что этого не напоминали, но рано или поздно печать на такое его предисловие может откликнуться.
Мария Ильинична вздохнула, глядя на пробегавшие мимо автомобиля березки.
– А все-таки, – потвердевшим голосом сказала она, – Ленин и отвечал бы не так, как без него отвечать будут.
Спорить с этим было невозможно, даже если бы услышать из чьих-то иных уст, не от родной сестры Владимира Ильича. Ленина другого нет, ведь он был гений. А нотку неколебимой убежденности уже знали все сотрудники «Правды»: нет-нет да она звучала на фоне тихого и мягкого разговора Марии Ильиничны. И тогда Марию Ильиничну нельзя было уже ни переубедить, ни «переупрямить».
– Пусть что-нибудь будет и не так, – согласился Костя, – лишь бы в главном ответили правильно.
На это Мария Ильинична не возразила.
Рассказывая о курсах МК в Звенигороде, Пересветов между прочим заметил, что одним из главных пособий в партийной пропаганде сейчас становятся недавние лекции Сталина студентам-свердловцам об основах ленинизма.
– Из всех попыток после кончины Владимира Ильича сжато изложить основы его учения эти лекции – самая удачная, – добавил он. – Изложение в них ведется в свете современной борьбы партии за чистоту ленинизма, против оппозиционных извращений.
– Да, я это знаю.
Мария Ильинична отвернулась и продолжала смотреть на мелькавшие по сторонам шоссе березки.
