Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 28 страниц)
Не раз припоминались ему стоптанные каблучки женщины на Зубовском бульваре, однажды заставившие его взглянуть на людей и на себя несколько иными глазами. Или он, Костя, человек черствый? Нет, положа руку на сердце не мог он себя в этом обвинить. Или, может быть, это черта поколения? Говорил же Федя ему как-то в Москве, что мы живем в крутые времена, когда судьба отдельного человека становится плевым делом. Но разве не в эти же самые времена жил Ленин? А Дзержинский, который так любил детей, что сам взялся за борьбу с детской беспризорностью? А Мария Ильинична, которая всегда внимательна к окружающим? Они не поддались крутым временам, сохранили в себе то, что другие, значит, обронили где-то на дороге.
Невольно его мысли клонились к Ольге. Вот у кого любовь всегда деятельная. Он вспоминал ее заботы о детях, о нем, даже в последние, такие трудные для нее годы, когда он от нее внутренне уходил. Вспоминал, как она настояла, чтобы Мамед выписал в Москву Фатиму и отдал в школу ликбеза; как она согревает своей дружбой и участием Тасину жизнь с тех пор, как Плетнева разошлась со Степаном. Еще в гимназии Олю прозывали и «всеобщей утешительницей», и «киндербальзамчиком»…
А последний случай, с крушением, когда она сумела быстро найтись и помочь раненым! Она действовала, как на войне.
Костя наконец понял, что Оля выполняла за него многое, на что ему как-то не хватало времени. А он за нее читал, учился, пересказывал ей то, что узнавал. И всем пережитым они делились, это усиливало каждого.
…На чужой стороне весна подбиралась незаметно, без привычного таяния снегов, – а все-таки подобралась, и прямо к Костиному сердцу. Ничего такого с ним не случилось, если не считать пачки детских рисунков в конверте с берлинским адресом, присланных из России. Адрес был написан немецкими буквами рукой Володи, уже школьника второго класса.
Да еще если не считать недели теплых солнечных дней, когда не хотелось работать и Костя с Сандриком устроили себе каникулы. Бродили по Берлину, катались по загородному озеру на парусной лодке, ездили в Гамбург, где осматривали знаменитый океанский порт.
В эти-то дни до краев налилось новыми соками старое Костино чувство. Дольше ждать он уже не мог. Впервые за время командировки в Германию он совсем потерял работоспособность и, в ожидании ответа на посланное Оле по-настоящему п р е ж н е е, любовное письмо, не смог написать об австро-марксистах ни строчки.
Глава третья
1
А. Флёнушкин – М. Флёнушкиной
«Машенька! Единственная моя! Отныне вся наша информация адресуется сразу тебе в Ленинград. Решен Олин приезд в Берлин, и мы встречаем ее там вскоре по нашем возвращении из Женевы, откуда я тебе сейчас пишу.
В скобках замечу, что на Костьку я имею зуб. Если бы я знал, что он выписывает к себе за границу Олю, я бы немедленно начал хлопотать, чтобы и ты с ней сюда приехала. Я не понимаю, как мог Костька, прекрасный парень, так со мной поступить? Не думал я, что он такой скрытный. Молчал, прохвост, до самого последнего момента! Объяснения его невнятны, будто бы у них с Олей был «личный кризис» (?!). Вот уж о чем я понятия не имел. Но какое мне, в конце концов, до этого дело?
В общем, я дня два на него дулся, а потом плюнул. Черт с ним! Пришлось войти в положение товарища. Кризис так кризис.
В Женеву мы выехали скоропалительно, Костя корреспондентом «Правды», я – «Экономической жизни», на мировую экономическую конференцию. Опишу поездку.
Выехали днем, вечером была пересадка, а наутро один из ученых мужей, консультантов по мировой экономике, взялся о чем-то с Костей спорить. Что им приспичило – не понимаю! Начинались самые красивые места пути. Представь себе, из туннеля поезд выскакивает на обрыв. Ну – кажется, летим прямо по воздуху! Внизу налево озеро, за ним на горизонте залитые солнцем снежные горы «Дан де миди» («Зубы полдня», помню по учебнику географии Баранова). Поэтому я в спорах участия не принимаю, не могу глаз оторвать от окна, а оно во всю стену, в салон-вагоне сидим. И все горюю, что тебя, моя Машенька, нет со мной! Костька ведь художник по натуре, черт его подери, а тут взглянул, языком почмокал, головой покачал, вздохнул и опять принялся что-то втемяшивать этому лысому «гелертеру».
Начинаем собираться, скоро Женева. И вдруг сюрприз! Наш поезд, специальный для советских делегатов, останавливается на полустанке, нас высаживают и везут в город окольным шоссе на легковых автомобильчиках, по двое, по трое на машине. В чем дело? Никто из нас ничего не понимает.
Дальше в лес – больше дров. Привозят в «Отель Англетер», на берегу Женевского озера, и расселяют на четвертом этаже, где телефоны все до одного сняты. Хочешь звонить? Изволь, спускайся в третий этаж и беседуй в присутствии швейцарского охранника. Выходить на улицу – под стражей… Выясняется, что на вокзале встречать советскую делегацию собралась многолюдная демонстрация, поэтому нас туда и не пустили.
Все эти меры неуклюже мотивируются опасением швейцарских властей, как бы не повторилось что-либо вроде «инцидента 1923 года», когда в их стране русский белогвардеец Конради застрелил советского полпреда товарища Воровского. Нас, видите ли, охраняют!
Моментально наша делегация заявила протест в Лигу наций, пригрозив немедленным отъездом из Женевы. Пока дело решалось, мы с Костей, в качестве безответственных персон журналистов, отпросились у руководителей делегации побродить часок по городу.
Было под вечер, моросил дождичек. Выходим из отеля, смотрим – за нами шпик. Раскрыл зонтик, ему хоть бы что, а мы под дождем мокни.
Нам первым делом нужны были местные газеты. Идем, осматриваемся. Киоски закрыты. Что делать? Решаем – у кого же спросить, как не у нашего подневольного спутника? Нелегальными делами в Женеве заниматься мы не собираемся, так для чего же он будет даром есть хлеб швейцарского правительства? Пусть хоть раздобудет нам свежую газету.
Останавливаемся, подзываем его. Шпик растерян, но делается любезным, услышав нашу просьбу, изложенную на французско-нижегородском диалекте.
Просит обождать, скрывается в переулке и через две минуты машет нам издали газетой. Достал-таки вечерний выпуск, прямо из типографской машины! Нам остается не менее любезно его поблагодарить и следовать, под его эскортом, обратно.
Перед самым крыльцом гостиницы мы, сговорившись, со свирепыми физиономиями вдруг оборачиваемся к нему – и приседаем в глубоком реверансе!
Испуг на его лице сменяется ухмылкой. Шутка понята, оценена. Теперь мы с ним, что называется, «приятели». Меж собой рассуждаем, что вряд ли этот жалкий человечишка особенно доволен своей собачьей профессией.
Тем временем недоразумения с швейцарскими властями улажены, телефонные аппараты четвертого этажа восстановлены на своих местах, а мы – в своих правах.
Наутро тот же шпик неотвязно сопровождает нас по улицам, но мы уже не обращаем на него внимания…»
2
«За три дня сделались аборигенами Женевы. Обзавелись швейцарскими часами (купил я и тебе, а Костя – Оле). Вознамерились было посмотреть здешнее кино – увы, не смогли договориться с кассиршей. Переглянулись, фыркнули и пошли прочь, как те крысы, которые приходили во сне к Городничему. Нам бы с ней по-немецки заговорить, да не догадались, что этот язык здесь тоже в ходу.
Вчера ясным утром встали пораньше полюбоваться Монбланом. Снежная вершина его видна километров, кажется, за шестьдесят. Не отказали себе в удовольствии прокатиться на лодке по сине-зеленым водам Женевского озера и пробовали даже выкупаться, но вода оказалась холодней, чем мы ожидали.
Женева в сравнении с Берлином – сущая провинция, однако с виду гораздо его милее. На центральных улицах дома воздушной архитектуры; в Берлине утюги, а здесь – плетеные корзиночки. Весь город пешком пересечешь минут за двадцать. На окраине – дачи европейских богачей и дипломатов; за решетчатыми чугунными изгородями упрятаны в густую зелень низкорослые роскошные особняки, с зеркальными стеклами и мраморными львами у дверей.
На конференции выступление советской делегации – в центре внимания. С журналистских мест мы ежедневно пожираем глазами акул империализма, точно в зоопарке жирафов и пантер. Научились различать их национальную окраску. Для их описания передаю перо Косте».
«…Английские «акулы» напоминают по преимуществу удилища, до того они худы и длинны. Настоящие чемберлены с карикатур Моора и Дени. С моноклями, с кадыками, похожими на носы, и носами, похожими на кадыки. Есть, впрочем, и пухленькие, кругленькие толстячки, но моральный облик у всех один: невероятная самовлюбленность и невозмутимость духа. Осовелый неподвижный взгляд, устремленный куда-то поверх голов окружающей публики («и одушевленный твердоумием египетских пирамид» – это добавлял Сандрик). Одеты с иголочки в старомодные визитки самоновейшего изготовления; выбриты до синевы, проборы «наслюнявлены» до блеска…
Акулы номер два – дипломаты Франции. Внешне разнокалиберны, в одежде нарочито небрежны. Бороды и костюмы кажутся помятыми, галстуки плохо завязанными, но все это – щегольство, тонко рассчитанное («Да, но все же, в сравнении с английской чопорностью, вызывающее невольную симпатию», – вставлял Сандрик).
Французы разговорчивы, непринужденны, словом, более «человечны». Однако представляют собой лишь переходную ступень от северного Альбиона к настоящим южанам – итальянцам. Когда из подъезда дворца Лиги наций высыпает после заседания толпа делегатов и слышен галдеж, словно подъезжает цыганский табор, то так и знай: идут итальянские дипломаты. Многие из них коротышки, черные как жуки. (Добавление Сандрика: «Если двое таких симпатяг заспорят между собой, то прохожий думает, что они дерутся. Разговаривать, не махая руками, не умеют».)
Немцы – те узнаются по деловой, сосредоточенной мине на лицах, лишенных как английской фанаберии, так и франко-итальянской подвижности. Стандарт немецкого буржуазного дипломата: аккуратно причесанный, солидный, полноватый блондин в коричневом пиджаке; без намерения чем-либо выделиться из толпы, но зато втихомолку весьма внимательный к окружающему, как и полагается представителю потерпевшего временную аварию империалистического государства.
Наконец, американцы. Как ни странно, в первый момент мы их не могли выделить чем-нибудь собирательным из остальной толпы «акул империализма». И блондины, и брюнеты, и длинные, и короткие, и толстые, и худые, и живые, и флегматичные… Они даже начинали нам казаться внешне более, чем другие, похожими на советских делегатов, приобретших здесь вид весьма европеизированный, после московских вольностей в костюмах. Но постепенно для нас вырисовалась отличительная черта: американцы наглы!
Если в живости француза есть нечто от богемы, у итальянца от южного темперамента и даже от некоей поэтичности, то американец нацелен на присвоение окружающего. Один из делегатов США, не зная, что мы за ним наблюдаем, допустил на улице такой жест, будто намеревался обнять шедшую ему навстречу женщину. Хорошенькая швейцарка в ужасе шарахнулась, а компания американцев захохотала. Мы не знали, что и думать про таких «дипломатов»! Они без церемоний указывают пальцами одинаково и на дома, и на прохожих, которые почему-либо их заинтересуют…»
«Опять берусь за перо я. Мы с Костей шутим между собой, что участвуем на конференции «с правом обедающего голоса»: обедаем вместе с делегатами. Не сказал бы я, что Лига наций кормит очень вкусно. Изысканно – это да, однако мой замоскворецкий аппетит не разыгрывается на травянистую французскую кухню. Ни тебе жирных щец, ни пшенной кашки со свиным сальцем… Зато мороженого пломбир съедаем по нескольку порций зараз, так что видавший виды благообразный метрдотель начинает на нас коситься».
3
В своих корреспонденциях Пересветов писал:
«Дипломатическая победа советских делегатов на Женевской экономической конференции огромна. По их настоянию в международные решения впервые в истории вписан принцип мирного сосуществования двух различных социально-политических систем, капиталистической и социалистической. В 1922 году, на конференциях в Генуе и Гааге, буржуазные дипломаты об этом и слышать не хотели, они спали и видели Советский Союз под неограниченным контролем международных капиталистических консорциумов, восстанавливающих у нас частную собственность на земли, фабрики, заводы и рудники. В те дни лишь одна Германия, только что ограбленная Антантой по Версальскому миру, пошла на заключение с Советами торгового договора в Рапалло. А теперь, через пять лет, у нас «куча» торговых договоров с буржуазными странами, и вот наконец в Женеве официально признана советская государственная монополия внешней торговли, на основе которой Женевская конференция и рекомендует развивать экономические отношения с нами!..
Это ли не наша победа?
Нельзя умалять и значение еще одного шага советской делегации: от имени своего правительства она подтвердила заявленное нами впервые в Генуе ленинское требование всеобщего разоружения. Пусть буржуазные дипломаты отвергают его, – этим они лишь обнаруживают перед народами хищническую, агрессивную природу империалистических правительств и всего мирового капитализма, неспособного удержать свое господство без вооружений и войн.
Забавно было читать на этих днях в швейцарской буржуазной газете «Цюрихер цейтунг», что делегаты конференции «с удивлением (?) слушали» о превышении в СССР довоенного уровня промышленной продукции, о достижении этого уровня нашим сельским хозяйством!..
По-своему забавно (увы, трагикомично) и то обстоятельство, что признание принципа мирного сосуществования совпало во времени с бандитским налетом на советские торговые учреждения в Лондоне и с разрывом англо-советских отношений твердолобым правительством Чемберлена. Ведь представитель Англии Бальфур в эти самые дни голосовал в Женеве за упомянутый принцип, утвержденный конференцией единогласно!.. Поистине, правая рука не знает, что делает левая.
Международный престиж Советского Союза растет и крепнет, его политика мира торжествует. Если б это видел Ленин!..»
В Берлине «наших корреспондентов», по их возвращении из Женевы, встретил на вокзале Федя Лохматов и обрадовал Костю новостью: Федин брат Коля вернулся наконец в Москву и будет учиться в Институте народов Востока! Только что пришло от него письмо об этом.
Пока же он собирается зачем-то в Стрелецк. Пишет, будто ему сказали, что там арестован какой-то врач, которого он знал по деникинскому подполью. Едет за него вступиться.
На берлинской квартире Костю ожидало письмо от Уманской. Она сообщала, что в Стрелецке неожиданно арестовали ее отца. В местных органах ОГПУ ей удалось выяснить, что Уманского обвиняют в службе у белых в 1919 году. Это было серьезнее обвинения во «врачебном убийстве», опровергнутого товарищеским судом полутора годами ранее.
Первая мысль Елены была о председателе ревкома. Вот чей отзыв был бы незаменим сейчас! Сама она подала заявление, что ее отец помогал красным партизанам, но со свидетельством дочери могли не посчитаться. Уманская тут же написала в Москву, в отдел кадров ЦК партии и в Политуправление РККА, где фамилию стрелецкого предревкома 1919 года, конечно, знают, с просьбой помочь ей отыскать его.
Читая об этих подробностях, Костя подивился: Елена пишет, что отец арестован в Стрелецке, а Федя говорит, что его брат помчался в Стрелецк вызволять из-под ареста какого-то врача, знакомого ему по деникинскому подполью. Странное совпадение! Не означает ли оно, что фамилия, которую не знала Уманская, была «Лохматов»?!..
Так это за Николая она, по ее словам, могла бы выйти замуж?.. А сейчас они свидятся, после стольких лет!..
Не ощутив при этих мыслях укола ревности, Костя лишний раз убедился, что возвращается к Ольге весь, целиком и бесповоротно.
4
В ясное тихое утро огромный город, прибранный за ночь дворниками, выглядел свежо и чисто. Открытое берлинское такси мягко шепталось шинами с накатанным темным асфальтом.
Костя держал Олину руку в своей. Называя площади и улицы, которыми они проезжали, он обращал ее внимание на мелькавшие то тут, то там красные флажки. Чем дальше от центра города, тем чаще эти флажки высовывались из полуподвального или чердачного окна, а на рабочей окраине ими уже закраснелись окна сплошь, по обеим сторонам улицы.
В кварталах Веддинга, населенных рабочими, все ворота, подъезды домов были празднично убраны в красное. Знамена, плакаты, огромные алые транспаранты спускались с балкончиков до самой мостовой, колыхались наверху, протянутые поперек улиц…
– Вот бы нам в праздники так убирать Красную Пресню! – воскликнула Оля. Она перевела один из лозунгов: – «СССР – отечество рабочих и крестьян всего мира»… И смотри, всюду портреты: Маркс, Энгельс, Ленин… Карл Либкнехт, Роза Люксембург…
Это был день всегерманского слета красных фронтовиков. Больше ста тысяч человек прибыло на поездах и грузовиках в Берлин со всей Германии. Деньги на дорогу рабочие собирали долгие месяцы, по пфеннигу. Безработные шли пешком сотни километров – из Гамбурга, Саксонии, Рура. Берлинские рабочие семьи наперебой брали прибывших к себе на жилье, а кто не успел расселиться, те провели ночь на площадях и в скверах, в нарушение полицейских правил, разводя костры.
Пролетарии разом стали хозяевами улиц и площадей столицы. Ни одна политическая организация в Германии не проводила еще такого грандиозного слета участников.
– Здесь же месяц тому назад маршировали фашисты «Штальгельма», – рассказывал Оле Костя. – Социал-демократический прусский министр внутренних дел отрядил семнадцать тысяч полицейских, чтобы охранять фашистов от народа. Вон там, смотри влево, на этой самой площади я видел, как позади шеренги полицейских рабочие развернули красное знамя и кричали, поднимая кулаки, на идущих через площадь штальгельмовцев: «Долой фашистов, убийц рабочих!»
Празднично одетые толпы сегодня переполняли тротуары и мостовые Веддинга. Всюду мелькали полувоенные спортивки Ротфронта. Красные фронтовики – герои дня, на них красные галстуки, значки на шапках – красный кулак. Со многими под руку женщины.
Масса народу толпилась возле локалов – пивнушек, отданных сегодня в распоряжение союза Ротфронт. У одного из таких локалов Костя остановил такси и попросил шофера обождать. Они с Олей протолкались в дверь. У буфетной стойки, в тесноте, шла веселая раздача бесплатных завтраков всем, кто протягивал руку. Оля жадно слушала шумные разговоры. Немецкому языку, так же как и французскому, ее еще в детстве обучила мать.
Из бурлящего революционной страстью Веддинга они возвращались в болото буржуазной сытости и благопристойной тишины – в центр Берлина.
Сходя с такси, Костя заметил у шофера в кабине торчащий из настенной кожаной сумочки выпуск их «Истории русской революции в документах и иллюстрациях».
– Интересно читается? – спросил он.
– О, зер интерессант! – отвечал шофер. – Я их все аккуратно покупаю.
5
Оля привезла важную для Пересветовых семейную новость: в одном из только что отстроенных новых домов они получают осенью квартиру. Это позволит им перевезти к себе в Москву детей и Марию Николаевну.
Оля передала Константину привет от обоих братьев Ступишиных, Геннадия и Юрия. Юрий приезжал в Москву и приходил к Ольге вместе с Соней.
– С Соней?.. Бедный Мечислав! – вырвалось у Кости.
Обедать пошли в ресторан вместе с Флёнушкиным. Оля и ему сообщила новость: Катя с Хлыновым поженились. Флёнушкин промолчал, лишь на секунду изменившись в лице.
– Она его приберет к рукам, – заметила Оля.
Костя полюбопытствовал:
– А как же Виктор на это смотрит? Он с Катей на ножах был.
– Шандаловы получили квартиру и переехали из института, Виктор там редко теперь бывает. А ведь Анатолий против собственной теории поступил: помнишь, Сандрик, как он проповедовал, что жениться нужно только на молоденьких студентках?
– Зато меня он убедил, – сказал Флёнушкин и улыбнулся.
Василия Ивановича, Дядю Неворуя, избрали в члены райкома партии, а Феня Лопатина работает теперь в рай-женотделе.
– Я говорила им, что тебе предлагали пойти на агитпропработу. Они в один голос сказали: «Пусть лучше книжки пишет, мы будем по ним учиться». А знаешь, Костя, кто в Москве умер? Рейнеке-Лис.
Так еланские реалисты прозывали когда-то своего директора, который в 1915 году исключил Пересветова и его друзей из выпускного класса и донес на них в охранку.
– И знаешь, где он до последнего времени работал? Консультантом в Издательстве наглядных пособий. Паша Додонов уверяет, что это Рейнеке-Лис там забраковал твои таблицы.
– Вот как! – удивился Костя. – То-то подпись под отзывом была неразборчива!..
Вскрылась, по сведениям Лесниковой, новая противопартийная затея оппозиционеров: они собирают подписи под какой-то нелегальной «платформой 83-х». И это в момент, когда английские империалисты готовят нападение на СССР!
– Представьте себе, Степан Кувшинников в этом деле замешан. Боюсь, что он вылетит из партии.
Уже с прошлого года – когда Зиновьев и Каменев идейно капитулировали перед троцкизмом по всем главным вопросам, признав «правильной» даже критику «внутрипартийного режима» оппозицией в 1923 году, – в «оппозиционном блоке» формировались элементы «второй партии». Ленинскую Коммунистическую партию участники блока объявили «сталинской фракцией». Кроме троцкистов и зиновьевцев к блоку примкнули осколки других антиленинских групп: «децистов» (сапроновцев), «рабочей оппозиции» (Шляпников, Медведев). За рубежом оппозиционный блок опирался на ренегатские группки Корша, Маслова, Суварина. Белоэмигрантская и иностранная социал-фашистская и буржуазная печать безудержно хвалила «русскую оппозицию»…
Пообедав, опять взяли такси и поехали к площади, где был назначен митинг.
В условленном месте Пересветова, Лесникову и Флёнушкина встретил Отто и провел на длинную дощатую трибуну президиума. Отсюда было прекрасно видно, как подходили к зеленеющему свежей травой огромному плацу густые колонны рабочих и их знаменосцы. Шествие знамен под четкую барабанную дробь медленно развертывающейся живой лентой приближалось к трибуне.
– Троцкисты обвиняют нас в национальной ограниченности, – говорил спутникам Костя, – а сосчитали бы они лучше, сколько здесь знамен провозглашают Советский Союз интернациональным отечеством пролетариата!
Таких массовых шествий Германия не знала со времен Карла Либкнехта. С песнями, под звуки труб и флейт, исполнявших в унисон мотивы революционных маршей, тысячи и тысячи демонстрантов заполняли площадь. Порядок царил образцовый, истинно немецкий.
Когда последняя колонна влилась на площадь и на ней не осталось больше свободных мест, сто с лишним тысяч человек на мгновение замерли в полной тишине. И тут, единым вздохом, под открытым синим небом грянул «Интернационал»!..
С митинга Сандрик поехал домой на автобусе, а Оле хотелось пройти по городу пешком. Когда они шли вдвоем с Костей, он спросил:
– Ты простила меня?
– За что же? – Она вопросительно подняла на него глаза. – Ты меня не обманывал. А в остальном ты был над собой не волен.
– Да, но… Я переложил на тебя бо́льшую долю моих тяжестей. Не чудаки ли мы с тобой все-таки? Надо ли было так пунктуально соблюдать наш уговор и посвящать тебя в какие-то свои пустяковые переживания в Марфине?
– Если бы ты этого не сделал, – возразила Оля, – я бы сейчас не любила тебя так, как люблю! Ты думаешь, я бы сама не почувствовала, что с тобой творится, не угадала? Только еще хуже, стала бы подозревать тебя невесть в чем. Ложь – все равно что змея, заползла бы к нам, и мы стали бы уже другие. Нет, нет, Костик, ни о чем не жалей! Пускай мы какие угодно чудаки, но не лжецы. То и хорошо, что ты сразу мне все сказал. Зато теперь вернулся ко мне прежним!..
6
Спустя неделю встретили в торгпредстве партийцев, только что приехавших из Москвы, и от них узнали об устроенной оппозиционерами политической демонстрации на Ярославском вокзале, при проводах Смилги. Получив назначение на работу в Хабаровск, этот оппозиционер несколько недель туда не ехал, а когда собрался наконец выполнить решение ЦК, то на вокзал его провожать явились Зиновьев, Троцкий и другие. При беспартийной публике они произносили оппозиционные речи и внесли Смилгу в вагон на руках.
Это было чем-то уже новым и пахло перенесением оппозиционной борьбы на улицу. Останется ли случай единичным или поведет оппозиционеров дальше по наклонному пути?
Из Стрелецка пришло письмо от Николая Лохматова и в нем записка от Елены. Она кратко сообщала, что показания председателя подпольного ревкома реабилитировали ее отца и он освобожден. Колино письмо полно было восторженных восклицаний по поводу стечения обстоятельств, которые столкнули его с Еленой. Уманской Костя уже раньше писал, что окончательно возвращается к Оле, и неясностей между ними не оставалось.
В середине июля Пересветовы и Флёнушкин возвращались на родину. Накануне отъезда прочли в газетах о зверском расстреле рабочих в Вене. Здесь австрийские фашисты в январе убили троих рабочих, а 15 июля венский суд оправдал убийц. Глубокое возмущение охватило пролетариев австрийской столицы. Не в первый раз здешняя «христианско-демократическая» юстиция, по примеру германской, покрывала преступления фашистов. И вот десятитысячная толпа демонстрантов, прогнав явившихся уговаривать ее социал-демократических лидеров и сломив сопротивление полицейских, ворвалась в здание суда, раскидала и пожгла связки судебных дел. Пожар охватил здание. Разгрому подверглись ближайший полицейский участок, редакции двух фашистских газет.
Как же вели себя в этот критический момент «левые» австро-марксисты? Они не ограничились попытками уговоров рабочей массы. Их «союз охраны» («шуцбунд»), с благословения члена ЦК партии, бургомистра Вены Зейца, вместе с полицией стрелял в толпу. Рабочие пытались защищаться, – раненые оказались и среди полицейских и шуцбундовцев, – но правительство вызвало солдат с пулеметами. Пулеметов у рабочих не было… И вот перед венской ратушей и на других площадях и улицах остались убитыми многие десятки рабочих, а раненые исчислялись сотнями. Сами социал-демократы в своей печати признали, что расстрел по числу жертв превзошел расстрелы девятнадцатого года. И опять сотни передовых пролетариев и коммунистов Австрии очутились за решеткой…
– Печальную главу написала для твоей книги жизнь! – заметила Косте Ольга.
Уже на вокзале Пересветов отдал Грегору свою заметку для «Ди роте фане» о венском расстреле. Писал он ее, дрожа от негодования. За те месяцы, пока он по литературным источникам прослеживал поведение Бауэра и других лидеров австро-марксизма начиная с 1917 года, эти люди сделались как бы его личными врагами.
До прощания с немецкими друзьями у отъезжающих оставалось несколько минут, а Костя продолжал толковать все о том же:
– Зловещий симптом! И не для одной Австрии: ведь если там самые «левые» из социал-демократов расчищают дорогу фашизму, то чего же можно ждать от социал-демократических партий других западноевропейских стран?..
Отто принес им на вокзал только что вышедший из печати новый выпуск «Истории русской революции в документах и иллюстрациях». Он сказал по-русски:
– Мои товарищи поручили передать вам за эту книгу большое спасибо! – А по-немецки добавил: – Может быть, вы все-таки решитесь когда-нибудь перебраться к нам в Берлин?
– Нельзя отрываться от ветки родимой, – возразил Сандрик.
– Вот ты спрашивал, интернационалисты ли мы, – сказал Костя. – Лично я считаю своим первым интернациональным долгом перед тобой и твоими товарищами написать книгу, и, может быть, не одну, об истории моей родины с конца девятнадцатого века до наших дней. О ленинском опыте борьбы. Что еще я мог бы сделать большее?
