Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)
Глава восьмая
1
Декабрь перевалил за половину, а внутрипартийная дискуссия все еще продолжалась.
В «Правде» появилась статья Ярославского о контрреволюционной интеллигентской группке «Рабочая правда». Газеты еще в марте писали о ее «воззвании» и «платформе», но имена авторов этих подпольных документов тогда известны не были. Трудно было предположить, что кто-то из принадлежащих к Коммунистической партии лиц способен объявить Советское государство представителем «интересов капитала», звать рабочих советских предприятий к забастовкам. И вдруг выяснилось, что эти, по сути меньшевистские, документы изготовлены были и распространялись несколькими членами РКП(б). Приглашенные в ЦКК, они стали отпираться, потом сознались. ЦКК исключила их из партии. Некоторые из них были арестованы за контрреволюционную деятельность.
Разоблачение этой группки еще раз напоминало, что в обстановке нэпа чуждые буржуазные и мелкобуржуазные влияния, находя благоприятную почву в неустойчивых непролетарских элементах, могут проникать и проникают в ряды правящей Коммунистической партии. Естественно, что это обнадеживало ее врагов.
Заграничная белоэмигрантская пресса всех оттенков, от меньшевистской до черносотенной, пристально следя за ходом внутрипартийной дискуссии, предрекала («чего хочешь, того и просишь»!) близкий раскол РКП(б) и советской власти. Белых писак одушевляло расшатывание оппозицией партийной дисциплины, они хвалили ее за нападки на партаппарат и на старую большевистскую гвардию, подзуживали к более решительным действиям против ЦК.
Ожидая углубления и обострения борьбы в рядах РКП(б), послы иностранных держав отменили свои традиционные поездки домой на святочные каникулы и задержались в Москве. Но дела оппозиции шли под уклон. Не выручили ее и попытки опорочить хозяйственную политику ЦК. Кертуев в «коридорных» дискуссиях высмеивал Вейнтрауба:
– Есть такая русская сказка, я ее татарским школьникам вслух читал: Иванушка-дурачок вопит на свадьбе и пляшет на похоронах. Так и вы: при обострении «ножниц» предлагаете еще больше повысить цены на промтовары. Что на это мужик скажет? Вы рассуждаете так, будто мужика у нас и в помине нет. А что такое ваша «широкая товарная интервенция»? Ввоз товаров задушит нашу и без того слабую промышленность. Кто будет покупать у нее, да еще по высоким ценам, коли заграница наводнит нас своим дешевым барахлом?
– А вы, – кипятился Вейнтрауб, – хотите спасти положение одной финансовой реформой? Это не марксистский подход! Вы фетишизируете сферу обмена! Как вы не понимаете – вы, экономист! – что деньги всего лишь средство обмена? А мы обязаны планировать производство!
– А вы догматик и схоласт! – утверждал Мамед. – Именно потому, что Мамед экономист, он понимает, черт пабри, что такое стабильная валюта в наших условиях! Без нее нет экономической смычки с крестьянством, без нее и заработной платы рабочих нам не поднять, и спроса населения на продукты не повысить. ЦК упирает на червонец – и правильно делает, а вы только впустую горло дерете о «плане»!.. Что это за «план», когда ваш Пятаков проводит летом в ВСНХ приказ о повышении промышленных цен? Где тут повышение прибылей? Нет повышения прибылей, есть затор в сбыте промышленных товаров, есть «плановое» раздвижение «ножниц»!..
Пытались оппозиционеры и перенести фракционную борьбу в ряды Коммунистического Интернационала. Троцкий и Радек поддержали против руководства ИККИ правое крыло Германской компартии, ошибки которого способствовали недавнему поражению революции. Но и в Коминтерне их ждали неудачи.
В январе в «Правде» появилось сообщение ЦКК об исключении из партии оппозиционера Биткера, работника Главконцесскома. На уездной партконференции в Сергиевом посаде он заявил, что Главконцесском получил будто бы директиву «распродавать Россию».
– Вот плоды вашей фракционной травли ЦК! – с сердцем упрекал Вейнтрауба Кертуев.
Тот отмалчивался. Защищать демагогов, подобных Биткеру, он не хотел, но и с Мамедом соглашаться ему самолюбие не позволяло.
Итоги дискуссии московская организация подводила на партийных конференциях. Только в Хамовническом районе оппозиция удержала за собой перевес в двадцать голосов, и то лишь при выборах на губпартконференцию (в резолюции была одобрена линия ЦК); остальные районные конференции пошли за ленинским ЦК. В Хамовниках было много вузов, сказалась и активная оппозиционная работа группы «красных профессоров» во главе с Длатовским и Геллером.
В других городах у оппозиции почти нигде не нашлось опоры.
2
В институте на организационном собрании нового семинара по теоретическому изучению современности были распределены темы. Афонин выбрал «Диктатуру пролетариата», Шандалов – «Внутрипартийную демократию», Пересветов – «Социальные корни оппортунизма»; экономисты распределили между собой темы о народном хозяйстве. На предварительную подготовку к занятиям отведен был месячный срок.
На Красной Пресне, не в пример Хамовникам, «красные профессора» выступали в ином качестве – борцов за линию ЦК. Виктора Шандалова районная конференция включила в свою делегацию на губпартконференцию, а губпартконференция избрала его в новый состав Московского комитета. Ольга по этому поводу как-то заметила Константину:
– Виктор заставляет вас служить его целям.
– Что ты хочешь сказать? Кого «нас»?
– Тебя, Сандрика, всех вас. Вы заработали ему членство в МК своими выступлениями в дискуссии.
– Слушай, Оля! – отвечал Константин с неожиданным для себя раздражением. – От института надо было выдвинуть кого-то в МК. Институт заслуживает этого по своему положению в московской организации. А если б меня или Афонина выбрали, значит, тогда мы бы «заставляли» других «зарабатывать» нам членство? Что за рассуждение?
– Не сердись, – мягко возразила Ольга. – Ни ты, ни Афонин не стремились бы к этому, если бы даже вас выдвигали. А он стремился.
– Ты что, читала у него в сердце?
Ольга пожала плечами.
– Присмотрись к Виктору. Он властолюбив, не терпит ничьего чужого верховодства.
– Но он из нас самый способный организатор.
– Глубина партийности не одним этим измеряется.
– Ну, не знаю, чем руководствовалась губернская конференция, однако и ваш район послал на нее Виктора. Очевидно, по заслугам.
– Я не говорю, что без заслуг.
– Ты что, обвиняешь его в пролазничестве? В карьеризме?
– Нет, зачем же! Но он «метит в вожди», как про него выражается Саша Михайлов. Виктор искренне считает себя годным на такую роль.
– Стало быть, он все-таки принципиален?
– По-своему да. Поверь мне, Костик, я научилась немножко разбираться в людях, недаром шестой год работаю партаппаратчицей. Виктор очень способный, но у него самомнения не меньше, чем таланта.
– Пусть так. Может быть, в этом ты и права. А решают все-таки способности. Самомнение жизнь пообтешет. Важно, чтобы оно не направлялось в дурную сторону.
– Если бы в дурную, его б не выбрали в МК.
– Олечка, мне не нравится наш разговор!.. За что ты так не любишь Виктора?
– Да вот за это его самомнение. Которого у тебя совсем нет… за что я и люблю тебя. Впрочем, тебе не помешала бы его хоть маленькая крошечка.
– У меня нет организационных способностей, вот это хуже, а без самомнения как-нибудь обойдусь.
– Вот и сейчас себя недооцениваешь: неправда, что у тебя их нет! Просто у тебя направленность другая, и в этом нет ничего плохого. Партии не одни организаторы нужны. Как раз организаторов-то у нас очень много, практическая работа выдвигает их сотнями и тысячами из среды масс, воспитать их не так трудно, как теоретиков… Но каждый хорош на своем месте. Ты не сердись на меня, милый!.. – Ольга обняла мужа. – Как же мне тебя не предостеречь? И кому же предостеречь тебя, как не мне? Дружи с Витькой, пожалуйста, но не закрывай глаз на его плохие стороны тоже.
В середине января XIII конференции РКП(б) характеризовала оппозицию как мелкобуржуазный уклон, объективно отражающий напор мелкой буржуазии на позиции пролетарской партии и ее политику.
Саше Михайлову решение казалось несправедливым.
– Для оппозиционеров оно обидно, а по существу – что-то книжное: «объективно отражает»… Зачем это? Были у оппозиции ошибки, на них указано, и хватит.
– Марксизм обязывает к классовому анализу, – отвечал на это Костя. – Оппозиционерам сочувствуют теперь многие и вне партии, наши враги за границей. Оппозиция вынесла свои разногласия с ЦК в массы. Это факты, а не книжность, их надо как-то оценить. Так что оппозиция сама напросилась на классовую характеристику, жаловаться ей не на что.
– Подумаешь, факты! – возражал Саша. – Написали меньшевики в заграничном «Соцсплетнике» очередную глупость, а Сталин на Всероссийской конференции уже говорит о «поцелуе» меньшевика Ивановича, «прилипшем» к оппозиции. Мало ли чего еще белогвардейцы напишут!
– Но ведь этот Иванович написал, что он «благодарит» нашу оппозицию – за что? За ее «работу», которая «облегчает дело тех, кто в свержении советской власти видит задачу социалистических партий». Это я дословно помню! Зови это поцелуем или не зови, но как можно пройти мимо такого отзыва? Кто такие меньшевики, чьи интересы они выражают, – разве ты не знаешь? А другие отзывы белоэмигрантской печати о нашей оппозиции разве по существу не те же? Скажи, кто твои друзья, и я тебе скажу, кто ты!
Саша вздыхал и отворачивался.
3
У Плетневой в январе начались преждевременные роды. Ее отвезли в больницу. Кувшинников несколько раз стучался к Пересветовым, пока вечером не застал дома Ольгу. Кости не было, он поехал в Еланск, где заболели корью дети; Олю не пускала из Москвы райкомовская работа, а он выкроил себе свободное от занятий семинаров «окно».
Степан был на себя непохож. Из больницы ему перестали уже отвечать: как только дежурная сестра услышит по телефону его голос, так кричит, чтобы звонил завтра утром. Он надеялся, что «на женский голос они что-нибудь скажут».
Пошли к телефонной будке. Оле удалось добиться разговора с дежурным врачом, женщиной. Та ответила: только что родилась девочка, но такая слабенькая, что выживет ли, еще нельзя сказать, и жизнь матери тоже под угрозой.
Для Степана Оля немного смягчила слова врача и добавила:
– Теперь уж ты не можешь оставлять Тасю с дочкой одну! Неужели у вас такие непримиримые расхождения, что вместе жить не можете? Ведь любите же вы друг друга!
Махнув рукой, Степан мрачно процедил:
– Лишь бы она вернулась…
Тася выжила, дочка тоже. Через несколько дней Степан привез их в общежитие, и семья Кувшинниковых восстановилась…
Костя почти неделю пробыл в Еланске, сменив у детских кроваток сбившуюся с ног старушку, Марию Николаевну. Наконец он отправил Оле успокоительную телеграмму, что и Наташа и Володя выздоравливают, и на другой день выехал в Москву.
Сойдя с поезда на Александровском вокзале, Костя пошел по направлению к Малой Грузинской улице, рассчитав, что застанет Олю в райкоме, как раз когда она придет на работу. Спокойный за детей и за нее, он шел, с наслаждением дыша морозным воздухом, щурясь от солнца и снега. «С кувшином охтенка спешит», – мысленно продекламировал, увидев, как молочница с бидоном переходит улицу. Школьники веселой гурьбой скользили по обледеневшей дорожке тротуара, точно на катке. От лошади ломового извозчика валил пар, Костю обдало крепким запахом конюшни. Скрипели полозья саней, трамвай звонил, скрежеща по рельсам на повороте улицы.
У крыльца с высокими колоннами толпились люди. С крыши спускали длинный, до земли, флаг. Пересветов заметил красноармейца с винтовкой и остановился. В толпе ему послышался плач. К чему этот красно-черный флаг? Шагнув на ступеньку крыльца, Костя спросил у часового, что здесь случилось.
Ответа он сначала не расслышал, а когда повторил вопрос, то красноармеец крикнул:
– Ленин помер!
– Что?!..
– Вчерась вечером. В шестом часу…
Красноармеец помигал глазами и снял с головы ушанку, должно быть перекреститься, но опять ее надел и вытянулся, беря винтовку «к ноге»…
4
Дни прощания с Лениным запомнились Пересветову, как тяжелый, бесконечно долгий сон. Связно пересказать их Костя не смог бы. Жгучая боль переплеталась с нежеланием поверить в явь и странным ощущением величия и торжественности этого необычного полусна-полуяви. Не чувствуя трескучего мороза, он с колонной трехгорцев целых восемь часов шел к гробу Ленина по московским улицам в кожаных сапогах и после этого несколько дней лежал в постели с обмороженными пальцами ног.
Клубы морозного пара над толпой при входе в Дом союзов, фантастическая картина дневных костров в дымчатой мгле улиц… Высокий светлый лоб Ильича, лежащего в гробу посреди огромного Колонного зала, уставленного темно-зелеными пальмами; скорбный силуэт Надежды Константиновны Крупской; окаменевшие фигуры почетного караула; сдержанная, шепчущая тишина – и вдруг чей-то громкий вскрик и плач… наконец, точно застывшие навсегда в ледяном воздухе над деревянным Мавзолеем надрывные фабричные гудки со всех сторон – все это вреза́лось в душу отрывочно, вне временно́й связи.
Другое, совсем не внешнее поглощало Костю в эти долгие-долгие дни и часы!
Сильные душевные движения врезаются в человека, чтобы ожить при других, нередко более значительных обстоятельствах, – так, очевидно, создаются людские характеры. Ленин жил и умер, не подозревая о существовании какого-то Пересветова, между тем его смерть пережита была Костей с той же остротой непосредственно личной утраты, как в годы юности – гибель самого близкого из друзей. Но пережита теперь уже вместе со всем народом.
Душевное потрясение разворошило весь его внутренний мир до дна. Все прошлое являлось ему в новом свете, окрашенное новым, щемящим чувством: то было при Ленине, все это было, когда Ленин жил! И многое лишь потому было, что жил Ленин. Стал ли бы Костя большевиком без ленинских книг, покоривших его правдивостью и силой мысли, – кто знает!..
А теперь Ленина больше нет.
Только сейчас он понял, что Ленин давно сделался частью его собственной души. Высказать до конца это свое личное, особенное, одному ему принадлежащее чувство он не решался даже Ивану Яковлевичу или Ольге. Вдруг не нашел бы нужных слов, вдруг даже они его не поняли бы, подумали, что он, под впечатлением, бессознательно рисуется?
В девятнадцатом году Пересветов второй раз в жизни – в первый раз это случилось в Октябре – видел и слышал Ленина, приехав делегатом с фронта на VII Всероссийский съезд Советов. Смотрел на Ленина не отрываясь, как только он вышел на сцену Большого театра, в президиум, а когда Ленин подошел к рампе и заговорил, так, будто он думает вслух, Костя вдруг забыл про самого Ленина, захваченный его речью. Как будто Ленин поднял его сильной рукой на высоту и поставил рядом с собой: «Гляди!» И Костя увидел весь мир таким, каков он есть, в крови и в слезах и в трудовом поту; и единственную в нем Республику Советов – РСФСР, и злобствующую против нас Антанту, и миллиарды угнетенных империализмом людей на Западе и на Востоке.
В последние месяцы особенно жила надежда, что вот Ленин встанет, полный сил, и скажет всем, как правы были те, кто отстоял ЦК от наскоков оппозиции. А теперь даже и в этом удостовериться не у кого, кроме как у своей собственной совести и разумения. Сами должны выносить окончательные, последние приговоры.
Всю эту бурю чувств и мыслей Пересветов замкнуто держал в себе.
Флёнушкин спросил его:
– Скажи, тебе не жутко? Начнется опять какая-нибудь заварушка, дискуссия, а призвать к порядку некому. Неверный поворот руля – и ведь к черту на рога полетим?..
– Дискуссия только что была, – сдержанно возразил Костя. – Нашлись, кто призвал к порядку. Не полетели.
– Потому что большинство ЦК взяло правильную линию. А если бы?..
– Что за мысли приходят тебе в голову? ЦК ошибется – партия поправит.
– А это у тебя не фатализм?
– Почему фатализм? Если в революцию не верить, ожидать перерождения большевистских кадров, тогда, конечно, можно и в панику вдаться.
– Хм!.. Стало быть, я от оппозиции паникой заражаюсь?
5
Тихана Нагорнов в момент смерти Владимира Ильича был в Горках. В ту первую, страшную ночь он стоял у открытой двери и, подолгу не мигая, смотрел на неподвижную грудь Ленина, на лоб и бескровное лицо с закрытыми глазами. В комнате, в полной тишине, стояли в почетном карауле старые товарищи Ленина по партии.
Горестные мысли одолевали Тихану. Как теперь будет все без Ленина?.. От долгого напряжения глаза устали, он опустил их и увидел у себя на груди орден Красного Знамени, который обычно не носил, а сегодня надел по приказу начальника. «А Ленину-то ордена и не дали? – пришло ему в голову. – Не успели, значит, или сам не захотел?» Тут он вспомнил, что орден Красного Знамени дается за военные боевые заслуги, но и это его не успокоило. «На фронтах он не был – так что из этого? В него и в тылу стреляли, – думал Тихана. – А разве он армиями не руководил? Разве кто из нас может сравниться с ним в заслугах?»
Опять Тихана долго не сводил глаз с неподвижной груди Владимира Ильича и все думал: «Как же мне теперь носить орден, когда самого Ленина не наградили?..»
В ту ночь приезжали в Горки члены ЦК партии.
Позже, в Москве, в Доме союзов, Тихана увидел на груди Ленина орден Красного Знамени. Одни говорили, что положен он по приказу штаба Красной Армии, другие – что кто-то из членов ЦК партии снял свой орден и положил на грудь Ленину; что и многие хотели то же самое сделать, да не было разрешено: если бы разрешить, все бы орденоносцы в стране принесли Ленину свои ордена.
…В Горках в те первые часы сестра Ленина Мария Ильинична, землисто-бледная, молчаливая, сидела на диване рядом с Михаилом Ивановичем Калининым. Седина в волосах у обоих сегодня заметнее стала, чем была вчера. Он ей тихо говорил:
– Что же делать? Должна была когда-нибудь свалиться гора на наши слабые плечи. То всё пригорки были…
Мария Ильинична молчала, глаза ее горели сухим огнем. Молчали и окружающие. Немного погодя Калинин продолжал:
– Дорогое свойство было у Владимира Ильича – не принимать в обиду возражений. Знаете, как-то раз по какому-то мелкому вопросу, касавшемуся одной из областей РСФСР, я проголосовал против предложения Ленина, а оно было принято. И что вы скажете? Встречает меня через месяц Владимир Ильич и говорит мне: «А вы, Михаил Иванович, правы оказались! Пришлось нам в Совнаркоме это дело перерешать». Какая для меня это была награда! Прямо именинником почувствовал себя!.. Но обычно-то он прав оказывался. Тогда думаешь: «Вот какой я дурак был! Такой простой вещи не понимал». А он – как ни в чем не бывало, даже тебе и не напомнит твоей ошибки. Разумей, дескать, сам!.. Вот это была коллективная работа! Вот это был вождь! Наставник… Учитель…
Голос Михаила Ивановича пресекся. Мария Ильинична молчала, крепко сжав губы.
Осенью к Ленину в последний раз приезжали в Горки рабочие, делегация с Глуховской мануфактуры. Мария Ильинична позвала Владимира Ильича, и он вышел к ним в приемную. От радости они расплакались.
– Я смотрю, – рассказывал Тихана, придя к Пересветовым, – он выходит к ним веселый, а кепку с головы одной рукой снимает и в другую перекладывает. Э, думаю, одна-то не ворочается у него в плече! Оттого ли, что я заметил это, аль еще отчего, и я реванул. Очнулся – вижу, Мария Ильинична ко мне подходит. Заслонила меня, легонько в дверь выталкивает и шепчет: «Вы-то чего?.. Спрячьтесь сейчас же! Он увидит, расстроится…» Я – за дверь. Стою утираюсь. Один из делегатов старик был, слышу, все твердит: «Я кузнец! Я кузнец! Мы скуем все, что ты нам сказал!» Не удержался я, заглянул в дверь. Они с Владимиром Ильичей стоят обнявшись, прощаются. Ленин-то здоровой рученькой треплет его по спине. Еле их розняли.
– Слушай-ка, – сказал Тихане Костя, – жаль, что тебя мои товарищи не слышат. Дай я их позову, а? Доскажи заодно и про ту поездку на охоту, – помнишь, ты мне писал? Я им читал твои тогдашние письма.
– Зови, – согласился Тихана.
6
У Пересветовых быстро собрались Кертуев, Шандалов, Флёнушкин, Афонин и все другие, кто слушал письма Тиханы. Нагорнов стал им рассказывать, как продолжалась его поездка с Лениным.
– Так вот, стало быть, – начал он, – едем мы с и м в вагоне. А разговоры у нас не охотницкие, то о мешочниках, то о продналоге, будто и не на медведя собрались.
– Постой, – перебил Костя, – так это вы на медведя ездили?
Оля заметила:
– И вправду, в Еланске слух ходил, будто Ленин в Бельский уезд на медвежью охоту приезжал.
Тихана лишь покосился на них и помолчал с минутку.
– Между прочим, покалякали мы… Ложимся по одному на полках, завертываемся в тулупы, потому как в вагоне не больно тёпло, соснули часик, много два. Я-то, правда, заснуть не смог, да и негоже было бы, мало ли что!..
Зимой ночь долгая, приезжаем на нужную нам станцию до свету. Там за нами трое дровней и с ними возчики. Между прочим, нас уже не четверо, а шестеро стало: еще двое из кремлевской охраны в соседнем купе ехали, а я и не знал даже. Как увидел их Владимир Ильич – разгневался, велел им остаться на станции. «У меня, говорит, охрана без вас, товарищи, надежная».
Садимся в двое саней. Морозище!.. Прокатили одним духом верст двенадцать и были в лесной сторожке, когда уже обутрело и небо зазеленело.
Отогреваемся у русской печки. Хозяйка-лесничиха потчует нас за столом, картошки натерла и оладьев нажарила. А еще у нее на сковороде шипит жирное мясо.
«Отведайте, говорит, медвежатники, свежая! Только не обессудьте, сольцы у нас в избе давно уж ни щепотки».
«Соли, – говорит Владимир Ильич, – мы с собой захватили, Василиса Тимофеевна. Посолим и еще вам оставим, а медвежатинки отведаем с удовольствием!»
Закусили. Его просят прилечь, отдохнуть, тулуп на лежанку постелили. А он отмахивается: «Спасибо, я не устал».
И спрашивает – много ли тут водится медведей? Большой ли от них вред крестьянскому хозяйству?
Егерь объясняет: медведей порядочно развелось, стреляют их мало, однако вреда от них прежде больше было. Выйдут, бывало, на овсы у опушки и валяются, что ли, по ним или на гузне ездиют, я-то не понял толком, – одним словом, как утюгом хлеб примнут, пока едят его. А нынче, говорит егерь, по опушкам у леса бабы хлеб не сеют, да и в других местах запустела пашня.
«Почему вы сказали «бабы»?» – это интересуется наш охотник.
«У нас бабы сами пашут и сеют, – говорит лесник. – На мужиков было умаление, только теперь с войны возвращаться стали, кого не убило».
Опять сворачивается на другое разговор. Тогда мой начальник мне мигает и шепчет, чтобы я лесника из избы увел. Пусть наш охотник соснет немножко… ведь на медведя идет! Я отзываю лесника из избы наружу, а когда мы через полчаса приходим, Владимир Ильич и вправду на лежанке спит.
Но скоро он начинает ворочаться и поднимается с лежанки и начинает нас торопить в лес. Давно, говорит, мечтал о медвежьей охоте, читал о ней в книге, Ширина Шахматова, что ли…
Мы собираемся. Видим, и лесничиха снимает со стены двустволку.
«Ты куда?»
«С нами, – отвечает за нее муж. – Я медведя вам буду ставить, а она его дострельнет, ежели вы упустите».
«Как? – удивляется наш охотник. – Василиса Тимофеевна, вы на медведя ходите?»
А муж ее объясняет, что это она своей медвежатиной нас угощала, сама убила зверя.
«А вы знаете, Василиса Тимофеевна, – говорит это ей Ленин, – что сто восемь лет тому назад в здешних местах ваша тезка с рогатиной на французов хаживала?»
«Французов, – отвечает ему Василиса, – у нас тут нет. А вот дезертиры «зеленые» шлялись. Красноармейцы летось приезжали, стояли у нас в сторожке, и ихнюю зеленую банду кончили».
7
– Лес там, Андреич, – сказал Тихана, обращаясь к Пересветову, – не то что наш бывший воейковский, в Пензенской губернии. Сосны – что твои колокольни, ветви у них словно колокола многопудовые, виснут от снега! Под деревьями будто коридоры разошлись во дворце каком царском, пурга их подмела; дорога впереди начисто занесена, а позади нас – ну точно бабы следом за нами по снегу стираные холсты выстилают!..
Привозит нас лесник к овражищу глубокому. Лошадей привязал и вырубил себе длинную слегу из молодого вяза, не шибко толстую, чтобы в руках удержать. Сбросили мы тулупы и полезли в полушубках гуськом пешие через овраг, без лыж. Кое-как на кручу из оврага выбрались, еще продрались скрозь чащу и выходим на просеку. Я иду с моим охотником, от него ни на шаг, где вязко – руку ему протягиваю, подсобляю.
Поотстали мы от других маленько, он и говорит:
«Тихана Васильевич, а ведь стыдно будет, коли мы с вами промажем и Василисе Тимофеевне придется за нас медведя достреливать?» – «Мы с вами, говорю, не промажем!..»
А на просеке тихо, только снег поскрипывает под ногами.
Солнце из-за вершин наискосок светит – и не греет нисколечко! Мороз такой, что ружейный ствол ладонь прихватывает.
Идем молча. Доходим до старого лесникова следу, – остановил нас лесник. Показывает – в сторонке ель повалена ветром, макушка под снегом, а корень наружу выворочен.
«Под комлем залег!..»
Завел нас лесник тихонько сбоку, расставил шагов на тридцать от елки. Нас двоих с Владимиром Ильичем как раз супротив чела берлоги. Видно, как из нее парок лёгонький нет-нет да подскочит. И ветка над ней обледенела. А скважина в снегу узкая – и не приметишь, разве совсем близко подойдешь.
Правее нас поодаль начальник мой встал, а слева – лесничиха. Тогда егерь обошел кругом и с другого боку к берлоге выходит. Машет нам рукавицей: ну, дескать, теперь остерегайтесь!
И слегу начинает в снег засаживать. А у меня в голове: ну как медведь вымахнет, а лесник не успеет за пень притулиться? Срежем его, заместо медведя…
Стой, думаю, нет! Егерь сам свое дело знает, а мне впору свое упомнить: его беречь! Смотрю, а он держит ружье на изготовку, на берлогу глядит и весело так, словно тогда Чапай на медведя, щурится. Инда топырятся у него усы!..
Держу ружье, курок на взводе. Примериваюсь, как мне ловчее второе взять, – начальник мне запасную берданку дал, ежели первая осекётся, – как мне ловчее прыгнуть, чтобы его заслонить, ежели на него медведь попрет. И опять впиваюсь глазами под ель.
А под елью как зареве-ет!.. Да как брызнет из-под нее снег! Да как покатится оттуда прямо на нас медведь! Мордой книзу, ну точно свинья бурая, а тушей с бычка, никак не меньше…
Я приложился. Вижу его злые глаза, ловлю их на мушку – бац!.. И сам диву даюсь, до чего гулко моя берданка на весь лес ухнула, – чистая пушка!
Медведь с разлету в снег так и ткнулся.
– Убил! – кричу я сам не свой и к зверю бросаюсь, а лесник с начальником на меня кричат:
– Стой! Куда!.. Ружье заряди!
А охотник наш смеется и говорит:
– Кто убил? Тихана Васильевич, и вы тоже стреляли?
Гляжу, а ствол его ружья еще дымится.
А мой начальник кричит:
– Это я медведя убил!
И с ружьем настороже шагает к зверю. А тот уже и не ворошится ничуть.
Начинаем страшенную тушу разглядывать, находим пробоину во лбу, возле глаза.
«Это, говорю, я в башку метил!»
А Владимир Ильич все надо мной посмеивается:
«Нет, это я! А вы, Тихана Васильевич, промазали!»
Ну нет, думаю, не мог я промазать, когда о н рядом со мной стоял! Но мне, конечно, оспаривать его конфузно, и не хочется мне, чтобы он промазал, и я отвечаю:
«Мы с вами двое в одно место попали».
Переворачиваем зверя на бок, находим под левой лопаткой кровь.
«Ага, вот и моя пуля!» – радуется мой начальник.
А лесничиха подходит, правое ухо медведю отгибает и тихо так говорит: «Здесь должна быть…»
И верно! За ухом еще пуля вошла. А я и не расслышал, когда они все успели выстрелить…
Тихана целый вечер рассказывал им о Ленине. Когда он уходил, Костя снова попенял:
– А ты мне тогда не написал, что это вы на медведя с ним ехали!
Тихана опять ничего на это не сказал.
8
Скугарев, услышав в доме отдыха о смерти Ленина, немедленно отпросился в Москву. Увидя мужа неожиданно в дверях комнаты, Фира всплеснула руками.
Уговорить Владимира вернуться обратно ей не удалось. На похороны все-таки она его не пустила. Но два дня спустя он без ее ведома, тайком, выскользнул из дома.
Вернувшись через несколько часов с необыкновенно возбужденным лицом, он сказал жене, что ходил «п р е д у п р е д и т ь Л е н и н а»: в городе белые!
– Володенька! Что с тобой?! – ужаснулась Фира его словам. – Ведь Владимир Ильич скончался! Ты же помнишь это? Помнишь?.. И какие в Москве белые? Откуда они? Разве ты не видел на улицах портретов Ленина в траурных рамках?..
Ничто его не могло убедить. Портретов «они» нарочно не снимают, утверждал он. Хотят «усыпить нас», а завтра утром напасть на ЦК партии! Он ходил предупредить Ленина об опасности, но забыл дома партийный билет, а без партийного билета его не впустили в здание ЦК. Москву заняла белая армия!..
…К вечеру у Скугарева начался припадок буйного помешательства. Его увезли в психиатрическую больницу.
Это было ударом грома! Косте не давал покоя упрек Минаева, что весной он «за Володькой недоглядел». Ведь Пересветов и зимой не собрался навестить Володю в доме отдыха! Конечно, он оторвался бы ото всех дел, – но кто подумал бы о возможности такого трагического исхода?
Фира первое время не могла оставаться дома одна и несколько дней с двухлетней дочкой жила у Пересветовых.
Буйные припадки у Владимира в больнице прекратились, он начал подолгу молчать и «задумываться». Фире казалось, что эти признаки подают надежду, однако врачи ее разочаровали. На выздоровление надеяться рано.
По словам врачей, такие заболевания бывают связаны с наследственностью, иногда отдаленной, – однако разве это могло утешить близких? На виду была другая причина, для них более выразительная: перегрузка работой. Каждому казалось, что в его собственной власти было в чем-то Володю остеречь, предотвратить или отдалить катастрофу, – а потому каждый себя в чем-нибудь да упрекал.
