Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)
Глава седьмая
1
Назавтра Костя опять не видел Уманскую. Вечером на собрание институтской партийной ячейки ждали Зиновьева с докладом на тему «Троцкизм или ленинизм?».
Перед собранием Скудрит сказал Косте, что звонил в ЦК и что Сталин обещал принять их двоих.
Ян советовал Пересветову сегодня обязательно выступить на собрании. Большинство ячейки в двадцать третьем году было оппозиционным, важно показать ее нынешнее политическое лицо. Обдумывая, что сказать с трибуны, Костя решил напомнить собранию попытки Троцкого в свое время «ужиться» в одной партии с меньшевиками-ликвидаторами. Это даст возможность рельефно противопоставить принцип идейной монолитности партии пониманию ее как «суммы течений». Косвенно это ударит и по бухаринской идейке о «Лейбор парти»; кого это касается, тот поймет.
В дверях позади стола президиума показалась откинутая назад голова Зиновьева с небрежно взбитыми волосами, его одутловатое бритое лицо.
Он быстро взошел на помост президиума и получил слово для доклада. Зиновьев, по своему обыкновению, говорил очень пространно. Его сипловатый тенорок, высокий, почти фальцет, временами утомлял слух. Костя слышал его выступления по вопросам дискуссии не раз, цитаты, которые приводил и разбирал оратор, были ему знакомы. Он сидел возле боковой стены и оглядывал собрание, невольно сопоставляя с прошлогодним. Институт заметно омолодился. Первокурсники, не имевшие понятия о недавно пережитых в этих стенах идейных баталиях, внесли в его жизнь свежую струю. Первый набор слушателей 1921 года, в котором немало было пожилых людей и не единичны были коммунисты – выходцы из других партий (меньшевиков, эсеров, бундовцев), летом завершил свой трехлетний курс. Кое-кто еще не освободил комнаты, но почти все уже работали в других местах. Мамед Кертуев преподавал политэкономию в Казани. Ян, Шандалов и Хлынов оставались в институте «руководами» семинаров подготовительного отделения, только что сформированного из рабочей по происхождению молодежи. Некоторые слушатели второго и третьего приемов, в их числе Саша Михайлов и Степан Кувшинников, находились в партийной командировке, в связи с кампанией по оживлению работы Советов.
В последнем ряду Геллер, с мрачным лицом, изредка перешептывался с Вейнтраубом.
Виктор Шандалов сидел как раз против трибуны, в первом ряду. По его косой усмешке Пересветов, поглядывая на него во время своей речи, смог убедиться, что обдуманная им аргументация против идеи о «Лейбор парти» попадает в цель…
2
Сотрудник ЦК подошел к темной портьере и, прежде чем отворить скрытую за ней дверь, непроизвольным движением пригладил свою прическу и одернул полы пиджака.
В глубине просторного кабинета за письменным столом сидел Сталин. Он поднялся и, пока Скудрит с Пересветовым шли по длинной ковровой дорожке, сделал навстречу им несколько медлительных шагов, вразвалку. На Сталине был военный френч и сапоги.
– Присаживайтесь, – пригласил он, пожав им руки. Они опустились в мягкие глубокие кресла, а Сталин вернулся в свое, жесткое.
– Курите? – подвинул он раскрытую на столе пачку «Герцеговины флор».
Некурящие посетители поблагодарили и отказались.
– О чем вы мне хотели сообщить?
Под спокойным обликом Сталина чувствовалась настороженная сила, точно внутри у него была сжата пружина или натянута тетива.
– У нас раскол, – слегка волнуясь, начал Пересветов.
Сталин вскинул брови:
– У кого это «у вас»?
– Среди так называемых «молодых литераторов»…
– По какому поводу раскол?
Константин объяснил. Сталин встал и, заложив руки за спину, неторопливо прошелся по ковровой дорожке.
– Стало быть, Бухарин решил вас ознакомить с этой своей запиской. Своих «учеников»!.. – Он усмехнулся в усы и, покрутив головой, остановился против них. – Напрасно он это сделал! Напрасно. Ознакомил – и расколол! Взбаламутил вас.
Он вернулся в кресло.
– Бухарина надо знать. Вы с ним работаете в газете и журнале, видитесь каждый день, он вам доверяет. Советуется с вами. Неужели вы его не раскусили?
– Вообще мы его знаем, – неуверенно отвечал Пересветов.
Взглянув на Яна, он едва сдержал улыбку: не замечая сам, тот сидел пригнувшись, напружившись, будто приготовился к самозащите. Костя незаметно коснулся рукой его колена, и Ян выпрямился, очнувшись.
– Бухарин по профессии и по своей природе литератор, – спокойно продолжал Сталин. – Но если брать всерьез все, что он пишет, ЦК некогда будет заниматься делами. Про него Ленин говорил, что он не вполне марксист. Но у Бухарина хорошая черта: он человек мягкий, способный исправлять свои ошибки, его можно уговорить. Зачем ЦК отталкивать от себя человека, когда он идет с ЦК в идейной борьбе с троцкизмом?
– Это вы правы, – согласился Пересветов. – Но ведь его новые организационные идеи ведут к капитуляции перед троцкизмом.
Сталин усмехнулся:
– «Организационные идеи»… Конечно, он чепуху написал! Кое-кто требовал немедленного отсечения Троцкого, исключения его из Политбюро, из ЦК, даже из партии; а Бухарин испугался и бросился в другую крайность.
– Товарищ Сталин, – спросил Скудрит, – неужели Троцкий, после его последних вылазок, останется в Политбюро?
– Не знаю, – отвечал Сталин, как показалось Косте, с некоторым неудовольствием. – Политика отсечения – не наша политика. – Сталин глядел на Скудрита вбок. – Отсечение – мера крайняя, шутить с ней нельзя. Семь раз примерь, один раз отрежь. ЦК обсудит, взвесит, решит: готова ли вся партия принять и понять необходимость организационных мер против Троцкого? И каких именно мер? Вопрос не простой. Если поспешишь, можно увеличить число «жалеющих» Троцкого. Но свободу защиты антиленинских взглядов он у нас при всех случаях не получит. Записку Бухарина мы прочли. В кругу ленинцев, – добавил он мельком. – Прочли и положили в стол.
Скудрит спросил:
– Стало быть, Троцкий о ней не знает?
– Думаю, что нет. От нас, по крайней мере, не знает. Бухарин вам до подачи в ЦК эту записку читал или после? – спросил он, снова как бы мельком.
Пересветов отвечал, что после. Сталин взял папиросу и размял в пальцах.
– «Лейбор парти»! – усмехнулся он. – Выдумает же словечко!
Он покрутил головой и закурил.
– По-моему, Бухарин не хочет создавать своей фракции против ЦК. Как вы оба считаете? – спросил он, пуская дым.
– По-моему, не хочет, – не совсем твердо отвечал Скудрит.
– Да и я не понял так, что он затевает борьбу против ЦК, – согласился Пересветов. – Я считал, что он подает свое мнение и надеется убедить в нем остальных членов Политбюро и вообще ленинское большинство ЦК.
– Пусть надеется! А вы не принимайте всерьез всего, что он вам ни скажет. Хоть вы и его «ученики»! – иронически повторил он, а глядел испытующе.
«Уж не Бухарин ли ему сам похвастался, что Виктор с Толькой «Учителем» его зовут?» – подумал Костя.
– Мы ученики Ленина, – возразил Скудрит. – Стараемся ими быть.
– Вот и хорошо. Работайте в упряжке с Бухариным, вам это поручает ЦК. Он идет с нами, с большинством, дисциплины не нарушает, из колеи не выбивается. Вот если выбьется, тогда и будем говорить… А сейчас его отталкивать, ссориться с ним – не надо, не надо!
– Мы и не хотели ссориться, да так получилось, – сконфуженно отвечал Пересветов. – Мнения своего я не мог не сказать, он сам спросил. А потом с Шандаловым схватились.
– И разругались! – докончил Сталин. – А вам надо работать вместе.
– Боюсь, Иосиф Виссарионович, что это сейчас не выйдет. Я понимаю, – раз Бухарин на своей «Лейбор парти» не настаивает и Троцкий о ней даже не знает, то раздувать какие-то разногласия глупо и непартийно…
– Вот это верно!
– Но как работать с Шандаловым, с которым мы до сих пор жили, что называется, душа в душу, и вдруг он нас изображает чуть ли не карьеристами?
Сталин удивленно повел бровями:
– Это почему?
– Не знаем почему. Говорит, что мы «непринципиальны», когда «отгораживаемся» от Бухарина, боимся «впасть в уклон»… А мы всего только в глаза сказали, что думаем.
– Это ерунда! Вздор. Вы его тоже как-нибудь обозвали?
– Нет, – отвечал Скудрит, – мы не позволяли себе личных выпадов.
– Плюньте, обойдется. Брань на вороту не виснет. Виноват во всем, конечно, Бухарин. Ишь, втянул вас в «большую политику»! Зачем ему было читать вам эту горе-записку? Нашел чем хвастаться! Вот я ему это сам скажу. Хорошо, что вы пришли прямо в ЦК.
Скудрит заметил, что Окаёмов ходил еще к Зиновьеву. Косте показалось, что по лицу Сталина пробежала тень.
– Зачем ходил?
– Говорил о том же, о чем мы сейчас с вами.
– Ну что же, Зиновьев – член Политбюро, – сдержанно заметил Сталин и тут же добавил: – Но все-таки не секретарь ЦК. Вы поступили правильно, обратившись в секретариат. Итак, все же постарайтесь с Шандаловым и Бухариным сработаться. Таков вам совет ЦК.
Выйдя из здания ЦК, на Старой площади повстречали Окаёмова.
– Только что был у Зиновьева, – сказал он. – Хочет тебя видеть, Костя, просил передать приглашение. Сказал: «Приведите мне Пересветова, хочу познакомиться». Ему понравилась твоя вчерашняя речь.
Костя с Яном переглянулись. Ян сказал:
– Член Политбюро приглашает – надо идти!
Окаёмов с Пересветовым условились, что пойдут вместе в понедельник (была суббота).
– Но тебе надо будет ухо востро держать, – сказал Ян, когда Окаёмов с ними попрощался. – Как раз очутишься между двух огней. Да нет, теперь уже между трех!..
3
В воскресенье утром, часов в десять, Костя пришел наконец к Уманской.
Он застал ее за уборкой комнаты. На Уманской был светлый ситцевый фартук, белая косынка стягивала щеки и молодила лицо. Лена казалась веселой и оживленной.
– Подожди, я сейчас принесу кофе!
«Значу ли я для нее что-нибудь?» – думал Костя, волнуясь и шагая по комнате взад и вперед, пока Лена ходила на кухню.
Она вернулась с кофейником и двумя чашками на подносе. Костя вкратце сказал ей о вчерашнем посещении ЦК. Затем она прямо, без перехода, серьезно и даже строго спросила его:
– Скажи, как это ты вдруг решил объясниться мне в любви?
Он отвечал, что не так уж «вдруг»: что он еще в Марфине начал разбираться в себе.
– В Марфине?.. – Лена поставила на стол чашку. – Может ли это быть?
– Да, после твоего отъезда. Я был убежден, что ни одна женщина, кроме Оли, мне понравиться не может. А ты даже непохожа на нее. Потом мне стало нравиться в тебе как раз то, чем ты несхожа с Олей. Твоя игра на рояле, например, сперва мне казалась суховатой. Ты играла вещи, какие я знал по ее игре. У нее звук мягче твоего, и я поневоле сравнивал. Потом обратил внимание, что у тебя все получается как-то строже, осмысленней. Твоя игра мне стала нравиться…
– Можно задать тебе один вопрос? Ты ничего не говорил обо мне Оле, когда вернулся из Марфина?
– Я сказал ей.
– Что же ты мог ей сказать?
– Что думаю не о ней… а о тебе.
Лена встала. Их чашки стояли недопитыми. Она взяла с этажерки нераспечатанную пачку папирос.
Костя удивился:
– Разве ты куришь?
Она пожала плечами:
– Держу на случай. Не хочешь?
Елена раскрыла пачку, зажгла спичку и закурила, щурясь от дыма, не затягиваясь. Потом сбросила тапочки и взобралась на диван, прикрыв ноги юбкой. Некоторое время она молча курила, Костя так же молча стоял перед ней. Наконец она вымолвила:
– Мы должны с тобой поговорить. Но я бы хотела отложить наш разговор. Дай мне подумать.
– Подумать?.. Разве ты не думала?
– Над тем, что ты мне сейчас сказал.
– Да что же такое я сказал?
– Ты очень много сказал. Оказывается, Оле ты давно признался, что я тебе нравлюсь. А я ничего не знала.
– Ну и что здесь такого? Пойми, у нас с ней такие отношения…
– Я понимаю, что у вас такие отношения, но я понимаю также, что я тут ни при чем.
– Как ни при чем? Из-за тебя эти отношения изменились.
– Я этого не хотела.
– Знаю.
– И вовсе не хочу, чтобы меня с кем-то сравнивали.
Костя нервно усмехнулся, хотя ему было не до смеха.
– Ты обижаешься, Лена! Право же, не на что.
– Я не обижаюсь, но не могу понять, как можно выдавать с головой человека, который тебе понравился? Ведь ты же выдал меня ей!
– Выдал?..
– Притом не сказав ни слова мне самой.
– Я сам не понимал себя, пока ты была в Марфине!
– Мог бы найти меня в Москве.
– Ну, Лена, ну позабыл твой телефон, не знаю, как это получилось.
– Очень просто получилось: нисколько меня не любишь, не хотел меня видеть, вот и получилось… Но хватит о телефоне. Скажи, как ты съездил в Еланск?
Она спрашивала, как имеющая право знать. Костя стал объяснять, как тягостны для него были дни, проведенные в семье.
– Вот видишь! – участливо сказала Елена. – Для тебя тяжел разрыв. Зачем он тебе?
– Зачем! – с горечью воскликнул он. – Конечно, низачем, раз ты меня не любишь!
– А если б любила?
– Зачем говорить о том, чего нет?
– Ну прошу тебя, скажи, что бы ты стал делать, если б я любила тебя?
– Ушел бы к тебе от Оли.
– А потом? Ведь у вас дети. По-моему, ты рано или поздно вернулся бы к Оле.
– Как это ты за меня решаешь? – возмутился он. – Ты не веришь, что я тебя люблю? Ничем уверить не могу… Не веришь словам – испытай на деле. Что ты смеешься?.. Очевидно, бывают такие положения не только на войне, когда остается действовать по наполеоновскому правилу: ввязаться в бой, а там видно будет…
Она громко рассмеялась:
– Способ рискованный!
– Ну, если ты хохочешь, – тогда прощай!
Он круто повернулся.
– Стой! Куда ты?..
Лена соскочила с дивана.
– Я просила тебя отложить разговор, – напомнила она. – Не сердись! Мы говорили предположительно, считай, что смеялась я тоже предположительно… Конечно, ты можешь уйти. Но если ты не хочешь подождать, не означает ли это, что ты ко мне относишься недостаточно серьезно?
– Я не знаю, серьезно или не серьезно, и как это измерить? Что тебе от меня нужно? Клятвы, что ли, на евангелии?
С минуту они смотрели друг на друга, Костя гневно, она выжидающе. Она первая отвела глаза и, чиркнув спичкой, зажгла потухшую папироску.
– Вот что, – сказала она. – Давай с тобой будем считать, что никаких объяснений между нами не было. Забудем о них на время. Дай мне… подумать. И подумай хорошенько сам. Сможешь ли ты выдержать характер, чтобы нам видеться, но – лишь как прежде? Я выдержу.
Помолчав, Костя ответил:
– Хорошо. Буду ждать, пока ты сама об этом заговорить. Буду ждать.
…Он шел от Уманской со стесненным сердцем и думал, какой у них сухой и рассудочный получился разговор. Она обиделась, что он признался раньше Оле. А разве он мог иначе поступить? Могла бы понять по-человечески.
Если обиделась, значит, он все-таки ей не безразличен? «Коли я ей не нужен, зачем удержала, когда хотел уйти? И зачем теперь просит ждать? А если все это одно кокетство, то к чему строгий допрос о нашем будущем?..»
Вдруг он, точно наткнувшись на столб, остановился посреди тротуара. А что, если бы он, вместо словесных объяснений, обнял бы ее и поцеловал? Кто знает, может быть, она ждала этого?
Но, должно быть, поступи он так, он не был бы Костей Пересветовым. «Толька Хлынов сказал бы, что у меня «рыбья кровь», – горько усмехнувшись, подумал он. – Черта с два, рыбья!..»
4
Зиновьев принял Окаёмова и Пересветова в небольшой комнате, обставленной демократически: кроме стола и трех стульев, да еще вертящейся тумбочки с книгами и папками, в ней ничего не было. Он сидел за столом к окну спиной.
Пересветова Зиновьев встретил тепло, пожал руку и назвал по имени-отчеству. Пригласив гостей сесть, заговорил о недавнем собрании ячейки.
– Вы настоящий оратор! Но Василий Васильевич, – он кивнул на Окаёмова, – рассказывал мне, что с не меньшим успехом вы разделываете и Бухарина?..
Он засмеялся, взглядом поощрив к этому же Окаёмова. Пересветову стало неловко от мысли, что из него делают «политическую фигуру», он промолчал.
Зиновьев продолжал:
– Бухарин смел в теории и робок на практике. Помните его смехотворную «буферную» платформу двадцать первого года?.. Вы какую занимали тогда позицию в вопросе о профсоюзах?
– Ленинскую.
– Вот видите! У вас старая противотроцкистская закалка. А Бухарин остается верным себе – и сейчас буферит, адвокатствует за Троцкого перед ЦК… Между прочим, я слышал, что вы перестали работать в редакции «Правды»?
– Да, но…
Пересветов сообщил про совет Сталина «срабатываться». Зиновьев выслушал очень внимательно и сказал:
– Знаете что, Константин Андреевич? Позвольте поставить вопрос на деловую почву. Если вы почему-нибудь туда к ним не вернетесь, переходите-ка вы в «Ленинградскую правду»! Вот газета, которая твердо стоит на страже ленинизма. В конце концов, зачем вам продолжать поддерживать Бухарина, с которым вы политически разошлись?
– Я его не поддерживаю, – возразил Пересветов, – я работал в «Правде» не из-за него. «Правда» – это центральный орган партии.
– Наивный вы человек! – воскликнул Зиновьев. – Конечно, все наши организации партийные, это святая истина. Но разве может быть сравнение, скажем, между московской и ленинградской организациями? Где старейшие пролетарские традиции и кадры? Спокон веку в индустриальном Питере, а не в «ситцевой» Москве! Скажите откровенно, вот вы, кажется, уже несколько лет как москвич: ощущаете вы здесь подлинную партийную демократию? Ощущаете вы здесь в партийной жизни что-либо, кроме работы партаппарата?.. А в Питере совсем, совсем не то!
Что-то заставило вдруг Костю съежиться от внутреннего холодка. Зиновьев между тем развивал свои предложения:
– Здесь, в Москве, вы были рядовым сотрудником газеты, а там вас введут в редколлегию. Мы ставим перед ЦК вопрос о создании в Ленинграде своего теоретического журнала, ленинградского «Большевика», вы и в его коллегию войдете. Примут вас там прекрасно.
Видя, что Пересветов молчит, он добавил:
– Может быть, вас связывает визит к Сталину? Его совет «срабатываться»? Предоставьте мне, я все улажу. Вы получите официальное направление от учраспреда ЦК в Ленинград. Хотите? Или не решаетесь?
– Не решаюсь, – отвечал Пересветов. – Сейчас я стал посвободнее, в «Правду» не хожу, смогу заняться историей. По своей институтской специальности, – пояснил он. – А то я совсем от нее отстал.
– Ну!.. – разочарованно протянул Зиновьев. – Вы мне показались человеком политически активным. Или я ошибся? Время не такое, чтобы настоящий большевик с головой уходил в «чистую науку».
– Не с головой, – улыбнулся Пересветов, – а все-таки…
– Дело, конечно, ваше личное. Но, может быть, еще подумаете? Может быть, для начала напишете статейку в «Ленинградскую правду»? Что-нибудь на внутрипартийные темы. Я бы здесь отредактировал…
– О статье подумаю.
…На улице Окаёмов спросил:
– Ну как? Напишешь в «Ленинградскую правду»?
– Вряд ли.
– Почему же?
– Скажи, – вместо ответа спросил Костя, – а с чего это он вдруг на московскую организацию взъелся? Будто бы в ней демократии нет, о партаппарате… Ведь так троцкисты говорили.
– Ну уж, брат, ты больно глубоко копнул! – Окаёмов принужденно засмеялся. – На три аршина в землю!.. Он сравнивал Москву с Питером, только и всего. Там процент индустриальных рабочих выше, в Москве засилье советских служащих, вузовцев, – кто же этого не знает? Ну, от этого зависит и атмосфера партийной жизни… Только в этой плоскости он и говорил.
– Хорошо, если только в этой плоскости, – пробурчал Костя. – Меня в его словах что-то царапнуло.
Глава восьмая
1
Прошла неделя – Сандрик из Ленинграда не возвращался. Хоть бы открытку прислал!
И вдруг Костя был неприятно озадачен сообщением Окаёмова: Флёнушкин остается работать в «Ленинградской правде». Ему там дают в заведование экономический отдел газеты.
Что это значит? Выходит, Зиновьев, через Окаёмова, делал Флёнушкину такое же предложение, что и Пересветову? Но к чему же тут скрытность? Это непохоже на Сандрика. Однако факт оставался фактом. Перевелся в Ленинград и ни слова не пишет!
Костя почувствовал себя очень скверно. Обиду он переживал еще сильнее, чем месяц назад от Виктора. Можно ли после этого верить в товарищей?
В Москву вернулась Оля, он мог бы с ней поделиться. Но он пошел к Уманской и в горячих выражениях описал ей «измену» Сандрика. Говорили они так, словно никаких объяснений между ними не происходило. Выслушав его, Лена заметила:
– Давно хочу тебе сказать одну вещь. Не обидишься?
– Говори.
– Вся эта ваша групповая война мне кажется несерьезной. Буря в стакане воды. Зачем-то вы беретесь решать вопросы, которые в вашем решении совершенно не нуждаются. Записку свою Бухарин, ты говоришь, писал в ЦК. ЦК ее и разобрал без вашего участия. Зачем вам было забегать вперед и ссориться друг с другом – не понимаю.
– Да разве я забегал вперед? – волновался Костя. – Он мне сам прочел ее, спросил моего мнения. Как же я мог промолчать?
– Сказать мнение ты мог, но работать тебе надо было в «Правде» по-прежнему.
– Так разве я сам оттуда ушел? Меня оттерли!
– Что значит оттерли? Разве там Шандалов решает? Ты должен был обратиться к Марии Ильиничне, к самому Бухарину. И не надо было ходить вам со Скудритом в ЦК. Боюсь, что это затруднит твое возвращение в редакцию.
– Да бог с ней, с редакцией! Коли они считают, что без меня дела в газете лучше идут, так и на здоровье! Зачем навязываться? Кривить душой и не говорить, что думаю, я не буду.
Лена вздохнула:
– Кривить душой!.. Разве об этом речь? Но ведь газета от твоего отсутствия ничего не выигрывает. Интересы дела всем вам должны быть дороже личных самолюбий.
– Если и было самолюбие, то не мое, – упрямо возразил Костя. – Что же ты хочешь, чтобы я сделал?
– Сходи еще раз в редакцию. Объяснись начистоту.
– Раз в ЦК сказали «срабатываться», – конечно, я схожу. А толку не будет, заранее знаю.
«В чем-то, – думал Костя, – Лена все-таки права. Интересы дела, конечно, должны стоять выше самолюбий».
Намерений строить козни Бухарину у него нет. Но вопрос оборачивался другой стороной: не кончится ли дело новой обидой, если он пойдет к тем, кому не нужен? Не расценят ли его шаг как цепляние за работу в «Правде» во что бы то ни стало?
И все-таки не пойти нельзя. Он должен сделать шаг к примирению.
2
Он был почти уверен, что приветливо его не встретят. Мысль эта была горька. За год, истекший со дня смерти Ленина, у него столько хорошего связано было с «Правдой»!.. С каким пылом они брались за новые темы, как много нового узнали, какие горизонты развертывались перед ним! И вдруг все обрывалось нелепым разрывом с людьми, с которыми он так хорошо работал…
Косте казалось, что один человек не должен встретить его холодом. Это Мария Ильинична. А больше никто, пожалуй, и не замечает там его отсутствия.
Первым его увидел Саня Зоревой, заведующий редакцией.
– Костя! Друг! – воскликнул он. – Ты что, болел? Или что-нибудь вышло?.. – понижая голос, переспросил он. – Виктор сказал, будто ты у нас работать не будешь. Это правда?
– Раз он сказал, – ответил Костя, – наверное, так и есть. Мне надо поговорить с Марией Ильиничной или с Бухариным.
– Мария Ильинична только что звонила, что ей нездоровится. Николая Ивановича пока тоже нет. Шандалов там, в комнатах.
Попов-Дубовской, неразговорчивый и мрачный по виду, здороваясь с Костей, окинул его доброжелательным взглядом из-под густых седых бровей. С пачкой свежеоттиснутых гранок в руке вошел выпускающий Казимир, сияя артистически выбритой головой, на которой нельзя было обнаружить, где у него начиналась действительная лысина.
– Выздоровел? – радушно спросил он. – Или уезжал куда?
– На Новый год в Еланск.
Встреть они его посуше, Пересветову стало бы легче. А теперь такая горечь подступила к горлу, что он отвернулся от Казимира и поторопился пройти в ту комнату, куда месяц назад Бухарин приходил к нему с листочками. Шандалов поднял от стола голову и остановил на вошедшем взгляд без малейшего выражения.
– Здравствуй, – промолвил Пересветов.
– Здравствуй.
– Я пришел узнать, нужен ли я в редакции.
Виктор помолчал и посмотрел в окно.
– Это должен решить Бухарин. Позвони ему… Или зайди, когда он будет.
– До свидания.
– До свидания.
На крыльце Пересветов столкнулся с Бухариным. Поздоровавшись, он повторил то, что сказал Виктору:
– Я приходил узнать, нужен ли я в редакции.
– Поговорите об этом с Шандаловым, – отвечал тот. – Они тут с Хлыновым заново распределяли свои дежурства… я не знаю, как они там решили.
Пересветов молча притронулся к шапке.
Через день он все-таки позвонил Шандалову. В ответ услышал, что если Пересветов будет давать статьи или заметки, то газета их напечатает.
Костя свободно вздохнул. Все было ясно, как, впрочем, было ясно ему и раньше. Но теперь совесть чиста перед ЦК.
Давать статьи («газета напечатает») – это было право каждого члена партии. Об участии в дежурствах не заикнулись.
Звонить ли Сталину, чтобы сообщить о результатах? Стоит ли отнимать у него время? Если вспомнит, сам осведомится в редакции.
Осадок все же оставался на душе смутный, нехороший.
Дня три спустя он встретил на улице Михаила Кольцова. Остановившись, тот крепко пожал Костину руку и сказал:
– Слышал, досадую и ни о чем не расспрашиваю. Не забудьте про звукозапись: как только получу аппарат, звоню вам и жду вас ко мне домой. Запишем «Мой стон души не слышишь ты!».
– Зачем же, – улыбнулся Костя, – лучше «Бывали дни веселые».
– И то кстати!..
Костя знал, что хорошие личные отношения в редакции с «шандаловцами» не мешают Кольцову держаться в стороне от их групповых интересов.
3
Напоследок «Правда» помогла Пересветову разыскать еще одного старого друга: на редакцию пришло ему письмо от Геннадия Ступишина, из Ленинграда. После красного фронта Геннадий окончил биологический факультет. «Еще бы! – с гордостью за него думал Костя, читая письмо. – Он его еще в пензенской гимназии окончил». Геня с восьми лет увлекался естественными науками и уже на школьной скамье успел обогнать в знаниях своих преподавателей. Теперь Ступишин сообщал, что в коллективе одного из научных институтов работает над изучением проблем наследственности у растений и живых организмов.
Узнал из его письма Константин и приятную новость о старшем брате Геннадия, Юрии Ступишине, в восемнадцатом году сбежавшем из Пензы к Колчаку. Уже третий год, как Юрий вернулся на родину из пятилетних скитаний за ее восточными рубежами. Отбыл положенную проверку в местах заключения и остался в Сибири, на советской работе. Собирается съездить в Пензу, навестить родителей. А про Костю пишет брату:
«Приеду с ним повидаться не раньше, чем расплачусь с родиной полновесно, за каждый день моей белой эмиграции – днем честной работы на пользу социализма».
Писать ли Мечиславу, что отыскался Юрий?.. Подумав, Костя решил – пока не надо.
…Обида на Сандрика не давала Косте покою. Написать ему и без обиняков спросить, отчего молчит? Но Сандрик не маленький, знает, что делает!
Миновала еще неделя. Небольшое происшествие осветило вдруг поведение Флёнушкина с совершенно неожиданной стороны. В двенадцатом часу ночи Костя и Элькан Уманский, продолжавший квартировать в институте, шли вместе по коридору мимо двери Хлынова. На их глазах в эту дверь поспешно скользнула женская фигура.
– Кто это к нему так поздно? – буркнул Костя.
Ему показалось, что это Катя, жена Флёнушкина.
– Что, ты не знаешь? – неохотно проворчал Элькан. – Катерина! Толька давно уже с ней путается.
– Что?!
В ту же ночь Костя писал Сандрику, ни о чем его не спрашивая, кроме как о здоровье, самочувствии, работе и житье-бытье. Рассказывал про свои дела за последний месяц.
Через несколько дней пришел ответ, очень теплый. Флёнушкин обшучивал новых знакомых и обстановку в редакции, свой холостяцкий быт. О причинах переезда в Ленинград ни словом не обмолвился, подразумевая, что они поняты.
4
Решив поговорить с Покровским о своих дальнейших занятиях, Пересветов явился к нему на прием в Наркомпрос и сказал, что ушел из газеты. Михаил Николаевич воскликнул:
– Так это же великолепно! Я уже на вас с Шандаловым совсем было крест поставил. Хотите, возьмем вас в Наркомпрос?.. А в Государственный ученый совет?.. Не хотите? Тогда садитесь писать, что-нибудь фундаментальное. Ведь вы, кажется, через несколько месяцев кончаете институт?
– Да, я поступил в двадцать втором.
– Позвольте, вы, я помню, на полгода опоздали. Справедливо ли выпускать вас после двух с половиной лет? Притом весь прошлый год вы фактически не занимались, и не по своей вине. Наконец, мы собираемся ввести четырехлетний курс! Нет, вы вправе остаться в институте еще на год, во всяком случае. Я бы на вашем месте от этого не отказывался. Вы думали уже над выпускной темой? Книжка пошла бы и в печать.
Пересветов отвечал, что хотел бы доработать начатую им политическую характеристику «третьеиюньской» реакции.
– Отлично! У нас есть работы о столыпинской аграрной реформе, о финансовом капитале в России, вы напишете политическую сторону, и существенный пробел в характеристике межреволюционного периода будет заполнен.
По просьбе Покровского Пересветов согласился взять два семинара на подготовительном отделении института.
– А окончите – привлечем к преподаванию на основном курсе исторического отделения, введем в правление института. Я возлагаю на вас большие надежды. Только, чур, не сбежать никуда больше! – погрозил он пальцем. – А Шандалов меня подвел! Дезертировал с исторического фронта.
– По доброй воле не сбегу, – обещал Пересветов.
Он знал, что Покровский остро переживает «измену» Виктора, которого когда-то объявлял своим лучшим учеником. К тому же недавно Шандалов выступил в печати против некоторых взглядов своего бывшего учителя…
5
В первых числах февраля Флёнушкин на день приезжал в Москву и заночевал у Пересветовых. Он привез кучу новостей с ленинградской губпартконференции, заседания которой посещал с гостевым билетом, и делился ими с Костей и Олей.
В Москве такого решительного, непримиримого отпора троцкизму Сандрик, по его словам, не встречал. Ораторы даже упрекали ЦК в «соглашательстве с Троцким».
– Вот что значит Питер! Пролетарская твердыня. Один делегат сказал: мы рабочего от станка за небольшие проступки вышибаем из партии, а с Троцким чего валандаемся? Ему и «троцкинятам» не место в партии! Другой говорит: миндальничаем с Троцким, по головке его гладим! «Слиберальничал» ЦК, оставив его в Политбюро. Третий прямо требует Троцкого «гнать»: пускай уезжает к капиталистам и там проводит свою политику! И все это, брат, не вузовцы какие-нибудь, а делегаты с крупнейших заводов!
– Твердыня-то твердыня, да не фальшивят ли эти делегаты? – заметил Костя. – Что-то уж очень в одну дудку дудят о «соглашательстве» ЦК. А что на это Зиновьев и другие ленинградские цекисты? Они как?
– Им остается слушать и помалкивать.
– То есть как помалкивать? Решение ЦК они защищали?
– Евдокимов, секретарь губкома, сообщил конференции, что на пленуме ЦК ленинградцы требовали выведения Троцкого из Политбюро, но в интересах единогласия проголосовали вместе со всеми.
