Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Глава четвертая
1
Флёнушкин был прав: институтская жизнь поражала своими противоречиями.
Общежитие гудело спорами о высоких материях и категориях, от проблем абстрактного труда до перспектив революции на колониальном Востоке или семьи и брака при коммунизме. Возникла ли религия в древности из страха людей перед таинственными силами природы или из авторитарных отношений общественной иерархии? Сохранится ли при социализме денежная система? А векселя?.. В каких пределах действует у нас закон стоимости Маркса? Отделяет ли нас от социализма десяток лет или больше? А сколько от коммунизма?.. И так без конца.
Спорили на занятиях и сойдясь вечером в чьей-либо комнате, за обедом в столовке и остановившись с папиросами в коридоре или на лестнице.
Лекций никто из профессоров, за редким исключением, не читал, занятия сосредоточивались в семинарах, – иначе говоря, тяжесть их падала на индивидуальную подготовку в библиотеке или архиве. Живому, общительному студенту обмен мнений с товарищами давал нередко больше, чем замечания руководителя семинара в его заключительном слове.
Пересветову, привыкшему возиться с книгами, эта система пришлась по нутру. Но так чувствовали себя не все.
Саша Михайлов – сын квалифицированного слесаря, отданный отцом в гимназию, из нее ушедший партизанить, а перед поступлением в институт читавший на Дальнем Востоке лекции курсантам совпартшколы по диамату, – не выказывал внешних признаков удрученности. Но однажды пришел к Косте вечером, сел на койку и сказал, что хочет из института уходить.
– Почему? – удивился Костя.
Михайлов развел руками и засмеялся:
– Сижу, сижу на семинаре и вдруг перестаю понимать, чего они говорят?
Его большое добродушное лицо покривилось, из глаз неожиданно брызнули слезы. Не стесняясь и не отирая их, Саша смотрел на Пересветова.
Раньше он раза два, по-соседски, обращался к Косте с просьбами что-нибудь объяснить, тот отвечал без малейшего чувства превосходства, отчего они и сдружились. Правда, в философии Пересветов сам не был силен. Теперь он сказал:
– Тебе надо перейти с философского на историческое. У нас все-таки легче. Хочешь, я поговорю с Шандаловым? Покровский к нему прислушивается.
Михайлов поморщился:
– Не по душе мне твой Шандалов.
– Ну с Афониным. А то потерпи до весны. Авось еще войдешь в колею.
Другим соседом по коридору у Кости был экономист-второкурсник Мамед Кертуев, татарин. Пунктуальный во всем, он отличался невероятным усердием и все вечера просиживал над книгой. У себя на родине он учительствовал, в русской же речи еще не избавился от восточного акцента. Жилистый, сутулый, молчаливый Мамед ни на что не жаловался; Костя, однако, изо дня в день с ним встречаясь, по его угрюмому и озабоченному лицу заключал, что в институте Кертуеву трудновато.
Пестрота наблюдалась и в незатейливом быту общежития. Семья, привычки, потребности – все это у всех было разное. В разгар вечерних занятий Кертуева к нему заходил Сандрик Флёнушкин, и Косте за перегородкой слышно было, как он декламирует:
Учись, дитя! Науки сокращают
Нам опыты быстротекущей жизни!
И смешит Мамеда анекдотами, пока тот не закричит:
– Балдак! Балдашник! Майшаешь!.. Черт пабри, канцы канцов, уходи! Заниматься нада! Почему ты своего доклада не пишешь?
– Лев Толстой сказал, – нравоучительно возражает Сандрик, – что писать следует лишь тогда, когда не можешь не писать, а я еще в состоянии не писать.
Школьничества взрослых юнцов не всегда удерживались в границах. Однажды на стене в лестничном пролете появилась чернильная клякса. Сандрик признался Косте:
– Это в меня вчера Толька Хлынов чернильницей пустил.
– Да что он, с ума сошел?
– Спьяну. Я его за бороду потянул. Вчера мы с ним, с Виктором и с этим идиотом Косяковым у «Чингисхана» до самого закрытия просидели.
«Чингисханом» однокашники по экономическому семинару прозвали Кертуева, но, когда им удалось однажды заманить его в пивную и напоить, его прозвище они перенесли и на эту пивную.
Косте прозвище Кертуева не нравилось.
– К чему подчеркивать национальность?
– Ну, ты серьезничаешь, – отвечал Хлынов (с Пересветовым компания быстро перешла на «ты»). – Мамед славный парень, не обижается.
– А зачем вы его напоили?
– Подумаешь, один раз.
– Не поддается больше, балдашник, черт его пабри! – передразнивал Мамеда Сандрик.
«Не поддавался» и Пересветов. В пивную не шел, а когда друзья притаскивали «дюжину» в корзине домой и Костя, зайдя к Виктору, перебравшемуся с семьей в другую, такую же просторную комнату, заставал их «за пивком», его не удавалось уговорить выпить больше стакана. Пиво, на его вкус, горчило, водка вызывала отвращение. Если затевались фривольные разговоры о женщинах, Костя незаметно уходил.
Косяков не нравился ему до брезгливости, и это чувство с ним разделял Уманский.
– Почему вы не прогоните от себя этого типа? – спрашивал Элькан у Виктора и Хлынова и весь ершился при этом, поднимая плечи и брови. – Ничего, кроме сальностей, я от него в жизни никогда не слыхал!
Те отшучивались. Косяков слушателем института не был, его знали по лекторской группе «Свердловки», которую он кончил неважно, однако сумел поступить преподавателем в Академию социального воспитания. Там у него в семинаре почти исключительно были девушки. Когда его спрашивали, как дела, он ухмылялся и припевал, нарочно грассируя:
В гареме нежится султан,
Ему счастливый жребий дан!..
Школьничества новых Костиных друзей не вредили их репутации способных и даже талантливых слушателей. С Хлыновым считались как с одним из эрудированных молодых историков Запада, он знал немецкий, французский и английский языки. Флёнушкин и Уманский, с его блестящей памятью, выделялись даже в семинаре экономистов второго курса, самом высоком по уровню подготовки в институте.
Элькана отличала щепетильная корректность, и компания прозвала его «Графом Уманским». Когда Флёнушкину приходила фантазия примерять к «шандаловцам» градацию персонажей из «Трех мушкетеров» Дюма, Элькана он наделял именем Атоса, на свою долю забирал Портоса, Арамиса присуждал бесспорно Хлынову, а д’Артаньяна – «самому» Виктору Шандалову за кипучую деятельность во всех областях институтской жизни.
Энергия Виктора казалась неистощимой. Он дописывал брошюру о декабрьском восстании пятого года для издательства, готовил доклад об аграрных платформах буржуазных партий в государственных думах, по чужим докладам выступал каждый раз с обоснованной точкой зрения, умея любое частное явление «увязать» со своей «концепцией», уложить в свою «схему». Одновременно вел дела партийной ячейки, прорабатывал с Афониным учебные планы, контролировал распределение комнат Геллером, намечал с библиотекаршей список книг для приобретения, с комендантом – организацию парикмахерской, умудряясь изыскивать и досуг для посещения пивнушки, походя сплачивая вокруг себя тесную товарищескую группу, до десятка слушателей, на которую опирался в институте. Держались они приятельски, звали друг друга по прозвищам – «Гусь», «Конь», «Мустанг», «Граф», «Карась», «Синяя Борода» и тому подобное. Костя дружил из них лишь с Эльканом, Сандриком и самим Виктором.
Шандалова ценили и поддерживали в бюро ячейки старые большевики – Иван Яковлевич Афонин и участник дореволюционного подполья в Латвии Ян Скудрит, добродушный белоголовый силач, в фигуре которого все казалось полуторных размеров.
Были, однако, и недовольные «из молодых, да ранним» секретарем. Чуткий уловитель настроений Сандрик Флёнушкин пророчил, что Шандалова на перевыборах партбюро «прокатят на вороных».
2
Костю с Виктором сближал общий интерес к истории. Перед занятиями они вдвоем читали тезисы докладчика, намечали, что каждый скажет на семинаре. Обычно они сходились во мнениях. Костя скоро понял, что угнаться за докладчиками в начитанности нельзя, да и нет надобности, работа построена на специализации в своей теме, при ориентировке в общих проблемах курса. Над его панической мыслью проситься на первый курс новые друзья лишь посмеялись, – он подготовлен не хуже других.
После вступительной работы о зарождении меньшевизма Пересветов охотно взялся бы за «Меньшевиков-ликвидаторов», но тема эта была занята. Оставалось еще раз пожалеть об опоздании к началу учебного года. Вакантной темы о Совете объединенных дворян все-таки он не взял, а договорился с Покровским о ее расширении в новую: «Политическая характеристика периода столыпинской реакции 1907—1911 годов». Косте казалось, что чем подробней он ознакомится со всеми классами и партиями в царской России, тем глубже потом сумеет вникнуть в историю 1917 года. Кроме того, «столыпинская» реакция, по его мнению, исторически предвосхитила многие из методов подавления пролетарских революций в Западной Европе, где фашисты и другие реакционеры часто копируют приемы русских черных сотен и охранки.
В экономическом семинаре Пересветов взял «Земельную ренту». Вступительную работу, как и предсказывал Виктор, Покровский предложил Пересветову готовить к печати.
Костя пропадал в публичной библиотеке, зарывшись в комплекты старых газет и журналов, легальных и нелегальных, в стенографические отчеты государственных дум, а вечерами возился дома с обработкой сделанных за день выписок, штудировал дореволюционные брошюры и сборники, купленные у букинистов на книжном развале под Китайгородской стеной. К этой стене он повадился ходить каждую неделю и всегда что-нибудь приносил в пополнение своей библиотеки.
Один за другим, по мере выхода, появлялись на пустой Олиной койке тома сочинений Ленина, в обложках темно-желтого мягкого картона, впервые выпускаемые Госиздатом.
Покровский у себя в семинаре кроме Шандалова выделял Адамантова, преподававшего в Петровской[1]1
С декабря 1923 года – Тимирязевской.
[Закрыть] сельскохозяйственной академии. В институте говорили о теоретических стычках Адамантова с буржуазными профессорами-аграрниками – Огановским, Чаяновым. Покровский ставил его в пример «молодым ученым-марксистам», хотя тот расходился с ним самим в некоторых вопросах.
Критику в свой адрес старый профессор-большевик нельзя сказать чтобы любил, но по долгу воспитателя приветствовал. Пересветов из книг и статей Ленина давно усвоил, что русское царское государство было помещичьим, а в книгах Покровского оно объявлялось государством «торгового капитала». В дискуссиях на семинаре Покровский трактовал это различие как терминологическое, доказывая, что он стремился подчеркнуть процесс втягивания помещичьих хозяйств в торговый оборот. Не всех это объяснение удовлетворяло. Некоторым участникам семинара казалось, что Покровский преувеличил роль хлебных цен в истории России, что он склонен в методологии скорее к материализму экономическому, чем историческому. Но все признавали его острый ум, огромную эрудицию, дар блестящего стилиста и полемиста.
3
В программе первого курса философия не значилась, но Пересветов не хотел откладывать знакомства с Гегелем и, добыв у букинистов его сочинения, принялся их по вечерам читать. Он давно убедился, что чуждые марксизму книги с толку его не сбивают, а, наоборот, в критике враждебных взглядов он оттачивает свои, проверенные и прочувствованные. Именно прочувствованные, ибо Костина голова была устроена эмоционально: он «любил» ту или иную мысль, как любят человека, или ненавидел и тогда уж воевал с ней, не оставляя камня на камне.
Привычка ничего не брать на веру помогала ему и сейчас. Сначала причудливый, почти условный язык гегелевского сочинения заставлял его по нескольку раз перечитывать каждую страницу, иногда строку. Но как только с терминологией он освоился, ему стало удаваться вылущивать из идеалистической оболочки здравые, интересные мысли, точно горошины из стручков.
На вопрос Шандалова, зачем он «тратит время на Гегеля», Костя отвечал:
– Хочу взять у него все, что можно, о диалектике.
Виктор перелистал книгу и со смехом прочел вслух:
– «Результат есть труп, оставивший тенденцию позади себя». Ну знаешь!.. Я лучше буду изучать результат сразу по Марксу или по Ленину. Смотри, заразишься «трупным идеализмом!
– Нисколько этого не боюсь. Отчего же Ленин рекомендует Гегеля изучать?
По мнению Шандалова, Косте гораздо полезнее ознакомиться с «организационной наукой» Богданова.
– Гегель для нас исторически в прошлом, а Богданов – в будущем. Диалектика годна в основном для ниспровержения капитализма с его непримиримыми противоречиями, а в организованном коммунистическом обществе их не будет. Отомрет, стало быть, и наука, исходящая из противоречий.
– Позволь! Как ты рассуждаешь? – удивился Пересветов. – Разве мировоззрение мы меняем по мере общественных надобностей? Разве не отражает оно объективные, от нас не зависящие законы природы?
Шандалов продолжал доказывать, что диалектику со временем сменит «организационная наука».
– Может быть, не совсем та, что у Богданова, но в основном он прав.
– Прав – против Маркса и Ленина?
– Что ты меня допрашиваешь: «против Ленина»! – вспылил Виктор. Когда ему возражали, он самолюбиво краснел. – Я говорю о будущем, в наше время противоречий хоть отбавляй. Потому и Ленин диалектик, а доживи Ленин до коммунизма, он сам создаст организационную науку похлеще богдановской.
– Да ведь нельзя же так рассматривать науку! – горячился Костя. – Пусть в ней много преходящего, наши знания всегда ограниченны. Но есть же в ней и такое, что «написано пером, не вырубишь топором»!.. Закон единства противоположностей действует не только в человеческом обществе, а всюду и везде. Какое дело солнечной системе или атомам и молекулам, что у людей сменится общественный строй? Да и само коммунистическое общество что же, по-твоему, остановится в своем развитии?
– Почему остановится?
– Да как же: противоречий не будет, значит – стоп? Ведь источник движения – противоречие!
– Что значит стоп? Ты примитивно рассуждаешь! Классовых противоречий не будет – будут другие, но их мы сможем планово преодолевать.
– Ага! Значит, противоречия все-таки будут? Даже с твоей собственной точки зрения не следовало бы швыряться диалектикой раньше времени!..
В первый раз друзья так резко разошлись. Но коммунизм при нэпе не казался проблемой завтрашнего дня, практического значения их разногласие пока что не приобретало.
– Я знаю, ты держишься общепринятых взглядов, – заметил Виктор, растягиваясь на Костиной койке с дымящейся трубкой и закладывая свободную руку за голову. – И не собираюсь тебя разубеждать. Но когда-нибудь ты со мной согласишься.
– Сомневаюсь, – улыбался Пересветов. – То есть даже не сомневаюсь, что не соглашусь.
– Ты не будешь оспаривать, что у нас после Ленина самый образованный теоретик – Бухарин, а он, насколько я знаю, склоняется именно к точке зрения о преходящей роли диалектики.
– Извини, пожалуйста, – довольно резким тоном возразил Костя, – Бухарин тут не авторитет, и нечего его ставить рядом с Лениным… Ученость не спасает от ошибок… Кому Ленин разъяснял разницу между эклектизмом и диалектикой на примере «стакана», помнишь? Бухарину…
Их спор вернулся к проблеме противоречий, теперь уже с другой стороны: Бухарин, утверждал Костя, причину развития видит не в «самодвижении» предмета, а вовне, в нарушениях равновесия «системы» со «средой», сама же «система» будто бы стремится к равновесию.
– Выходит, что кто-то завел мировые «часы», а когда-нибудь маятник остановится и жизнь во вселенной замрет…
– Эк куда хватил! – Виктор, со злой ноткой в голосе, засмеялся. – Планета наша действительно стынет, но у нас с тобой еще есть время. На век коммунизма хватит с избытком.
– Ну, землю-то люди в крайнем случае сумеют искусственно обогреть, – возражал Костя, – или на другие небесные тела перелетят, не знаю, как там будет. Дело в другом: наука давным-давно изгнала абсолютный покой изо всех закоулков и, между прочим, сделала это в борьбе с религией, – а мы с тобой в тысяча девятьсот двадцать третьем году возьмемся проповедовать, что стремление к покою лежит в основе движения? На что это будет похоже?..
Не соглашался Пересветов и с бухаринской трактовкой понятия «случайности». Случайность – категория объективная, она не исчезает от установления вызвавших ее обстоятельств и причин, доказывал он. Оспаривал и «сведение» Бухариным категории «качества» к «количеству»…
– Быстро ты натаскался в философии! – заметил Виктор.
– Я и раньше кое-что читал, – возразил Костя.
– Кое-что и я читал. Но у меня к философии интерес постольку поскольку… Вообще, ты больше меня приспособлен к научным занятиям, – рассуждал Виктор, лежа и покуривая. – Я вижу, как ты работаешь: перевернешь уйму фактов и фактиков, а возьмешь себе из них два или три, да еще колеблешься и осторожничаешь, прежде чем вывод сделать. А у меня концепция складывается быстрее, чем у тебя, я беру из фактов то, что мне нужно. Твой метод – индуктивный, аналитический, он ученому больше подходит, а мой – дедуктивный… Мне больше политика по натуре, – заключил он.
К Пересветову зашел Сандрик и тоже, слово за слово, расспорился с Шандаловым. Бухарин подменяет ленинское определение империализма как капитализма монополистического гильфердинговским: «финансовый капитализм» – и самое понятие империализма сводит к внешней политике.
– Ну, и ты тоже у нас ортодокс известный! – съязвил Виктор, поднимаясь с койки и выколачивая докуренную трубку об угол стола. – Убил Гильфердингом! «Ленин сказал, Ленин сказал», а нет, чтобы самим пошевелить мозгами…
– Аргумент, свидетельствующий о присутствии у тебя мозгов, но не аргументов, – хладнокровно парировал Сандрик. – Ты тоже не собственные теоретические открытия отстаиваешь.
– Да между этими двумя определениями существенной разницы нет, как ты не понимаешь! Монополия при империализме осуществляется концентрированным финансовым капиталом.
– Все-таки, – поддержал Флёнушкина Пересветов, – и по-моему, самую глубокую экономическую суть империализма составляют монополии, а не финансы… и не внешняя политика…
4
По-приятельски в институте Костя все ближе и ближе сходился с Флёнушкиным; к тому же они оба играли в баскетбол. Сандрик никогда не приглашал товарищей к себе. Это казалось Косте странным, пока он не разобрался, в чем дело. Жена Флёнушкина, Катя, невоздержанная на язык, могла «бахнуть» кому угодно в лицо какую угодно «правду», не считаясь с последствиями. Может быть, за это ее и невзлюбил Виктор, называвший Катю «базарной торговкой». Шандалова она буквально ненавидела, дружбу с ним Сандрик оплачивал ценой постоянных стычек с супругой. Неприязнь к Виктору отражалась и на ее отношениях с другими «шандаловцами».
Флёнушкина служила машинисткой в Госплане, подрабатывала на сверхурочных перепечаткой громоздких отчетов, с цифровыми таблицами. Одевалась Катя изящно, кокетливо, выделяясь этим в среде «институтских» жен, и мужа приучила одеваться «прилично». Носила перстеньки, сережки, довольно резко отвечая на иронические замечания мужа:
– Я – «беспартийная шваль» и никого, кроме себя самой, не дискредитирую. Если я кажусь тебе мещанкой, то поищи себе жену-растрепу!
Она любила кино, оперу, оперетту, сердилась, что муж с ней «никуда не ходит» и «вечно торчит у своих товарищей, черт бы их взял!..». Если куда вместе и выберутся, так на симфонический концерт, который заставляет ее зевать от скуки. Сандрик, совсем не музыкант, питал пристрастие к симфоническим концертам, а оперных певцов передразнивал, изображая, как у них качаются голоса:
– «Куда-ха-ха ты у-ху-ху-даль прежняя дева-ха-ха-лась!»
Раздражала Катю и другая его слабость, смешная: Сандрик любил баню с паром, отправлялся в нее каждый раз, когда бывал не в духе, и возвращался домой из бани умиротворенный.
Элькан Уманский питал необъяснимую, непонятную для Кости личную ненависть к Вейнтраубу, слова с ним никогда не молвил и обходил его стороной. А Флёнушкин над Вейнтраубом постоянно посмеивался. В курилке Социалистической академии, где Вейнтрауб хоть и не курил, но любил толкаться, выйдя отдохнуть из читального зала, Сандрик подходил к нему и спрашивал:
– Когда же мы с вами, товарищ Вейнтрауб, взойдем наконец в историю?
– То есть в каком смысле?
– В смысле прославимся. Чтобы человечество нас не забыло.
Раскусив шутку, Вейнтрауб самодовольно улыбался.
– Человек, взрастивший дерево или написавший книгу, не умрет, сказано в коране, – отвечал он. – Не знаю, как вы, а я рассчитываю написать книгу.
Флёнушкин хлопал себя по лбу:
– Вот он, верный путь к бессмертию! Как я раньше не догадался? Чего бы ни написать, лишь бы напечатали и поместили в публичную библиотеку. Отсюда до скончания века не выбросят. И читать нас с вами никто не будет, а всё будем стоять на полках: вы на «В», а я на «Ф»!
Или же, подкараулив, когда Вейнтрауб стоит в кругу собеседников, Флёнушкин обращался к нему:
– Расскажите, как вы с красноармейцами про Спинозу толковали?
Тот отвечал уничтожающим взглядом и уходил. Дело в том, что Вейнтраубу, как только он поступил в институт, поручили вести политзанятия в одной из воинских частей Московского гарнизона. Неожиданно к нему на занятия явился командир части, сел на скамью и стал слушать. Желая блеснуть эрудицией, Вейнтрауб пустился читать красноармейцам целую лекцию о философии Спинозы. Послушав минут пять, командир вышел и приказал сменить руководителя кружка.
Однажды Сандрик сказал Вейнтраубу, что того похвалили в последнем номере «Под знаменем марксизма». Просмотрев сейчас же номер от строки до строки, Вейнтрауб ничего о себе не нашел и потом наивно всем жаловался:
– Какой свинья этот Флёнушкин!..
5
– Эх вы, историки, гробокопатели! – говорил Сандрик, придя к Косте и сдвигая в сторону книги на койке, чтобы прилечь. – То ли дело политэкономия! Оперируешь со строго научными категориями. А история разве наука? Про нее еще Пушкин сказал: собрание анекдотиков от Ромула до наших дней. Подтасовывание фактов под современные политические надобности. Я бы на твоем месте постыдился заниматься такой наукой. Хватит тебе днем с фонарем лазить по подземельям, пойдем лучше сыграем в баскет!
– А твоя политэкономия! – в тон ему начинал зубоскалить, отрываясь от своих выписок, Костя. – Высасывание проблем из пальца? Экстрапотолкирование? Два года, как талмудисты, спорите об абстрактном труде! Нет того, чтобы заняться трудом производительным.
– А ты знаешь анекдот? – Сандрик стремительно вскакивал с койки и садился, расставив на столе локти. – Мне Вейнтрауб рассказал. Двое талмудистов спорят между собой. Один спрашивает: «Зачем нам буква «п» в слове «гаман»?» Другой отвечает: «Ее там нет». Первый возражает: «Так давай ее туда поставим!» – «А зачем ее туда ставить?» – «Так я же и спрашиваю тебя: зачем нам буква «п» в слове «гаман»?» – «Но ее же там и нет!» – «Так давай поставим!» – «А зачем?» – «Так я ж тебя и спрашиваю: зачем нам буква «п» в слове «гаман»?» И так без конца… Ну идем, что ли, в баскет?
– Подожди, – отвечал Костя и, поднявшись с места, принимался ходить, точнее, качаться маятником у двери туда и сюда. – Я не беру древнюю историю, вероятно, она тоже интересна…
– Да я не отрицаю, но баскетбол все же интересней.
– Ну погоди, говорят! – сердился Костя. – А двадцатый век в России – захватывающе интересен! На коротком отрезке времени столько ярчайших событий! Столько разных лиц, партий, характеров, социальных черт! Нашу историю с конца девяностых годов всегда будут изучать революционеры всего мира, хотя бы для одного того, чтобы уметь распознавать оппортунизм и с ним бороться. Возьми русских меньшевиков. Они органически не способны с открытым забралом, без маскировки биться за свои действительные взгляды. Ликвидаторы так и вьются ужом, доказывая, что Ленин будто бы «приписывает» им ликвидаторство. Они не за ликвидацию, боже сохрани! – они за «демократизацию» партии, за ее выход из подполья: это при Столыпине-то, а? Примерно та же картина с кадетами, эсерами… И вот у Ленина огромная доля энергии уходила на неблагодарную работу разоблачения такого систематического, беспардонного лицемерия. Прямо до слез обидно за Ленина, такое бешеное зло берет на всех этих проклятых лгунов, испортивших ему столько крови!
– Все это так. – Сандрик взглядывал на ручные часы и решительно поднимался с койки. – Твоя концепция, безусловно, интересна. Разделяю твое благородное негодование против оппортунистов всех мастей. Но ты упускаешь из виду одно обстоятельство: в зале уже началась тренировка, и мы опаздываем.
