Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 28 страниц)
Круча
И крута гора, да миновать нельзя.
Русская пословица
А між тими крутими горами
Всходила зоря.
Из украинской песни
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
1
«Прошумел днепровский железнодорожный мост, и скрылись вечерние огни Еланска. Только что мы стояли на платформе, ты сжимала мою руку и улыбалась, а мне так хотелось тебя поцеловать, да я стеснялся людей, откладывал до третьего звонка. И вот уже я один в набитом людьми вагоне, отошел от окна, взобрался на освободившуюся багажную полку, под самую лампу, и скорее хочу тебе написать.
Нет, неправда, я не один! Ты и двое наших малышей навсегда вошли в меня, я вас увожу с собой в Москву.
Не знать одиночества и в разлуке – это счастье. Целую. Люблю. Хочется сказать тебе что-то особенно ласковое, но что делать, если не умею? У меня к тебе, Олечка, что-то сильнее всяких слов.
Чтобы жить одному, нужно силу большую,
Нужно волю большую и дух несогбен.
Если слаб ты рожден – найди душу родную,
Дай любовь ей большую, и ты будешь силен!
Твой Константин».
2
«Вот и опять я в читальном зале. Впервые за шесть лет, с киевских студенческих времен 1916 года. Стопка журналов и книг под абажуром висячей лампочки. Как и тогда, опять думаю о тебе, о Сережиной бессмысленной гибели на чуждой народу войне, за полгода до революции. Как он хотел жить, любить, работать!..
Почему именно сейчас, на переломе к новому, еще неизвестному будущему, пробуждающему во мне столько надежд, так ярко оживает в моей памяти все наше с тобой прошлое? Говорят, снеговые горы, сверкая на солнце в прозрачный летний полдень, кажутся тем огромнее, чем дальше от них отъезжаешь. Оленька, вот что славно: в нашем прошлом есть источник, из которого мы без конца черпаем силы. Надо, чтобы у каждого человека так было.
В вагоне дочитал «Утраченные иллюзии». Невольно приходило в голову забавное сопоставление! Я ехал в Москву, герой Бальзака столетием раньше меня – в Париж… Как ничтожен был, на нынешнюю мерку, этот хлыщ с его тщеславными стремлениями к богатству, славе! И как жалко то общество, в котором даже в его лучшие времена литературный гений осужден был пробавляться мелкотравчатыми, в сущности, безыдейными героями.
В Москве меня приютил Володя Скугарев. Он занимает номер в гостинице «Метрополь», с видом из окна на Большой театр. Вчера вечером бродили с ним по улицам, вспоминали Еланск и решили, что я обязан спешить, адски спешить наглотаться знаний в ту передышку (кто знает, долга ли она будет?), какую мне дает партия. Володя сам жаждет учиться, но для него это сложно. Наркомтруд не отпустит, на Володиных руках обеспечение работой безработных, а их сейчас в одной Москве сотня тысяч или еще больше.
Пробьюсь ли в институт? Ломлю напролом. Этот проклятый возвратный тиф меня здорово подкузьмил. Все уже свои работы сдали, а я еще не написал… Но не было бы счастья, да несчастье помогло: работу мою должен читать Покровский (ректор, он же ведет курс истории России), а он сам болен и опаздывает к началу учебного года с юга, где лечится. Поэтому согласились и мне отсрочить и работу и экзамены.
Девочка моя! Нам надо научиться в десять раз продуктивней тратить время, чтобы н и о д и н д е н ь не пропадал у нас даром! Будем много жить и многому учиться.
Как я буду ждать тебя с детьми сюда, ко мне! Только бы удалось пробиться в институт…»
3
«Свез рукопись. Писал сорок дней. Вышло 120 страниц, что ровным счетом ничего не говорит о вложенном труде. Скугареву читал, ему нравится, но я зол, зол! Особенно на заключение, которое в последний день катал прямо набело, за один присест, чтобы не просить новой отсрочки.
Еще минус – это газетный, полемический, петушиный тон. Исправлять не было времени. И не знаю, оценит ли Покровский должным образом мою решимость взять историко-партийную тему, ведь они до сего времени в высшей школе не в обиходе. Ты уже, наверное, читала в «Правде» мою статью об острой нужде в книгах по истории партии. Это я еще в первые дни по приезде в Москву написал, а на прошлой неделе поместили. Писал, конечно, о том, что у меня самого болит. Ленин назвал «позором», что наше молодое поколение учится общественным наукам на «старом буржуазном хламе», когда у нас «сотни марксистских литераторов, которые могут дать учебники…», да «не тем заняты, не туда устремляются».
Ты пишешь, чтобы я не подрывал своего здоровья после болезни. А что было делать? В институт попасть я должен во что бы то ни стало. Покаюсь тебе: дважды сваливался в нервном ознобе от переутомления и спал часов по четырнадцати. По Володиному совету проветривался – смотрел футбольный матч с финнами. Финнов так расхвалили, а они продули нашим 0:3.
Между нами говоря, Володино здоровье – никуда. Все время кашляет, у него и туберкулез, и с сердцем плохо. Ему надо отдыхать, лечиться, но поди его уговори! Дочурку с Фирой он устроил до зимы в деревне под Москвой, а сам к семье на недельку даже не выберется съездить. Он одержимый какой-то в работе».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Вчера взялся за подготовку к устным испытаниям. На первой очереди философия. Сейчас с наслаждением растянусь на диване после двадцатичасового рабочего дня. Голова гудит. С восьми утра до четырех ночи проглотил страниц двести, – если бы ты знала, какого текста! Слог не для простых смертных. Можно возненавидеть философию. Мое счастье, что я начинал с ней знакомиться по трудам Плеханова и Энгельса, у них язык до прозрачности ясный, точный, по легкости прямо тургеневский.
Между прочим, философию, политическую экономию и историю Запада в институте преподают беспартийные профессора. Ученым-большевикам не до преподавания, вот и учрежден этот институт для срочной подготовки коммунистической профессуры.
Сдав рукопись в канцелярию, зашел послушать, как экзаменуют по политэкономии. Решил, что не выдержу. Разве что произойдет чудо. А в то же время, Олик, я как-то в себя уверовал! Чувствую нехватку знаний, но не мыслей. Когда писал, казалось, будто зарывают меня в гору подушек: задыхаюсь, а раскидать их не могу никак! Такое обилие материала. Но вот я его разбросал и наверх выбрался».
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
«Сейчас звонил в институт – наконец-то ответ Покровского! Ему посылали мою работу на юг. Она принята, к устным испытаниям допущен.
Ур-ра!!..»
4
Все это случилось так. Нынешней весной Ольга однажды пришла к мужу, в кабинет редактора газеты, из губернского комитета партии, где она работала в агитационно-пропагандистском отделе, и огорошила его:
– Просись учиться в Москву. Губкому дают одно место в Институт красной профессуры.
То ли в газетах, то ли в бюллетенях, какие РОСТА (Российское телеграфное агентство) рассылало по редакциям, промелькнуло как-то сообщение, что появился такой институт, с тремя отделениями – философским, экономическим и историческим. Принять это «на свой счет» Константину Пересветову в голову не приходило. Как он бросит столько дел в Еланске? Кроме губернской газеты на его руках губкомовский пропагандистский журнал «Партийная мысль», «Устная газета», лекции в недавно основанном здесь государственном университете, доклады по текущему моменту на собраниях. Наконец, он работает еще и в коллегии Театра революционной сатиры. Кто его везде заменит?
Да и потом… Помолчав от неожиданности, Костя робко возразил:
– А как же ты? Дети?..
Их Володе шел третий год, Наташе пятый месяц.
– Три года как-нибудь одна протяну. Дети все равно на руках у бабушки.
Видно было, что Оля успела все продумать и решиться. Олина мама, уже старушка, во внучатах души не чаяла.
– Я себе не прощу, если окажусь у тебя камнем на шее. Ты должен обязательно учиться дальше, а скоро поздно будет, тебе двадцать четвертый год. Другого случая может не подвернуться.
От одной мысли «засесть за теорию» у Константина захватило дух! Еще в подпольном ученическом кружке его интересовала история партии; за время революции он собирал, где только мог, старые социал-демократические брошюры и читал с карандашом в руках. А в институте есть специальное историческое отделение!..
Как раз недавно Ленин сказал, что для обеспечения перехода к коммунизму «не хватает культурности тому слою коммунистов, который управляет». Со всей строгостью Пересветов отнес эти слова и лично к самому себе. Обстановка нэпа рождала в головах подчас несусветную путаницу. Одни советскую торговлю объявляли изменой делу коммунизма, другие готовы были забыть о коммунизме, раз он «отодвинут» куда-то вдаль. Третьи толковали слова Ленина об ошибочности экономической политики военного коммунизма так, будто мы могли обойтись без продразверстки, без трудовой повинности, без немедленной национализации промышленности; между тем без этих мер нельзя было победить буржуазию и интервентов, ошибкой было лишь считать их единственным для нас путем к коммунизму…
Все это и многое другое обязан был разъяснять партийный пропагандист и журналист. Но с багажом самоучки все труднее становилось Косте и писать статьи, и читать лекции – такие, которые удовлетворяли бы его самого. И вдруг перед ним открывается дверь в институт… если сказать правду, словно по заказу для него, Пересветова, созданный!..
– Декрет об учреждении Института красной профессуры Ленин подписал, – заметила Оля.
На следующий день Константина вызвал заведующий агитпропом губкома Степан Кувшинников и предложил ему держать в институт.
– Мы должны послать самого из нас грамотного теоретически, – сказал он. – Иначе не выполним требования ЦК. А такой у нас ты.
Кувшинников лишь второй год работал в Еланске, придя «в гражданку» из политотдела Западного фронта. Это был грузноватый и медлительный молодой человек с белесоватыми усиками и ресницами. ЦК недавно отозвал из Еланска Владимира Скугарева и Ивана Антоновича Минаева, которых Пересветов знал еще с подпольных времен. Скугарева перебросили в Москву, в Наркомтруд, а бывшего слесаря Минаева, «патриарха» еланских большевиков, – на партийную работу в Донбасс. В руководстве губкома теперь с одним лишь Кувшинниковым Пересветов был лично близок. Правда, годом раньше между ними произошел конфликт: во время профсоюзной дискуссии Степан не сразу стал на ленинскую позицию, а потом пытался отвести Пересветова из состава губкома, – но это было забыто.
По словам Степана, будущие красные профессора живут в кельях бывшего Страстного монастыря. Чуть ли не сами дирекцию избирают, словно запорожцы атаманов. У Кувшинникова жена там учится.
– Жена? – удивился Костя, в первый раз услышав от необщительного Степана, что тот женат. – Так ты, значит, с ней врозь живешь?
– Видимся, когда в Москву езжу.
Пересветов сможет, если захочет, взять с собой семью, из монастыря они куда-то переезжают, каждому будет отдельная комната. Будут ясли, детский сад. Стипендия не обычная студенческая, а в размере партмаксимума заработной платы. Их даже за границу посылают для обучения иностранным языкам.
Вопрос решился в несколько дней. Пересветов получал на летние месяцы отпуск для написания вступительной работы. Тему институт утвердил телеграфно.
До отпуска Пересветова послали в один из уездов уполномоченным по изъятию церковных ценностей в пользу голодающих Поволжья. В командировке он подхватил возвратный тиф и лишь в августе, оправившись от болезни, сумел выехать в Москву.
– Если тебе экзамены и работу не отсрочат или если не выдержишь, – напутствовала его Оля, обнимая на прощанье, – то постарайся попасть хотя бы в Московский университет на факультет общественных наук. Год проучишься, а там, может быть, и в институт сдашь. За меня не бойся, с семьей одна продержусь, пока ты вуз не окончишь.
– Если я поступлю в институт, ты переедешь в Москву и тоже в вузе учиться будешь!
– Ну, гадать об этом рано. Мне высшее образование не так необходимо, как тебе…
5
В Москве лежал пухлый снег, когда Костя Пересветов, благополучно разделавшись с отсроченными экзаменами и съездив в Еланск, выходил на просторную площадь перед Александровским вокзалом, как назывался нынешний Белорусский, с чемоданом и тяжелыми связками книг. На ногах у него были сапоги, на плечах полупальто, перешитое из военной шинели, на голове заячьего меха шапка-ушанка.
Над городом сквозь клочковатые серые облака местами пробивалось светлое золото и появлялись голубые разводы. Поглядывая на них, москвичи ждали наступления первых настоящих морозов.
До института ехать надо было чуть ли не через весь город. У вокзала пассажиров встречали извозчики, но прокатиться находилось мало желающих. Раскормленный при нэпе рысак, разбрызгивая снег копытами, уносил по направлению к Триумфальным воротам Тверской заставы широкозадого кучера-лихача, которому удалось заполучить в свои сани с отороченными лисьим мехом полостями седока побогаче.
Старик в обтертом овчинном полушубке, прилепившийся бочком на узких козлах у самого хвоста пегонькой клячонки, махал рукавицей, подзывая Костю. Тот из любопытства приценился и воскликнул:
– Ты с ума сошел, дед! Это студенту в университете стипендия на целый месяц!
– Стюденту! – возразил крикливо извозчик. – Стюденту советская власть небось по два фунта хлеба в день выдает, а моей кобыле – шиш с маслом! Она у меня бессознательная меньшевичка-оппортун, совзнаков не жует, ей сенца подавай… Овес уж и забыла как на зубах хрустит.
Мальчишка набивался с салазками:
– Свезем за десятку?
В кармане у Кости всего лишь была «двадцатка» (миллионов рублей) на случай, если не сразу выплатят стипендию. Небольшое денежное пособие, выданное на переезд в Москву Еланским губкомом, он оставил семье.
Пересветов сдал чемодан и книги в камеру хранения. Выйдя на площадь уже налегке, с одним портфелем, он вспрыгнул на подножку перегруженного трамвая и кое-как протиснулся внутрь.
Толстая кондукторша в ватном бушлате и валенках, с колодкой трамвайных билетов в виде растрепанной бумажной швабры, бойко объявляла очередную остановку:
– Церковь Василия Косорыльского! Кому сходить?
– Невежество! – Обернувшись на этот возмущенный возглас, Костя увидел волосатого священника в меховой шапке. – Храм Василия Кесарийского, а ты что кричишь? Преподобный Василий Кесарийский!
– Косорыльский… А я как сказала? Что вы ко мне цепляетесь, гражданин?
Через остановку или две она объявила «Садово-Трухмальную», и Костя сошел пересесть на трамвай «Б», ползавший по Садовому кольцу.
6
– А, наш опоздавший!
Секретарь института Уманская, молодая женщина с большими карими глазами, за письменным столом что-то быстро переписывала чернилами с карандашного текста. В канцелярии было прохладно, секретарша сидела в синем рабочем халате поверх платья и с беретом на голове, закрывавшим прическу.
– Что же вы не явились вчера? – спросила она, не отрываясь от бумаг. – Вчера мы справляли первую годовщину существования института.
– Я не знал.
– Представители были от ЦК партии, от Исполкома Коминтерна. Торжественное заседание в актовом зале, фотографировались… Затем банкет: в спортивный зал столы принесли, вместе сдвинули, – пояснила она, оглядывая Костю, пока перевертывала лист бумаги, и усмехнулась, сдерживая зевоту. – Мало этого, под утро еще пляску затеяли в коридоре… Вы сейчас идите к Семену Ефимовичу Геллеру, он распорядится о жилье для вас.
– Кто это Геллер?
– Геллер?.. Выборный заместитель ректора по хозяйственным делам, слушатель философского отделения… На третьем этаже вторая комната налево.
«Что значит Москва!» – крутя головой, усмехался про себя Пересветов, поднимаясь на третий этаж по лестнице. В Еланске совсем еще недавно спорили, как обставлять открывающийся партийный клуб: некоторые отвергали «нэповскую роскошь» и предлагали ограничиться деревянными лавками-топчанами. А тут – юбилей с банкетом…
Отыскав комнату Геллера, он постучался раз и два, прежде чем ему ответили неясным возгласом. Приоткрыв дверь, увидал рукав пиджака, свисавший со спинки стула, и высунутую из-под одеяла босую мужскую ногу. В небольшой комнате с белеными стенами помещался у окна стол, заваленный книгами и рукописями, на полу валялись ботинки и рядом с ними роговые очки, наполовину вынутые из футляра.
– Что вам, товарищ?
С подушки поднялась крупная голова с черными вихрами. Прищуренные глаза уставились на вошедшего. Костя выразил готовность зайти попозже, но замректора, узнав, в чем дело, потянулся к столу за карандашом и бумагой и, не слезая с постели, начертал две записки: коменданту и в бухгалтерию.
– У вас семья?.. М-гм… Большие комнаты розданы. К лету отремонтируем четвертый этаж, тогда что-нибудь выкроим.
Бухгалтер выдал Пересветову в счет стипендии аванс. Уманская, узнав, что у новичка вещи на вокзале, посоветовала:
– Знаете что? Возьмите у коменданта салазки. В трамваях теснота, а чем извозчику платить – на себе прикатите. У нас некоторые слушатели так делают.
Комендант, широкоскулый парень из бывших армейских хозяйственников, не успевший еще после демобилизации износить военную гимнастерку, вывел Костю во двор и выкатил из сарайчика на снег крепко сбитые деревянные салазки с привязанной к передку веревкой.
– Если думаете жену выписывать, – сказал он, – так берите сейчас у меня сразу две кровати. А то их на складе не останется.
Он дал Косте ключ от комнаты и помог снести на третий этаж две складные железные койки, столик канцелярского типа, обитый покоробленной фанерой, и некрашеную табуретку.
7
В полуподвальной столовой было довольно шумно, раздавался даже детский плач. Лампочки светили тускловато, поэтому не первая белизна скатертей не слишком бросалась в глаза. Тот же комендант помогал двум девушкам разносить блюда. Десятка полтора столиков все были заняты людьми разных возрастов. Слушатели столовались здесь с семьями.
За Костин столик сел высокий молодой человек, бритый, смуглый, в новом сером костюме. Он развернул номер «Правды», а суетившемуся между столиками коменданту повелительно бросил:
– Жиго де мутон!
Тот весело осклабился и живо подал две тарелки пшенного супа, с плавающими в нем стружками поджаренного лука и зеленоватыми кружочками конопляного масла. Костин сосед молча хлебал суп, закусывая черным хлебом и не переставая читать. Потом скомандовал:
– На второе – Камилл Демулен!
Костина невольная улыбка не заставила его даже повести бровью. Расторопный комендант принес им по рыхлой мясной котлете с картофелем.
Пообедав, Костя погрузил в трамвай пустые салазки, а через час волочил их за собой с поклажей по синему вечернему снегу московских переулков, мимо уютно светившихся окон. Чистое, до краев наполненное морозным воздухом небо дрожало крупными звездами.
Впервые за эти месяцы на Костю снизошло устойчивое ощущение спокойствия. Все устанавливалось на места. Ничто больше не оторвет его от книг. К нему приедет Оля, вот только он обоснуется в институте.
На Смоленской площади Костя остановился. Расправив плечи, улыбнулся и осторожным медленным вздохом набрал полную грудь холодного крепкого воздуха. Пальцы ног в сапогах пощипывало.
С угла Арбата бежал мальчишка и тонким голосом кричал:
– Свежий номер газеты! Владивосток – город нашенский! Новая речь Ленина!
К мальчишке подходили прохожие.
– Была Россия нэповская, будет социалистическая! Социализм – не икона!.. Ленин выступил на заседании Моссовета!
Костя быстро подогнал к тротуару салазки. Всего лишь второй месяц, как Ленин выздоровел после долгой болезни.
Утром, выйдя умыться, Костя в коридоре на стене прочел карандашное объявление:
«Обитателей третьего этажа просят не увлекаться шумными телодвижениями и не устраивать по вечерам кошконов, так как при этих условиях этажом ниже заниматься нет абсолютно никакой возможности. Если безобразия не прекратятся, будем жаловаться в партбюро».
По коридору шел в нижней рубашке, с расстегнутым воротом и с полотенцем на шее, громко топая желтыми австрийскими ботинками, широкоплечий студент с обильной русой шевелюрой.
– Скажите, пожалуйста, – Пересветов указал ему на объявление, – что такое «кошконы»?
– Кошачьи концерты, – охотно отвечал тот, останавливаясь. – А что?
Его голубые глаза приветливо смотрели на новичка.
– Кто же их устраивает? Кошки?
– Зачем кошки! Взрослые дяди школьничают.
Они познакомились. Комнаты их соседние. Голубоглазый оказался первокурсником философского отделения Сашей Михайловым, с Дальнего Востока.
Умывшись и вернувшись к себе, Костя посмотрел на брошенные вчера прямо на пол связки книг. Комендант сказал ему, что по сходной цене можно заказать плотникам книжные полки, но куда их ставить? С минуту подумав, Костя разложил прислоненную к стене вторую койку. На нее можно пока что книги класть, а Оля приедет, тогда все оборудуют.
