Текст книги "Круча"
Автор книги: Валентин Астров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)
– С ним мы сами поговорим. Он прежде всего большевик, а уж потом ученый.
Они еще потолковали – о Пензе. Костя обещал завтра выехать в Ленинград.
В эти дни Элькан, не имевший понятия о Костиной дружбе с Еленой, сказал ему по какому-то поводу о Вейнтраубе:
– Я имел сомнительную честь состоять некогда в свойстве с этим сверхученым экземпляром. К счастью, короткое время. Сестра сбежала от него через две недели.
– Чья сестра? – не понял Костя.
– Моя, Лена.
Пересветов был огорошен. По словам Элькана, его сестра потому ушла из института, что в нем появился бывший ее муж, которого она не выносит. Косте припомнилась мимолетная сцена у дверей канцелярии в самые первые дни его пребывания в институте, когда из них выскочил Вейнтрауб, а следом вышла Уманская.
Как мог этот в общем малоприятный тип, хотя и недурной наружности, увлечь такую незаурядную – казалось Косте – девушку? Он задал этот вопрос Элькану, по возможности безразличным тоном.
Вейнтрауб, объяснил Уманский, приехал в Стрелецк прямо из эмиграции, после Февраля, в ореоле студента Женевского университета, и руководил кружком в местном «Социалистическом клубе», поражая провинциальную молодежь своей образованностью. Лене было восемнадцать лет, она отдалась политике со всем жаром души, как годом-двумя раньше – литературе и поэзии. А он приметил красивую девушку, выделявшуюся живостью ума, стал беседовать с нею наедине, и они скоропалительно поженились. Столь же скоропалительно Елена от него сбежала, даже родные долго не знали куда, пока не выяснилось, что она в Москве и учится в университете.
– Что между ними произошло и побудило ее сбежать, можно лишь догадываться, – заключил Элькан. – Они слишком уж разные, а Ленка особа решительная. И в личных делах скрытная.
«Даже мне о Вейнтраубе ни словом не проговорилась», – подумал Костя. Воспоминания о прошлой зиме с каждым месяцем отходили все дальше, и он не мог не видеть в этом доказательства, что Елена правильно сделала, уехав от него в Стрелецк.
Глава шестая
1
Для партийцев, временно командированных в Ленинград, забронированы были номера в гостинице «Европейской». В ней Пересветов и нашел Ивана Ивановича Скворцова-Степанова.
– Здравствуйте, Константин Андреевич! Будемте знакомы!
Высокий пожилой мужчина, с седеющими усами, с лысиной над выпуклым лбом, протянул Пересветову большую руку. Плечи Ивана Ивановича казались немного узковатыми для его роста. Говорил он густым басом, заметно окая по-владимирски.
Они сели на диван.
– Ожидал вас, как манны небесной! Мне вчера позвонили, что едете, в гостинице вам отведено уже место. Очень, очень приятно! Я думаю, мы хорошо сработаемся. Но должен вас с порога предуведомить, что я стал порядочной дохлятиной. То и дело валюсь с ног!.. Должно быть, пора на Ваганьковское, да что поделаешь? Большевики упорно не хотят считаться с законами природы. Не сочтите за юмор висельника, это я к слову…
Иван Иванович говорил, а сам зорко приглядывался к молодому человеку, который слушал с улыбкой, молча.
Скворцов-Степанов рассказал, как ему в редакции пришлось выдержать целую баталию с оппозиционерами.
– Чуть ли не рукопашную!
Явились толпой требовать опубликования оппозиционных резолюций.
– На заводах безобразничают, конфискуют съездовскую литературу, увольняют с предприятий сторонников съезда, – честное слово, есть такие факты! Всеми способами держатся за власть. Вот вам зиновьевская «внутрипартийная демократия»! Зарвались, распоясались, как еще ни одна из внутрипартийных оппозиций не распоясывалась!..
Первым долгом, – продолжал Иван Иванович, успокоившись, – редакции нужны новые работники. Говорят, в здешнем коммунистическом университете, который еще носит имя Зиновьева, – его, конечно, придется переименовать, – есть несколько умных ребяток, еще до съезда стоявших на позиции ЦК и потому не пользовавшихся доверием местных заправил. Попробуйте кого-нибудь из них в срочнейшем порядке обучить журналистике. Все мы начинали писать, не умея.
Костя упомянул о Флёнушкине и о Говоркове, которого во время съезда тоже удалили из редакции.
– Отлично, верните их в газету. Я примерно с месяц намереваюсь еще здесь побыть, до внеочередной партконференции, а потом уеду. Мне разрываться между двумя городами и газетами не по моему здоровью. Так что входите основательно в курс дела, распоряжайтесь, а я вам помогу.
– Иван Иванович, я должен вас предупредить, что при всей моей готовности биться с оппозицией не за страх, а за совесть я никудышный администратор.
– Это не беда! Новый секретарь редакции у нас с административной жилкой. Обеспечивайте идейную часть, а в остальном на него положитесь.
Вечером Иван Иванович представил нового работника сотрудникам редакции. Передовицу, написанную Пересветовым в завтрашний номер, он прочел и отправил в набор.
На следующий день Ивану Ивановичу нездоровилось, он выслушал передовую статью по телефону. Еще днем позже Пересветов в первом часу ночи, за ужином в ресторане, на втором этаже гостиницы, докладывал редактору об истекшем рабочем дне. Играл небольшой оркестрик, а на эстраде выступали танцоры, над которыми Иван Иванович не без яду посмеивался:
– Сейчас увидите, как он ее вверх днищем перевернет. Я уже на них насмотрелся, десятый день здесь питаюсь.
И в самом деле, танцевальные номера не обходились без весьма рискованных полуакробатических па.
Под потолком качались разноцветные воздушные шарики со шнурочками. Поднимаясь из-за столиков, прекрасно одетые пары вытанцовывали модный фокстрот «Аллилуйя», косясь на Костины валенки. У Ивана Ивановича на ногах были тоже теплые валяные бурки; январь стоял холодный, ленинградские улицы по ночам стыли в ледяном тумане.
В той же гостинице «Европейской» остановился и Афонин, но он был так загружен пропагандистской работой в заводских партийных коллективах, что с Пересветовым в эти дни почти не видался.
2
Говорков помог подыскать из комвузовцев еще одного теоретически грамотного студента, и Пересветов усадил их обоих за вырезки из газет. Срочнейшим образом составлялась хрестоматия, где высказывания сторонников ленинской линии партии противопоставлялись высказываниям «новой оппозиции» по всем вопросам минувшей дискуссии. Хрестоматия была составлена и вышла из печати, под редакцией Пересветова, за какую-нибудь неделю.
Застав в Ленинграде еще сильные отзвуки дискуссии, Пересветов побывал на нескольких собраниях крупных заводских ячеек (они здесь назывались партколлективами).
Уже у раскрытой двери в огромный, длинный корпус литейного цеха он почувствовал себя в атмосфере жаркой политической борьбы. Больше тысячи рабочих густо разместились, кто на скамьях, кто стоя, перед высокой, в полтора человеческих роста, дощатой трибуной, с которой говорил оратор. Это был Киров. Он вместе с Калининым, Петровским и другими членами ЦК приехал, по постановлению съезда, разъяснить его решения ленинградским партийцам. На Кирове была синяя суконная гимнастерка и такие же брюки-галифе, заправленные в сапоги.
В собрании напряженная тишина то и дело мгновенно сменялась или недружелюбными выкриками, не смущавшими оратора, или бурными аплодисментами большинства. Под высокий потолок корпуса взобрались на толстую балку несколько озорников из заводских комсомольцев и сидели там, как грачи, бросая реплики. Пожилые рабочие снизу сердито приказывали им слезть, парни не слушались.
– Наше оружие – правда! – говорил Киров. – Недаром это святое слово Ленин выбрал в название славнейшей большевистской газеты! Руководители-ленинцы говорят народу правду, – а что сделали ваши руководители? Скажите, послали бы вы Зиновьева и его сторонников на съезд, если бы они вам в декабре честно признались, что готовят атаку на съезде против Центрального Комитета партии?
– Нас обманули! – закричали с мест.
«Берет быка за рога!» – говорил себе Костя, оглядывая ряды.
– Они отлично понимали, что ленинградского рабочего им никогда не повести за собой против ленинского ЦК!..
Бурные аплодисменты покрыли эти слова, а Киров продолжал:
– Поэтому-то на вашей губернской конференции они провели «мирную» резолюцию с лицемерным одобрением линии ЦК, а приехав на съезд, объявили ЦК войну, выдвинув своего фракционного содокладчика…
По уходе Кирова с трибуны Костя, в шуме не смолкавших аплодисментов, недослышал объявленной фамилии следующего оратора и никак не ожидал, что к краю трибуны развалистой походкой на кривоватых ногах выйдет Лучков, в рабочей спецовке. Костя закричал, не зная сам что, но Лучков его не заметил.
– Не будем, товарищи, скрывать, – начал он, – что мы виноваты. Влипли! Недоглядели за Зиновьевым и его дружками. Взять меня. Разве я им не верил? Верил. Языки-то у них хорошо подвешены, против Троцкого они складно говорили. А нынче что? Этой осенью Зиновьев издает свою книгу «Ленинизм». «Ленинградская правда» ее расхваливает на всю катушку, – а прочитал из нас кто-нибудь сам эту книгу? Честно сознаюсь, не брал ее в руки. Поверил «Ленинградской правде». Ну а из вас эту книгу кто прочитал? Никто? А, вот один кричит – читал…
– Демагогия! – закричал кто-то с места, другие смеялись.
– Нет, товарищи, – сказал Лучков, – смеяться тут нечему, и демагогии тут никакой нет.
– Плакать надо! – прокричали с балки.
– Да, плакать! Один из лучших, передовых заводов Советского Союза, а руководителям своим поверили на слово. Не прочитали даже, что они там такое про социализм пишут. Я спохватился, когда уже их «Правда» пропесочила, а потом и делегаты на съезде. Тут я не один вечер провел за московской «Правдой», во весь стол ее расстелю и речь за речью на съезде шпарю.
– Что же ты там вычитал? – опять «подначили» с балки.
– А то вычитал, что новая оппозиция нас к старой тянет! У кого она взяла, что мы одни социализма построить не сможем? У Троцкого! Да если б мы в гражданской войне в свои силы не верили, а только бы и знали, что оглядывались на международный пролетариат, спасет ли он нас или без него пропадем, – так разве ж мы победили бы Антанту? Нет, мы в революцию международную верили и верим, но мы сами должны ее вперед двигать, а для этого подать пример – строить и построить у себя полный социализм! Вот так я это дело понимаю после того, как разобрался в оппозиционном обмане. Обманом кого хочешь можно взять, да надолго ли? Рабочая масса как-нито разберется и спихнет. И сегодня мы на перевыборах нашего бюро выбросим из него тех, кто от оппозиционного духа не отказался.
– Тебя выберем! – насмешливо закричали с насеста, провожая оратора, сходившего с трибуны.
– А хотя бы и меня, не откажусь, – огрызнулся Лучков…
…Всюду ленинградские партколлективы обновляли свое руководство. В первой половине февраля чрезвычайная XXIII губконференция выбрала новый губком партии. Секретарем губкома избран был Киров. Остался в Ленинграде и вошел в губком Афонин, которому поручили заведование отделом пропаганды.
По отъезде Скворцова-Степанова «Ленинградскую правду» редактировала коллегия, в которую вошел Пересветов. Он наезжал в Москву, где за ним остались два семинара подготовительного отделения института. Удавалось ему выкраивать время и для продолжения работы над политической характеристикой России времен Столыпина.
Костя очень жалел, что так скоро пришлось расстаться со Скворцовым-Степановым. До дня его отъезда они продолжали вместе «питаться» в ресторане гостиницы и засиживались за столом, толкуя на разные темы. Переводчик «Капитала», автор написанной по поручению Ленина знаменитой книги об электрификации России и многих других экономических, философских, исторических, антирелигиозных книг, Иван Иванович, отличаясь большой душевностью, умел не обижаться на «зубастого красного профессора», когда они схватывались по вопросам философских дискуссий, в которых старый революционер и на склоне своих лет продолжал участвовать.
3
Шел месяц за месяцем. В апреле Ольга написала Косте, что Плетнева, узнав, что Степан все эти три года поддерживал фракционную связь с оппозиционерами, окончательно порвала с ним.
«Она ему сказала: «С двурушником я жить не буду». Но чего это ей стоило, ты можешь себе представить, – писала Оля. – Ты знаешь, как Тася его любит. Да и Степан… Да ведь и дочка у них!..»
Как раз в это время, на апрельском пленуме ЦК 1926 года, обе оппозиции, «старая» и «новая», возобновили борьбу с партией и выступили единым фронтом, взаимно «простив» ошибки, за которые они еще вчера так бранили друг друга. Начинался их новый оппозиционный «тур».
Летом в Москве появился, после долгого отсутствия, Саша Михайлов. Он в Свердловске преподавал диалектический материализм, как и на Дальнем Востоке до института. Уехав из Москвы, Саша изредка писал Оле (не Косте). В его письмах проскальзывал порой оттенок нежности, которого она старалась не замечать.
Михайлов пришел к Лесниковой в райком перед концом рабочего дня.
– Что-то я у вас Туровцева больше не вижу, – пошутил он. – Бывало, тут все бегает из комнаты в комнату…
Секретарем райкома на Красной Пресне давно был уже не Туровцев, – он примкнул к «новой оппозиции», и его еще до XIV съезда райком переизбрал. Но сейчас Сашино замечание приобретало злободневность по особой причине. На июльском пленуме Зиновьев и Каменев выступили в тесном «оппозиционном блоке» с Троцким, пытаясь навязать партии, под флагом «сверхиндустриализма», повышение отпускных цен на промтовары и увеличение сельхозналога. Этим же летом неожиданно вскрылись оппозиционные дела Туровцева. В лесу, под Москвой, он и другие «новые оппозиционеры» организовали нелегальное собрание. Туровцев не был исключен из партии лишь во внимание к его революционному прошлому. Он получил строгий выговор с предупреждением с запретом на два года занимать ответственные посты. Зиновьева, к которому вели нити фракционной работы, ЦК вывел из Политбюро.
– К ним очень мягко отнеслись, – заметила Саше Ольга. – На первый раз даже из партии не исключили. Самое противное, что эти новоявленные «лесные братья» долго не сознавались, в ЦКК пришлось их уличать, как мелких воришек. Лгать партийным органам! Большего падения для члена партии я себе не представляю. Нашкодил, так умей, по крайней мере, честно ответ держать.
– Уж кого-кого, – говорил Саша, – а Туровцева я представить себе не мог в оппозиции. Уж, кажется, такой законник, стопроцентный цекист.
– Буквоед он был, – сказала Ольга. – «Ленинизм» Зиновьева принес в райком, нам показывать, так раскрывал, точно евангелие.
– Смотри, какой он прыткий! В кабинет к себе впускал без доклада, а в лесу вокруг оппозиционного сборища патрули выставил, чтобы никто без пароля не пробрался. Я тебе еще три года тому назад сказал, что он бюрократ. Помнишь? А ты его защищала. Зааппаратилась!
– Это ты у нас больно задемократился! – в тон ему отвечала Ольга. – Скажи-ка лучше, как ты сам? Продолжаешь все еще «жалеть» Троцкого?
– Перестал. Как он эту свою «перманентную революцию» вынул из архива, так в моих глазах погиб. А «новая оппозиция» погибла, как только на его позиции стала. Ведь я не за ним шел, ты знаешь. Просто не люблю, когда люди привыкают, чтобы за них начальство думало. Бюрократизм ненавижу, ну и решил, что перегнуть немножко в борьбе с ним палку – худо не будет. Насчет свободы группировок маленько ошибку давал… Ты что, хочешь, чтобы я тебе, аппаратчице, об этом письменное заявление подал?
– Ладно, без заявлений обойдусь. Я всегда считала, что голова у тебя хорошая, только в ней завихрения бывают.
– Что ж, завихрение в голове – тоже движение мысли.
– Тоже верно, – добродушно согласилась «аппаратчица». – Только смотря в какую сторону завихрение… Сашенька, ты посиди минут пять, вот тебе сегодняшние газеты. Мне в секретариат надо зайти.
Она вернулась минут через десять. Саша, отрываясь от газеты, вымолвил:
– Какая речь!.. Читала?
– Здесь за день столько народу перебывает, что газеты развернуть некогда. Я их беру домой.
– «Правда» печатает последнюю речь Дзержинского. На заседании ЦК и ЦКК, вернувшись с которого он умер.
Москва лишь неделю тому назад схоронила Феликса Эдмундовича Дзержинского.
– Вся речь направлена против оппозиционного блока. Как он их!.. «Бессмысленная, антисоветская, антирабочая программа повышения оптовых цен», «ликвидация нашей борьбы за снижение розничных цен…» Это он о программе Пятакова, своего заместителя по ВСНХ. «Вы являетесь самым крупным дезорганизатором промышленности». Они Дзержинского все время прерывали, смотри: то Каменев, то Пятаков, то Троцкий… Вот Каменев с места: «Вы четыре года нарком, а я только несколько месяцев». Дзержинский ему: «А вы будете сорок четыре года и никуда не годны (смех), потому что вы занимаетесь политиканством, а не работой. А вы знаете отлично, моя сила заключается в чем? Я не щажу себя… (Голоса с мест: правильно!) И поэтому вы здесь все меня любите, потому что вы мне верите». Да! Дзержинский имел моральное право сказать так о самом себе, в последней своей речи. Как бы итог жизни подвел… «Я никогда не кривлю своей душой, если я вижу, что у нас непорядки, я всегда обрушиваюсь на них». Ты прочти, с какой он силой говорит против бюрократизма!
– Да, сказать такую страстную речь, прийти домой – и умереть! – отозвалась Оля. – Не волновали бы его так эти разногласия с оппозицией, он бы жил еще.
4
К. Пересветов – С. Кувшинникову
«Твое письмо, Степан, меня поразило. Ты пишешь, что тебе «не дают раскрыть рта», высказать твои «взгляды» и что «поэтому» ты «принужден врать (?), что во всем согласен». К сожалению, ты не пишешь, в чем именно твои «взгляды» состоят.
Партия осудила троцкизм, его пропаганда сделалась нарушением дисциплины; тебе угодно это называть «затыканием рта»? Но партийная дисциплина, как и само членство в партии, дело добровольное. Это солдату в царской армии «затыкали рот»!
Нехорошо, Степан!
Ты что, боишься, что тебя исключат, если ты выразишь несогласие с партийными решениями? Конечно, смотря с какими. Но если бы даже исключили, разве это резон врать? Или партийный билет стал тебе дороже правдивых отношений с партией?
Тебя взволновало исключение из партии оппозиционера Оссовского «за взгляды». Но ведь какие это взгляды? Неужели их суть не имеет значения?
Оссовский исключен за его статью, которая со времени XIV съезда ходила по рукам, а недавно опубликована в «Большевике» с ответом на нее. Что же она проповедует? Что советская власть – не диктатура пролетариата и не может ею быть в стране с большинством крестьянства. Что Коммунистическая партия не может не отражать интересов буржуазии, раз нет в стране других партий, а буржуазия все еще есть. Внутри партии Оссовский требует допущения фракций, а в стране – допущения других партий, меньшевиков и эсеров, то есть возвращения от советской демократии к буржуазной.
Как же у самого Оссовского хватило совести с такими буржуазными «взглядами» оставаться в ленинской партии? Почему не это смущает тебя, а то, что его исключили?
Перейду к обвинениям, какие ты выдвигаешь против меня лично. Я – «проработчик». Вот дурацкое слово! Оно не привилось бы в обиходе оппозиции, если бы она сама, и прежде всего Троцкий, заявляла бы свои цели и взгляды всегда открыто и прямо.
«Теория перманентной революции», конечно, круглый вздор, но она не помешала Троцкому в семнадцатом году вступить в большевистскую партию. В спорах с ним Ленин потом эту злосчастную «теорию» ему не припоминал, спорили каждый раз по конкретным вопросам: Брест, профсоюзы… Почему же, скажи, Троцкий, если уж он такое значение этой своей теории придает, не вытаскивал ее тогда, при Ленине? Почему он самому Ленину не заявил, что тот-де, «пришел» к нему в 1917 году?
Ленин бы ему ответил!..
Ну, пусть так. Ты решил воспользоваться тем, что Ленин умер, и теперь выступить против его учения. Так не трусь, объяви об этом во всеуслышание, чтобы каждый видел, в чем дело! Так нет же, пошли в ход намеки, туманные исторические аналогии, двусмысленные выражения об «учениках», о «перевооружении большевизма»… И всё для чего? Чтобы сбить с толку рядового партийца, которого прямо против Ленина, против учения Ленина за собой не поведешь.
Троцкий не маленький, он должен был предвидеть, что его выведут на чистую воду, что его лицемерная тактика лишь обострит борьбу. Так оно и вышло. Не буду отрицать, что я буквально зол на Троцкого, хотя лично мне он, конечно, ничего худого не сделал. Ты думаешь, мне доставляло удовольствие разматывать клубки намеков и недоговоренностей, какие «намотал» Троцкий в своих новых статьях и в предисловиях к старым? Я его каждый раз буквально клял за то, что он превращает меня в какого-то литературного следователя, заставляя сличать одну скользкую формулировку с другой, еще более скользкой, чтобы докопаться до их действительного смысла. «Читать в сердцах», как ты выражаешься!.. Но что же оставалось делать?
Внутрипартийная дипломатия – вот, на мой взгляд, самая роковая из последних по времени ошибок Троцкого. Если бы не она, вы же сами, оппозиционеры, лучше уяснили бы себе, чего добивается Троцкий. Тогда бы его не считали за «напрасно гонимого» и, по крайней мере, не все бы из вас шли за ним. Ты, например, разве не говорил мне, что ты «не троцкист», что его «перманентной революции» не разделяешь, что «не в ней суть»? А для Троцкого – в ней! Он даже ленинизм объявил лишь «марксизмом в д е й с т в и и», пытаясь т е о р и ю из ленинизма вычеркнуть и подменить своей.
А разве не было случаев, когда Зиновьев с Каменевым (а до них – Троцкий) вместе с большинством голосовали в ЦК за что-нибудь, чего не разделяют? Голосовали «из тактических соображений», – а назавтра выносили разногласия за пределы ЦК в момент, который казался им подходящим.
Выступать против решений, принятых с твоим же участием! К чему ведет такая беспринципность? К готовности, при случае, «голоснуть» за что угодно?.. Ведь за «тактическими соображениями» дело не станет. Я не пророк, но такой двурушнический путь в политике к добру привести не может. Не говорю уже о моральной стороне дела… Наконец и убеждать лжеца теряешь охоту: какая цена его согласию?
Напрасно ты язвишь: «Не удивлюсь, если это мое письмо, адресованное старому товарищу, мне предъявят когда-нибудь в ЦКК в качестве обвинительного материала». Можешь спокойно спать, никуда я твое письмо не отправлю. Ты ко мне обратился, – стало быть, тебя грызет червь сомнения. Иначе зачем было писать презренному «проработчику»? Плюнул бы на него, и дело с концом, если б верил в свою правоту на сто процентов. Но ты написал, и я чувствую, что мой долг, пренебрегая твоей руготней, протянуть тебе руку помощи.
Что и делаю посильно этим письмом.
Константин».
5
С тех пор как в институтской столовке за Костин стол усаживался представительный молодой человек и требовал у коменданта «жиго де мутон», минуло три года. Сандрик теперь открыто, без всякой зависти признавал Костино «первенство» над собой.
– Я, как тургеневский Берсенев, – шутил он, – предназначен быть в жизни нумером вторым. Им я состоял при Витьке Шандалове, а теперь состою при тебе. Откровенно говоря, сейчас чувствую себя лучше. Витькина авторитарность меня подавляла. Иной раз хочется ему возразить, а как подумаешь, что сейчас он покраснеет, надуется, – возьмешь да и плюнешь, пусть делает как хочет. С тобой такого не может быть. У тебя, как и у меня, к власти вкуса нет.
– Ой, вот верно сказал! – смеялся Костя. – Не люблю приказывать. Убеждать люблю: удовлетворение чувствуешь, когда сумеешь переубедить.
Костя не расспрашивал, как они с Марией поженились, но Сандрик не утерпел и рассказал сам.
Он до последнего момента не говорил ни ей, ни Ване Говоркову, что разошелся с Катей. Мария считала его женатым и одно время стала избегать.
Никаких объяснений между ними не происходило до того дня, когда Ване пришло в голову Марию «разыграть». В воскресенье к нему домой зашли Адель и Флёнушкин. Мария прийти отказывалась, и вот, чтобы ее залучить, Иван наврал ей, будто к Сандрику приехала жена, Катя.
– Приехала Катя? – переспросила Мария дрогнувшим голосом. Их разговор происходил по телефону. – Ты серьезно?
– Конечно! Они здесь, у меня. Приезжай скорей! Сандрик ей про тебя все уши прожужжал. Она уж его приревновала, хочет с тобой непременно познакомиться.
– Попроси, пожалуйста, Катю, чтобы она подошла к телефону.
– Да не могу я, они так расшалились, через стулья прыгают… Приезжай, говорят!
– Ну хорошо, – согласилась Мария. – Если Катя хочет со мной познакомиться, я с удовольствием приеду. Но ты меня не обманываешь?
– Что ты, что ты! – хохотал в трубку Иван.
Через полчаса Мария стояла перед Говорковым и укоряла его:
– Как тебе не стыдно!..
День был солнечный, Адель предложила всем полюбоваться Ленинградом с Исаакиевского собора. По дороге Иван с Аделью решили лучше погулять по набережной.
Час спустя Флёнушкин с Марией вдвоем стояли у перил на одном из верхних балконов колокольни Исаакия, держась за руки. Они смотрели сверху на красиво расположенный город и вряд ли замечали, что мутные, словно запыленные ленинградские крыши все еще не покрашены заново со времен войны.
Мягкий ветерок веял со стороны Финского залива. Мария тихо говорила:
– Я бы ни за что не пришла сегодня к Ване, если бы он не обманул меня так подло!.. Я мучилась, думая, что ты женат, и решила, что если ее увижу, то перестану думать о тебе…
6
Этим летом Уманская приезжала ненадолго в Москву, но с Костей разминулась. В Стрелецке она взялась помочь местной библиотеке в формировании книжного фонда и написала Косте, советуясь с ним по поводу списков исторической литературы и прося поискать кое-что из редких книг у ленинградских букинистов. Просьбы ее он выполнил.
Испытанное им прошлой зимой душевное потрясение постепенно забывалось, но не прошло бесследно. Он жил как бы с притушенными фонарями; мог грустить или смеяться, работать или отдыхать, однако все словно отодвинулось от него на расстояние. Вина перед Олей угнетала его, но вернуться к ней сейчас целиком, весь он еще не мог. Разлука с ней поэтому пришлась отчасти ко времени. Нужен был срок, и Оля это понимала и не торопила его.
И странно: Костя жил с приглушенными чувствами, а голова работала без отказа, даже ясней и трезвей, чем прежде. Не было худа без добра – он становился ровнее характером. Как будто вместо легко воспламеняющегося охотничьего пороха в него подсыпали бездымного, который попусту, без сильного сжатия, не способен взрываться и на воздухе горит медленно, до своего часу.
На совещаниях в губкоме Пересветов встречал Афонина. Иногда выбирался зайти домой к нему и Риточке (они еще в прошлом году поженились). С Флёнушкиным постоянно виделись в редакции.
Время у Кости сплошь было занято работой. Лохматов открыл ему, ради чего он изучал в больнице немецкий язык: Федор ехал в Берлин на работу в советском торгпредстве. Федино письмо напомнило Косте об изъяне в его собственном образовании: он кончал институт, а по-прежнему не знал толком ни одного иностранного языка. Пересветов взял за правило ежедневно просматривать со словарем немецкую газету, выбрав для этого венскую «Арбейтер цейтунг». «Левые» социал-демократы, «австро-марксисты», наиболее тонко и лживо извращали марксизм, что делало их особенно опасными врагами коммунизма. По взглядам к ним близки были русские меньшевики, издавна Костю занимавшие, а отчасти и троцкистско-зиновьевская оппозиция.
«Арбейтер цейтунг» отняла у него последние свободные часы.
7
Наезжая изредка на денек в Москву, Пересветов и Флёнушкин встречались с Шандаловым. О недавней политической ссоре не вспоминали. Раз только зашла речь о бухаринском «обогащайтесь».
– Засыпался ваш «Учитель» с этим лозунгом, – заметил Сандрик.
Виктор пожал плечами:
– Неудачных выражений бояться, так никогда ничего нового не скажешь. Сейчас же истолковали дурно, припомнили «анришессе ву», а Бухарин не кулака имел в виду, он говорил про обогащение всей крестьянской массы.
– Ну, он говорил именно о «врастании кулака» в социализм, – напомнил Пересветов.
– Ну и что страшного? Или ты сторонник «третьей революции» в деревне? Разве кулаков обязательно экспроприировать, как городскую крупную буржуазию? Ты не допускаешь, что успехи кооперации заставят их сдать в нее добровольно свой рабочий скот, инвентарь?
– Политику не на допущениях строят, на фактах. Не знаю, что будет дальше, а пока что коллективные хозяйства у нас в зачатке, кулаки им вредят, и если даже «врастают» в них, то с той же целью. Почитай-ка в газетах, что из деревни пишут селькоры. Кстати, и судьбу селькора Малиновского ты знаешь, и про убийство Алеши Бабушкина я тебе рассказывал. Уж ты правого оппортунизма не защищай!..
Летом Костя в Ленинграде выбрал время наконец начертить давно задуманную им цветную хронологическую таблицу по истории для средней школы, а приехав в Москву, снес ее на рассмотрение в Издательство наглядных пособий.
Потом зашел в «Правду». Он сидел на диване в кабинете у Марии Ильиничны и ждал, пока она закончит разговор с заведующей отделом рабочей жизни, как вдруг зазвонил телефон. По кивку Марии Ильиничны Костя поднял трубку и узнал голос Сталина:
– Это вы, Шандалов?
– Нет, Пересветов. Здравствуйте, товарищ Сталин!
– Вы в Москве? Здравствуйте. Как вам работается в «Ленинградской правде»?
Пересветов отвечал – «хорошо».
– Слушайте, Пересветов, – сказал Сталин, – а почему бы вам не остаться в Ленинграде? Товарищи вас там уже знают, введут вас на ближайшей конференции в губком. Подберут партийную работу, на которой вы будете расти. Дадут вам агитпропом заведовать. Не век же вам сидеть в редакциях.
– Я не чувствую себя подготовленным к другой работе, товарищ Сталин, кроме журналистской, педагогической и научной. В последнее время надумал писать кое-что против «австро-марксистов», а в институте за мной еще выпускная работа о столыпинском времени числится…
– Все это хорошо, – нетерпеливо перебил Сталин, – но теоретически грамотные работники нужны и в местных организациях. Что вы так цепляетесь за Москву?
– Я не цепляюсь, ЦК может отправить меня в любое место, но я не чувствую склонности к другой работе… На организационной я никогда не был.
– Ну, как хотите, – помедлив, сказал в трубку Сталин. – А ленинградцы, вероятно, провели бы вас делегатом на съезд партии. Со временем вам не была бы закрыта дорога и в состав ЦК. Нам нужны молодые теоретики.
– Я благодарен вам, Иосиф Виссарионович, но я боюсь не оправдать доверия товарищей… Интерес к теории у меня преобладает, я считаю, что тут могу больше всего сделать для партии. В практических же делах легко могу оказаться профаном.
