Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

   – Что-то слышал, – вспомнил Юрий, – когда был у волхва Мины Гробова.

   – В Новгороде невозможно о Николе не слышать, – заметил Серпуховской. – Посадник рассказывал, как пригласил на пир вящих людей, позвал и блаженного. А тот был побит, прогнан слугами. Гости пришли, – в погребах ни капли вина, бочки с мёдом пусты. Тут-то хозяин велел отыскать юродивого. Едва подвижник взошёл, послали за напитками в погреб. А там всё полно, как прежде... И вот нежданно-негаданно узнаю: нет Николы!

   – Душа его во благих водворится, – еле проговорил усталый Юрий.

Вдруг дядюшка шумно зашептал:

   – При последней встрече блаженный открыл мне тайну: жить буду ещё осьмнадцать лет.

   – Не верь. Больше проживёшь. Ты, как дуб!

   – Не сие главное, – прервал Храбрый. – Ни о чём я не спрашивал юрода. Сам надумал открыть, провидец. Напоследок изрёк страшное, достойное размышлений.

   – Что? – невольно вздрогнул Юрий.

   – Таковы слова говорил Никола: «Ты помрёшь в дружбе с племянником. Твой племянник с племянником – во вражде. Вражда вынет очи, стравит яства...» Слышишь меня, Юря?

Князь молчал. К своему страху лишился речи. Хотел высказать суровое несогласие и не мог. Дядюшка счёл, что он спит, и сам задремал. Слишком тяжёлый день был у него за плечами.

Юрий слушал богатырский храп Храброго и размышлял. Он понял, какого племянника имел в виду юрод Никола, когда говорил о грядущей страшной вражде. Не у Василия, лишь у него, Юрия, может случиться пря с тем племянником, коего ещё нет на свете. И возникал перед мысленным взором белый поток бороды волхва Мины Гробова, слышался его гулкий голос: «Родит тебе трёх сынов... первый будет ослеплён, второй отравлен, третий умрёт невесть от чего».

Юрий не просто заснул, – замер, как убитый этими предсказаниями.

Солнечный день уничтожил ночные страхи. Дал светлые мысли, бодрое настроение. Пришли на ум наказы Семёна Морозова. Книжной мудрости, рассудительный человек, он всегда убеждал не верить прозрениям, ибо, чтобы предвидеть событие, нужно знать целый ряд других обстоятельств, порой до удивления случайных, благодаря коим произойдёт предречённое. Морозов не предрекал, лишь предостерегал от чего-либо. Допустим, не делай худа: из худого не вызревает доброе.

Эти мысли – плод долгого пути в седле – Юрий в Волоке Ламском высказал дядюшке. Владимир Андреевич был хмур и неразговорчив. За ужином едва вкусил пряженые[50]50
  Пряженые - жаренные в масле.


[Закрыть] пироги с сельдью да с сигами, переложенные блинцами. На разглагольствования племянника ответил словами подблюдной песни:

   – Кому вынется, тому сбудется.

Юрьево легкодумие было вспугнуто криками за окном:

   – На-а-а-ддай шагу!.. Пшёл! Пшёл!

Новоторжские полонянники, нет, преступники. Шествуют на государев суд.

Юрий встал, растворил раму, высунулся, несмотря на охвативший хлёсткий холод...

Среди гонимых увидел Сорокоума Копыту. Он уже не был выше товарищей. Платье – обноски, непокрытая голова упала на грудь, пожухлые усы свесились...

Князь поспешил перевести взор на других.

   – Скольким предстоит путь обратно? Не все же семьдесят виноваты! – вслух подумал он.

Дядя промолчал.

В Москву въехали поутру, отдохнув в селе Дубосеково. У Сретенских ворот аргамак Владимира Храброго споткнулся на новом мосту через ров, коим ещё с прошлой осени замыслили окружить Белокаменную. Копали шириной в сажень, глубиной в рост человека. Начали от Кучкова поля, кончили у Москвы-реки. Много убытка людям учинилось от того рва, ибо пролагался он через дворы, приходилось размётывать терема и дома на его пути. Юрий спросил дядюшку, кто из молодых бояр, из двух Иванов, Всеволож или Кошка, подали мысль великому князю об этаком укреплении столицы. Владимир Андреевич не ответил.

Расстались на Великокняжеской площади у соборов. Дядя отправился в златоверхий терем, племянник – в свой дом, что на горе у Водяных ворот. Здесь была усадьба ему пожалована по возвращенье из Нижнего. Давно мечталось о своём, отдельном жилище. Василий понял брата: должна же быть у второго по старшинству князя московского собственная хоромина в Каменном городе.

Перед тем, как расстаться с дядей, едучи ещё Спасской улицей, Юрий дивился многолюдству в Кремле и тому, что звонят все колокола. Можно было подумать: встречают с подобающим торжеством победителей новгородской замятии, захвативших Торжок. Но нет, не к ним обращены лица вышедших на улицы горожан, не спешат поздравить и троекратно облобызать ни сам государь, ни бояре. Юрий привлёк внимание Владимира Храброго к этой суете. Тот молча махнул рукой. На том и разъехались.

Уже у своих ворот князь заметил, что оружничий Асай Карачурин на своём мерине улизнул куда-то. Ах, вой едет, – щёлки глаз блещут радостью, рот до ушей.

   – Ба-а-альшой праздник, Гюргибек! Три ордынских мурзы явились служить Москве. Сейчас их крестят в русскую веру.

Юрий не успел расспросить татарина о его земляках. На широком дворе князя встретил сосед по усадьбе, Данило Чешко. Неприметный среди великокняжеского боярства, Чешко нравился Юрию рассудительностью, невозмутимым спокойствием, постоянной готовностью услужить. Вот и сейчас поздоровался, склонясь, как перед своим господином, принял княжеское корзно, собрался было нести на хозяйский верх. Юрий удержал:

   – Повремени, друже. Хочу полюбоваться собственными хоромами.

Ещё непривычно радовало новое ощущение, что у него собственный дом в три этажа с затейливыми кровлями в виде шатров. На все четыре стены выходит множество окон, украшенных резными наличниками. Широкая лестница, минуя подклет, ведёт прямо с чистого двора в высокие сени. По ней и поднялись.

   – Со дня на день ждал твоего приезда, княже, – сообщил Чешко. – Решил проверить, всё ли у тебя в дому готово для предстоящей радости. Дворский Матвей Зарян показал полную исправность.

   – Матюша – трудник! – похвалил домоправителя князь.

Челядинцы ждали и на лестнице, и в сенях, и в переходах. Вернувшийся из похода хозяин, как водится, принял баню и расположился с другом-соседом в большой столовой палате. Светло, тепло, сытно! Данило излагал новости:

   – Без тебя, княже, преставился брат твой Иван, в монашестве Иоасаф. Положен в монастыре у Святого Спаса в притворе, где гроб бабки вашей, великой княгини Александры Ивановны.

Юрий наклонил голову:

   – Уведомлен о кончине брата.

   – Недавно приехали в Москву три татарина к нашему государю рядиться, – продолжил Чешко, – били ему челом, просились на службу. Те самые три татарина, что в юности помогли ему убежать из Тохтамышева плена.

   – Ах вот как? – вскинул брови князь.

   – Восхотели креститься, – присовокупил боярин. – Митрополит Киприан принял их и начал учить. Сегодня со всем клиром облёкся в белые ризы. Зазвонили колокола. Собрался чуть не весь город. Крещение совершилось, не взирая на студеность воды, на Москве-реке. Татарские имена Бахты Хозя, Ходыр Хозя и Мамат Хозя заменены православными – Анания, Азария, Мисаила. Ныне радость великая на Москве. Большой пир в златоверхом тереме. Трое новокрещённых посажены вместе, как связанные союзом любви.

Хозяин дома разомлел от питий и яств.

   – За мной покуда не шлют, и ладно.

Едва сказал, услыхал шаги. Стало быть, кто-то свой: без промедления впущен в неподходящий час. И в самом деле, вошёл Борис Галицкий.

   – Будь здрав, Юрий Дмитрич! Здоров ли прибыл? – Получив ответный кивок, дядька торопливее повёл речь: – Государь узнал от Владимира Храброго, что ты здесь. Послал звать к столу. Во дворце – застолье. Три бывших спасителя воссоединились с благополучно спасённым. Торжество из торжеств!

   – Знаю, – не двинулся с места Юрий. – У меня с пути голова болит. Принесу поздравления завтра. – И любопытства ради спросил: Владимир Андреич там?

Галицкий молча чесал в затылке.

   – Садись, – пригласил хозяин. Внезапно нахмурился: – Чтой-то сегодня все такие молчаливые? Храбрый всю дорогу не отвечал на вопросы, теперь дядька вдруг прикусил язык.

   – Я уж тебе не дядька, мой господин, – тихо пробормотал Борис. – Вырос ты. Возмужал. А Владимира Храброго нет на пиру. Рассорился с государем, умчался в свой Серпухов.

   – Опять? – насторожился Юрий, полагая, что сызнова зашла речь о порядке наследования, ибо у Василия с Софьей недавно родился первенец мужеского пола – Георгий. Ужли Владимир Андреич... Да ведь только что давеча в Торжке заявил: не возобновит больше спора о щекотливом деле, ибо понял всё раз и навсегда.

   – Не томи, Борис Васильич, скажи, – заторопил Галицкого Данило Чешко.

   – Из-за пленных произошла ссора, – мрачно молвил Борис. – Серпуховской уговаривал государя казнить для острастки какого-то Сорокоума Копыту, остальных, как следует пошугав, отпустить. Какое там!

Юрий вскочил. Очи расширились. Голос задрожал:

   – Что... какое? Где... там?

   – За Москвой-рекой, на Болоте, – понуро сообщил Галицкий. – Во дворце торжество, там же при стечении только что веселившегося народа – неслыханная у нас дотоле казнь. Я сам стал свидетелем зрелища ужасного: семьдесят человек исходили в муках. Им медленно отсекали руки и ноги, твердя при этом: «Так гибнут враги государя Московского!»

Хозяин огласил терем криком:

   – Матвей! Вели подать выходную одежду!

Спустя малое время в сопровождении оружничего и дворского Юрий въехал на великокняжеский двор. По пути разгорячённую голову одолевали мрачные рассуждения о дядюшке, князе Серпуховском: так вот в чём причина молчаливости воеводы! Стало быть, старик знал, какая участь готовится семидесяти новоторжцам, коих вывел из побеждённого города. Знал и предполагал отвести зло, смягчить Василия. А не преуспел! Вспомнились его слова: «Нет предела жестокости».

Юрий изученными с детства ступенями взбежал в Набережные сени. Там – пир в разгаре. Софья – по одну сторону от венценосца-супруга, мать, Евдокия Дмитриевна, – по другую. Сын загляделся после долгой разлуки на матуньку: всё также хороша, добра телом, улыбчива, наряжена в дорогие одежды. Василий обрадовался брату. Спросил:

   – Здоров ли прибыл?

Юрий громче, чем хотелось, ответствовал:

   – Здорово ли празднуешь, казнив без суда семьдесят новоторжцев?

Воцарилась тяжёлая тишина. Прозвучал голос Ивана Кошкина:

   – Без ума сказано, без приличности.

Ему вторил Иван Всеволож:

   – Подведи совесть под силу обстоятельств, князь Юрий.

Юрий обратился к боярину-умнику, полный гнева. Однако не удалось возразить, не вдруг явилось нужное слово. Тем временем матунька поднялась, взяла под руку:

   – Выйдем, Георгий. Не оскверним стола ссорой.

Шум пиршества возобновился, как дождь в ненастье. Мать с сыном скрылись за дверью. Евдокия, идучи по переходу, сказала:

   – Просила и я, чтобы государь сменил гнев на милость. Тщетно! Я уж взрослым сыновьям не указчица. Невестку Александру, жену брата Семёна, еле-еле извлекла из оков. Дедушку своего, Бориса Нижегородского, вы с Василием доконали. Ты и семью его послал в тесноту. Родным – казнитель, чужим – заступник. Не так ли?

Ошеломлённый Юрий застыл на месте. Великая княгиня смерила его жалостным взором с головы до ног, молча перекрестила и, поражая величием, красивая и прямая, удалилась на женскую половину.

6

Тоскливая ненастная осень в тереме: оконца серы, углы темны. Светиль освещает лишь стол с кружкой взвара да край лавки, на которой сидит Борис Галицкий. Сам князь – в глубоком кресле, подлокотники резаны в виде голов змеиных. Печи ещё не топятся. Знобко. Горячий малиновый взвар изнутри теплит. Завтра Покров – время свадеб.

   – Что, – спросил Галицкий, – ответил на сватовство государь Василий Дмитрич перебежчику тверскому Ивану Холмскому?

Юрий поднял брови, дивясь: будто всеведущий на сей раз не ведает! Иван Всеволодич Холмский поссорился со своим дядей, великим князем Михаилом Тверским. Богатырь Михаил, имея шестьдесят шесть лет от роду, бодрствует духом и телом ещё настолько, что не даёт покоя подколенникам-родичам. Племянник не выдержал и отъехал в Москву, где был отменно ласково принят Василием. Тут же получил в кормленье Торжок, в пику не столь новгородцам, сколь дяде, привыкшему считать этот город почти своим. Более того. Перебежчик посватался к сестре великого князя Московского семнадцатилетней Анастасии Дмитриевне и...

   – Знаешь ведь, что отвечено, – заметил Галицкому Юрий, но всё же сказал: – Как отвечают, соглашаясь на свадьбу? «Хлеб-соль берём, а вас пировать зовём».

Боярин кивнул:

   – То-то в тереме великокняжеском нынче дым коромыслом. Завтра понесут к столам лебедей, журавлей, цапель, уток. Повара будут жарить на вертеле грудинку баранью с пряностями, вырезку говяжью, достанут из погребицы заливную зайчатину, печень просветлённую...

Юрий перебил:

   – Печень... из погребицы?

   – Виноват, – поправился Борис, – печень возьмут свежую, подадут слегка с кровью. А ещё вяленую свинину, сельдь на пару, тавраичук стерляжий, заливное из белорыбицы, осетрину свежепросоленную, поросят нежирных...

– Ты, случаем, не голоден? – осведомился князь иронически.

Боярин широко улыбнулся:

   – Просто представил, как твоя милость будет пить меды, – светлый, паточный, боярский, ягодный и запивать медвяным квасом.

Князь произнёс с досадой:

   – Отлично тебе известно: я не пиюха.

   – Квас же, говорю, – повторил Борис, – И морс. А вообще я хотел выяснить: что больше тебе по праву, мазуни в горшке или редька по-цареградски?

   – И не сластёна, – совсем раздражился Юрий, уколов наперстника: – Тебя на пир не позвали, вот и сердишься.

Боярин принял равнодушный вид:

   – Даже не мыслю! Кстати, хотел спросить: дядя жениха, Михаил Тверской, твоим братцем-государем позван на свадьбу?

Юрий махнул рукой:

   – Звал волк овцу на пир, да овца нейдёт. – Намереваясь переменить разговор, по-свойски полюбопытствовал: – А как твоя подружка Дарьица, оправилась от недавней немочи?

Борис отвечал шутливо, по поговорке:

   – У меня жинка, как у мужика: придёт косовица, жинка спит, как совица, придёт жнитва, жинка еле жива, а в день Покрова жинка вновь здорова!

Князь задумчиво побарабанил пальцами по змеиной голове подлокотника. Ждал: бывший дядька до конца выскажется (говорить ему не о чем) и пожелает по своему обычаю сотенку с ёлкой на сон грядущий, ибо увидишь сии дерева, – будешь смел, почётен и на высоком месте.

Однако Галицкий, говоря то да сё, тёр тыльной стороной руки лоб, поцокивал языком. Юрий, видя несвойственное бывшему дядьке смущение, поощрил:

   – Ну, ну! Что ещё?

   – Не решаюсь. Как бы не к месту будет. – Мямлил говорун.

   – К месту, к месту, Выкладывай, да живее! – поторопил Юрий, допивая свой взвар.

   – Не сказывал тебе, господине, – начал Борис, – люблю я иной раз в мужицкой одежде посещать московские злачные места.

   – Вот так так! – изумился князь.

   – Послушать, что говорит народ, – пояснил боярин. – Недавно совершил такой выход, взял в пару нашего дворского Матюшку Заряна.

   – Скромный с виду Матвей! – опять-таки удивился князь.

   – Он – знаток мест, где можно услышать любопытные речи, увидеть необычных людей, – оправдал Галицкий свой выбор. И продолжил: – Привёл он меня на Варьский крестец в кабак, содержимый Афанасием прозвищем Бурляй. Сели, взяли пива простого да сушёных снетков. За соседним столом трое бражников пили мёд, заедали капустой квашеной, гусиными потрохами.

   – Ты к чему меня мучишь сими откровениями? – помрачнел Юрий, не любитель застолий, тем паче столь низких.

   – Неспроста, – заверил боярин. – Ох, неспроста! Разговор поначалу был так себе. Бражник чернявый осведомлял белявого: коли журавли успели улететь до Покрова, зима будет ранняя и студёная. А третий, рыжий, кудрявый, со шрамом через весь лоб, потребовал у белявого вернуть долг: ни много ни мало шесть серебряных денег. Должник попросил обождать от Покрова до Евдокей[51]51
  «От Покрова до Евдокей» – поговорка, выражающая дальность времён, уговорного срока. От Покрова до Евдокиина дня, то есть от осени до весны.


[Закрыть]. И тут чернявый в большом подпитии привязался к имени: Евдокия да Евдокия.

   – Что за Евдокия? – удивился Юрий. – При чём здесь она?

Борис тяжело вздохнул:

   – Обещай, господине: нелюбия не положишь, коли правду скажу.

   – Говори, – велел князь.

   – Княжил в Нижнем лет тридцать тому Андрей Константиныч.

   – Двуродный дед мой по матери, брат умершего недавно Бориса, – вставил Юрий.

Боярин заговорил об ином:

   – Белявый вспомнил жену его Василису, что много плакала о князе своём и, пробыв вдовою четыре лета, постриглась под именем Феодора. Тогда ей было лет сорок.

   – Как моей матуньке, – сопоставил Юрий.

   – Раздала всё имение своё, – продолжил Галицкий, – монастырям и нищим, слуг и рабов отпустила, жила в молчании, трудясь рукоделием, постилась, без сна молилась с поклонами и слезами, иной раз и день, и два, а то пять, не вкушала пищу, не посещала баню, ходила во власянице, пива-мёду не пила, на пирах-свадьбах не бывала, не покидала монастыря, ни на кого не злилась, любила всех. Видя такое её житье, многие боярыни, числом около девяти десятков, вдовы, жены и девы, тоже постриглись, чтоб быть с ней вместе. Лет через восемь праведница преставилась.

   – К чему ты это?

   – К тому, – перешёл на шёпот Борис, – что чернявый, повторяя Евдокеино имя, имел в виду Евдокию Дмитриевну.

   – Матуньку? – вскочил князь.

   – Великую княгиню-мать, – встал и Галицкий. – Дескать, плохо скорбит о муже: телом пышна, лицом весела, платье богатое, вся в жемчугах, дорогих каменьях. Белявый к его клевете присовокупил хульные слова о государыне и потомке муромских князей, участнике Донского побоища, боярине Владимире Красном-Снабде. Тут я не вытерпел, встал и врезал охальнику между глаз. Вот кулак, – погляди! – пальцы побиты.

Юрий не стал глядеть. Стоял немо.

   – Вижу, – завершил Галицкий, – дворский наш белей полотна, ибо из-за соседнего стола поднялся кудрявый рыжий со шрамом через весь лоб. Извлёк нож из-за пазухи, метнул в меня, да я пригнулся. Нож – мимо. А мы – в дверь. И были таковы. Я бы не утёк, – похвастался Борис. – Я бы показал им! Да Матюшка-дворский изъяснил: рыжий, что со шрамом, не кто иной, как известный атаман разбойников Афонька Собачья Рожа. Пол-Москвы его знает, только виду не подаёт из страха.

Князь устало положил дядьке руку на плечо.

   – Поразвлёк ты меня, Васильич. Жажду отдохнуть перед завтрашним торжеством. Всё-таки сестра идёт замуж! Лягу с курами, встану с петухами.

   – Что ж, петрушки тебе с укропом! – пожелал на сон грядущий боярин.

   – Вместо сосенки с ёлкой? – не принял непривычную перемену Юрий.

   – Петрушка приснится – пир, торжество, укроп – сила! – пояснил бывший дядька и удалился.

Юрий ждал в глубокой задумчивости, пока комнатная девка Палашка поменяет и постелит постель.

Лёг. Слушал тишину. Разные мысли долго не давали заснуть. Сознавался, что самому порою казалось: матунька после татунькиной кончины не смирила своей выдающейся красоты. Те же белила с румянами и сурьмой, душистые притирания, наряженность, украшенность, те же неотразимость, дебелость. Выступает, – пава, взглянет, – орлица, голос подаст, – свирель. В детстве не имел сил глаз от неё отвесть. Сейчас видит перед собой не княгиню-мать, обёрнутую во вдовий плат, а величественную подругу правящего государя, пред коей всё окружение клонись, как трава. Да поклоны не те, что прежде. В глаза – «осударыня-матушка», за глаза – «красотка», даже «прелестница». Для чего сие? Невзрачная Витовтова дочка Софья, великая княгиня при живом муже, тенью ушла из златоверхого терема в обособленные хоромы. Галицкий, конечно, преувеличил храбрость своего кулака. Куда ему! Однакоже, если в простонародье всходят плевелы клеветы, стало быть, сорные семена обильно сеются сверху. Кто же сеятели?

Юрий заснул. И привиделись ему не петрушка с укропом, а не изжившая молодости красавица в дорогом наряде, в драгоценном венце, с недосягаемо притягательным ликом, маслиновыми очами и сахарными устами: «Любуйтесь не налюбуетесь, вот она, я какая!» Проснулся, – окна едва светлы. В мыльне коптила оплывшая свечка. Праздничная одежда пахла сушёным хмелем от платяной моли. Утренняя трапеза и в скоромный день пресна, как постная. Юрий в первый раз осознал с болью: до чего ему одиноко!

В соборе Успенья едва выстоял литургию, вслед за которой происходило венчание. Опирался на руку Галицкого. Глядел не столько на сестру с женихом, сколько на великую княгиню-мать, что величественно возвышалась на рундуке, обычном своём великокнягининском месте, рядом с надутой Софьей. Роза и одуванчик!

Выходя следом за молодыми, потерял на широкой паперти бывшего дядьку, оттиснутого куда-то вбок. Два боярина впереди, нахлобучив свои столбунцы, говорили громко, в общем шуме внятно. Услышались слова: «вдовствует нецеломудренно», «желает нравиться», «украшается бисером»... Голоса не распознались. Юрий попытался обойти говорящих, заглянуть в лица. Не успел. С самого края паперти увидел лишь покачивающиеся шапки сходящих со ступенек высоколобых клеветников.

Кстати, Галицкий снова – рядом.

   – Разузнай, Борис, кто вон те, в куньих шапках!

   – Тут полно куньих шапок, – растерялся всеведущий.

   – У них по плечам – вышитые золотом петли.

   – Да сейчас обычай у бояр носить на плечах ложные золотые петли.

Временная изменчивая прихоть в житейском быту. Так ничего не узналось.

Пир в Набережных сенях Юрий покинул рано, ещё до тех самых пор, когда молодых повели в спальню. Об уходе не известил государя-брата, к матуньке подошёл, соврал про внезапную немочь. Евдокия Дмитриевна глянула лучезарно. Улыбка, как зорька алая, обласкала сына:

   – Жаль, что так, Георгий. Поди, подлечись: одну неполную ложку конского щавеля – на стакан кипятку. Через три часа принимай по ложке трижды после еды.

Отойдя, сын долго видел мысленным взором сияющий материнский лик, казалось, переполненный счастьем. Хотя знал: она с детства не терпела тверских князей: Суздаль с Тверью тоже жили в немирье. Не Ивану бы Холмскому быть её зятем, да государь-сын настоял, и вот – брачная каша. В ней княгиня-мать смотрится, как золотой персиковый плод в чашке с разварным пшеном...

Потекли дни, сумеречные, неласковые: то дождь, то снег, в конце концов – один снег. Осень кончилась. Устанавливался санный путь. Борис Галицкий, неизменный сотрапезник и собеседник, развлекал господина придумками: то скоморохов приведёт через чёрный ход, но Юрий быстро уставал от их пения и плясок; то предложит зайцев травить, договорится с соседом Данилой Чешком о своре, но князь не любил охотиться с собаками, говорил: «Отдайся охоте, будешь в неволе». И все– таки вызволил бывший дядька бывшего своего пестунчика из тоскливой задумчивости. Предложил: съездит ямским гоном в недальнюю Рязань, якобы по государеву поручению навестит княгиню Софью Дмитриевну, что замужем за Фёдором, сыном Олега Рязанского, спросит о здоровье, а заодно, уже вовсе тайно, свяжется с дочерью Юрия Святославича Смоленского, что загостился у тестя. «С Анастасией!» – воскликнул Юрий, произнеся это имя со сладостным смакованием.

На том и порешили. Вездесущий исчез, снабжённый наказами убедить княжну, что московский обожатель свято помнит их многообещающую беседу в полуразрушенной крепости у озера Круглого.

Вместо Бориса по княжескому зову стал навещать Юрьев терем Семён Фёдорович Морозов. Видимо, осведомленный тем же Галицким о настроении молодого князя, он в длительных собеседованиях старался настоящее опрокинуть в прошлое и таким образом рассудить о будущем. При этом часто звучало имя – Анастасия. Речь шла и об Анастасии– Предславе, дочери Владимира Святого и Рогнеды-язычницы, и об Анастасии Ярославне, жене венгерского короля, и даже о некоей «злонравной» Анастасии, возлюбленной князя Галицкого, изгнавшего из-за неё жену с сыном[52]52
  Речь идёт о любовнице князя Ярослава Владимировича Галицкого и событиях в Галиче второй половины XII века, с ней связанных.


[Закрыть]. Хозяин дома чуть не прервал беседу, когда рассказчик сообщил о сожжении обольстительницы боярами, поднявшими мятеж из-за ненавистной «Настаски». Морозов перешёл к иному повествованию, на сей раз об Анастасии-Василисе, княжне Суздальской, что прославилась чуть ли не святым житием по кончине мужа. «Будет! Уже наслышан об этом!» – взмолился Юрий. Чуть не разгневался на учителя, заподозрил в скрытом сговоре с теми, что противятся его браку с княжной Смоленской. Кто «те»? Доказательно назвать затруднился бы, но имел в виду и Софью Витовтовну, и государя-брата, и даже отчасти матуньку, не берущую пример с тётушки Василисы, отрёкшейся от всяческих мирских козней.

Вовремя прибыл из Рязани бывший дядька Борис, как раз в час полуденной трапезы, в самый разгар гнева Юрьева. Он даже привёз, – на что не было смелости и надеяться, – письмецо от княжны. Юрий уединился в спальню, развернул пергамент трепетными руками, трижды перечёл узорочье кратких строк: «Свет мой! Помню. Не верю, сбудется ли. Брат твой обнимался с Александром в нашем дому. Батюшка теперь не глядит в сторону Москвы. Храни тебя Бог!»

Радостный, однако растерянный, вернулся в столовую палату. Галицкий отбыл перевести дух после бешеного пути. Морозов допивал квас, переживая размолвку с Юрием.

   – Прочти, рассуди, боярин Семён, – осторожно протянул князь пергамент, как сосудец из драгоценного хрусталя. – Почему Смоленский не глядит на Москву? О каком Александре речь?

Морозов изъяснил по прочтении:

   – Александр – христианское имя Витовта. Государь, твой брат, ездил в захваченный Смоленск, дабы лаской перехитрить тестя, сохранить границы Московского великого княжества, на которые тот покушается. Смоленская встреча далеко не по нраву отцу твоей Анастасии, потерявшему этот город. Вот и не едет он в Москву, не хочет прибегнуть к помощи Василия Дмитрича.

   – Всё так, – согласился Юрий и сжал руками виски. – Что же мне остаётся?

Беседу прервал дворский Матвей:

   – К твоей милости из златоверхого терема.

Посланным оказался Семён Филимонов, племянник Морозова. Юрий знал: между родичами не было приязни. Потому, вышедши в сени, не пригласил государева стольника во внутренние покои, лишь подивился игрушке судьбы: странно, что они с братом приблизили двух враждующих, – он – дядю, Василий – племянника.

Выяснилось: государь просит брата с утра пораньше пожаловать для важного дела. Какого, – посланный не был уполномочен знать.

Остаток дня Юрий провёл в раздумьях, что давалось непросто. Перечитывая в тысячный раз драгоценную Анастасиюшкину цидульку, пылал гневом на бесхарактерного Василия: хищник Витовт коварно захватывает Смоленск, а Московский великий князь воспринимает сие, как должное, едет к тестю, по-родственному пирует с ним именно там. Тьфу на такое унизительное веселье! С другой стороны, представив себя на месте старшего брата, увидел по левую руку страшного Темир-Аксака, заносящего меч над русскими княжествами, а по правую – ненасытного сына Кейстутьева, в крещении Александра, что уже овладел Карачевом, Мценском, Белевом, Великими Луками, Ржевом, короче, богатым югом, оставив зятю лишь бедный север. Что делать? С азиатским владыкой – только сражаться, с литовским – можно ещё договариваться, хитрить в надежде, что тот и другой когда-нибудь померяются силами, – вот тогда можно будет разом избавиться и от восточного ига, и от литовской алчности.

Утром, как только Галицкий вошёл в передний покой, князь засыпал его вопросами:

   – Видал ли Анастасию? Как она? Что узнал на лице, чего нет в письме?

Боярин грустно развёл руками:

   – Княжну не видал: не было возможности. Прибег к помощи твоей сестры Софьи. Она и передала листок. Она же сказала, что княжна тоскует в Рязани, но не падает духом. Стойкая смолянка, из тех, что добиваются своего.

   – Я бы с ней стал вдвое сильнее! – размечтался молодой князь. – Однако пора к государю-брату, неведомо, для чего и зачем.

Всеведущий Борис пояснил:

   – Матушка твоя, Овдотья Дмитриевна, поставила каменный храм во имя Рождества Богородицы на месте деревянной церквушки Святого Лазаря. Сегодня предстоит освящение. Служить будет сам митрополит Киприан. Великая княгиня-мать пригласила всех своих сыновей.

Юрий глянул на обледенелые окна и тяжело вздохнул. Как бы читая мысли его, боярин подал совет:

   – Одевайся теплее. День нынче зело студёный. Говорят, много людей замёрзло в пути. Найдены издохшие кони с сеном в зубах. Стояли у коновязи и падали.

   – Фух! – содрогнулся Юрий.

Не любил он русскую зиму.