Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)

   – Твой бывший удел, – напомнил Ольгердовичу Василий.

Изгнанник кивнул и продолжал повесть. Кейстут немцев прогнал, врасплох взял Вильно, пленил Ягайлу, нашёл у него договорные грамоты с рыцарями. Витовт убедился, что двоюродный брат не так честен, как казалось до сей поры. Ягайло предложил дать присягу, что уступает великое княжение Кейстуту и никогда не выйдет из его воли. Тогда захватчик великокняжеского стола был отпущен, а коварный его слуга повешен.

   – И по заслугам! – одобрительно кивнул Дмитрий Иванович.

   – Так-то оно так, – раздумчиво протянул Ольгердович, – да ведь посмотреть как?

Василий кратко завершил за него сумрачную историю. Недолго длилось торжество Кейстута на престоле Ольгердовом. Ягайло отдыхал в Витебске. Трудно было сговорить баловня на отважное предприятие против дяди. За это взялись сестра-вдова, потерявшая своего Войдылла, и мать Ульяна, недовольная, что великое княжение перешло от её сына к деверю.

   – Дядя к своей беде завёл со мной драчку, – вставил слово Дмитрий Ольгердович.

   – Ягайло этим воспользовался, – досказал Василий, – призвал в союзники немцев. Битва должна была разразиться под Троками. Однако ленивый предпочёл хитрость.

Юрий вставил:

   – Не ленивый, а трус.

Василий смешно изобразил, как Ягайло уговаривал бывшего друга Витовта помирить его с Кейстутом. Так отец с сыном оказались у него в стане. Это и требовалось. Обоих схватили. Кейстута удавили в темнице, Витовту же удалось бежать...

Невесело возвращался Юрий с почестного пира в свою спальню. Такое возникло чувство, будто Василий привёз чужие семейные страсти из литовского замка сюда, в златоверхий терем. Нет, они не олицетворялись Ольгердовичами, прибывшими на московскую службу. Они, незримые, но ощутимые, будут сами по себе рядом с Юрием.

Перед сном к нему заглянул Борис Галицкий и поведал великую тайну: Витовт отпустил Василия под страшную клятву. Наследник московского стола дал слово жениться на его дочери.

Младший княжич взволновался:

   – Что она? Как она?

Дядька развёл руками.

   – Знаю, что именуется Софьей.

Юрий допытывался:

   – Хороша собой?

Ответ был:

   – Неведомо!

Таинственно тихо сделалось в спальне по уходе Бориса. Юрий медленно засыпал с обидой, что такую важную семейную новость узнал не от брата, не от матери и отца, а от постороннего человека.

Проснулся Юрий с предчувствием, что ему, младшему, уготована судьбой ещё более худшая спутница жизни. По неведомо каким важным соображениям предстоит ему жениться не на великой княжне, не на королевне, не на дочке правителя, а на какой-нибудь дальней государевой родственнице, ради семейных уз и хрупкого мира между народами.

После утренней трапезы великий князь вышел из-за стола бок о бок со старшим сыном. Повёл его к той самой, – Юрий проследил, выйдя из столовой палаты в теремной переход, – именно к той комнатке, где ещё накануне сокровенно беседовал с младшим сыном.

7

Прошла Пасхальная неделя, пришли дожди, дождались своего часа. Юрий лежал на лавке, не желая ничем заняться. Дважды заглядывал Васильев дядька Осей, звал упражняться в воинском искусстве. С тех пор, как воротился из Коломны, где исправлял государеву службу, боевой искусник принялся обучать княжичей владеть разными видами оружия, защищаться и нападать. У Юрия к его гордости уроки обычно шли лучше, чем у Василия. Однако же на сей раз он не вскочил на зов наставника, лишь головой помотал:

   – Нейду.

В конце концов сам старший брат пожаловал:

   – Что сквасился Гюрга?

Юрий потёр икры ног:

   – Здесь больно. И в поясе.

Василий поругал мокрую весну, предсказал, что братнюю немоготу излечит улучшение погоды, и ушёл, озабоченный неведомо чем.

Когда приболевший княжич не появился в столовой палате ни днём, ни вечером, пред ним явился дядька Борис, только что прибывший из Звенигорода.

   – Что с тобой, господин?

Юрий вяло ответил:

   – Да так: голова болит, познабливает. – И спросил: – Звенигород-то после Тохтамыша отстроился?

   – Ещё б ему не отстроиться! – усмехнулся дядька. – После разора семь лет прошло. Тебе уж ныне пятнадцать. Вьюнош! А тогда-то был отроком. Э! – внимательней взглянул Галицкий. – Приопух ты. Веки набрякли. Дай, лоб потрогаю... Уй-юй-юй!

Разостлал постель. Помог разоблачиться, пообещал позвать лекаря.

После общей вечерней молитвы в Крестовой всё великокняжеское семейство собралось у одра больного. Он же видел пришедших, как сквозь туман. Слабо. Слышал голос родителя, вспомнившего давнюю московскую гостью – язву:

   – Вдруг ударит, как ножом в сердце, в лопатку или между плечами. Огонь пылает внутри. Крове течёт горлом. Обуревают то пот, то дрожь. У иных пухнет на шее, бедре, под скулою, пазухою. Десять здоровых приходилось на сто болящих.

   – Ох, некстати такие речи! – прервала матунька. – Нет у Георгия всех тех примет.

Княжич знал, почему всполошился отец. Ведь дядя, великий князь Симеон, помер тогда от беспощадной болезни. Сам Юрий в детстве слышал, как посетила она Смоленск: осталось в нём всего пять человек. Вышли и затворили город, полный непогребённых. Хотелось крикнуть: «Бегите от меня все!», но язык не повиновался.

   – Высунь-ка, покажи язык, – попросил немец-лекарь Сиферт. Помог извлечь из запёкшихся уст. Сказал невесело: – Ярко-красный. И беловатый налёт на кончике...

Юрий с трудом промолвил:

   – Он при высовывании как бы спотыкается о края зубов.

Лекарь велел всем выйти. Юная княжна Марья в дверях сказала:

   – У братца кроличье лицо!

Долго длился бурный разговор в теремном переходе. Не разобрать было слов.

Сколько времени истекло, прежде чем сызнова отворилась дверь? За ней – голос матуньки:

   – Нет, Домникеица, нет, не ты! Найду, кому быть при нём.

Потом Юрий увидел Сиферта с белой повязью на лице по самые очи. Лекарь делал приготовления:

   – Сейчас будем пускать кровь...

Княжич ощутил нежные прикосновения Домникеи и удовлетворённо вздохнул. Рука его была уложена на твёрдой подушке ладонью кверху. Под ней – льняное полотенце. Бывшая мамка стянула плечо жгутом, но не сильно.

   – Сожми кулак, княжич, – попросил лекарь. – Несколько раз сожми.

Прокол почти не почувствовал... Сиферт наказывал, уходя:

   – Надо его остричь. Заставлять много и часто пить. Будет жар, обёртывать в мокрое, обтирать...

Дальнейшее стало ускользать от Юрьева слуха. Вновь смежил ресницы. Открыв глаза, он обнаружил себя на высоком струге, что везли на колёсах, по пустынному волоку. Рядом – чужие люди в длинных чёрных одеждах. Остановились в урочище с круглым, осевшим от времени, травянистым валом. Кто-то сказал: «В старые времена кипело жизнью место сие, красно и видно. Сейчас же пусто всё и ненаселённо!» Да, голая степь, река, небо...

Струг спущен на воду. Потянулись унылые берега, – ни селения, ни людей. Как на редкость, глядят на плывущих козы, лоси, волки, медведи, бобры, выдры. То и дело парят над стругом орлы, лебеди, гуси, журавли. Спутники Юрия зорко взглядывают по сторонам. К своему удивлению, он не речи их слышит, а мысли. Мысли о том, что здесь некогда существовали города знаменитые, а ныне же едва приметны следы их. Вон, ряд белых каменных столпов, подобных малым стогам. Княжичу это место назвали Донской беседой. На большом каменном столе – каменные сосуды. Красиво, но неприятно.

Струг двигался среди красных гор. Вдруг из расселины выскочили полунагие лучники, сели в судёнышки, устремились к путникам.

Тщетно окружающие внушали Юрию: это хазары, жители древней своей столицы Серкела, хотят угостить хлебом и молоком. Он видел не угощение, а длинные кривые ножи. Заметался, ища спасения. И, сколь ни удерживали берегущие, кинулся с борта в воду. Зажмурился от холода. Пришлось применить усилие, чтоб открыть глаза...

Ни струга, ни реки, ни червлёных гор. Он голый – в лохани с ледяной водой. Стоит при помощи Домникеи.

   – За подмышки не хватай, я щекотлив! – запротестовал Юрий.

Однако сильная она всё-таки, его хорошуля! Рывком вытащила, натянула шерстяные носки, заставила быстро запохаживать рядом с ней по спальне. Волокла обессиленного, как раненого:

   – Ну же, ну! Шагай. Ведь, обеспамятев, прыгал на пол, бросался в переход. Удержала едва. А теперь... Ну, ещё шажочек.

   – Ай-яй-яй! – возник на пороге Сиферт. – Ты его пошлёшь на тот свет! Знаю ваших знахарей. Одного купца пользовали от жара ледяной водой, он – уже там! – немец указал на небо.

Домникея остановилась на миг, держа обеими руками недужного.

   – Сколько купец простоял в лохани? – спросила лекаря. – Одну минуту?

   – Зачем одну? Целых пять!

Сиделка сердито глянула на врача:

   – Шёл бы отсель, знаток!

Потом уложила княжича. Потеплей укрыла.

   – Бедный ангельчик! Весь в пупырышках! И локти и бока, грудь, спина, ноги. И лик попорчен, аж зашло за уши... Как в поясе-то, болит?

Юрий перевёл дух.

   – Уже не болит.

Домникея призналась:

   – Я ведь, пока ты в горячке грезил, твою нижнюю рубашку отнесла в лес, расстелила на муравейнике, пропитала насквозь муравьиным спиртом да и надела на болезное тело. В отлучке истерзалась: не вскочил бы с одра беспамятный, не выбежал бы.

Юрий по поведению Сиферта понял: заразна его болезнь! Боялся без крайней нужды коснуться своей лекарки, лишь благодарно взирал на её красивый, одушевлённый заботой лик.

А в болезненно-сладких снах ощущал целительность материнских уст на своих ланитах, успокаивающие боль ласки женских рук, облегчающий дыхание нежный запах. Спал или бодрствовал, покой поддерживало одно ощущение: она рядом!

Какой-то очередной ночью обнаружил: он в спальне один. Не дремлет в глубоком кресле его сиделка. Ждал, не дождался, снова ушёл в беспокойный сон.

Утром явился нежданный гость, учитель, боярин Семён Морозов. Потряс хохолком, пощипал светлую бородку.

   – Как живём-можем?

Княжич живо откликнулся:

   – Всё вижу и ощущаю ясно. Очень хочу есть.

Пришедший положил длань на его чело:

   – Жару нет.

Юрий перво-наперво спросил: где его Домникея? Услышал плохой ответ: тяжело больна. Как ужаленный, привскочил в постели:

   – Я тому виной!

   – Ты, – сел у его изголовья Морозов. – Иначе не могло статься. – Откровенно поведал: – Как сказал немец Сиферт, недуг твой опасен для окружающих. Охотников по уходу не находилось. Домникея вызвалась сама и вот – на тебе! Вместе, бывало, над тобой хлопотали. Я – хоть бы что, а она... Ляг, скрой слёзы. Ты уж не мальчик, а князь!

С тех пор дни за днями проходили вдвоём с Морозовым: единственным собеседником и слугой. Выздоравливающий Юрий мог ещё передать другим свой недуг. Он ежедень расспрашивал Семёна Фёдоровича о Домникее. Ответ был один: больна. И беседа намеренно уводилась на иные предметы.

   – Хан Тохтамыш сам убил свою ханшу Товлумбеку, – развлекал больного Морозов.

   – Проклятый Тохтамыш! – вспомнил Юрий бегство с матерью из Москвы.

   – Воистину царь без царя в голове, – поддержал учитель. – Этот взбесившийся великан сражается теперь с другим великаном. Оттого и не наказал нас за бегство твоего брата Василия.

   – Руки коротки? – спросил Юрий.

   – Руки слишком длинны, – поправил боярин Семён. – После неудачной схватки с азиатцем Тимуром двухлетней давности[17]17
  Два региона, Хорезм в Центральной Азии и Азербайджан в Закавказье, оспаривались Золотой Ордой и империей Тамерлана. В 1386 г. в Дагестане состоялась битва между двумя гигантами. Хотя исход её был неясен, Тохтамыш решил отступить.


[Закрыть]... Помнишь?

   – Татунька что-то такое молвил, – напряг память княжич.

   – Так вот теперь властелин кыпчаков собрал огромное войско, куда включил черкесов, аланов, булгар и русских. Пришлось нашему великому князю отдать недругу часть своей силы и наследника сына.

   – Как? – приподнялся Юрий. – Василия сызнова нет на Москве?

Морозов мрачно кивнул.

   – Пока ты болел, старший брат твой вместе с Борисом Нижегородским отправились во главе наших войск к далёкой азиатской реке Сырдарье. Там должен произойти решающий бой двух гигантов.

   – А я об этом даже не ведаю, – обиделся княжич.

Морозов постарался развеять обиду:

   – Пытался тебе сообщить, Только всуе. Ты не понимал ничего. Да не это суть важно, – перешёл он к собственным мыслям, видимо, давно не дающим ему покоя.

Боярин заговорил о том, что великий народ обладает способностью подниматься после падения. Пусть он унижен, но пробьёт час, встрепенутся неистощимые силы и народ встанет на ноги с прежней гордостью.

   – Мы до сих пор не встали, – перебил Юрий.

Морозов помог представить, словно воочию, как русские люди, оказавшись под страшным игом, сходили в могилу, безнадёжно оглядываясь: не проглянет ли где хоть луч их освобождения. Потом дети усопших в неволе наблюдали с великой горечью, как князья их холопствовали перед поработителями, предавая друг друга ради призрачной власти.

   – Более повезло внукам, сверстникам деда твоего Ивана Калиты, – сказал Семён Фёдорович. – В то время страдали только окраины. Московский же князь сумел установить тишину в своих небольших владениях. К нему потянулись менее удачливые князья с собственными боярами. В Москве обосновался митрополит[18]18
  В 1325 г., в правление великого князя Ивана Даниловича Калиты, святой митрополит Пётр перенёс первосвятительскую кафедру из Владимира в Москву.


[Закрыть]. После ста лет рабства занялась заря вожделенной свободы, о коей мечтали предки. Выросло поколение, привыкшее жить без страха перед Ордой. Оно и вкусило победу в Донском побоище.

   – Победители снова под побеждёнными! – скривил уста княжич.

Он представлял, как переживает отец вторую разлуку со старшим сыном. Если ордынский плен оставлял надежду на благополучный исход, то очень трудно надеяться» что великая битва оставит В живых Василия. Невольно припомнились воинские уроки Осея: у младшего брата они шли успешнее, чем у старшего. Не пришлось бы по выздоровлении сызнова уединиться в родителевой комнатке для тайных бесед.

Морозов тем временем развивал мысль о терпимом иге: да, мы унизились, потеряли гордость, научились хитрости рабства, корыстолюбию, бесчувственности к обидам, к стыду. Сила у нас стала правом, татьба – язвой собственности. Теперь, слава Богу, тьма миновала, закон воспрянул от сна. Зато пришла неизбежность строгости, неведомой предкам.

   – Мономах говорил: «Не убивайте виновного», – напомнил боярин. – Отец же твой ввёл публичную смертную казнь[19]19
  В 1375 г. в Москве, на Кучковом поле, по указу великого князя Дмитрия Ивановича состоялась первая публичная смертная казнь. Был обезглавлен за измену сын последнего московского тысяцкого Иван Вельяминов.


[Закрыть]. Пращуры знали побои лишь в драке, теперь же по приговору бьют палками и секут кнутом.

   – Мы стали походить на татар? – спросил Юрий.

Семён Фёдорович покачал головой:

   – Думаю, нет. Не они научили нас стеснять жён, держать друг друга в холопстве, торговать пленными, давать посулы в судах. Всё это было прежде. И слов татарских у нас не более, чем хазарских, печенежских и половецких. Что оседлый народ христианский мог перенять от кочующего языческого? Единственно – ужесточение нравов. Однако же оно временное, зависящее от жизни. Исчезнет лихое иго, и пятна его сойдут.

Часами длились беседы. Время шло незаметно, выздоровление быстро. Однажды княжич сказал боярину:

   – Ты, Семён Фёдорыч, как Домникея, самый близкий мне человек. Ближе родных. И, конечно же, ближе дядьки Бориса Галицкого. Тот испугался потерять свою жизнь более, чем мою: не явился ни разу.

Морозов крепко сжал руку своего подопечного:

   – Вот за это не кори. Страх за жизнь людям свыше дан, одним больше, а другим меньше. Мы не властны над дарованными нам чувствами. Вспомни Переяславль! Там Борис был храбр. Здесь всё, видно, аукнулось старое: в детстве, за девять лет до того, как ты явился на свет, он пережил тот же свирепый мор, что и твой родитель.

Юрию показалось ко времени спросить в сотый раз о своей бывшей мамке. Боярин опустил голову.

   – О Домникее больше не спрашивай! Не могу!

Такой ответ взорвал княжича, не помня себя, он осыпал любимца укорами. В конце концов тот ушёл. Юрий же истерзался раскаянием. С тех пор прикусывал язык, когда мысль возникала о Домникее.

Ангелом с небес явилась перед ним матунькина девка Анютка. Первый новый человек! Распахнула окно, впустила освежающую теплоту лета. Громогласно поздравила:

   – С выздоровленьицем!

Княжич, выразив благодарность, как бы между прочим спросил:

   – Почему не Домникея, а ты?

Челядинка словно водой окатила:

   – А её нету.

   – Юрий опешил:

–Как... нету?

Анюткин лик построжал в испуге. Руки затеребили передник.

   – Домникеица заразилась от твоей милости, господин. Поболела и померла. Забудь о ней.

Этакая скороговорка! И – дверь захлопнулась.

Выздоровление сменилось худшим состоянием, чем болезнь. Когда наконец навестила матунька, не смог встретить с подобающей радостью. Едва улыбаясь, поднялся с лавки, припал к дорогой руке. Знал: великая княгиня едва оправилась после рождения новой сестрицы, которую окрестили Анной. От Морозова слышал: роды были тяжёлые.

Сейчас мать выглядела, как прежде, величественно-красивой.

Увлечённо стала поведывать о своей мечте заложить каменную церковь Вознесения вместо деревянной в основанном ею монастыре недалеко от Фроловских ворот. Завтра же обязательно посетит обитель, посоветуется с монахинями.

   – Чтой-то ты, Георгий, будто меня не слушаешь? – вдруг заметила Евдокия Дмитриевна.

   – Переживаю смерть бывшей мамушки, – откровенно признался сын.

Великая княгиня напряглась, сжала губы, как бы не давая вырваться первым навернувшимся словам. Сказала успокоительно:

   – Не скорби. Недостойно скорби, если грешником принят образ ангельский.

Юрий понял: надобно обуздать печаль. Ведь душа Домникеина сменила низменную земную юдоль на горнюю, райскую. Одно только не утерпел возразить:

   – Она здесь была не грешница.

Мать, не ответив, свела речь на иное. Сообщила, что вчера прилетел вестник с востока. В дальней жаркой азиатской земле ничем завершилась битва Тохтамыша с Тимуром. Бывший разоритель Москвы вынужден был отступить в степи, к северу, дабы привести войско в порядок.

   – Дядю моего, Бориса Нижегородского, и дорогого нашего Васеньку он, – хвала Богу! – отпустил домой. Оба уже в пути! – радовалась великая княгиня.

И Юрий порадовался от души вместе с ней.

Дни потекли в ожидании старшего брата. Осей должен прибыть вместе с ним. Вновь придёт время занятий боевыми искусствами. Пока же продолжались поучительные беседы с Морозовым. Юрий прочитал повесть «Александрия» о подвигах древнего македонского царя, заимствованную из текста болгарского. Познакомился с восточными притчами о царе-льве, боярине его быке и придворных шакалах. Одолел книгу «Соломон и Китоврас» о вынужденном участии мифического демона-зверя в построении Соломонова храма.

Посещал княжича и Симоновский игумен Феодор с божественными книгами. Однажды, когда великокняжеский духовник выказал похвалу великой княгине за строительство обители Вознесения, Юрий дал пылкое обещание:

   – Вот войду в лета, построю и я, как матунька, монастырь. Только не женский, а мужской.

Состояние выздоровевшего было приподнятое, лёгкое, как у парящей птицы. Вот он уже трапезничает со всеми в Столовой палате, перемолвливается словами с отцом, получает приглашение от дядюшки Владимира Храброго посетить Серпухов. Жизнь вошла в обычную колею.

Ясным солнечным днём, в послеполуденный час, Юрий впервые вышел из терема, спустился на огород, застал у качелей сестрицу Марью с сенными девушками.

   – А, братец? – спрыгнула она наземь. – Как живёшь-здравствуешь?

Юрий улыбнулся широко, во весь лик:

   – Слава-те, Господи!

Сестрица похвасталась:

   – А я намедни ездила с матунькой в монастырь Вознесения. Знаешь, кого там видела?

И умолкла таинственно.

Юрию оставалось спросить:

   – Кого?

Сестрица тихо шепнула на ухо:

   – Твою бывшую мамушку Домникею. Постриженную.

8

После утренней трапезы, когда все встали из-за стола, Юрий подошёл к отцу. Лик великого князя показался сумрачнее обычного, но сын не придал этому значения, ибо последнее время из-за частых недомоганий Дмитрий Иванович редко пребывал в добром расположении духа. Княжич предвидел всего-то и разговору, – сообщить о своей поездке в Серпухов. Давно князь Владимир и княгиня Елена звали его к себе. Сейчас крыша лета, самое время для гостин. Осталось уведомить родителя, как обычно: «Я еду». И услышать доброжелательное: «Поезжай, сынок». Однако этого не случилось. Татунька стал хмур, хуже некуда, и промолвил строго:

   – Не едешь!

   – Как так, не еду? – не понял сын.

Отец круто повернулся и пошёл из палаты.

Они были не одни. У великого князя трапезовали воевода Боброк со своей женой тёткой Анной, дядья с материнской стороны Василий Нижегородский и Семён Суздальский, окольничий Тимофей Васильевич Вельяминов, брат последнего тысяцкого, явившийся в златоверхий терем ни свет ни заря.

В груди второго по старшинству великокняжеского сына заклокотала обида. Прежде, когда не стало надежд на возвращение старшего брата из Литвы, родитель был с ним в любви и совете, теперь же, когда Василий возвращается по-здорову с азиатской войны, можно с младшим сыном не объясняться: «Не поедешь, и всё тут».

В теремном переходе матунька взяла под руку:

   – Успокойся, Георгий. Государь-батюшка серчает не на тебя, а на двоюродного брата Владимира.

   – Ой ли? – не поверил Юрий. – Татунька с дядей всегда были – один человек.

Евдокия Дмитриевна тяжело вздохнула:

   – И один человек раздваивается! У кого-то из старых бояр Владимира сорвалось с языка, что великокняжеский стол должен наследовать не твой брат Василий, а ваш стрый, князь Серпуховской[20]20
  Владимир Андреевич Серпуховской приходился двоюродным братом великому князю Дмитрию Ивановичу. Стрый – по-старинному дядя.


[Закрыть]. Иначе будет не по отчине, не по дедине. Татуньке стали известны сии слова. Он велел болтуна с единомышленниками взять под стражу, заточить, разослать по разным городам.

   – Чужих бояр? – от неожиданности остановился Юрий. – И почему «болтуна»? – не мог он взять в толк. – Ведь в харатейном списке твоего батюшки, а моего деда, ясно сказано об отчинности и дединности: в наследовании великокняжеского стола брат имел преимущество перед сыном...

   – Ш-ш! – прервала великая княгиня.

В свете высоких окон Юрий ясно увидел гнев на материнском лице.

   – Плохо учит тебя Морозов, – присовокупила Евдокия Дмитриевна.

Вот-вот и разойдутся, искренней беседы не получилось. Сын искал веских слов, чтобы защитить учителя. Недоставало ещё разлуки и с любимым Семёном Фёдоровичем! Губы его дрожали. Вырвалось вовсе не то, что хотел сказать:

   – Матунька! Домникея не умерла. Она постриглась в Вознесенской женской обители.

Мать задержалась и обернулась.

   – Она умерла для мира. Поступила, как Бог велел. До меня дошла её покаянная исповедь. Бывает надобность в перемене судьбы, когда человек должен быть хозяин себе. Ты стал слишком большой, она слишком молода.

   – Что, что? – не понял Юрий.

Матунька скрылась на своей половине.

В ложне поджидал подопечного Борис Галицкий.

   – Слышал о происшедшем в Столовой палате, мой господин, – сразу объявил он. И тут же утешил: – Не за себя расстраивайся, за всех! Все люди, и простые и знатные, переживают сейчас за Великое княжество Московское. У государя с Тохтамышем опять немирье. Хан дал ярлык на Суздаль и Городец твоим дядьям, Семёну с Василием, а их дяде Борису – Нижегородчину. А твой батюшка всё переиначил: двум братьям отдал Нижний Новгород, Бориса хочет посадить в Городце. Пошёл против воли ханской. Теперь люди боятся нового Донского побоища. Татары уже начали зорить Рязань. Не за Москвой ли страшный черёд?

Юрий опустился на лавку, закрыл руками лицо:

   – Что-то мне стало тошнёхонько!

   – Не ссориться бы двум одолетелям нечестивца Мамая, не к ночи он будь помянут, – продолжал дядька мыслить вслух, – напротив, стать бы единым телом, одной душой.

   – Что теперь будет с дядюшкой Владимиром Храбрым? – отнял руки от лица Юрий.

Борис загадочно закатил глаза:

   – Божью волю угадать трудно, а государеву ещё и опасно. Есть на Москве колдун, прозывают Орефой. Он всё предскажет, о чём ни спросишь.

Княжич прошёлся по ложне, сжимая руки.

   – Не идти же нам к колдуну! Сейчас вот сидел на лавке и знаешь, что мыслил? Только об этом – никому!

Дядька окстился:

   – Клянусь молчать.

   – Когда мне было пять лет, Домникея поехала посмотреть первую смертную казнь на Руси. Взяла и меня без спросу на Кучково поле, где сейчас Сретенский монастырь.

   – Постой, – прервал Галицкий, – ты говоришь о казни Ивана Вельяминова?

Княжич кивнул. Понял, что нужно дядьку вводить в суть дела. Ему ли, всезнайке, неведома судьба сна последнего московского тысяцкого? Как раз в год рождения умер Василий Васильевич Вельяминов. Слишком важны к тому времени стали тысяцкие! Подобно князьям имели свою дружину, согласно с древним обычаем избирались горожанами, власть их порою не уступала государевой и боярской. Они входили в родство с великокняжеским домом. Сын Вельяминова Николай женился на матунькиной сестрице Марье. Завистливые бояре уговорили отца упразднить столь высокий сан. А ведь в новые тысяцкие метил старший сын покойного Иван. Он перебежал в Тверь. Там, а потом в Орде, замышлял против великого князя Московского.

   – Это большой был брёх... ну, вздорный человек, – вспомнил дядька Борис. – Я не видел той казни, живя в Звенигороде.

   – А я и сегодня вижу, как будто случилось только что, – тихо промолвил Юрий. – Последний летний день, время предобеденное. Дьяк читал сказку[21]21
  Так называлось в Древней Руси обвинительное заключение, вынесенное преступнику. Его зачитывали перед казнью.


[Закрыть] про крамолу, измену. Красивый молодец ждал своего конца на дощатом, высоко поднятом рундуке. Кат в красной рубахе внезапно обнажил сверкающий меч...

   – Не топор? – спросил Галицкий.

Юрий тряхнул кудрями.

   – Нет, меч! Размахнулся и... я зажмурился. После Домникеюшка сказывала, что с головою Ивана отсеклись от народа предания вечевой свободы.

Борис хмыкнул:

   – Бывшая мамка твоя чувствительна! – И спросил, как неважное: – Кстати, где она?

Княжич прошептал:

   – В Вознесенском монастыре. Постриглась.

Дядька перекрестился, как по покойнице, и деловито завершил:

   – Не кручинься, не помни худа. А твоего двуродного стрыя князя Серпуховского ждёт не злая судьба, а славная. Мелкие тучки наплывут и пройдут. Государь же предаёт смерти тех, кого нельзя оставить в живых. Заметь, никого из родичей изменника он не тронул, служат по сей день.

Княжич стоял к оконцу лицом, водил пальцем по вставленному в стальной переплёт слюдяному кусочку. Не сразу откликнулся на последние слова дядьки. Потом тихо позвал:

   – Борис Васильич, а, Борис Васильич!

   – Што изволишь, господин князь? – спросил Галицкий также шёпотом.

   – Не исхитришься ль узнать иноческое имя Домникеюшки и способ с нею как-нибудь увидеться?

Потомок галицких княжат не поторопился с ответом. Юрий понял всю щекотливость просьбы. Заранее зная ответ, спокойно переспросил:

   – Не сможешь?

   – Попробую.

Они расстались перед обедом. Княжич к дневной трапезе не пошёл, послал сказать о недомогании. Приспешница[22]22
  Приспешница – повариха, кухарка. Приспешня – кухня.


[Закрыть] Катерина принесла в постный день пироги с капустой, варёного судака и грибную похлёбку.

Остаток времени после дневного сна прошёл за списком «Киево-Печерского патерика»[23]23
  «Киево-Печерский патерик» – памятник древнерусской литературы XIII в. Написан епископом Суздальским и Владимирским Симоном, бывшим монахом Киево-Печерской обители. Основан на устных преданиях из иноческой жизни.


[Закрыть]. Любопытно было прочесть о многотерпеливом иноке Никоне, попавшем в половецкий плен. Ему подрезали сухожилия на ногах, чтобы не сбежал. Однако страдалец не только сам спасся, но и невидимо помогал другим. Невольно повеселила Юрия повесть о двух монахах, Тите и Ефагрии. Нечистый внушил им такую ненависть друг к другу, что даже в церкви, увидев Тита с кадильницей, Ефагрий отходил в сторону. Тит же, минуя его, прекращал кадить.

   – О слабость людская! – вымолвил Юрий в тишине одиночества.

   – Воистину слабость, мой господин.

Княжич вздрогнул и обернулся. Сквозь приоткрытую дверь просовывалась бородка Галицкого. Указательный перст его манил, разгибаясь и сгибаясь.

Юрий прошёл за дядькой в его комнату. Первое, что бросилось в глаза, – разложенная на широкой лавке женская одежда. К своему неудовольствию узнал: в этой одежде предстоит явиться в обитель в виде великокняжеской челядинки, мирской подружки Домникеи, в иночестве Мелитины.

   – Не взыщи, княже, – развёл руками Борис, – сделал всё, что мог. Вас оставят наедине на малое время, пока порошок в песочных часах не перетечёт из одной скляницы в другую.

Княжич, подумав, спросил:

   – Каково часомерье?

   – Ровно три минуты, – ответил дядька.

Пора было отправляться вечерять. В Столовой палате собрались те же, что и за утренней трапезой. Отец, проходя мимо Юрия, потрепал по плечу и молвил:

   – На меня не сердись. Бывает. А к дядюшке можешь отправляться хоть завтра. Да он сам будет здесь, вот вместе и поедете.

Как тут не смекнуть: крупная перемена произошла среди дня! У матуньки лик, словно небо после непогоды. А за столом новый гость, серпуховской боярин и воевода Акинф Фёдорович Шуба. Знать, волшебное слово привёз от Владимира Храброго, коли государь переменил гнев на милость.

Эти мысли мелькнули в Юрьевой голове, пока он усаживался за стол. За едой же думал о предстоящем свидании. Галицкий объявил, что не едет с ним. И понятно: опасается людской молвы и зорких глаз, коим не преграда ни стены, ни расстояния. Не перевоплощаться же и дядьке Борису в женщину.

После трапезы Юрий поспешил к себе. Галицкий уже ждал. Принялись готовиться.

   – Тайну будем знать ты да я, да бывшая мамка твоя, да ещё слуга мой верный Ивашка Светёныш.

Это Ивашка, маленький, щуплый, не примечательный ничем, одно слово, незаметный, вывел переодетого княжича через чёрный ход, через узкую калитку на задах огорода, к старенькой, серой, как мышь, карете.

Остановились у Фроловских ворот. Прошли правой стороной улицы. В девяти саженях от маленькой одноглазой церкви постучались в окно привратницкой. Впустила пожилая монашка с сальным подсвечником в руке. Светёныш остался на крыльце. Княжич был введён во вторую камору, предназначенную для отдыха сторожихи, и оставлен здесь. Стены бревенчатые, маленькое волоковое оконце, белый печной бок, широкая лавка со свёрнутым тюфяком в изголовье! Сумрачно, как в келье отшельника.

Скрипнула дверь. Княжич, взглянув, сразу узнал облик бывшей мамки под чёрной накидкой. Она устремила к нему красивый лик, – светлое пятно в треугольной аспидно-чёрной раме. Юрий бросился к ней:

   – Домникеюшка!

Она широко отступила, оградилась поднятыми руками.

   – Будь благополучен и здрав, Юрий Дмитрич!

Ему впервые сделалось стыдно, в первый раз испытал зло к себе, искал приговора для самосуда:

   – Лучше б меня умертвил недавний недуг! Я, только я повинен в твоём уходе из мира! Зачем тебе надо было... За что мне так...

Она изрекла с нажимом, по-матерински, как в детстве говаривала:

   – Ангельчик, не вини себя, не мели нелепицы. Я, когда впала в твою болезнь, дала обет перед иконой: выздоровлю, уйду от мирских грехов. Бог сподобил, ушла.

Он ещё лелеял надежду:

   – Смогу ли хоть изредка лицезреть тебя?

Монахиня Мелитина отрицательно повела головой:

   – Ни за что!

Он сделал шаг ближе, она сызнова отступила.

   – Могу ли, – спросил, – в крайности... прийти... попросить совета?

Задумалась, собираясь с ответом.

   – В крайней крайности. За советом приди.