Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

10

Всего-навсего четверо суток, четыре счастливых дня и ночи полны были радости и добрых событий. Великий князь начал оправляться от нагрянувшего недуга. Уже сидел, слушал повествование сына-наследника о битве гигантов, Тимура и Тохтамыша. Первый раскаивался в том, что в своё время помог последнему. Опекаемый поднял меч на опекуна: повёл тьмы всего Улуса Джучи[31]31
  Тьма – десять тысяч воинов, соединение в золотоордынской армии. Улус Джучи - так называлась татарами Золотая Орда.


[Закрыть] на Темир-Аксака. Лелеял мечту напасть на самое сердце его владений – город Мавераннахр. И вот пришлось отступить.

   – Хвала Богу, тебя с Борисом Нижегородским отпустил домой, – радовался отец.

Юрий слушал довольный, сидя бок о бок с выздоравливающим родителем. Тем временем великая княгиня разрешилась от бремени шестым сыном. Восприемниками были вовсе несовместимые лица, – младость и старость, – восемнадцатилетний княжич Василий и вдова давно умершего последнего московского тысяцкого Вельяминова Марья. Имя самому младшему государеву сыну дали – Константин. Дмитрию Ивановичу, идущему на поправку, предстояло внести изменение в духовную грамоту, дабы младенец остался не обделённым.

   – Утро вечера мудренее, – простился он с домашними после вечерней молитвы.

Юрий, словно заговорённый, долго не мог уснуть. В конце концов, задремав, оказался у лазурного озера, увидел на воде поющего лебедя и в страхе проснулся. Вспомнилось изъяснение Домникеи по поводу подобного сна: очень дурное предзнаменование!

У самого ложа стоял со свечой дядька Борис. Залихватские усы на сей раз опустились и выглядели довольно жалко, голос дрожал:

   – Поспеши. Государь умирает.

Сторож ударил в медное било один ночной час[32]32
  В то время часы делились на дневные и вечерние. Первые отсчитывались с восходом, вторые – с заходом солнца.


[Закрыть].

Тётка Анна с Еленой Ольгердовной ввели в государев покой великую княгиню, ещё не оправившуюся от родов. Больной лежал высоко на подушках, крупный телом, широкоплечий, но выглядел он не мощно, а грузно. Большой живот то вздымался, то опадал. Чёрные волосы и борода увлажнились, дивный взор потерял яркость.

   – Дети мои, – обратился великий князь к подошедшим старшим сыновьям Василию, Юрию, Андрею и к подведённым младшим Петру, Ивану, – живите дружно, а матери своей слушайте во всём. Молодшие братья чтите брата старшего, своего отца в моё место. Пусть сын мой, князь Василий, держит своего брата, князя Юрья, и всех молодших в братстве, без обиды. – Замолчал. Потом, сделав продолжительные усилия, Дмитрий Иванович с трудом молвил: – Подойдите, бояре.

Сыновья с матерью отступили. Самый младший Иван побелел и зашатался. Юрий подхватил брата, стал в сторонке с ним на руках. Услышал обращение отца к ближним людям, что делили с ним и войну и мир:

   – Вы знаете, каков мой обычай, нрав. Родился пред вами, вырос при вас, с вами царствовал. Вместе воевали многие страны... Врагам был страшен. Поганых низложил, противников покорил. Великое княжение укрепил. Мир и тишину дал земле. Отчину с вами сохранил. Вам честь и любовь оказывал. Города под вами держал и большие волости. Детей ваших любил. Никому зла не делал. Не отнял ничего силою. Не досадил, не укорил. Не ограбил. Не обесчестил. Всех любил. В чести держал. Веселился с вами. И скорбел. Вы не назывались у меня боярами, во князьями земли моей.

Он вновь надолго замолчал. Подошёл лекарь Сиферт, взял за руку.

   – Василий! – тихо произнёс государь. Наследник подступил ближе. – Бояр люби. Честь воздавай службе их. Без воли их ничего не делай.

Не успел распрямиться Василий, склонившийся к самым устам отца, как послышалось повеление умирающего:

   – Выйдите все. Богомольцы мои и Евдокия останьтесь.

Вышедшие долго ждали в теремном переходе. Потом появились государевы богомольцы: старец Сергий и великокняжеский духовник, игумен Симонова монастыря, Феодор, следом – епископы Даниил Смоленский и Савва Сарский. Последний сказал боярину Ивану Родионовичу Квашне:

   – Отказался посхимиться.

Иван Фёдорович Кошка спросил:

   – А иноческий чин? С каким именем принял постриг?

Епископ Савва повторил:

   – Отказался постричься.

Юрий задался вопросом: почему? Отцов дед Иван Данилович уходил из жизни схимником Ананией, дядя Симеон Иванович ^— в иночестве Созонт. Юрьев дед Иоанн Иоаннович тоже умер монахом. Хотел поделиться недоумением со старшим братом Василием, но помешал выход матуньки. Лик её стал от горя неузнаваем. Готова была упасть, едва тётка Анна и Елена Серпуховская успели подхватить под руки.

   – Зашёл свет очей моих! Погибло сокровище моей жизни! – воскликнула великая княгиня.

Лекарь Сиферт поспешил с успокаивающим снадобьем. Ближние боярыни повели неутешную на женскую половину.

Иван Кошка доискивался у епископа Саввы:

   – Почему государь не стал следовать обыкновению предков, всегда умиравших иноками?

Владыка доверительно объяснил:

   – Дмитрий Иванович изрёк: «Малое время монашества пред кончиною не спасёт души. Правителю же пристойнее умереть на троне, нежели в келье».

Маленького больного Ивана унесли мамки. Юрий слонялся по златоверхому терему в ожидании зова для последнего прощанья с отцом. Старший брат, с коим хотелось быть рядом в семейном горе, тотчас же удалился с боярами в ту самую комнату, где великий князь, уединясь, размышлял о важных делах. О Юрии позабыли. Даже дядька Борис исчез по своим особенным надобностям: быть вездесущим, всеведущим.

Чёрным ходом Юрий вышел на огород. Занимался рассвет пасмурного дня. Где всходит солнце, можно было лишь знать, но не видеть: места восхода и заката были одинаково серы. Крупный ворон да дорожке выглядел мокрой курицей. С листьев свисали капли. Княжич остановился, устремив взор вверх. Прежде, бывало, глядючи в девственную лазурь, представлял райские кущи в незримом лучшем из миров. Сейчас татунька ушёл в этот мир. Однако за серой набухшей пеленой ничего не увидеть и не представить. Юрий ощутил себя одиноким под мокрым небом, на мокрой земле, среди мокрых теремных брёвен и тынных досок. С детства усвоилась неприятная мысль: матунька больше любит старшего братца Васеньку. Захотелось хоть словом перемолвиться с дядюшкой Владимиром Храбрым. Он, затворясь, соборует с лучшими девятью боярами и восемнадцатилетним князем, ещё не венчанным, но уже великим. Юрий успел-таки глянуть на Владимира Андреича в переходе. Лик донского героя был хмур, как нынешний день. Показалось, не только от смерти брата, но и от короткого на ходу разговора с воцаряющимся племянником. Василий в сонме бояр шёл несколько впереди Владимира, когда все они удалялись для тайной беседы.

«Судьба моя! Куда деться? Живому могилы нет! – беззвучно шевелились уста княжича. Он вновь посмотрел на небо. – Отец, помолись обо мне в раю!»

Невольно вспомнился рассказ дядюшки в счастливое время серпуховских гостин. Ещё в детстве, будучи с отцом в Новгороде, Владимир знавал тамошнего архиепископа Василия, весьма любимого горожанами за внимание, как к душам своих «овец», так и к житейским их благам. Владыка строил не только храмы, но и мосты, собственными руками заложил новую городскую стену, возводил в малых городах сторожевые башни со стрельницами. Он погиб, помогая псковитянам бороться с чёрной болезнью, завезённой к ним немцами. Владимиру же Андреичу архиепископ запомнился своими беседами в хоромах великокняжеского наместника на Ярославовом дворище. Самое любопытное его утверждение было то, что рай и ад существуют не где-либо в незримых местах, а на земле, как было изначально. Он доказывал это священными хартиями, где сказано, что Святой Макарий жил от рая в двадцати поприщах, Святой Ефросин сорвал там яблоко, а ангел принёс оттуда ветвь Богоматери. И Иоанн Златоуст утверждает, что рай – на Востоке, а ад – на Западе. В ответ на неверие Юрия дядюшка приводил удивительные свидетельства новгородского владыки: «Много тому видоков, детей моих, прихожан. Ушкуйник Иаков блудил на трёх лодиях по Белому морю. Две потонули, а третью прибило к светлой горе. Солнца не было, свет исходил от вершины. Оттуда слышались сладостно поющие голоса. Кто из мореплавателей на гору всходил, – исчезал, а кто возвращался, дабы поведать увиденное, падал мёртвым. Иаков же, не увидя, а лишь услыша рай, воротился вживе, осемьянился, вырастил детей и до сих пор помнит горнее сладкогласие».

Теперь Юрий мысленно повторил эту повесть, как нечто не басенное, а реальное, ибо к ней присовокупились слова Семёна Морозова, его спутника в Серпухове. Тогда Юрий пропустил их мимо ушей, а ныне задумался. Учитель Семён Фёдорович сказал: моряки из Норвегии тоже видели в Белом море светосиянный остров и оставили о том памятки. Они именуют виденное не раем, а, согласно своей вере, чистилищем.

   – Юрий Дмитрич, пойдём, – нашёл княжича лёгкий на помин Морозов.

Они вошли в Набережные сени, где стоял гроб, обитый чёрным бархатом с золочёными кружевами. Потрескивали свечи. Серебрились боярские непокрытые головы. Запах ладана воспринимался не праздничным фимиамом, а запахом горя. Священники с клиром не могли начать службу, смущаясь прерывать плач великой княгини. Она на коленях, приникнув к изголовью челом, взывала к усопшему, как к живому:

   – О государь-супруг мой! О, день скорби и туги, мрака и бедствия! Звезда сияющая исчезла! Где ум высокий, сердце смиренное, взор красный? Царь мой милый, где честь твоя и слава? Володетель земли Русской, ныне мёртв и ничем не владеешь! Победитель народов побеждён смертью! Все плачут, а ты недвижен! С какой войны пришёл, отчего столь устал? Жизнь моя, как же повеселюсь с тобой? Немного довелось нам порадоваться, за весельем явились и плач, и слёзы! Услышь, господин, бедные словеса и сетования мои! Не умилят ли они тебя? Не примет ли в горний путь благодетельная душа твоя мою душу горькую?

Савва, епископ Сарский, склонился над государыней:

   – Подымись, дочь моя, дозволь совершить обряд.

Тем временем князь Василий Дмитрич тихо подступил к брату, обнял и прошептал:

   – Гюргий, на тебе нет лица. Мужайся! Держись со мной!

Юрию полегчало. Уверенней пошёл среди ближних, провожающих государя в последний путь.

Великокняжеская площадь – море голов. Стражники стерегли проход к церкви Архангела Михаила. Здесь, скрепя сердце и замкнув слёзы, Юрий выслушал отпевание, а после пытался вникнуть в прощальное слово Даниила, епископа Смоленского:

   – ...Всякое смятение мирское исправлял, яко высокопарный орёл! Раскольники и мятежники царства его погибли. Очами зрел землю, от неё же был взят, душою же и умом простирался к небу, где лепо теперь пребывать ему. Царскую багряницу и венец носил, и на голом теле – власяницу.

   – Боюсь за тебя, не иди ко гробу, – удержал Юрия Василий.

Младший брат послушался. Вовремя перехватил его дядька Борис, повёл крытым переходом к златоверхому терему. Идти было тяжело. Галицкий внушал:

   – Ступай твёрдо. Жизнь твоя продолжается.

Юрий с затруднением вымолвил:

   – Я... я потерял отца.

Верный боярин взял под руку, заглянул в лицо, значительно изрёк:

   – Господин мой, князь Звенигородский и Галицкий! Ты не потерял отца. Волею усопшего Дмитрия Ивановича, вместо него отныне отец твой – наш государь Василий Дмитриевич. Сегодня Владимир Серпуховской выразил несогласие с этим новшеством. По дедине и по отчине он теперь – старший в роде. Однако бояре тянут к юному венценосцу. Донской герой даже на поминки не остался, из церкви – прямиком в Серпухов! Ах, эта ссора всуе! Годы переставляют людские установления, – то назад, то вперёд, законы, как и мы, смертны. После дяди Владимира и брата Василия ты будешь старшим в роде. Ну, что ты, мой господин? Не застывай, продолжай путь дальше...

Часть вторая. ГОСУДАРЬ-БРАТЕЦ

1

сё время дождь и ещё раз дождь. Не весенний, осенний. Насквозь пропитал суконный башлык, кафтан и нижнюю рубаху. Сушиться негде, летишь ямским гоном, на ходу меняя коней, не посидишь у печи, не переоблачишься в сухую одежду.

   – Дорога – дрянь! – скакал стремя в стремя с Юрием дядька Борис, коего удалось взять с собой не без спора со старшим братом.

Ох, братец Васенька! С тех пор, как Тохтамышев посол Шихмат надел на него золотой венец на крыльце собора Успенья (агарянин внутрь не вошёл), с тех торжественных пор младший брат со старшим редко говорили с глазу на глаз. Васенька ныне – великий князь, а на языке банного слуги Стефана Подхалюги – царь, Василий Первый! «Все-то ты без дядьки, как без рук!» – упрекнул Василий брата. Не иначе завидует, что шестнадцатилетний Юрий ростом, видом взрослее, нежели девятнадцатилетний государь, в служебных грамотах означенный его отцом. Юрий проглотил упрёк, лишь повторил скромную просьбу взять с собой Бориса Галицкого в дальний трудный путь. Василий посопел малое время. Он был не в духе. Даже больше сказать, – в горе! Из Коломны пришла весть, что его дядька, а потом оружничий, соратник, достопамятный Осей погиб в боевой игре. Полюбились поединщику виденные в немецких землях состязания, по чужому – турниры. Татунька не разрешал Осею заводить у нас такую новизну, Василий разрешил. И вот его коломенский наместник вместо враждебных поединков начал выходить на дружеские, выявляя воинскую сноровку. И доигрался! Жаль было и Юрию своего бывшего военного учителя. В память о нём ответил на обидные слова смирением. Зато едет теперь рядом с вислоусым Галицким, таким же мокрым и продрогшим, как он сам. Следом скачут новые любимцы государевы – Иван Фёдорович Кошка, Фёдор Иваныч Вельяминов, Иван Дмитрич Всеволож, немногими годами старше Юрия, сын и племянник двух героев донской битвы, княжеских потомков Всеволожей, наконец, родной брат Свибла Михаил Андреич Челядня. Его брату Фёдору Василий не забыл обидных слов во дни ордынского нашествия. Тот Свибл отослан из Москвы, всю его жизнь – имения, холопов – великий князь взял на себя. А этот Свиблов сродник Челядня по-прежнему в чести и славе. Ему, как и другим путникам, доверено важнейшее из важных дело: встретить во Пскове государеву невесту и доставить на Москву. Пришла пора Василию, уже не княжичу, а князю над князьями, отдать литовскому Витовту долг, исполнить клятву, данную ордынским беглецом за вовремя протянутую руку. Надо жениться на литвинке. Точнее говоря, полулитвинке, ведь её мать, первая Витовтова супруга Анна, – дочь смоленского князя Святослава. Василий, воротясь из плена, рассказывал о вынужденной клятве, взятой у него Витовтом, но ни разу не упомянул, встречался ли, говаривал ли, хоть на миг сталкивался ли, пусть издалека, с Софьей Витовтовной, ему неведомой ни нравом, ни обличьем. Юрий заподозрил: ведомой! Ибо Василий провожал его, как своего доверенного, и – ни слова о невесте! Лишь о взаимных выгодах: Витовт упорно борется с Ягайлой за Литву, ему нужна Москва-союзница, Василий же не очень-то надеется на дружбу с польским королём, а коли так, то крепкая Витовтова поддержка будет кстати. Хотелось расспросить о Софьиных достоинствах всеведущего Галицкого, да Борис признался: орех сей даже ему не по зубам. Лишь одно знает: невеста старше жениха.

Вот князь и дядька, как шальные, скачут в непогодь и днём и ночью, тысячесаженными вёрстами меряют неближний путь. Поспеть бы! А мосты поломаны, гати погнили, из дороги прут жгутами каменными некорчуемые корни, – не споткнуться бы коню!

   – Дорога дрянь! – тоскливо повторяет Галицкий. – Кажется, как будто едем не прямицами, а околицами. Так до морковкина заговенья не дождутся нас во Пскове.

Юрий рассердился:

–Не каркай!

Наконец расступился нескончаемый разбойный лес. Охрана, что впереди, остановилась, задняя нагнала Юрия с боярами. Неожиданно открывшийся их взорам тын над валом вечером казался и черней, и выше. Крепость, да и только!

   – Что за город? – спросил князь.

Брат Свибла Михаил Андреич Челядня, псковский бывалец, отрицательно мотнул головой:

   – Село Мурашкино. Последний наш ночлег. Эй, – крикнул оружничему, – Никон! Гони к старосте Григорию Чуксе, пусть сделает, чтобы мы ночевали получше. Найди купца, прозванием Филатьев, пусть порадеет повкуснее повечерять и поутренничать. Запрошлый год кормил меня отменно.

Пришёл на смену скачке вожделенный отдых. Юрий, переоблачившийся в сухое, утолив голод, отирал руки после гусиных потрохов и жаренной на вертеле говядины.

Астафей Филатьев показал себя прижимистым гостеприимцем. Мёд в кубках не княжий и не боярский, а простой. Пиво отдавало тяжёлой брагой. Юрий жаждал сна, но не находил возможности прервать Ивана Всеволожа. Умница-боярин, рано поднаторевший в иноземщине, занял спутников рассказом о борьбе Тимура с Тохтамышем. Все, будто и не пьянея, внимали молодому, как старику-всеведу.

   – Тимур-Аксак, – говорил знаток чужбинных дел, – забыл завет Чингисхана: преследовать врага и добивать. Он рассудил: разбитый больше не опасен. Послал вдогон лишь двух своих сподвижников, вождей улуса Джучи, эмира Здигея и хана-пьяницу Темур-Кутлуга. Пусть, мол, дождутся Тохтамыша в своей Кыпчакии и там уж с ним покончат.

   – А что они? – спросил Иван Фёдорович Кошка.

Всеволож изрёк внушительно:

   – Великий победитель недооценил противника! Не ждал, что знать ордынская поддержит побеждённого. Темур-Кутлуг и Эдигей против него и пальцем не пошевельнули.

   – Стало быть, нам снова бить лбом землю перед разорителем Москвы? – расстроился Фёдор Иваныч Вельяминов.

Входящий в силу дипломат хитро прищурился:

   – Наш государь теперь сыграет на боязни Тохтамыша перед новым Тимуровым нашествием. Ордынскому владыке нужен мощный князь московский, усиленный за счёт других. Один большой и сильный в войне полезней многих маленьких и слабых.

   – Не отойти ли нам ко сну? – предложил Юрий, встав из-за стола.

Его устроили в опочивальне старосты на трёх перинах. Утонул в истоме, не видел снов.

Назавтра дождь стал белым, путь – донельзя скользким. Сонмы встречных игл впивались в лица и тут же таяли. Борис ворчал:

   – Зима через осеннее плечо заигрывает с нами.

Юрий настроился на деловые думы:

   – Отчего брат-государь не снарядил кареты для невесты, не наполнил её ценными дарами?

   – Не сокрушайся, господин, – сказал осведомленный Галицкий. – Из Новгорода дядя твой Владимир Храбрый всё, что надо, привезёт. Он в этом знает толк. Когда-то сам вот здесь же, у границы, встречал свою Ольгердовну.

Юрию хорошо было известно, как дядя по смерти татуньки внезапно рассорился с Василием, уехал к себе в Серпухов, оттуда скрылся в Новгород, где его приняли любезно, как всех опальников московских. Теперь Храбрый замирился с юным государем. И новгородцы за ним следом выслали мирную грамоту, где всё по старине... Что ж, Юрий был рад этому. Однако же думал об ином: что ожидает иноземную избранницу в неведомой стране, которую она должна назвать своей? Дары, которых не коснулись жениховы руки, карета, не осмотренная женихом, слова из чужих уст вместо любовного послания. Таков, наверное, обычай при государевых вынужденных браках.

   – Вскинь голову, мой господин! – окликнул дядька Борис. – Перед тобой Псков!

Прибывших встретили погнившие соломенные крыши за глухими тынами. Они, как овцы, окружали каменную колокольню.

   – Это Псков?

Юрий с детства много слышал о прославленном городе-крепости!

   – Это урочище во Пскове – Ввоз, – пояснил, подъехав ближе, Михаил Андреич Челядня. – Вон, храм Николы. Взгляни далее, княже: две новые церкви в Завеличье, – тоже часть Пскова.

   – Хочу, – потребовал князь, – увидеть крепость!

   – Выше подыми голову, мой господин, – сказал дядька Борис. – Привстань на стременах. Вон, вон она, твердыня каменная!

   – Довмонтова стена, далее – Приступная, – называл Челядня.

   – Знатные башни! – залюбовался Юрий.

   – Три из них заново отстроены, – сообщил боярин. – Та, на Васильевой горке, и эта, угловая, у реки Великой, и на Лужище, дальняя.

   – А тут, по-над речушкой, главные врата? – осматривался князь.

   – Въезжаем в кремль через Взвозную башню, – назвал громадину боярин. – Здесь река Пскова входит в город.

Далее стало не до смотрин с пояснениями. Воевода с главными псковичами и духовенством вышел навстречу московским гостям. Он знал об их цели. Известил, что корабль с литовской княжной, её свитой и великокняжескими послами уже отправлен из Мариина городка[33]33
  Так на Руси назывался г. Мариенбург, столица Ливонского ордена.


[Закрыть], прошёл морем, нынче ввечеру ожидается под стенами Пскова.

Юрий знал: Витовт, вытесненный Ягайлой из Литвы, прибег к силе Тевтонских рыцарей, нашёл у них приют со всем своим семейством. Оттого и дочка его не из Вильны едет на Москву, а из Мариенбурга.

Не успели в воеводской избе сесть за стол, как явился новый конный поезд, на сей раз из Новгорода. Его возглавлял Владимир Андреич Серпуховской. Крепко, от души обнялись дядя с племянником.

   – Здоров ли прибыл? – спросил Храбрый.

   – Благодарствую. Ты здоров ли? – ёжился в дядиных тисках Юрий.

За разговорами не замечались часы. Снегом на голову – конный вестник с пристани:

   – Идут немцы! Идут!

   – Какие немцы? – заспешил воевода.

Все бросились за стены. Юрий сразу же узрел большие паруса, что хлопали под ветром, словно крылья райской птицы Гамаюн. Вот ближе, ближе... и обвисли. Работный люд подтягивает судно за канат к причалу, ставятся сходни. Юрий среди прибывших узнал послов московских, загодя отправленных в неметчину – Селивана, сына Боброка, Александра Борисовича Поле, а также Александра Белевута, потомка Редеди, князя Касожского, зарезанного триста лет назад в единоборстве Мстиславом Тьмутараканским.

Красавец Селиван, недавно ставший боярином, сводил с борта под руку низенькую женскую особу под белой паволокой. Встречающие подошли к сходням вплотную. Александр Поле помогал сойти ойкающей литвинке, должно быть, приближенной Софьиной, хотя и молодой, но чересчур дородной. Приговаривал:

   – Смелей, Марта! Ставь ногу смелей!

Та не слушала неведомых речей седого русского боярина, перебивая, восклицала:

   – О-о-о... ой! А-а-а... ах!

За ними бесполезно спускался задом Белевут. Он зря тянул перед собою руки, подопечная не принимала помощи. Протестовала на отличном русском языке:

   – Не надо, Александр Андреич. Ступай вниз. Сама спущусь.

Юрий привстал на цыпочках: хотелось лучше рассмотреть храбрушу. Голос гусельный, стан гибкий, лик иконописный. Снисходит, поводя руками, словно крылами лебедиными. Не дева, – дива!

Псковский воевода же не жалел выспренних, велеречивых слов перед приземистой, квадратноликой, волоокой героиней встречи. Их бы должен произнесть от лица старшего брата-государя Юрий. Слава Богу, краснобай кстати заменил его.

   – О сказочная птица райская! – вещал могучий псковитянин. – Ты к нам явилась с западного моря, внесла с собой благоуханье чудное. В княжнах светлообразнейшая, избранному Гамаюну подражательная!

Юрий сравнил бы с птицей Гамаюн стройный морской корабль, как бы воздушный, а пылкий воевода – неказистую княжну. Ей выспренная речь не очень-то пришлась по нраву. Быстро пролепетала что-то. Стоящий рядом сухой, желчный литвин, как Селиван успел оповестить, посол Витовтов, князь Иоанн Олгимунтович Голшанский из Данцига (можно звать попросту Монтивичем), перетолмачил слова Софьи:

   – Великая княжна желают проводить до дому. Они устали и им холодно.

Высокую гостью ожидала карета, запряжённая шестериком. Лошади – ничего себе, а повозка невидная: слюдяные оконца, обшивка – кожа с багрецом. Для обслуги – рыдваны ещё попроще.

   – Не расстарался, дядюшка? – спросил Юрий Владимира Андреевича.

Тот наскоро пояснил:

   – До Новгорода по распутью и так сойдёт. Вот оттуда – уж на полозьях, в распрекрасных санях, по свежему снегу...

Стражники сдерживали толпу зевак. Донеслись суды-пересуды:

   – Латынка – от горшка три вершка.

Юрий нагнал Селивана, склонился к коренастому волынцу, прошептал:

   – Кто вон та, в сизой шубке из камки с золотым шитьём?

Сын Боброка оглянулся, понятливо сощурил очи:

   – Хороша, да занозиста. Дочь смоленского князя Юрия Святославовича. Витовт, захватив Смоленск, оставил его на княжении, Анастасию же взял к себе и определил при Софье. Да, слышно, нет ладу между фрейлиной и великой княжной.

Каретный поезд устремился к кремлю. Князь и бояре верхом вокруг него. Главные люди Пскова встретили государеву невесту у высокого терема, где обычно останавливался московский великий князь или жили его наместники. Однако Софья не задержалась для торжества: прошла со своим Монтивичем, наскоро бросившем на ходу оправдания. Исчезла на отведённой ей половине. Данцигский вельможа объявил: трапезовать она будет исключительно в кругу ближних. Сам же не отказался попировать с хозяевами.

Юрий сперва хотел избежать застолья, но изменил намерение, взошёл в пиршественный покой, постарался устроиться сбоку с Селиваном.

На третьем кубке беседа меж ними пошла свободнее.

   – Вижу, княже, твой взор обращён к Настасьюшке, – расслабился улыбчивый Селиван.

Князь ждал такого вопроса. Обрадовался, но промолвил грустно:

   – Была б тут, обращал бы взоры, а то...

   – Мысленно представляешь: она где-то здесь! – дотронулся до его руки Селиван.

   – Хотел бы воочию её видеть, – признался Юрий.

Лёгкая тень прошла по лицу молодого боярина.

   – Вряд ли сие возможно. Невзрачная Софья глаз не спускает со своих казистых подружек.

   – А ты потрудись, мой друг, – отважился попросить Юрий.

Селиван опорожнил кубок, изрёк раздумчиво:

   – Во Пскове дело не сладится. Вот в Господине Великом Новгороде... Жди, княже, подам знак.