Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

9

Князь Юрий ощущал себя полководцем во главе большой конной рати. С ним та самая охрана, с коей прибыл в Звенигород по его душу боярин Иван Дмитриевич Всеволож. Этот вызов к брату-государю в Москву ожидался давно, но не думалось, что случится он с такой пышностью. Триста всадников охраняют княжеский поезд. Году не минуло с той поры, когда княгиня, возвратясь в свой удел, поведала мужу московские новости. И вот второй по старшинству брат призван подписать грамоту о наследовании. Семейство с ближней челядью поместилось в пяти каретах, сыновья, братья-княжичи, Василий и два Дмитрия, скачут позади отца. Иван Всеволож, отпустивший бороду, ставший похожим на покойного своего родителя, держится рядом. Мрачно настроенный Борис Галицкий вместе с радостным Данилой Чешком тоже где-то здесь. Князь спросил перед отъездом старого дядьку отчего тот невесел. Потомок галицких княжат пощипал поседевший, уж не залихватский ус и промолвил: «Боюсь подвоха. Не зря Василий Московский отправил по твою милость хитрого Ивана Всеволожского. Будь настороже!» Ох, трудно становится с Галицким! Чем старше, тем мнительнее: везде мерещатся козни да происки. Вот и теперь спугнул радость. Не зазнавайся, а сомневайся: наследником ли вызван в Москву? Посол без объяснения объявил: государь зовёт! О наследственной грамоте сообщил, да не посвятил в суть, отговорился неведением. Теперь мчись и гадай: что ждёт?

   – А позднее лето, как в прошлый год, тёплое и ласковое. Ветерок, солнышко, подлесочки, березнячок с ельничком, – всё радует. Всеволож, по дороге в гору, когда кони перешли на шаг, затеял беседу и тоже расщедрился на ласковые слова:

   – Я, князь Юрий, всё думаю о твоих сыновьях: как выросли добры молодцы! А ума набрались? В науках поднаторели?

   – Писать, читать могут. Счёт знают, – доложил князь.

Боярин отвечал приятным смешком:

   – Письмо и счёт – княжичу не в зачёт! Чтобы многого желать, многого достичь, многим обогатиться, надобно много знать. В старину князю достаточно было хорошо владеть мечом, щитом и конём. А ныне – рублём! Фу-фу! – он вытянул руку и подул над ней. – Гляди, княже: вот он, не из чего! – На ладони, откуда ни возьмись, – серебряный рубль!

   – Хитродействие! – удивился князь.

Всеволож молвил деловито:

   – Совершим хитродействие. Присовокупим к моей дочке и государеву сыну, тоже Василию, трёх твоих сыновей. Я их выучу языкам: литовскому, польскому и немецкому. Открою тайну: отчего княжеская калита бывает полна. Расскажу о далёких землях, о древних властителях и народах.

   – Это было бы для моих сыновей полезно, – искренне обрадовался князь.

   – А неполезно станет, – стальной линеечкой по рукам! Вот так! – изобразил Всеволож.

Оба распотешились разговором. Вдруг князь смутился:

   – Мои недоросли постарше твоей дочери и... и племянника, – не назвал он государева сына по имени.

Боярин кивнул согласно:

   – Постарше, но не беда. Старшинство будет им причиной особенно прилежать к наукам. – И произнёс в дополнение: – Я открыл Василию Дмитричу перед отъездом сию свою мысль. Он одобрил.

Эти слова крепко завозили разум Юрия Дмитрича. Он вспоминал и повторял их постоянно. Когда пришло время ночевать в отведённом ему и княгине доме, поделился с женой. Оба пришли к согласию: неспроста присоединяет государь-братец к собственному сыну племянников. Стало быть, готовится Юрию большая судьба!

Так оно и оказалось по приезде в Москву. Настроение было праздничное, солнечное, улыбчивое. Улыбались, узнав князя, сторожа на рогатках, улыбались с поклонами знакомые встречные, улыбалась московская дворня во главе с Матюшей Заряном, держащим княжеские хоромы в полноте и сохранности.

Тем же вечером из златоверхого терема пришёл стольник: государь хочет видеть брата. И не одного, а с семейством. Юрий Дмитрич поехал с женой в карете, сыновья – в сёдлах. Встреча в Набережных сенях произошла столь искренняя и тёплая, будто расстались дружественнее некуда и не чаяли, как бы скорее свидеться. Брат крепко обнял брата и облобызал трижды. Великая княгиня Софья тех же учтивостей удостоила княгиню Анастасию. Лишь девятилетний Василий дичился старших двоюродных братьев, смущённо поручкался, уклоняясь от лобызаний. Юрий, сколь ни старался, не обнаружил в свояченнице-литвинке ни капли мрачности, внутреннего непокоя, душевной расстроенности. Неприглядная кубышка так же строга и сдержанна, в меру надменна, не щедра на слова. А обнаружил князь-дядя в невиденном прежде племяннике самое неожиданное: младший Василий был как бы слепок со старшего – узколиц, большеглаз, длинен не по годам и худ. Рядом с подросшими Юрьевичами Васильич казался ровней.

В честь приехавших родичей государь задал пир в Столовой палате. Стол был по случаю Успенского поста рыбный: капуста кислая с сельдью, икра лососёвая, белужья спинка вяленая, стерляди на пару, студень рыбный с пряностями, уха из плотиц, а к ней пироги подовые квашеные с горошком да подали ещё пирог большой с маковым молочком. Короче, яств, питий, сладостей оказалось в достатке.

Василий Дмитрич похвалился своей недавней поездкой в Орду. Опасной показалась ему дружба нового хана Зелени-Салтана с Витовтом, благосклонность к бывшим нижегородским князьям, тайные переговоры с Иваном Михайловичем Тверским. И, если сказать прямее: недоброжелательство к великому князю Московскому. Следовало поправить дело. Вот и пришлось отправиться с дорогостоящими дарами. Прибыл в столицу Кыпчакии, а там на великоханском столе уже другой Тохтамышев сын, Кадыр-Берди, только что свергнувший недруга Москвы. Этот – свой, пригретый по смерти отца великим князем, а потому вполне дружественный. Он тут же заверил, что смутьяны нижегородские не найдут в нём покровителя, а Витовт – друга. Иван Тверской, тоже ордынский гость, встретил Василия Московского в великоханском дворце с распростёртыми объятиями, заверил в искренности и в том, что у него против большого соседа – никаких вредных замыслов.

Софья подняла здравицу за успехи супруга.

Семейная трапеза ещё более оживилась, когда Юрий спросил о судьбе их давнего недруга Эдигея. Оказывается, великий темник, изгнанный из Больших Сараев, ещё долго скитался по кыпчакским степям. Тохтамышев сын, известный Юрию Кадыр-Берди, отыскал его на берегах Чёрного моря, в Тавриде, и в схватке заколол.

Василий Дмитрич отлучился на малое время, вернулся с потёртой хартийкой, объявил:

   – Вот любопытное письмо. Его прислал моему тестю Витовту незадолго до своей смерти общий наш враг Эдигей. Внемлите и оцените красноречие воинственного старика: «Князь знаменитый! В трудах и подвигах честолюбия застигла нас обоих унылая старость. Посвятим миру остаток жизни. Кровь, пролитая нами в битвах взаимной ненависти, уже поглощена землёю. Слова бранные, коими мы друг друга огорчали, развеяны ветром. Пламя войны очистило сердца наши от злобы. Вода угасила пламя». Он предложил вечный мир, – дополнил великий князь. – Прислал в Вильно двадцать семь арабских коней и трёх верблюдов, покрытых красным сукном. – Тут неожиданно старший брат искоса глянул на младшего и ни к селу ни к городу произнёс: – Учись, Гюргий, заключать вечный мир!

Эти случайные, как бы вырвавшиеся хмельным делом, слова испортили Юрию всё застолье. Когда государь-братец, уже в конце пира, завёл речь о своём безупречном княжении, о том, что всё идёт хорошо, в людях растёт довольство, в недругах благоразумие, в соседях расположение, князь Звенигородский и Галицкий слушал терпеливо, но не очень доверчиво. Чтой-то Василий на себя не похож: в похвальбе теряет лицо.

Тесное семейное пиршество к концу становилось суше, приобретало не сердечный, а скорее служебный вид. Софья с Анастасией постепенно перестали обмениваться словами, а потом и глядеть друг на друга. Вот так двоюродные сёстры! Или старая пря не забывается? Братья же, тем не менее, при прощании обнялись. И опять государь ни к чему изрёк:

   – Гюргий, не будь медведем.

   – Кстати, – обрадовался Юрий Дмитрич вовремя пришедшей мысли, – недавно игумен Савва дал мне прочесть «Житие Сергия Радонежского», написанное нашим чудным дидаскалом[78]78
  Дидаскал – наставник, проповедник, поучительный писатель или поэт.


[Закрыть] Епифанием Премудрым[79]79
  Епифаний Премудрый писал на рубеже XIV-XV веков. Будучи ещё юным принял монашество в Ростове. Позже перешёл в Троице-Сергиеву обитель. Проявлял большую жажду знаний, много читал, хорошо разбирался в живописи. Делал копии с рисунков Феофана Грека. Из его литературных работ наибольшую известность приобрели два «Жития», Стефана Пермского и Сергия Радонежского. Умер в начале 20-х годов XV века.


[Закрыть]. Там приводится случай: в пустынь к старцу Сергию повадился медведь. Не злобы ради, а токмо для насыщения. Старец клал на пень, что полагалось, зверь брал и удалялся. Если же Сергий забывал положить, медведь ждал своего и докучал старцу. Так продолжалось долгое время.

Возникло растерянное молчание. Его нарушили слова великого князя:

   – Даже долгому времени настаёт конец.

Тягость сняли пасмурные слова Софьи Витовтовны:

   – Епифаний Премудрый недавно умер.

Все вслух поскорбели о кончине великого мастера риторского плетения и витийских глаголов. На том и расстались.

В последний дневной час перед вечерей Анастасия пришла к мужу в его покой.

   – Не могу одна. Вся в непокое. Давай подумаем, как быть.

Князь читал Псалтирь, чтобы утешить внутреннее ненастье после свидания с государем-братом. Он всегда раскрывал сию книгу, когда ум искал истины, а душа – опоры. На сей раз открылся двадцать седьмой псалом: «Не погуби меня с, нечестивыми и делающими неправду, которые с ближними своими говорят о мире, а в сердце у них зло».

   – О чём думать, радость моя? – спросил жену. – В каком случае как быть?

   – Плохое у меня предчувствие, – призналась княгиня. – Государь готовит тебе нечто неприятное, о чём пока временит говорить. – Она подошла к окну. – Душно мне. Отвори окно.

   – Не простынь. На пороге осень, – распахнул створки князь.

В покое стало прохладно, свежо.

   – Ожидаешь одного, сталкиваешься совсем с другим. Хватаешься за голову. Надоело! – размышлял князь вслух. – Однако ты дрожишь, – он попытался закрыть окно.

   – Постой, – глядела во двор княгиня. – К нам важный гость. По коню, по платью – знатный человек княжеского достоинства.

Юрий посмотрел и хлопнул в ладоши:

   – Ба! Константин! Брат любезный! Сто лет не виделись!

Анастасия не знала этого деверя, почти не видала. На их свадьбе он не был. В Москве жил урывками, пропадал то во Пскове, то в Новгороде: наместничал, не имел приличного удела. Самый младший, не любимый старшим, хотя с Юрием очень дружный.

   – Пойду к себе, – спросилась у мужа, который спешил встречать любимого родича.

   – Поздоровайся, – молвил князь. – Потом извинюсь за тебя.

Встретили гостя в сенях. Худой, высокий, не по летам постаревший. Облобызал невестку в обе щеки.

   – Голубушка, Юрьевна! Всё тот же блистающий адамант![80]80
  Адамант - старинное название бриллианта, алмаза.


[Закрыть]

   – Благодарствую на добром слове, – смутилась Анастасия.

Она отказалась от вечери, сославшись на головную боль: обычная отговорка. Но Константин не настаивал. По-видимому, у него к старшему брату важные дела. За столом ел мало, не пил. Попросил малинового горячего взвару и уединения в покое. Затворил окно, сел в глубокое кресло.

   – Какими судьбами на Москве? – спросил Юрий. – Для меня, как снег на голову.

Константин чуть усмехнулся.

   – Вызван из Нова города для разговора. – Понимающе глянул на брата. – Как и ты.

   – Что я? – не понял Юрий.

Младший брат вздохнул:

   – Наш Василий плох.

   – Как плох? – испугался Юрий. – Только что пировал с ним.

Константин молвил тихо:

   – Знаю доподлинно: внутренняя немочь гнетёт его.

Юрий хлопнул себя по бёдрам:

   – Ничего не приметил. В застолье был весел, похвалялся своим успешным княжением. Всё хорошо. Все довольны.

   – Что хорошо? Кто доволен? – запальчиво произнёс Константин. – Прошлый год неубранный хлеб весь ушёл под снег. Люди питались кониной, мясом собак, кротов, даже кое-где мертвецами. Пуд ржи стоил рубль. А в Костроме даже два. В Нижнем до шести. Потом стало вообще негде купить.

   – Знаю, – скорбно подтвердил Юрий. – В моей Звенигородчине хлебом запаслись загодя. Знатоки чуяли беду: я велел прислушаться. Потом поставил по границам княжества рогатки.

   – Во Пскове также поступили, – закивал младший брат, – а вот рогаток не поставили. Новгородцы, тверичи, корела, чудь толпами пошли на Псков. Цены подскочили. Псковитяне вывоз запретили, пришельцев погнали. Те мёрли на большой дороге.

Братья помолчали.

   – Чем ещё хвастался Василий? – спросил гость.

Юрий вспомнил:

   – Поездкой в Орду. Теперь там дружественный нам великий хан Кадыр-Берди.

   – Да что ты! – рассмеялся Константин. – Сидишь в своём уделе, ничего не видишь, не слышишь. Кадыр-Берди погиб от руки брата усердного союзника литовского. Так что цена Васильевой поездки – нуль! Зато унизился. И вновь, после нескольких лет вожделенной независимости, платим Орде выход – позорную прежнюю дань. Стоит ли похваляться?..

Опять братья помолчали.

   – Чего ещё хочет от нас Василий? – развёл руками Юрий. – Ходим в его воле...

   – Не совсем, – перебил брат. – Ты подписал ли с государем соглашение клятвенно уступить старшинство сыну его?

Юрий качнул головой.

   – Андрей и Пётр давно уж подписали, – напомнил Константин, – упрямимся лишь мы с тобой.

   – Я, – начал Юрий и запнулся. Младшему ли брату, другу своему, об этом говорить? Он давно знает. Давно, с опасностью для княжеского своего достоинства, поддерживает. Вовсе обездоленный родителем, уже не защищаемый покойной матерью, он целиком и полностью зависит от Василия. Его бы надобно склонять к покорности, ставить в пример Петра с Андреем. И всё же Юрий повторил: – Я против нового устава в правах наследственных.

   – Я тоже, – встал Константин. – Пообещаем же друг другу завтра стоять твёрдо.

Провожая брата до сеней, Юрий между прочим, нехотя повторил сплетню, принесённую на хвосте Галицким, а позже повторенную Анастасией:

   – Что-то злые языки судачили, якобы Витовтов полководец...

   – Доброгостий Смотульский? – с полуслова понял Константин. – Наслышан даже в Новгороде. Враки! Видел юного Василия? А представь мужчину, что хотел бы посягнуть на Софью!

   – Брат Василий, – засмеялся Юрий.

   – Для того потребовались чрезвычайные причины, – напомнил Константин. – Возможно, в своё время они были и у Доброгостия. Однако наш племянник тут, как видно, ни при чём.

По уходе брата князь пошёл к супруге, в её спальню. Анастасия лежала на постели в простой верхней одежде поверх сурового покрова из тканины. Муж, присев, дотронулся перстами до её руки: вожделение сменилось беспокойством: жена дрожала, тело было жарким.

   – Ты больна?

Княгиня шёпотом пожаловалась:

   – Лихоманка. Не болезненная: от переживаний. Мной овладел страх. С чем младший брат к тебе пожаловал?

Юрий помрачнел.

   – С таким же страхом.

Оба супруга, больше не произнося ни слова, длительно посмотрели друг на друга, будто переговариваясь взорами: «Боишься?» «Не боюсь!» Анастасия погладила мужнюю руку, изо всех сил попыталась улыбнуться.

Он помог ей подняться, чтобы вместе идти в Крестовую. Молились истово, однако же не вслух: каждый читал свои молитвы. Она – о нём. Он – о всей семье. Перекрестив жену на сон грядущий, Юрий прошептал:

   – Коль завтра не приду в Столовую палату, утренничай без меня. Возможно, прогуляюсь на Великий луг верхом, подышу воздухом.

Заснуть долго не удавалось. Всё было не так: подушка жёсткая, перина – комьями, в спальне душно, нет, холодно, нет, все– таки дышать нечем... Внезапно оказался в мыльне перед зеркалом: это уже не сон. Из-за нелепого своего вида полез перстами в рот, стал щупать зубы. Некоторые сделались явно больше других. Как вкушать? Как слово молвить? Проснулся от расстройства. Позвал слугу, вошёл боярин Борис Галицкий.

   – Стою под дверью целый час. Жду пробуждения, князь Юрий. К тебе от государя человек.

   – Уже? – вскочил князь. – Слушай! – рассказал он. – Скажи, что значит.

   – Если не ошибаюсь, – почесал за ухом Борис, – выросшие зубы – ссора между родными, тяжба из-за наследства.

   – А! – ударил по колену кулаком Юрий. – Конечно!

Не утренничав, сел на конь, покинул двор.

День был удручающе хмур. Улицы грязные после ночного ливня. Тучи тяжёлые, низкие, туман плотный, сырой. Над собором Успения золотого креста не видать: плохое предзнаменование!

Челядинец встретил на крыльце, провёл к государю, в ту самую комнату для одиноких размышлений и тайных бесед. Здесь Василий, ещё не успев принять власть, повздорил с дядюшкой Владимиром Храбрым.

Сейчас он сидел с Константином. Встретил Юрия сухо:

   – Опаздываешь.

Князь неожиданно для себя оробел:

   – Не поставь во грех.

Старший брат подал хартию, подписанную Андреем и Петром Дмитричами. В ней оба обязались в случае смерти Василия блюсти великое княжение под сыном его.

Лист замер в руках князя. Он прервал чтение, воззрился на государя, сменив робость на гнев. Ибо только что прочёл: его братья обязуются держать девятилетнего Василия вместо отца.

   – Ты, – вопросительно смотрел на Юрия великий князь, – ты что?

Юрий тихо спросил:

   – Приложить руку?

   – Будь добр, – даже обмакнул старший брат в чернильницу свежеотточенное лебединое перо.

Второй по старшинству брат не принял пера, отвёл руку. Изрёк громко, как на всероссийской сходке, где внимает море голов:

   – Племянник дяде не отец!

   – Да! – подхватил доселе молчавший Константин из своего угла. – Этого от начала никогда не бывало!

   – Молчи! – топнул на него Василий. – Молод ещё! – И пригрозил: – Вот я тебя умою!

Самый младший рассмеялся в лицо самому старшему:

   – Кто хочет умывать других, сам чист должен быть!

10

Княжий терем в Звенигороде стар. Надо строить новый. Юрий сидел в деловом покое над писчими листами с цифирью. Листы так исписаны, перечёрканы, – враг ногу сломит. Хотелось сметить две стороны расходов: с одной – рубли на строительство, с другой – на ратную силу. Томит угроза, что брат Василий не оставит ослушника безнаказанным. Уязвил же Константина сверх меры. До сих пор в памяти, как самый младший из братьев после ссоры со старшим ранним утром бросился к Юрию, чуть не плача: лишён жизни, то есть вконец разорён! Ведь сам же государь по воле княгини-матери наделил обездоленного Устюжной, Тошной – уделом, можно сказать, сиротским. Теперь братец-неподписанец лишён и этих последних крох. Не отрёкся от своих прав по дедине, не признал племянника отцом, – отдавай удел! Бояре Константина брошены в темницу. Холопы, имение отписаны на Василия. «Разбойник! – потрясал кулаками Юрий. – Не лучше Афоньки Собачьей Рожи!» Константин утихомиривал: «Ругань – оружие бессильного». И был прав: голыми руками с вооружённым не схватывайся, без ратной силы боя не затевай. Вон, Андрей с Петром покорились и живут-поживают. Константин решил той же ночью бежать, укрыться в Господине Великом Новгороде: там не выдадут. Что ж, ему – бобылю – легко, Юрию же с семейством не просто. А тут ещё старший сын Васька – невиданное дело! – стал отцу поперёк: «Никуда из Москвы не поеду. Не хочу порывать с учением у Ивана Дмитрича Всеволожа». Не убедишь ничем. Хоть мир перевернись! Говорит, ходил к государю-дяде. Тот возмутился переполоху Юрьеву: ну повздорили братья, – дети-то при чём? Ох, кривит душой самовластец! Средний сын Дмитрий шепнул на ухо отцу: «У Васьки к наукам прилежания – нуль. Более прилежает взорами к Всеволожей дочке». А сам-то Дмитрий тоже отказался покинуть Первопрестольную. Тут уж Вася Косой донёс: повстречал Митенька в церкви княжну Софью Заозёрскую. Её батюшка с нуждами своего удела прибыл к великому князю. Теперь средний Юрьич с любавой своей норовит почаще видеться, а старший помогает ему. Слава Богу, хоть друг о друге не скрытничают перед родителем. Знают: отец достаточно мягок для великого гнева. Вот так оба недоросля и остались в отчем кремлёвском тереме. То ли учиться хотят, то ли жениться.

Государь, наказав Константина, не тронул Юрия. Что это, властная прихоть?! Скорее, временная отсрочка. Потому посоветовавшись с женой, князь и решил удалиться в Звенигород. Свои стены надёжнее.

В московском доме оставил Бориса Галицкого. Пусть теперь князю трудно и одиноко без вездесущего и всеведущего, как без рук. Однако за старшими сыновьями нужен призор. Отправились с Юрием Морозов и Чешко, да оба не стоят бывшего дядьки: первый – книжник, второй – домосед. Один видит давно прошедшее, другой дальше собственного носа вообще ничего не видит. Вот и сиди сам с собой: рассчитывай, размышляй, угадывай. Каждому ратнику сколько положить, дабы одет был и сыт? Строителям отвалить какую мошну, чтобы княжий терем радовал сердце Настасьюшки?

Юрий Дмитрич высунулся в переход, крикнул истопника. Печь протоплена, а и под шубой-то не согреешься! Хотя чему удивляться? Зима нынешняя не знает ни сна, ни отдыха: с ноября по февраль – без оттепели, днём и ночью трещат морозы. Хорошо, снегу мало, проезд бесхлопотный.

Вместо истопника явилась сенная девушка Васса. Опять княгиня болеет. Вот главная теперешняя головная боль Юрия! Как прибыли в свой удел, так скорбь и печаль. Анастасия лишилась сна, стала жаловаться: едва голова коснётся подушки, злосчастные думы овладевают. Выписал из Новгорода лекаря немца Вигунта. Тот осмотрел болящую и изрёк: «Сон – вкуснейшее из блюд на земном пиру!» Посоветовал не волноваться и меньше двигаться. Однако, что это за лекарство? Борисов брат, Фёдор Галицкий, разыскал знахаря прозвищем Еска. Еска насчёт засыпания высказался по-иному: «Не надо охотиться за сном. Стоит только приняться за его ловлю, как он улетит быстрее птицы». Стал утром, в обед и вечером класть на княгинин лоб смесь из ржаного хлеба, мелко накрошенных солёных огурцов, кислого молока и глины. Ещё прикладывал натёртый хрен к икрам ног, заставлял пить огуречный рассол с мёдом для послабления желудка. После вечери усаживал на три-четыре минуты в лохань с холодной водой. Сон не выдерживал такого натиска, вовремя посещал Настасыошку.

На сей раз, едва Васса ввела господина к госпоже, князь упал духом. Хотя и далеко не впервые зрел жену в таком виде с начала её болезни. Анастасия лежала, запрокинувшись на низком изголовье. Персты судорожно перебирали покров. Большие очи запали, лик был мертвенно сер, голос не слышен:

   – Сильно грудь болит. Тревожусь за свою жизнь.

   – Что чувствуешь в груди? – склонился к ней Юрий Дмитрич.

   – Трудно сказать. Сжатие. Теснота. Тупая боль. Жжение под ложкой.

   – Давно ли возникла боль?

   – Во время сна, – отозвалась княгиня. – Теперь отдаётся в левую руку, в челюсть, в плечо, в спину, сковывает шею. Иной раз такое чувство, будто переела. А ведь нет.

До сих пор в подобных случаях князь немедля вызывал знахаря. Еска заставлял княгиню дышать дымом, сжигая сухие листья мать-мачехи, или глотать кусочки льда, растирал тело щётками из свиной щетины, а грудь в области сердца – тканью, смоченной в уксусе с солью, затем попеременно опускал кисти рук, стопы ног в горячую воду. Всё это или приносило временное облегчение или не помогало вовсе. На сей раз Юрий Дмитрич велел позвать немца Вигунта. Лекарь тут же пришёл, ибо жил в княжем тереме. Послушав и осмотрев княгиню, длительно размышлял, прежде чем сказать:

   – Надо убрать из пищи жиры. Не есть ничего молочного, ни в коем случае – яйца. Тяжёлого не носить.

Князь вставил:

   – Княгиня не носит.

   – Не восходить по лестнице, – велел немец.

Князь пообещал:

   – Обустроим спальню в подклети!

   – Гулять обязательно, хотя и немного, дважды в день, – посоветовал лекарь. – Только не при холодном ветре.

Князь возмутился:

   – Сейчас зима. Каждый день ветер ледяной.

Вигунт с важностью удалился, пообещав навещать больную почаще. Васса ушла готовить питье и еду. Юрий Дмитрич присел у постели. Разговора не затевал: Настасыошке затруднительно было отвечать. Молчал, думал.

Надежды – только на Бога. Ежевечерне не жалел времени на молитвы в Крестовой. Посылал в Сторожевскую обитель к игумену Савве. Теперь тамошние иноки неустанно просят Спасителя и Матерь Его даровать здоровье рабе Божьей Анастасии. А месяц назад князю явилась весьма счастливая мысль. Она возникла вместе с пожаром в доме купца Степана Застрехова, что за Торгом на Ростокиной улице. Вот так же горел и дом Тимофея Васильевича Вельяминова в Кремле, вернее, церковь Святого Афанасия при нём. Сплошная огненная стена, в которой чернел обваливающийся остов. Жар – хоть мочи платок! Треск – хоть затыкай уши! И подошёл молодой монах, – круглая борода, детский, несколько удивлённый взор, светлый венец волос на челе, лоб изборождён глубокой серповидной морщиной. Извлёк из-под рясы крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением. После этого князь Юрий не узрел огня, – только дым. Потом узнал, что инок Кирилл обладает многими духовными дарами: даром прозрения, даром управления стихиями, даже даром воскрешения (был один случай). Запомнились его последние слова из их краткой беседы: «Мы не встретимся, князь, но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся». Юрий Дмитрич у игумена Саввы расспросил о старом знакомце. Преподобный Кирилл давно покинул Симонов монастырь, ушёл в Белозерский край, где среди дремучих лесов основал обитель. Там во время недавнего голода его молитвами чудесно кормились не только иноки монастырской братии, но и окрестные жители. У них Божьей помощью умножались данные на дорогу запасы. Шла молва: Кирилл Белозерский исцеляет болящих, окропляя их святой водой и елеем.

Когда занедужила дорогая супруга, Юрий Дмитрич послал верного человека на Белоозеро. Написал записку, где напомнил о давней встрече, поведал о несчастье с княгиней, просил благословения посетить дальнюю лесную обитель. Ответа не было: посланный до сих пор не вернулся.

Князь вздрогнул, ибо, сидя, задремал. Анастасия крепко спала. Показалось, лик её преобразился, порозовел, словно каким-то чудом вновь преисполнился жизненных соков. Юрий Дмитрич слышал шаги в переходе, за дверью. Они приближались: шли двое. Дверь осторожно отворилась. На пороге стояла Васса с белым свитком в руке.

   – Яропко прибыл, – прошептала она.

Князь на цыпочках выскочил из покоя. Пред ним под низкими сводами оттаивал (капля за каплей – на пол) заиндевелый, заледенелый гонец: тот самый, что был послан на Белоозеро. Князь начал быстро спрашивать:

   – Говорил с игуменом?

   – Не говаривал.

   – Лицезрел преподобного?

   – Не сподобился.

   – Как передал-получил послание?

   – Монах взял, монах дал.

   – Спаси Бог! Отдыхай с пути.

Отпустив Яропку, князь взял у Вассы свиток, спешно ушёл к себе. Стоя, дрожащими руками развернул, стал читать, приближась к оконцу. Темно было, глаза буравили буквы:

«Ты, государь, приобретаешь себе великую пользу душевную смирением своим, посылая ко мне грешному, нищему, недостойному, страстному и чуждому всякой добродетели, с просьбой о молитве. Я, грешный, с братиею своею рад, сколько силы будет, молить Бога о тебе и княгине твоей. Да будь и сам внимателен к себе. Храни святые заповеди, уклоняясь от путей, ведущих к погибели. Слышал, есть у тебя великое несогласие со сродником: ты выставляешь свою правду, а он свою. Осмотрись, государь. Если он прав в чём-либо, уступи смиренно. Если в чём правда на твоей стороне, стой за правду. Никакая власть не может избавить нас от нелицемерного суда Божия».

Князь в раздумье оторвался от свитка. Заглянул в себя: ничего, кроме страданий по милой Настасьюшке. Дальше стал читать:

«Государь! Пишешь, что хочешь ехать ко мне? Знаю, по грехам моим выйдет из этого искушение. Извещаю тебя наперёд: нельзя тебе видеть нас. Не то оставлю монастырь и уйду, куда Бог наставит. Вы думаете, что я тут добрый, святой человек. Нет! Истинно я всех грешнее и окаяннее и исполнен срама. Не удивляйся сему, князь Юрий. Слышу, что ты сам читаешь и знаешь Священное Писание и понимаешь, какой вред происходит от человеческой похвалы, особенно для нас слабых. Был у нас брат твой, князь Андрей. Но здесь его отчина и нам нельзя не отдать поклона своему государю. А твоей отчины здесь нет. Если поедешь, все станут говорить: для Кирилла поехал князь!»

Юрий Дмитрич дочитал свиток, перекрестился и поцеловал написанное. Святой человек, а жёсткий: не допускает до своих очей! Хотя грела надежда отвезти Настюшку под его целительное благословение. Что ж, надо набраться смирения у того же Кирилла и не роптать.

Князь свернул лист, прислушался. Голоса во дворе. Топот в подклете, скрип лестницы на хозяйский верх. Терем привык к тишине, ради покоя болящей, а тут...

Раздосадованный хозяин шагнул за порог и увидел Бориса Галицкого. Вот радость! А как же он покинул на произвол судьбы княжеских сыновей? За тихого младшего родитель не волновался бы, да Дмитрий Красный здесь, в Звенигороде. А вот Василий и Дмитрий Шемяка, истые сорви-головы, того и гляди оступятся без пригляду.

Борис понял господскую мысль и с низким поклоном молвил:

   – Здрав буди, княже! За добрых молодцев не волнуйся. Старший, хотя дома не читает, не пишет, да у Ивана Дмитрича Всеволожа занятий не пропускает. Средний же не пропускает церковных служб, где присутствует Софья Заозёрская.

Господин обнял верного слугу, но не скрыл беспокойства:

   – Рад тебе, друже, выше всех мер! Да, думаю, не вышло бы глупостей между Васькой и этой Всеволожей? Княжич боярышне не чета!

Галицкий рассмеялся:

   – Какие с отроковицей глупости? Туманные надежды, и только.

   – А надежды есть?

Боярин развёл руками:

   – Сам говоришь, княжич боярышне не чета.

   – Это я говорю, – смутился князь. – Анастасиюшка же не прочь породниться с Иваном Дмитричем. Что за прихоть? – Он не стал продолжать, подтолкнул потомка галицких княжат в руки готовой к услугам челяди.

Зимнему путнику предстояла жаркая баня, а уж после – застолье да беседы душевные.

Боярин, уходя, успел спросить о здоровье княгини. Юрий Дмитрич ответил уклончиво:

   – Ей неможется.

Не было желания распространяться о своём горе. Пред кем угодно, только не пред Борисом плакаться. Сколько лет, как тот потерял свою жену Дарью, а до сей поры тужит: не прибавлять же скорби вдовцу. В нём чужое ненастье всколыхнёт собственную бурю.

Встретились, как полагалось, за трапезой. Галицкий пил, как всегда: один полный кубок, следующие лишь пригубливал. Есть мешало обилие новостей, которые торопился высказать:

   – По отъезде твоём, Юрий Дмитрич, отправил государь сына с великой княгиней в Смоленск, где ныне обретается Витовт. Поехали, как бы погостить. Дочка – свидеться с отцом, внук – с дедом.

   – Пусть их, – отмахнулся Юрий.

Борис покачал головой:

   – Не пусть! И я сперва не придал значения: родительница с дитём – в гостях, родитель – в Коломне, на местном празднестве. То ль обитель открыть, то ли храм освятить. Твои сыновья были перед тем в златоверхом тереме на последнем занятии в обществе юного Василья Васильича, видели государя-дядю. Сказали, плохо выглядел Василий-старший.