Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

4

В один из последних декабрьских дней на Владимирку в виду города вышли из лесу два пеших путника. Рослый русский поддерживал низкого азиата, судя по обветшалой в пути одежде, князь – своего слугу.

Сколько больших перемен произошли за малое время! Если в белой пустыне не узнать зелёную пойму с Клязьмой, в толпах околдованных сном великанов, укутанных в шубы-бармихи из меха зайца-беляка, не увидеть сосен и лиственниц, а в призраке горящих свечей, то бишь колоколен с маковками, сверкающими под зимнем солнцем, не обнаружить города Владимира, то уж Юрия Дмитрича с Асайкой и подавно не опознать в двух бродягах: на одном обноски заиндевелой шубы с господского плеча, а на другом вообще не пойми что.

   – Оставь меня, Гюргибек. Здесь помру.

   – Нет! Велю помереть в тепле! Или я не князь? Слышишь мой наказ? Живи, пока не исполнишь!

Взвился снежный вихрь, мчался к городу четверик. Юрий выбрался на середину пути, размахивая руками. Станет или раздавит? Четверик стал.

   – Ты что, пёсья смерть? – завопил возница. – Задерживать гонца? Я т-т-тебе!

Юрий, насколько мог, громко произнёс:

   – Пред тобой государев брат, князь московский!

Возница взмахнул нагайкой, но руку опустить не успел.

Из кареты выпрыгнул седок в лисьей шубе, бросился к несчастному:

   – Юрий Дмитрич! На руках бы снёс, да сил недостанет.

   – Елисей... Лисица... – едва шевелил губами князь. – Помоги оружничему. Я сам доберусь.

Красные уголья обогревали карету. Тепло сморило, отняло дар речи. Голова, прежде чем окунуться в сон, разделилась надвое. Одна половина хотела расспросить о Москве, догадываясь, что Елисей Лисица послан дядюшкой в Кострому, к государю, но едет почему-то во Владимир. Другая, безразличная к настоящему, всё ещё жила прошлым. Уж слишком тяжёлым оказался для князя этот месяц.

На второй день пути пошёл снег. Следом за ним – мороз. Зима не пришла, как гостья, а ворвалась, как тать. Старики сулили суровую, да вряд ли предполагали столь страшную. В лесных просеках, хоть и движешься по колено в сугробе, не собьёшься с пути. А чуть выйдешь на открытое место, ветер сносит тебя, как река течением, и – прощай дорога! Ордынцы исчезли ещё в пределах Рязанского княжества. Что толку, если Братоша за несколько вёрст углядит опасного человека. В такую непогодь тати не ждут в кустах слабых путников, а спят на печи. Что толку, если Братоша издалека уловит дым на стоянке или пар кипящего котла? Некому отдыхать в пути, заниматься варевом, – дороги пусты. Что толку, если Братоша за двадцать вёрст почует приближенье врага, дабы успеть натянуть свой широкий лук и поразить противника за триста шагов? Сколько ни спрашивали в попутных погостах, никто не слыхал об отрядах великого темника. Всюду – ледяное спокойствие. Опаснее врагов и разбойников оказались волки. Зима еженощно собирала их вокруг костра. Если не удавалось вовремя достичь человеческого жилья, тёмные холмики из мрака следили за людьми бледными огоньками. Однажды к вечеру небо затянуло. Ночью поочерёдно сторожили, чтоб не погас костёр. Утром стали искать стреноженных коней, нашли лишь копыта да кости.

С тех пор пришлось путешествовать без проводников. В истинном смысле слова путешествовать, если можно назвать шествием барахтанье в сугробах, воистину коровье скольжение ног на льду. Остатки Тегиневского серебра обеспечивали в любом доме ночлег. Но вот оказались в густолесном и редконаселённом Муромском княжестве, где от дома до дома сто перегонов. Сызнова волчья ночь у костра. Мороз хрустел стволами старых деревьев. Слёзы леденели в глазах. Сперва наблюдал за костром Асай, потом пришла княжья очередь. Когда дошло до Батоши, Юрий взялся его будить и... отдёрнул руки. Монгол был холоден, как камень. Асай, проснувшись, размазывал кулаками грязные щёки, причитал: «Ой-я-ха!» И – на своём наречии – что-то щемящее...

И всё-таки ангелы-хранители вывели подопечных на Владимирку. Однако могло кончиться плохо, если б не поспевающий всюду Елисей Лисица. Давно не виделись. Постарел пострел! В зимнюю пору боится гонять в седле, – поспешает в карете.

   – Не спи, Юрий Дмитрич, вскорости прибудем, – упрашивал вечный связной. – Вон, оружничий твой скулит, как пёс, возле хозяина.

Асайка сидел на полу возка и выл зло и беспомощно.

   – Что с тобой? – склонился князь.

Верный слуга поднял кисти рук, ударил ими друг о дружку: послышался звук, будто уличный сторож бил двумя деревянными колотушками.

Князь понял: боль в обмороженных руках возникла от резкого тепла. Ещё более свирепую боль придётся Асайке вытерпеть сразу же по приезде, когда руки будет надобно, хоть насильно, окунуть в ледяную воду.

Возница, видимо, знал, куда едет. Раздался окрик:

   – Стой! Кто?

   – Свои. Из Москвы.

Тяжело заскрипели ворота, кони стали.

Дальнейшее было прекрасным сном. Люди бережно внесли Юрия на хозяйский верх. Звонкий, заливистый голос Вассы кликал госпожу. Горячие, крепкие руки Анастасии охватили шею. Уста прильнули к устам.

   – Свет мой! Живой! Со мной! Божья милость!

Негнущиеся персты с трепетным ощущением счастья прошлись по головам сыновей. Лица, родные, близкие, радостные, вот они! Ими можно дышать и без конца любоваться!

   – Что с Карачуриным? – спросил князь.

   – Занялись, – отвечал Борис Галицкий. – Руки и ноги уже отходят.

Девка Палашка принесла чашу разогретого вина.

Потом раздевали, провожали в баню, кстати протопленную. Потом – к столу. Не вечеря, а пир с дорогой княгинюшкой, друзьями и домочадцами! Елисей Лисица, осушив кубок, поведывал:

   – В тридцатый день ноября, ввечеру, полчища Эдигея показались вдали Москвы. Ближе не подступали, боясь огнестрельных стенных орудий. В первый день декабря пришёл сам Эдигей, стал в Коломенском. Послал тридцать тысяч татар вдогон государю к Костроме. Не догнали. Отправил посла к Ивану Тверскому, чтобы немедля доставил рать с самострелами, пушками, стенобитными пороками. Не доставил. Удача ждала их лишь в расправе над слабыми. Без боя сдались Переяславль, Ростов, Дмитров, Серпухов, Нижний Новгород, Городец, ибо там биться-то было некому: бойцы ушли защищать Москву. Татары с местичами поступали, как волки с овцами: горожане и земледельцы падали перед ними ниц, а те отсекали им головы. Кого не брали в неволю, обнажали. Несчастные мёрли среди глубоких снегов.

Княгиня прервала повествование:

   – Не пугай княжичей, добрый человек. Ещё дети!

   – Я уже большой! – возразил Василий.

   – И я! – объявил Дмитрий Шемяка.

Лишь Дмитрий Красный молча склонил голову к груди, показывая, что хочет спать.

Детей увели. Елисей продолжил, что неожиданные известия из Больших Сараев понудили Эдигея спешить домой. Юрий невольно вспомнил обещание Тегини.

   – Однако мы в Москве тогда ещё ничего не знали, – досказал Лисица. – С утра до ночи воины бодрствовали на стенах. В храмах пели молебны. Люди постились. Богатые обещали Богу наградить бедных, сильные не теснить слабых, судьи – быть правосудными. Эх, – махнул он рукой, – теперь видно: солгали перед иконами!

Оказывается, пережив три недели сплошных морозов, Эдигей, дабы не терять лица, предложил московлянам уплатить три тысячи рублей выкупа. Владимир Храбрый согласился. Несколько дней назад великий темник с замерзающими своими воинами в конце концов покинул Коломенское. Ушла гроза из Великого Московского княжества.

Об этой-то радости и должен был сообщить в Костроме Лисица. Однако защитник Москвы, князь Серпуховской, наказал прежде завернуть во Владимир, проведать княгиню Юрьеву: жене без мужа любая беда тяжелее вдвое.

Сейчас Елисей спешил. Ему предстояла, дабы наверстать время, скачка ямским гоном, на сменных конях.

Соединённым после разлуки супругам пришлось завершить застолье, отпуская пораньше благого вестника.

Перед молитвой на сон грядущий князь навестил своего оружничего. Асай в подклете, в жарко натопленной боковушке, лежал под шерстяным покровом, пил горячее молоко.

   – Не беспокойся за меня, Гюргибек. Вся боль позади. Только никак не напьюсь горячего.

В Крестовой перед иконой Спасителя отбили с Анастасиюшкой тридцать благодарственных земных поклонов.

В опочивальне на жениной половине Юрия ожидала счастливая ночь. Счастливая, но бездейственная.

   – Господи! Как же ты истощал! Сожми мою длань... Как обессилел!

Убаюкивали тепло, тишина и сестринские ласки жены. Мерцающая лампада пред образом и золотом оклада знаменовала предел бесконечного злого пути.

   – Что слышно о твоём отце? – вспомнил князь.

Хотя он знал: Юрий Смоленский умер добровольным изгнанником в мордовской глуши два года назад.

   – Ох, – вздохнула княгиня, – каждый нынешний день так полон кровавыми бедами, что дальним слухам сквозь эту толщу и не пробиться. Ничего об отце не знаю.

Спросил о Свидригайле, защитнике бывшего стольного града Владимира, отданного ему в кормление. Услышал от возмущённой жены: ненадёжный оказался защитник! Гордо начальствовал во Владимире и пяти других городах, пока не услыхал о монголах. Тщетно подначальные горожане надеялись на него: бежал вместе с многочисленной воинской дружиной в леса. Обязанный милостью великого князя, сей мнимый герой оказал полное малодушие. Где он теперь, в какой бурелом забрался? Ищи-свищи! Владимирцы сами от мала и до велика, кто в силах держать оружие, решили оборонять город. И сейчас гражданская стража бодрствует.

Уже засыпая в объятьях Анастасии, князь вздрогнул от вести, сообщённой княгиней на ухо нескрываемо радостным шёпотом:

   – Из Костромы был гонец, воздыхатель по моей Вассе. Приехал собирать людей в полки государя, твоего братца. Тщетно! Самим воины надобны из-за бегства литовцев. Так вот, он поведал о событии государственной важности: Софья Витовтовна разродилась! Вся Кострома ликует. Мы тоже можем ликовать: на свет явился милый ребёнок. Не наследник, а дочь!

5

Откроешь глаза в ночи и кажется, что ты дома. Лежи, потягиваясь, будто в своей постели. Пытайся вернуть сон, иначе с недосыпу грядущий день будет тяжек.

А прислушаешься... Нет, ты не дома. На чужедальней стороне. Сторож бьёт в колотушку и выкрикивает неведомые для простых московлян названия: «Славен и преславен город Хлынов-град!.. Славен город Котельнич-град!.. Славен город Орлов-град!» Два года назад сам Юрий Дмитрич спрашивал государя-братца: как ехать в такую даль?

Всего два года прошло после Эдигеева разорения. Русь была в горе от Дона до Белоозера. Целые волости запустели. Кто избег смерти или неволи, оплакивал близких, утрату имущества. Всюду печаль и скорбь. Да слезами дом не построишь! Князь с семьёй поспешал из Владимира в свой кремлёвский терем под стук топоров, пенье пил. На московском посаде вставали белые стены свежерубленных изб, амбаров, бань, мастерских, купеческих лавок, а то и дьячих да боярских хором, что не вместились в Большом каменном городе. Дворский Матюша Зарян хорошо сберёг княжескую усадьбу, ничего не пропало, не испорчено. Анастасиюшка принялась хозяйничать. Князь же, вполне отойдя от гостевания у эмира, праздновал в златоверхом тереме возвращение государя из Костромы. Всё поначалу шло как по маслу. На пиру посмеялись вдосталь над письмом великого темника, посланном уже с Дикого Поля. Сломал хищник зубы о Москву и рычит: «От Едигея поклон к Василию! Хан послал воевать твои области. Ты позволяешь себе, чего не водилось прежде. Спроси у старцев: земля Русская звалась нашим верным улусом. Не хочешь знать этого! А ведь были у вас нравы и дела добрые, когда жил боярин Фёдор Кошка и напоминал о ханских благотворениях». Тут сын Кошки Иван пристукнул кулаком по столу: «Врёт татарин!» Государь поддержал: «Не говорил твой отец ничего подобного!» Дьяк Тимофей Ачкасов продолжил чтение: «Ныне сын его недостойный, Иван – казначей и друг твой. Что скажет, тому и веришь. А думы старших земских не слушаешь». Эти слова потонули в смехе, в том числе и Ивана Кошкина. «Что вышло? – возвысил голос дьяк, держа перед собой письмо. – Разорение твоему улусу! Хочешь ли княжить мирно? Призови в совет старых бояр: Илью Ивановича, Петра Константиновича, Ивана Никитича и других, с ними в доброй думе согласных». Хотя никого из названных не было за столом, – по болезни, по смерти ли, – Юрий помнил этих вящих людей, ставивших и отцу его, и брату палки в колеса, когда дело касалось борьбы с Ордой, так называемой Великой Кыпчакией. Привыкли воловьи шеи к ярму, не вытащишь! «Плати, как прежде, оброк, какой платили вы царю Джанибеку, – читал Ачкасов, – да не погибнет вконец держава твоя! Земля христианская останется цела и невредима. А то бегаешь, как раб. Размысли и научись!» На сей раз и государь-братец не сдержался: «Вот старая скотина!»

Потом свели речь на иную, ставшую притчей во языцех, персону – Свидригайло. Он с позором покинул Великое княжество Московское, причём пограбил и пожёг по пути сёла и пригороды. «Не зря я боялся, – воскликнул дядюшка Серпуховской, – что сей дутый герой сожжёт Владимир с Переяславлем!» Пир затянулся за полночь. После государь позвал брата в свои покои подробнее расспросить о злоключениях в Эдигеевой ставке. Упрекнул за опрометчивую готовность туда ехать. Чтобы не возвращаться к старому, Юрий сосредоточил речь на ином: от души поздравил Василия с рождением дочери. Великий князь поздравление принял настороженно. Между прочим, совсем не к месту, спросил: «А родись сын, ты бы подписал грамоту о признании его отцом, то есть наследником великокняжеского стола?» Юрий пытался отговориться тем, что родилось-то всё-таки дитя женского пола. Но это не помогло. Государь хотел заранее знать, признает ли брат новый порядок престолонаследия, учреждённый родителем их, Дмитрием Иоанновичем. Юрий отказался ответить.

Эта двухгодичной давности пря стоит в ушах, как вчерашняя! Анастасия похвалила мужа за твёрдость. Однако несколько дней спустя произошёл новый разговор с государем, имевший для ослушника плохие последствия.

Великий князь как бы наказал брата тяжёлой, прямо-таки невыполнимой задачей. Есть на реке Вятке, притоке Камы, богатый, никем не тронутый город Хлынов. Его основала новгородская вольница, поднявшаяся туда на своих лодьях. Пришельцы установили там свою власть, местные племена подчинились. Власть не тягостная, ибо порядка большого нет, как и в Великом Новгороде. Городское устройство в Хлынове, Котельниче, Орлове и на всей Вятке привычное, как в вольном граде на Волхове. Ни господ, ни холопов, не разбери поймёшь, кого слушать. Некоторое время назад пришла сюда московская рать во главе с князем Семёном Ряполовским, да дела не сделала[76]76
  Вятская республика была взята войсками Василия II Тёмного и обложена данью лишь в 1459 году, через полвека после описываемых событий.


[Закрыть]. Вятчане, как звери неприручаемые, боятся охотников до их воли. Бой дали не на жизнь, а на смерть. Пришлось уйти. Теперь цель хитрее: не огнём и мечом, а проникновенным словом привлечь лакомую землю под руку государя московского. Василий решил, что Юрию такая задача по разумению: справится! Разубеждать оказалось без толку. Дома Настасьюшка впала в горе перед новой разлукой. Сперва ударилась в слёзы, да высушила их гневом не столько на государя-братца, сколько на подговорщицу Софью. Осталась непоколебимо уверенной: без её козней тут не обошлось! «Еду с тобой! – сказала мужу. – Не отговаривай. И детей возьму». Мысли не допускала о новой разлуке.

Вперёд отправился Юрий Дмитрич один с малой охраной. По Оке – до Нижнего, там – через Городец, вверх по Ветлуге и дальше лесами – к Вятке, дабы обогнуть не очень-то дружественную Булгарскую землю. В Хлынове его хорошо встретил сановитый Левонтий Макарьянич, некто вроде здешнего посадника. Московскому гостю был выделен приличествующий терем в кремнике, ибо ожидалась скорым приездом его семья. Она и прибыла с подобающей домашней обслугой. Вместо московской охраны на встречу была выслана вятская. Вятчане сменили московлян в Городце и берегли путь княгини до Хлынова.

Мирные переговоры с Левонтием и лучшими людьми шли успешно. Свободолюбцы признали, что их народоправная земля сначала зависела от Новгорода, потом всё больше – от Суздальского княжества. Однако сие касается чисто деловых связей. В общественном же устройстве здесь – народная держава, основанная на законах новгородских, где главное и святое – Дух Вольности.

Юрий внушал Макарьяничу с его присными, что Москва и не думает покушаться на вольности Вятки. Рать Ряполовского – признанная ошибка. Речь идёт лишь о небольшой дани взамен на защиту от недругов, например от татар. Левонтий посмеялся: «Татарам нас не достать!» Однако же не стал полностью отметать предложения князя. Посоветовавшись с народом, согласился на том, что Вятка может признать себя частью Галицкой области.

Юрию не с кем было советоваться. В Москве бывший дядька Борис, узнав о его отъезде, порекомендовал взять с собой звенигородского боярина Глеба Семёновича, как верного человека. Усиленно навязывал его князю, хотя вызванный добрый молодец с наглым, как показалось, взором не очень-то понравился. Уж слишком рьяно хватался за все: поручи ему это, доверь то. Короче, из молодых, да ранний. Присутствуя при переговорах с вятчанами, Глеб едва не погубил дела петушиными наскоками, козлиным упрямством. Пришлось удалить его и принять предложения вольнолюбцев.

Вот теперь лежи, ворочайся с боку на бок. Примет ли брат подписанные в Хлынове договора? Придёт утвердительный ответ, можно уезжать восвояси. Хотя места здесь лесные и водные, куда ни глянь – красота, а в Большом каменном городе – грязь да вонь, да вельможные сплетни. Однако не зря говорят: в гостях хорошо, а дома лучше. Анастасия свет Юрьевна извелась, сетуя на «невыглядное житьишко». Из знакомых у ней одна-единственная Акулина Никитична, дородная, всегда будто сонная, жена Макарьянича. Связной Корнилко Олисейков только и снуёт от одной к другой с краткими записками на бересте.

Слава Богу, подрастающие княжичи в Хлынове не скучают. Старший Василий со средним Дмитрием весь день носятся по усадьбе вкупе со здешним своим приятелем Путилкой Гашуком, сыном воеводского писаря. Не нравится князю этот бузуй: буян, драчун и задира, все его сторонятся, одни Юрьичи им повелевает.

Большая услада – лицезреть младшенького – Дмитрия Красного. Сидит красавчик, как паинька, в самой верхней светёлке, разбирает прописанные слова, не токмо свои, но и чуждые. На днях приезжающий в северную, пермскую землю монах Питирим показал ему букварь для зырян, и Митенька на их языке теперь распевает буквицы: Ан, Бар, Гай, Дой, Е, Жой, Зата, И, Коке, Лей, Моно, Нено, О, Пей, Рей, Си, Тай, Цю, Чоры, Шой...» Язык поломаешь!

Нежданно-негаданно бессонницу смутила тревогой внезапная тишина. Прервался стук колотушки ночного сторожа, смолкли напевные возгласы: «Славен и преславен...». Зато, спустя минуту-другую, издали, нарастая, подали голоса колокольцы. Звонкий звук возвещал о прибывающих издалёка гостях. Вот уж охранник Афон Кострок скрипит отворяемыми створками. Сразу – гам во дворе, топот на высоком крыльце. Ивашка Светёныш без стука ввалился с охапкой платья:

   – Одевайся, князь. Бояре приехали.

   – Какие бояре? – запутался в длинной сорочке Юрий.

   – Галицкий и Морозов.

Невероятно! В такую даль! Из самой Москвы! Дороги едва лишь высвободились от весенней распутицы. Радость – увидеть близких друзей. Но и сомненье: не с плохими ли вестями прибыли?

В просторные сени князь вышел в архалуке поверх рубашки и шаровар. Челядь прежде успела вынести два медных подсвечника, каждый о десяти свечах. Прямо-таки праздник! Гляди не наглядись на дорогих посетителей, поснимавших шапки: светлый морозовский хохолок над челом, залихватские усы Галицкого. А позади... что за высокий муж? Усы – вразлёт, борода по-немецки – клином. Кажется, где-то виденный, но не запомненный. Ничего, всё прояснится. Юрий сиял. Приятно было слышать московский гомон многочисленной стражи в подклете. В сенях начались обязательные поясные поклоны, непременные затяжные приветствия:

   – Здрав буди, князь!

   – Каково здравствуешь, Юрий Дмитрич?

   – Благодарствую. Здоровы ли прибыли?

Уже в приёмной палате, пообнимавшись с друзьями, Юрий отослал слуг, заметив, что остаётся наедине не только с Галицким и Морозовым, но и с третьим прибывшим. Сами они не только против этого, а воспринимают как должное, освобождают новичку место перед князем. Гостям предстоит краткий отдых в отведённых спальнях, потом – баня, после неё – застолье с хозяевами. Сейчас князю хотелось бы перемолвиться несколькими, наиболее важными, касающимися лишь двоих, словами. А тут – третий лишний! Что за невидаль?

Согнулся перед Юрием в поясном поклоне, коснулся пола перстами правой руки, представился:

   – Государев дьяк Алексей Стромилов.

Князь поднял брови:

   – А где Ачкасов?

Хотя понимал: не ехать же старику на край света!

   – Тимофей занедужил, – пояснил Галицкий.

Алексей Стромилов не славился громовым ачкасовским голосом, да он и вещать ничего не стал, просто протянул свиток, скреплённый великокняжеской печатью Василия. Юрий отпустил гостей готовиться к трапезе, потом удалился в свой покой, присел в одиночестве к светлевшему слюдяному оконцу, да ещё трёхсвечник возжёг, и с трепетом развернул послание.

При первых строках напряжённость спала, собравшиеся было морщинки разгладились. Государь доволен его поездкой! Задача, почитай, выполнена. Все договора с Вяткой приняты Москвой. Юрий положил на колени лист: кажется, дорога домой открыта. Но нужно дочитать...

Чтение, чем дальше, тем больше, повергало в уныние.

Брат писал, что новгородцы живут с ним в мире более притворном, нежели искреннем. Не перестают досаждать. Несмотря на то, что наслаждаются внутренним гражданским спокойствием, выдвигают всё новые требования. Например, воевать и мириться по собственной воле, а не с согласия государя московского. Эта строптивость требует наказания. Юрию необходимо изыскать силы и побеспокоить новгородское Заволочье. Хорошо бы напасть на Двинскую землю и досадить Новгороду, будто действуя без всякого сношения с Москвой. Это самая важная, последняя задача. Возвращение домой со щитом вполне достойно чести и славы второго по старшинству князя.

Юрий бросил лист. Хитро сказано: последняя задача. Самая важная? Самая глупая! Вспомнил встречу Витовтовны, поход с дядюшкой на Торжок, войну с булгарами, разведку в стане Эдигея, наконец, бескровное присоединение Вятки. Теперь... Нет, это вовсе уж постыдное дело. Он не способен воевать Заволочье. Не тать, не татарин, не нехристь! Однако же государево слово... Ох, задира-братец! Притом – я не я и хата не моя!

Другой вопрос: почему Юрий именуется вторым по старшинству князем? Первый – дядюшка Владимир Храбрый, второй – сам государь Василий. Место, стало быть, остаётся третье. С каким умыслом просчёт? Скорее всего, описка.

В столовой палате вскоре собрались трое приезжих и хозяин с хозяйкой. Княгиня выслушала московские новости, потрапезовав, удалилась, сославшись на простудную немочь. А новости – самые разные, одна занятней другой. Во– первых, возвращению перемётчика Свидригайло не обрадовались государи-братья в Польше и Литве, ни родной Ягайло, ни двуродный Витовт. Осрамившегося героя схватили в Кременце, заковали в цепи, заключили в темницу. Томится в ней до сей поры. Во-вторых, Эдигея по возвращении из похода преследовали несчастья. Его ставленник Булат-Салтан умер. Тохтамышевы сыновья, хотя и не одолели великого темника, однако очень усилились. В Больших Сараях Эдигей посадил нового ставленника Тимур-Хана. Дабы прочней привязать, женил на одной из своих дочерей. И, всуе! Через несколько месяцев зять поднял оружие против тестя. Тут счастье повернулось задом к эмиру. Он был разбит и бежал в Хорезм. Правда, и Тимур-Хан не воспользовался своей победой. Его свергнул сын Тохтамыша Джалал ад-Дин.

При этом имени Юрий живо представил гололицего толстячка в русской княжеской шапке с соболиной опушкой, и мысленно отметил: «Тегиня теперь пошёл в гору!»

Семён Фёдорович Морозов, недавно вернувшийся из Смоленска, обратил общее внимание от ордынских дел к польско-литовским. Он напомнил о Виленском сейме десятилетней давности, где было определено, что по смерти Витовта Литва возвращается снова под власть Ягайла. Если же прежде умрёт последний, тогда – есть упорный слух об ещё одной, тайной, договорённости – тогда Витовт становится польским королём. Позднее был Городельский сейм, уравнявший в правах дворянство литовское с польским. Такой крепкий союз быстро обрёл силу и вскоре смог противостоять даже железному немецкому Ордену. Повод для испытания сил подали завоёванные крестоносцами коренные народы. Пруссы смирились, жмудины же подняли восстание. Их поддержал Витовт. Несколько лет он с переменным успехом сражался с рыцарями. Наконец, вместе с Ягайлом встретил орденские войска под Грюнвальдом. Союзники вдвое превосходили немцев: вся захваченная Литвой Русь пополняла их силу. Вначале одолевали рыцари, но стойкость русских полков позволила Витовту поправить дело. Немцев постигло страшное поражение. Великий магистр Ульрих фон Юнгинген был убит, десятки тысяч воинов Ордена погибли или попали в плен. Сейчас можно уверенно говорить: Тевтонскому Ордену в Пруссии – конец. Правда, осталась половина его – Орден Меченосцев в Ливонии, до сих пор угрожающий Пскову и Новгороду.

Долгим повествованием Морозова завершилось застолье. Утомлённые дальней дорогой гости разошлись почивать. Затих терем: угомонилась челядь, заснули гости. Лишь Борис Галицкий уединился с князем в его покое.

   – Гляжу, Юрий Дмитрич, лица на тебе нет, – вздохнул бывший дядька. – Постыла вятская жизнь, соскучился по московской?

   – Не то, – отмахнулся князь. – Постылы братние задачи.

И рассказал о содержании свитка, привезённого дьяком.

Борис понуро свесил залихватские усы и задумался. Долго длилось молчание. Наконец, хитроумный боярин задал, казалось бы, пустячный вопрос:

   – Как тебе нравится Глеб Семёныч?

   – Вовсе не нравится, – сказал князь. – Переговорщик из него аховый. Нет-нет да и помяну тебя дурным словом за такого помощника.

Галицкий вскинул голову, покрутил усы:

   – Не по праву гнев твой, господине. Я сватал не дипломатика, а пройдоху. Вот и пошли его с глаз долой. Пусть воюет двинян да злит новгородцев.

Князь ещё больше раздосадовался:

   – Суесловие, да и только! Воевать – нужна рать. А у меня нет даже своей дружины. Что твой пройдоха, Аника-воин?

Борис далее не стал спорить. Почесал за ухом, пощипал голый подбородок. Лик его помрачнел, как небо перед затмением.

   – Много тебе, князь Юрий, привезли новостей, – сказал печально. – Одной лишь не сообщили. У Морозова не повернулся язык, у дьяка тем более.

Юрий насторожился:

   – Так хоть ты наберись храбрости.

   – Наберусь, – вздохнул Галицкий. И встал. – Дядюшка твой Владимир Андреевич, славный витязь Донского побоища, прозванный Храбрым...

   – Что-о? – поднялся вслед за ним Юрий. – Ты хочешь сказать...

Бывший дядька перекрестился:

   – Воистину так. Ещё на Страстной неделе князь Серпуховской приказал долго жить.

Юрий опустился на лавку, спрятал лицо в ладонях и ощутил, что они мокры. Разум не воспринимал случившегося. Родителева кончина была тяжёлой, но... Дядя – ближе отца? Теперь прояснилось: вот почему брат назвал Юрия вторым по старшинству в Калитином роде. Первым стал он сам.

Борис тем временем повествовал о завещании внука Калиты, согласно коему дети и сыновья поручаются великому князю, старшему сыну Ивану даётся Серпухов, Семёну – Боровск, Ярославу – Малоярославец, названный его именем, Андрею – Радонеж, Василию – Перемышль и Углич, супруге – множество сел.

Юрий не слушал. Возникла горькая мысль в голове: «Это был среди русских князей первый дядя, служивший племяннику. И вот его нет!»

Князь прервал боярина:

   – Поди, Васильич, сосни. Побуду один.

По уходе Галицкого Юрий предался скорбным воспоминаниям. Новгород, где он, юный, руководил дядюшкой, избежал возможных ошибок. Торжок, где под дядюшкиным крылом принял первое боевое крещение. Москва при угрозе Темир-Аксака, где дядюшкина распорядительность прикрывала Юрьево замешательство. Наконец, забота Владимира Андреевича о его семье, пока был в ставке Эдигея. А как забыть родственный приём в Серпухове? Сколько было переговорено, передумано вместе!

Не выдержал Юрий скорби один на один с собой, пошёл на женскую половину. Хотя знал: Настасьюшка и покойный не слишком были близки. У неё – своя скорбь, непреходящая, нестихающая: отец! Храбрый воин и... злодей. Деятельный князь и... отшельник. Умер где-то в мордовской глуши после долгих покаянных скитаний. В могилу унёс несмываемое пятно греха. Юрию не просто было найти ото всех сокрытый конец своего одноименца Смоленского. Достоверно вызнал, а жене не открыл: тоже не повернулся язык. Она до сей поры ждёт встречи с родителем, не веря в его виновность.

Припозднившаяся княгиня, занятая вышивкой для Богородичной церкви в Хлынове, внимательно выслушала супруга. Новая печальная весть породила в ней две мысли:

   – У Василия до сих пор нет сына, – сказала она. – Софье скоро поздно будет рожать. Если что, золотая государева шапка покроет не чью-либо, а твою главу.

Князь вздохнул:

   – Что мне это! Сердце крушит преждевременное вдовство Елены Ольгердовны.

Анастасия тихо пробормотала:

   – Небедная. – И тут же высказала замечание: – Василий о смерти дяди даже не сообщил. Весь свиток посвятил скверной выдумке о походе на Заволочье. Знать, придаёт этому очень уж большое значение! Как тут отбрехаться?

Юрий мрачно прошёлся взад-вперёд.

   – Вот и я мыслю: как?

Спать разошлись порознь, ибо жена увлеклась работой, а муж торопился найти забвение от тяжёлых дум.

Однако думы возвратились по пробуждении и преследовали весь следующий день, пока дверь покоя не приоткрылась и челядинец не объявил:

   – Господине! В сенях Глеб Семёныч ждёт твою милость.

Сперва – досада на Галицкого: всё-таки сообщил своему подопечному о возможности выслужиться, и тот уже – тут как тут! Вторая досада – на самого Глеба: вели ему землю перевернуть, спросит, где палка и во что упереть. Возникло приятное предвкушение: распечь легкомысленного, дабы наперёд неповадно было морочить своего господина. С этим намерением князь прошёл в сени, позвал пришедшего в деловой покой.

   – Ну, – спросил, – что скажешь?

Глеб объявил:

   – Выступаем через неделю.

Вопросы полетели, как камни:

   – С кем выступаешь? С чем и зачем? Почему через неделю, не завтра?

Боярин ответил:

   – В Хлынове есть беглецы новгородские Симеон Жадовский и Михайло Рассохин. Я приманил, они клюнули. С большой охотой отмстят вящим людям в Господине Великом. Те, на пустяк озлобясь, науськали толпу. Этих бедняг чуть не сбросили в Волхов, домы пожгли, именье расхитили. Теперь они в ответ выжгут в заволоцких городах лабазы своих злодеев. Ставленников их сгонят с воеводств, поставщиков от них отвратят. Пусть в Новгороде лечат ожоги, коль запылают города на Двине.