Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

   – Поумнели? – засомневался Юрий.

   – Не все, – уточнил Морозов. – Просто несколько княжеств выделились и стали сильнее других: Тверское, Московское, Суздальско-Нижегородское, Рязанское. О главенстве же мечтали в Твери и Москве. Рязань с Суздалем старались лишь сохранить себя. Мелкие князья или продавали уделы, или стремились под крыло сильных. В конце концов сошлось так, что два володетеля объявились наследниками великого княжения Владимирского: Михаил Тверской и Юрий Московский. Первый – дядя, второй – племянник. Прав больше у того, кто старейший в роде.

   – Так было, – перебил Юрий. – Ныне не так.

   – Ныне! – усмехнулся Семён Фёдорыч. – Ныне – слово нестойкое. Завтра может сызнова объявиться вчерашнее. Да и не в этом суть. А в том, что каждый дерётся за свою правду. Князья-соперники умчались в Орду. На Руси между их сторонниками разгорелась пря. С великокняжеским ярлыком вернулся Тверской. Московский же пробыл в Больших Сараях несколько лет, пытаясь изменить положение в свою пользу, даже женился на ханской дочке Кончаке. Вернулся, как царский зять, тоже с ярлыком да к тому же с татарским войском. Пошёл смирять Тверь в паре с темником Кавгадыем. Тверичи встретились с москвичами у села Бортнова. Михаил одержал победу. Кавгадый и Кончака оказались в плену. Юрий убежал в Новгород.

   – Для чего ты об этом рассказываешь? – спросил Юрий-потомок, недовольный Юрием-предком.

   – Для того, – пояснил учитель, – чтоб знал: ведь ты завтра довершишь то, что началось век назад.

   – Что началось? – не понял Юрий. – Мой двуродный прадед бежал...

   – В жизни порой кажется, всё кончено, – продолжил Морозов. – Ан, нет! Конец – оборотень начала. В тверском плену умерла Кончака. Эта смерть, – как ушат ледяной воды. Отравлена! Московскому Юрию ох как был выгоден такой слух!

   – Хочешь обвинить прадеда? – насторожился потомок.

   – Боже упаси! – взмолился Морозов. – Хочу подвести к тому, что всем пришлось сызнова отправляться в Орду, дабы оправдаться в смерти столь высокой особы: и Кавгадыю, и московскому Юрию, и... Жаль, Михаил Тверской поехал не сам, послал юного сына на свою погибель.

   – Почему гибель? Татарскую княжну отравили?

Семён Фёдорыч подумал:

   – Не скажу «да» и «нет». Тогда не доискивались до истины. Кавгадый с твоим прадедом убедили хана Узбека[41]41
  Имеются в виду один из вельмож хана Узбека и Юрий Данилович Московский – виновники гибели князя Михаила Тверского.


[Закрыть], что тверской князь виновен. Михаил был вызван в ханский стан и казнён. Говорят, перед смертью он повторял псалом: «Сердце моё смятеся во мне, боязнь смерти нападе на мя». Великим князем Владимирским вновь стал Юрий Данилович.

Рассказчик умолк и долго не доносилось ни слова. Наконец, Юрий подал голос:

   – Повесть окончена?

Морозов промолвил:

   – Доведена до аспидной[42]42
  Аспидный – серо-чёрного цвета.


[Закрыть] середины. Сын казнённого Михаила Дмитрий выходил в Орде ярлык для себя. Юрий Московский снова побежал в Новгород. Затем бросился к хану, как его бывший зять. Тверской за ним. В Больших Сараях два врага встретились: убийца и сын убитого. Дмитрий, по прозвищу «Грозные очи», заколол Юрия. В Москве стал княжить его брат Иван, твой прадед. В Твери – брат Дмитрия Александр, ибо ордынский хан самосуд карал смертью[43]43
  Убийца Юрия Московского Дмитрий Тверской по приказанию хана Узбека был казнён.


[Закрыть].

   – Убийца моего одноименца был предан казни? – уточнил Юрий.

Морозов подчеркнул главное:

   – Два самых крупных русских княжества вновь возглавили два врага! – И присовокупил: – Удивления достойно: ярлык на великое княжение получил Александр Тверской!

   – Почему не Иван Московский? – подосадовал Юрий.

Семён Фёдорыч не смог объяснить:

   – Прихоть ханская! Больше того, властелин всего Улуса Джучи послал собственного брата Шевкала посадить Александра на Владимирский стол. Этот братец загостился в Твери и успел восстановить против себя местичей[44]44
  Местичи – коренные жители города, местности.


[Закрыть]. Поползли слухи: монголы, прибывшие с Шевкалом, мыслят захватить Тверь, убить князя, разорить область. По ничтожному поводу разгорелся мятеж. И – небывалое дело в порабощённой Руси – поработители были умерщвлены в городе до единого. Мстителями руководил Александр. Горячий, молодой, опрометчивый! Пришлось ему бежать во Псков, а тверичам испытать ужас, хуже Батыева разорения. Великим снова стал князь Московский, Иван, твой прадед.

   – Хвала Богу! – вздохнул Юрий.

   – Спустя десять лет, – довершил учитель повествование, – Александр Тверской сам явился на ханский суд и – представь себе! – был прощён.

   – Неужто?

   – Именно это воскликнул Иван Московский. С двумя сыновьями – Семёном и Иоанном – он приехал в Орду. Вместе убедили хана, что Александру, закоренелому ордынскому недругу, верить нельзя, а тем более оставлять его на свободе. Тверской князь с сыном Фёдором были вызваны и лишились голов. Тверь признала главенство Москвы, отослав ей свой главный соборный колокол.

   – Борьба кончилась, – вздохнул Юрий, удручённый рассказом.

Семён Фёдорыч ненадолго перевёл дух.

   – Как любили говаривать наши предки, – начал он сызнова, – всякая рать – до мира, а любой мир – до рати. Двадцать лет минуло. Отдышались. И продолжили прерванное. Ведь главное было не решено: кто возглавит Русь, Москва или Тверь? Казалось бы, спорить не о чем. По смерти деда твоего Ивана ярлык на великое княжение получил в Орде Дмитрий Суздальский. Многие считали это несправедливым, привыкли, что Владимирский стол принадлежит роду князей московских. Хотя, если разобраться, Дмитрий Суздальский был прапраправнуком Всеволода Большое Гнездо[45]45
  Всеволод Большое Гнездо – сын Юрия Долгорукого, младший брат Андрея Боголюбского. Был великим князем Киевским и Владимирским с 1176 по 1212 гг.


[Закрыть], а твой родитель – лишь сын его прапраправнука. Следовательно, суздальские князья коленом старше московских.

   – Постой, – перебил Юрий. – Не хочешь ли ты сказать, что нынешний Борис Нижегородский, коего мне предстоит низвергнуть, есть брат Дмитрия Суздальского и больше имеет прав на великокняжеский стол, нежели мой брат Василий?

Морозов подумал:

   – Мудрено, но это так. В том-то и сложность старого престолонаследия, что все путаются в нём и воюют. Потому твой отец решил раз и навсегда: предавать престол сыну, а не старшему в роде. Похоже, решил он это ещё будучи двенадцатилетним отроком. Ничто же сумняшеся, поехал в Орду и сумел вытребовать себе ярлык. Правда, хан по тогдашней слабости не подкрепил его войском. Пришлось вести лишь московские полки, дабы взять Владимир. Старый Дмитрий испугался и их, вернулся в свой Суздаль. Молодой Дмитрий Московский стал великим князем. А в Твери-то сидел Михаил, сын казнённого в Орде Александра. Вот тут и вспомнились кровавые счёты. Опять началась усобица.

   – Несмотря ни на какие права? – вставил Юрий. – О Господи!

   – По старому, привычному праву, – разъяснил Семён Фёдорыч, – Михаил Тверской был коленом ближе к Большому Гнезду, нежели твой родитель. Только кто на это смотрел, коли шла речь о высшей власти?

Краткий миг воцарившейся тишины прервал младший из потомков Всеволода Большое Гнездо:

   – Будет. Я уже наслышан о борьбе татуньки с Михаилом Тверским. Тот четырежды подходил к Москве, то с литовцами, то с татарами. В пятый раз подписал мир. Годовалым я был тогда, знаю с чужих слов. Вижу: Тверь теперь усмирена до зела[46]46
  Совершенно, окончательно.


[Закрыть]. Верю: Василию с нашим четвероюродным дядюшкой Михаилом хлопот не будет.

   – Верь, княже, верь, – ободрил Морозов. – И, пока вера есть, спи спокойно.

В опочивальне более не возникало речей. Прошла минута-другая. Слышались мерное дыхание учителя и прерывистые вздохи ученика. Когда ясе и Юрия сморил сон, он увидел себя тем Юрием-предком, что был женат на Кончаке и оговорил перед ордынским царём своего дальнего родича, одноименца нынешнему Михаилу Тверскому. Того изрубили Узбековы палачи. История повернулась лицом к Москве. А ведь всё могло быть совсем иначе, не умри так внезапно луноликая азиатка Кончака.

4

Утренничали в воеводской избе. Юрий удивился большой перемене в Донском герое Дмитрии Всеволоже. Старый воин, вчера ещё напряжённый, как пардус перед прыжком, сейчас расслабленно улыбался, потирал руки, брал блюда, весело приговаривая:

   – Люблю мазунчики! Люблю кундумчики![47]47
  Мазуня – старинное сладкое кушанье из сушёной, толчёной редьки с медовой патокой. Кундум – блинчатый пирог.


[Закрыть]

Князь обратился к нему:

   – Дмитрий Александрович, как же мы с одной охраной, без ратных сил войдём в Нижний со столь тяжёлым намерением?

   – Ой, Юря, – отмахнулся старик, по-отцовски назвав недавнего малолетку-княжича, – не бери в неготовую голову козни опытных умов. Верь, всё будет в порядке.

   – Войдём, как к себе домой, – подкрепил родительские слова Иван Всеволож.

   – Борис Нижегородский, должно быть, ломает голову, как получше нас встретить, – жуя, промолвил Александр Белевут.

   – С нами царская грамота и царский посол, – жёстко объявил Иван Кошкин.

Сын Донского, побелев, поднялся из-за стола:

   – Господа и братья, бояре и друзья мои, – изо всех сил сдерживаясь, начал он спокойно. – Государь-брат не для прогулки присоединил меня к вам. Я – его око, его уши, его уста. Вы неподобное и скверное сделали, не взяв меня в свой совет.

   – Какой совет, Юрий Дмитрич? – опешил сын Редеди Белевут.

Князь Улан, сидевший, как слепоглухонемой, внезапно дал знать о своём присутствии:

   – Каназ прав. Вы, два Ивана, почему не позвали его, когда я сказал?

Иван Кошкин поперхнулся кундумом. Иван Всеволож отёр руки. Взор его сосредоточился на отце. Дмитрий Александрович тихо промолвил:

   – Не сердись, Георгий. Винюсь в устарелой привычке видеть отрока-князя. Прозреваю: не отрок! Впредь мы с тобой – как меньшие. – И обратился к сыну: – Иван, нас ждёт человек. Пусть повторит перед Юрием Дмитричем то, что говорил ночью. Вручи ему калиту и отправь ямским гоном к государю в Коломну.

Слушая эту речь, Юрий остановился глазами на сидевшем с краю стола Семёне Морозове: учитель исподволь дивился ученику.

   – Пройди со мной, господине, – уважительно обратился к князю младший Всеволож.

Прошли в конец длинного перехода. Одна стена бревенчатая, наружная, другая внутренняя, обшита тёсом. Иван отворил дубовую дверь за последней печью, коих князь в переходе насчитал три. В узкой комнатке с высоким окном сидел на лавке человек в армяке. Князь на миг замер, глянув на него. Не иначе тот вестоноша, что рассказывал за столом в Ростове о московском Тохтамышевом разорении. Как же состарился за десяток лет!.. В памяти отложилось: имя – Елисей, прозвище – Лисица. Уж не ошибка ли? Нет, молодой Всеволож велел:

   – Поведай-ка, Елисей Лисица, его милости князю то, что нам сказывал.

Тот вскочил, земно поклонился, начал говорить:

   – Борис Кстятиныч прознал про намерения нашего государя. Недоумевал, как быть. Обратился к боярам: «Вспомните крестное целование, как вы клялись мне...» Старший боярин Василь Румянец, что через меня с нашим государем держит давнюю связь, тут же успокоил: «Не печалься, господин князь! Все мы тебе верны и готовы головы сложить за тебя и кровь пролить». Успокоился Борис. А потом, когда узнал, что вы совсем близко, снова обратился к боярам: «Затворите городские ворота!» Тут Румянец ему с поклоном: «Господин князь! Ханский посол и вельможи московские едут сюда, чтобы мир укрепить и любовь утвердить. Не поднимать же нам брань и рать. Впусти их. Что они сделают? Мы все – с тобою!»

Юрий сухо спросил:

   – Стало быть, путь свободен?

Елисей поклонился на сей раз поясно:

   – Доброго пути, Юрий Дмитрич!

Князь невольно потеплел:

   – Всё же узнал меня?

Лисица осклабился:

   – Вылитый доброй памяти высокопарный орёл, Дмитрий Иванович!

Всеволож одарил его тугой калитой:

   – Скачи на сменных. Доложи государю. Пусть поспешает.

Молча удалились по переходу младший брат государев и младший Всеволож. Их пути расходились в больших сенях. Князю нужно было вернуться в хоромы купца Шешуры, переоблачиться в дорогу. Нечаянно вырвалось:

   – Мерзкий Румянец!

Иван приостановился:

   – Мерзость, княже, как смятая постель: со стороны неприглядно, а лежишь, неприметно. – И, подойдя, присовокупил: – Тебе полезно узнать: нынешний свойственник твой Витовт внезапно захватил Смоленск.

   – Как? – опешил князь. – Разве Юрий Святославич Смоленский не платил ему дани?

Всеволож-младший объяснил просто:

   – Самовластец пожелал совершенно покорить сие княжество. Собрал войско, распустил слух, что идёт на Тимур-Аксака. Минуя город, встретился с одним из тамошних князей, Глебом. Юрий-то Святославич гостил в Рязани, а младшие братья ссорились за уделы. Вот шурин и предложил выступить третейским судьёй. Легковерные радостно согласились, привезли дары в стан Витовтов. А он возьми да и объяви их пленниками. Крепость открыта, стража на отдыхе, смоляне толпами ждут видеть гостя литовского. И вдруг литва жжёт предместья, стремится в город не гостить, а пленять и грабить. Все были ошеломлены. Витовт объявил себя государем западной Руси. Дал Смоленску наместника. Расположился, как в своей Вильне.

Юрий внимал знатоку иноземных дел, и яркая череда грядущих событий поплыла перед мысленным взором: смоленский князь из Рязани поспешит в Москву, ибо не Олег Рязанский ему защита, а могущественный Василий Московский; далее – гость соединяется с дочерью, принимает сватов от государева брата, затевается брачная каша, и – вот она! – свято охраняемая спальня с постелью на тридцати снопах, с пудовыми свечами в пшеничной кадке у изголовья. А возле неё Анастасию и Юрия кормят курицей...

Всеволож взирал на юного князя, широко улыбаясь, будто читал его мысли.. Что ж, сам недавно женился у брата последнего тысяцкого Николая Васильича Вельяминова, на такой красавице, что ни в сказке сказать... Ан, нет никому не тягаться с невестой Юрия. Именно невестой он уже называл её. Братец Васенька ох как был прав: «Потерпи время малое». Словно в воду глядел: быть князю смоленскому на Москве, быть сватовству, быть свадьбе! Никогда не чувствовал младший Дмитрич к старшему той любви, что в сей добрый час!

   – Будто бы я обрадовал тебя, княже, дурною вестью? – справедливо заподозрил Иван.

   – Нам к сроку бы оказаться в Нижнем, – смутился Юрий, – подготовить государю-брату достойный приём.

Разошлись. Князь щурился от мельканья дерев, вдыхал морозец, выдыхал пар, слышал голоса:

– Гой, гой... Гойда! Гой...

С высокой горы, обтекаемой двумя реками, далеко засияли маковки, купола кремля. В подградии любопытные жались к тынам. Был спущен мост через ров. Ворота гостеприимно – настежь. Залихватский усач, напоминающий Галицкого, с группой местных бояр встречал жданных гостей. Подал хлеб и соль. Сперва подошёл к Всеволожу-старшему, тот указал на Юрия. Поздравитель склонился:

   – Здрав буди, князь! Поздорову ли прибыл?

Старик Всеволож прервал:

   – Бей в набат! Созывай народ!

Усач проворно отъехал со своим окружением. Белевут спросил Кошкина:

   – Кто он? Где князь Борис?

Улан ещё более сузил щёлки глаз, захихикал:

   – Не знаешь своих порядков? Каназ ждёт чужих бояр на крыльце. А это Василь Румянец. Мы знались прежде.

Чуть въехала московская знать в ворота, враз бухнули отовсюду колокола. И пошло, полилось, полоняя уши! Улица вместо тонкой вереницы зевак показала приезжим такое людское месиво, что пришлось охране расчищать путь нагайками. Вот и площадь – море голов!

Старший Всеволож обратился к Юрию:

   – Будешь говорить, господине?

Князь смешался. Кошкин пришёл на выручку:

   – Я громогласнее. Дозволь мне.

На княжий кивок освободил кудель от шапки, подступил к краю и закричал:

   – Гражане нижегородские!

Юрий оперся о руку Семёна Фёдорыча Морозова. Голова, только что гудевшая колокольным звоном, сейчас наполнилась голосом говорящего и утробным гулом толпы.

   – Что он вещает? – спросил князь.

   – Про Нижний Новгород – новую собственность государя Московского, – отвечал Морозов.

Потом волю великоханскую прокаркал Улан, а Всеволож-младший перетолмачил.

С площади гости-хозяева устремились в кремль. Их на дворцовом крыльце не встретили, но и вход не закрыли. В переходе само собой получилось, что Юрий оказался впереди всех. Шёл на голоса из большой палаты, как видно, вместившей немало господ и челяди. Не доходя распахнутых дверей, стал в нерешительности и услышал:

   – Господа мои и братья, милая дружина! Вспомните крестное целование, не выдайте меня врагам моим!

Голос Василя Румянца:

   – Господин князь! Не надейся на нас, мы уже теперь не твои и не с тобою, а на тебя.

Юрий вошёл, за ним остальные. Борис Константинович Нижегородский поднял взор на внучатого племянника:

   – Брат! Что же это?

Князь Улан снова прокаркал царский указ, на сей раз как бы для одного Бориса. Тот открыл рот... Ищущие защиты очи двуродного деда в слезах были устремлены на Юрия. Дмитрий Александрович Всеволож приник усато-бородатыми устами к княжему уху:

   – Решай дело, Юрий Дмитрич!

Память явила холодный образ государя-брата Василия. Он с дедом Борисом в Тохтамышевом войске пережил тягостный азиатский поход. Он выжал из великого хана ярлык на Борисово княжество. Он младшему брату вместо отца. Он благословит братний брак с княжною Смоленской. Он повелел превозмочь себя. Юрий превозмог.

   – Возьмите бывшего князя Нижегородского и его семью, – молвил он излишне громко, – держите порознь в тесноте, в оковах, до прибытия государя Василия Дмитрича!

Приставы окружили деда Бориса и повели. Тот не противился. Не сказал больше ничего, ушёл молча.

Молчанием проводила его «дружина милая». Молчали и бояре московские. Лишь князь Улан по уходе Борисовом обратился к Румянцу:

   – Холодно у тебя тут, Василька, будто в зиндане[48]48
  Зиндан – земляная тюрьма в центральноазиатских странах.


[Закрыть]. Топить надо. Русский лес не Дикое Поле. Здесь ведь не кизяки, а дрова.

Зашуршали шубы боярские, застучали посохи, загудели обретающие полный звук речи. В них слышались льстивые слова о всеуспокаивающем, всеутолящем, всеободряющем пиршестве. Юрий вышел на высокое крыльцо, не сопровождаемый никем. Там столкнулся с Семёном Морозовым.

   – Ты что здесь, учитель? Почему один?

Знаток прародителевых жизней понурился, пощипал светлую бородку, глянул исподлобья лазоревыми очами:

   – Не мне кого-либо учить, Юрий Дмитрич. Видал немного, более читал. Вон, старый Всеволож прошёл все колья и сына Ивана так вразумил, что из Нижнего Москву прозревает.

   – Далее, чем Москву, – Смоленск! – поправил князь. – Гонцы у него, как птицы. Нынче мне поведал о взятии Смоленска Витовтом.

   – А мне доверил две вести, – сказал Морозов. – Первая: государь Московский уже в Гороховце. Вторая: Анастасия Смоленская отослана к отцу в Рязань...

Юрий не дал договорить, вскрикнул:

   – Выдумка! Ложь!

Семён Фёдорович обнял его:

   – Пойдём, господин, провожу в отведённый покой. Отдохни от тяжёлого, счастливо исполненного дела.

В просторной спальне было тепло и чисто. Юрий рухнул на постель.

   – Друг мой, скажи им: нейду на пир. Голова болит. Прикажи дать вина. Хочу быть один...

Опорожнив чашу, уснул без снов. Очнулся от постороннего шума. У изголовья стоял брат Василий.

   – Спаси Бог тебя, Гюргий! Всё хорошо!

   – Плохо! – вскочил Юрий. – Анастасию увезли. Ты солгал!

Государь обхватил брата за плечи, заглянул в глаза, покачал укоризненно головой:

   – Ой, скор на приговор! Поразмысли спокойно: Витовт отнял Смоленск у верного своего служебника, так можно ль оставить княжну Смоленскую служить Витовтовой дочери?

5

Тишина после гвалта – рай после ада. Юрий вытянулся на ложе – руки по швам, ноги в струну, голова на подушке. Беззвучно дышат потемневшие брёвна необшитых хоромных стен. Из окна льётся свет. Над постелью медвежья шкура и привешанные к ней крест-накрест топор с мечом. Здешний хозяин Сорокоум Копыто, видать, любит оружие, но не столько боевое, сколько охотничье. Он без кровопролития сдал Торжок московским полкам, наскоро набранным из Коломны, Звенигорода, Дмитрова. Берите, мол, только не безобразничайте. А чуть удалились, радуясь бескровной победе, город взбудоражился, доброхот государев, местный человек именем Максим, оставленный наместником, был убит. Опять восторжествовала сторона новгородская. Ох уж этот Господин Великий, вольнолюбивый, капризный. Век за веком у него то мир, то немирье с князьями, сначала Киевскими, потом Владимирскими, теперь Московскими. Государь-братец хуже татуньки задирается с крикунами-вёчниками. Придрался к их нежеланию иметь митрополита всея Руси судьёй в мирских делах, – того самого Киприана, что перед Тохтамышевым разорением перебежал из Москвы в Тверь. Теперь Киприан сызнова в Белокаменной, ратует за права великого князя Московского. А новгородцы желают по старине: гражданским делам – суд мирской, духовным – митрополичий. Любимцы-советники вроде Ивана Кошки да младшего Всеволожа уговорили объявить войну Новгороду. Хвала Богу, старший Всеволож, Дмитрий Александрович, оставлен наместником в Нижнем, а то бы уж он-то подвигнул молодого единовлаетца послать войско не на Торжок, а на сам Господин Великий. Всё равно не повезло Юрию: старший брат приверстал его к дядюшке Владимиру Храброму возглавить доход. Седовласый герой Донского побоища начал превращаться в карателя. Юрию хотя и приятно с ним, а не легко на сердце. Об Анастасии – ни весточки. Отец её укрылся в Рязани, – ни слуху ни духу. Витовтовна деверя ни разу не приняла, нелюбье меж ними, как меж водой и огнём. Матунька упрекает сына: «Стыдись, Георгий! Голову потерял из-за какой-то княжны». А Василий будто не замечает, что младший брат – туча тучей. Великокняжеское чело зрит лишь распри польско-литовские, козни ордынские да ухищрения новгородские. В гнев вошёл, яко лев рыкающий, получив от свободолюбцев волховских такой каверзный ответ: «Князь Василий! С тобой у нас мир, с Витовтом другой, с немцами третий!» Вот и ешьте мир второй, третий: откусил у новгородцев Торжок, показал им зубы. Только для чего младшего брата гнать во главе похода, коли сам не воин? Или дядюшке Храброму веры нет?

Лёгкий на помине Владимир Андреич без стука взошёл, устало опустился на лавку, свесил седые космы.

   – Лежи, лежи, Юря, отдыхай перед возвратом домой. Путь нелёгкий.

   – Почему тёмен, дядюшка? – спросил князь.

Серпуховской покряхтел:

   – Гонец из Москвы с чёрными вестями.

Племянник сел, рванулся встать, дядя движением руки удержал: – Брат твой младшенький отдал Богу душу.

   – Константин?

   – Иван.

Помолчали. Иван слабенький был, болезненный, ненадолго пережил отца. Воля Божья!

   – Двуродный дед твой, Борис Константинович, скончал жизнь, похоронен в Суздале, – продолжил невесёлые вести дядюшка.

Юрий приложил руку к груди, покрутил головой, как бы стряхивая с себя вину. Не стряхнул: понурился. Владимир Андреевич успокоил:

   – Не казнись! Нижегородский владетель пал жертвой пользы государственной. Пора упразднить уделы, собирать Русь отдельную в крепкое целое. Я понял это и не горюю. Борис не понял.

   – Его племянники, а мои дядья, Василий и Семён Суздальские, тоже не поняли, – досказал себе в оправдание Юрий. – Оба побежали за ярлыками в Орду. Княгиня же Александра, жена Семёна, как слышал, сидит на Москве в оковах.

   – Уже не сидит, – известил Владимир Андреевич. – Мольбами великой княгини Евдокии Дмитриевны выпущена. Поселилась в земле мордовской в местечке Цыбрица, где бусурманин Хазибаба построил церковь Святого Николы.

Юрий перекрестился и облегчённо вздохнул.

   – Самая тяжёлая весть, – поднялся с лавки Владимир Храбрый. – Сентября двадцать пятого на семьдесят восьмом году жития земного отошёл в мир небесный преподобный отец наш Сергий, игумен Радонежский.

   – Боже правый! – вскрикнул Юрий.

   – В минуту разрешения души от тела, – продолжил князь Серпуховской, – благоухание разлилось в келье. Лик Старца сиял светом и чистотой. Святые мощи были преданы земле близ той деревянной церкви, что сам построил.

   – Святые мощи? – переспросил юный князь. – Ты полагаешь, крестивший меня старец – святой?

Дядюшка рассказал:

   – Отбывая в этот поход, я, не помню в который раз, посетил свой серпуховской Высоцкий монастырь. Здесь подвизается ученик Сергия Афанасий. Зашла у нас речь о преподобном, и я узнал, кем был в Троицкой обители игумен для братии: поваром, пекарем, мельником, дровоколом, портным, плотником, короче, трудником, как купленный раб. Ни на час не складывал рук для отдыха. Ещё успевал принимать искавших у него пострижения. Не спускал глаз с каждого пришельца, возводя его на очередную степень иноческого искуса. Ночью дозором ходил мимо келий. Лёгким стуком в окно или дверь стыдил празднословивших. Поутру тихой, кроткой речью вызывал в них раскаяние без досады. Вот таков был старец Сергий.

Оба, прервав разговор, задумались.

Раздались шаги за приотворенной дверью. Юрьев оружничий Асай Карачурин, выкрест из татар, просунул бритую голову, сообщил:

   – Сайгак под седлом, Гюргибек. Поехали...

Каурый двухлеток по кличке Сайгак – недавнее приобретение Юрия, или на Асаевом языке Гюргибека.

   – Идём, – направился к выходу Владимир Серпуховской. – Полки выступили в обратный путь. Время и нам – в дорогу!

Юрий бросил прощальный взор на опочивальню Сорокоума Копыто.

   – Куда мой хозяин запропастился?

Дядюшка молвил многозначительно:

   – Найдёшь, не обрадуешься.

И вышел первым.

Присмиревший Торжок, сухопутная торговая гавань между Новгородом и Суздалыциной, своей скорбной чернотой после недавних дождей напоминал вдову. Обнажённые дерева тоскливо раскачивались в ожидании зимних белых одежд. Юрий уловил речь торопливо прошедших жёнок:

   – Теперь мы видим много убийств, но мало ратных подвигов.

Что ответила товарка? Где сейчас их мужья?

За городом да едучи вскачь дышалось легче. Резвый татарский конёк являл нерастраченную прыть. Юный князь далеко опередил дядюшку с его гнедым аргамаком.

Первым нагнал уходящее домой войско. Миновал рогатников, суличников, движущихся в пешем строю перед обозом с оружием. Время спустя объехал копейный лес конницы, – кони в коярах кожаных, люди в ярыках[49]49
  Кояры и ярыки – кожаные доспехи татарских коней и всадников, перенятые в русской коннице.


[Закрыть]. Протрепало на ветру чёрное знамя великокняжеское. Отсняли солнечной медью трубачи.

Как было уговорено с дядюшкой, тверское княжество обходили с юга. Ночевать должны были в некоем селе под названьем Угожа.

Хороша погожая осень на русской земле: золотые леса с изумрудными вкраплениями зимостойкой хвои, шатровые колоколенки с островками людского житья-бытья, голубые жилы с прожилками на бескрайнем теле земном – крупные и малые реки, извилистые пути для неторопливых странствий. Это ль не рай удостоенным плотской жизни душам. В таинственный земной рай так верил новгородский святитель Василий! Можно спорить об этом: есть ли, нет ли? Можно всуе искать. А он, – вот он, перед тобой! Живи по-райски, не сотворяя здесь ада. Дай плоти твоей созреть, отцвести и высвободить душу для жизни вечной.

Так, настроив себя на благостный лад, рассуждал юный князь. И при этом скорбел о рано преставившемся братце Иване, винился перед сломленным изменой делом Борисом. А за ними – благословляющие персты старца Сергия. Если на грешной земле сумел преподобный загасить вспыхнувшее немирье татуньки с дядюшкой, усовестить враждующих великих князей Московского и Рязанского, то на праведном Небе, уж конечно, сможет испросить отпущение грехов крещённому им князю Георгию, виноватому и перед Борисом Нижегородским, и перед жителями Торжка, и, Бог знает, перед кем ещё впредь.

Сайгак внезапно пошёл почти шагом обочь дороги, минуя длинную вереницу пеших, – да каких! – в изодранной одежде, со следами побоев, порой полунагих и босых.

Вооружённые всадники охраняли идущих. Князь спросил, поравнявшись:

   – Разве мы взяли в Торжке полон?

Страж, по виду старший, вскинул лопату-бороду:

   – Его милость Владимир Андреич по государеву указу велел взять семьдесят новоторжцев, заведомых смутьянов, убийц наместника, и доставить в оковах на великокняжеский суд.

Тут Юрий заметил цепи на убранных за спину руках. Велел начальнику стражи:

   – Достань моим именем из обоза обувь и кожухи для разутых, раздетых. Суда ещё не было. Рано их казнить замерзанием.

Бородач склонил голову:

   – Будет исполнено, господине.

И тут бросился в глаза один человек, идущий сзади гонимых. Он был на голову выше товарищей. Платье справно, недёшево, показывает человека заметного. Непокрытая голова гордо вскинута, на румяных щеках кренделя усов под орлиным носом. Юрий дрогнул : это ж его хозяин Сорокоум Копыто! Вчера ещё с новоторжским воеводой, приютившим юного князя, беседовал об охотничьей медвежьей потехе. А сегодня... Юрий заметил: Сорокоум узнал его. Сегодня, – видно по его горящим очам, – ответит на участливые слова так, что князю долго будет икаться.

Юрий быстрей ускакал вперёд, чтоб в селе Угожа, в Старостиной избе, дожидаться для неприятного разговора дядю Владимира.

Высокому гостю поднесли квасу. С устатку одним духом выпил полжбана и, раздражённый недавно виденным, попенял челядинцу:

   – У вашего хозяина два кваса: один, как вода, другой пожиже.

Растерянный слуга робко пробормотал:

   – Добрый квас.

Князь, отдохнув, вышел на крыльцо. Смотрел, как Асай привязывает овсяную торбу к морде Сайгака.

В распахнутые ворота въехал Владимир Храбрый.

   – Что ж ты, дядюшка, про полонянников не поставил меня в известность? – встретил старика Юрий.

Серпуховской прошёл в избу, сел за стол и, откашлявшись, произнёс:

   – Это не полонянники, а преступники. Тебя не решился ими вводить в уныние, ибо и так ты чёрен лицом после усмирения новоторжской смуты.

У Юрия отлегла досада, однако же он сказал:

   – Государь-братец не чернеет лицом, давая указы, жесточе некуда.

   – Жесточе некуда? – эхом повторил Храбрый. И печально пробормотал: – Нет предела жестокости.

Племянник не преминул упрекнуть:

   – Мог бы не брать Сорокоума Копыту. Особенный человек!

Дядя возразил:

   – Единственный, кто суда достоин. Срам-воевода: в лицо – мир, в спину – нож! По его слову убит наместник. За его вину – беда многим.

Юрию нечего было возразить, ибо, усмиряя Торжок, не участвовал в розыске.

Повечеряли. На ночь были приглашены в среднюю горницу. Там ждали уставших перины пуховые.

   – О-о-о! – вытянулся под покровом разоблачившийся Юрий.

Владимир Андреевич долго ворочался. В конце концов обратился к племяннику:

   – Я ведь, Юря, давеча не все смерти тебе назвал. Вместе поскорбели о тех, кого знаешь. Теперь же скорблю о своём знакомце, о коем не ведаешь.

   – О ком таком? – сонно спросил Юрий.

   – Перед нашим отбытием, – начал Храбрый, – приходили ко мне два посланца из Новгорода. Искали мирное докончание с твоим братом. Ни на чём не сошлись. Потому и не беспокоил тебя пустым делом.

   – Странные, упрямые люди: что возьмут себе в голову, от того их не отведёшь никак.

   – Посол Сильвестр Шибалкинич прозвищем Секира меня известил: блаженный Никола Кочанов окончил земное поприще!

   – Умер юродивый. Что тебе до него?

Дядюшка, видимо, хотел выговориться:

   – Никола – из почётной семьи. Рано снискал уважение среди вельмож и народа. Однако, желая избежать славы, принял на себя подвиг юродства. Подобно безумному, скитался по улицам, терпеливо сносил ругательства, а иногда и побои. Впрочем, всегда был на Софийской стороне, не переходил по Великому мосту через Волхов на Торговую. Оттуда гнал его другой юрод, Фёдор: «Не ходи ко мне, живи у себя!» Оба показывали вид непримиримой вражды, обличая постоянную распрю двух новгородских частей. Однажды Никола, гонимый Фёдором, перебежал Волхов, как по суше, кидая в противника капустными кочанами. Оттого и прозвали Кочановым.