Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

7

В Набережных сенях все братья собрались вместе: венценосный Василий, второй по старшинству Юрий, подросшие Андрей, Пётр, маленький Константин. Великая княгиня-мать долго не выходила.

   – Богомолец наш, митрополит Киприан, заждётся, – забеспокоился государь. – Пройдём, Гюргий, на женскую половину, поторопим матуньку.

Юрий пробормотал, идучи вслед за братом:

   – Поди, наряжается.

Тот вопросительно глянул, однако ничего сказать не успел, ибо рябая Анютка, государынина постельница, остановила их в переднем покое:

   – Царица-матушка завершает приём нищего сестричества. Прошено обождать здесь, на лавке.

Молча сели ждать. Дверь в следующий покой была приотворена. Оттуда слышался разговор:

   – Поведывай, мать моя, только покороче. Времени у меня в обрез.

   – Запрошлым летом, – раздался умильно звонкий голос, коим вымаливают милостыню добываюшки на паперти, – марта в двадцать четвёртый день, в Благовещение Пречистой, неодолимо захотелось мне причаститься. А церква была за тридесять вёрст. Остаток дня и всю ночь шла пешехожением, дабы поспеть к заутрени. А надо мною – то снег, то дождь. И сильный холодный ветер. Понадобилось перебресть ручеёк. Вошла в середину оного, лёд под ногами и проломился.

Юрию стало не по себе: жди, как челобитчик в Передней! Пришли недобрые мысли относительно матуньки: наслаждается недобродетельной жизнью, выставляя напоказ добродетель. Ну не кощунство ли?

   – Окунулась по пояс в воду, – повествовала нищенка. – Пришла к заутрене мокрая, отстояла ещё и обедню. Бог сподобил принять причастие. Ночевала у церковного сторожа. К утру – сильный лом в ногах. Потом боль стала нечувствительной. А встать не могу. Ноги, как плети, не чую их. Сторож едва стащил с полатей: «Помрёшь, хлопочи с тобой!» Кое-как выползла на руках, легла на церковной паперти. Два дня люди подавали московки, сиречь полкопейки, и проходили мимо. На третий день подошёл старец и промолвил: «Не та настоящая милостыня, что мечут по улицам, добра та милостыня – дать десною рукою, а просящая не ведала бы».

   – Может, в следующий раз доскажешь? – предложила Евдокия Дмитриевна.

«Ишь, правда – не в бровь, а в глаз!» – осуждающе подумал Юрий о матери.

Нищенка, ничтоже сумняшеся, продолжала:

   – Вот и предложил старец: «Хочешь, излечу?» Мне нечего было дать, а он и не спросил ничего. Привёз домой, поселил на заднем дворе в пустой бане. После выспросила, в чём его лекарство? Набрал он по полям, дворам и помойным ямам целый четверик тленных костей, скотских, птичьих и прочих. Перемыл да перебил их помельче камнем, сложил в большую корчагу, накрыл крышкой со скважиной и опрокинул во вкопанный в землю пустой горшок, а сверху корчагу толсто обмазал глиной. Обложил костром дров, жёг сутки с лишком. Подкладывая дрова, приговаривал: «Вот будет дёготь из костей!» На другой день откопал горшок. Туда натекло из корчаги с половину десятериковой кружки жидкости, густой, красноватой, маслянистой и отдающей как бы живым сырым мясом. А кости сделались из чёрных и гнилых так белы, чисты и прозрачны, словно бы перламутр или жемчуг. Тем дёгтем натирала я ноги раз по пяти на дню. Назавтра стала шевелить пальцами, потом сгибать и разгибать суставы, а к концу недели пошла.

   – Слава Богу! – завершила её рассказ великая княгиня.

   – Нет, ещё не всё сказано, – упорно продолжала добывашка. – Главное – о костях. Вот премудрость Божия в тварях! Гнилые кости такую хранят в себе силу жизни! Это залог будущего воскресения тел.

Юрий резко встал:

   – Выйдем, государь-братец. Не могу. И ещё хочу кое-что тебе тайно открыть.

Вышли. Василий не без тревоги спросил:

   – Что такое? О ком, о чём?

Юрий почти на ухо молвил:

   – О матуньке.

Прошлись взад-вперёд по длинному переходу. Младший поведал старшему начистоту, без утайки и простолюдинские речи в кабаке, не назвав при этом Галицкого с Матвеем, и боярский разговор на паперти собора Успенья после венчания сестрицы Анастасии с Иваном Холмским.

Василий слушал, не перебивая. И, выслушав, не сказал ни слова. Прошёл мимо княгининского покоя по полутёмному переходу в Набережные сени. Невыразительный, словно закаменевший, лик его, освещённый бессолнечными, заиндевелыми окнами, не выдал никаких мыслей.

Вскоре вышла Евдокия Дмитриевна в просторной шубе-одевальниде, накинутой на расшитую золотом телогрею и дорогой паволочный[53]53
  Паволока – привозная, дорогая ткань, шёлковая или бумажная.


[Закрыть] соян, в синей шапке с собольей подпушкой, в сапожках лазоревого сафьяна.

Сошли по широкому гульбищу, прошествовали по расчищенной дорожке к концу великокняжеского двора, где прежде была деревянная церковка во имя Святого Лазаря. Теперь здесь высился каменный храм. В притворе ждал с клиром митрополит Киприан. Он встретил великую княгиню-мать кратким приветственным словом, сравнив её со строительницей храмов Марией[54]54
  Мария – первая жена Всеволода Большое Гнездо, родом ясыня, то есть из народа ясов. Отличалась благочестием, строила и украшала церкви. Современники называли её российской Еленой, Феодорой или второй Ольгой.


[Закрыть], женой Всеволода, Мономахова внука.

Отстояв службу у большого алтаря, мать показала сыновьям предел, представляющий собой не снесённую деревянную церковь Святого Лазаря, велела вынести приобретённые ею сосуды, серебряные и золотые. Все вместе осмотрели настенные росписи, выполненные знатными иконописцами Греком и Даниилом Чёрным.

Мать с сыновьями надолго задержались в приделе. Здесь, в старом храме, незадолго до перестройки, была погребена дочь княгини, сестра князей, молодая Мария Дмитриевна. Выданная за литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича она не прожила с мужем и пяти лет. Умерла в Мстиславле. Юрий покинул церковь последним: слишком ярко воспроизвела память случаи из детства, связанные с черноглазой резвушкой.

   – Спасибо, дети мои, что сопроводили меня, – сказала, вышедши из храма, Евдокия Дмитриевна. – Для моей души ныне великий праздник!

   – Праздник, матунька, не без капли горечи, – тихо молвил старший сын. – Выслушай меня, пройдём чуть вперёд.

Ускорив шаг, выдыхая морозный пар, оба несколько отдалились от младших. Юрий обеспокоенно заподозрил: уж не его ли слова Василий передаст матери? Это показалось жестоким и поневоле пришлось пожалеть о рассказанном.

Андрей тем временем сочувствовал младшему Константину:

   – Не расщедрился для тебя государь-братец, что нам вместо отца. Обделил уделом!

   – Дал то, что от покойного Ивана осталось, – заметил Пётр.

   – В Иване еле теплилась жизнь, – возразил Андрей, – вот татунька и оставил ему рожки да ножки.

   – Какие рожки, какие ножки? – не понимал Константин.

   – Которые от зарезанного козла, – рассмеялся Пётр.

Пришлось Юрию вмешаться:

   – Нашли время для кощун! – и объяснил младышу: – Твой удел – Тошня да Устюжна. Взять с них нечего, глянуть – тошно.

Константин, по лицу было видно, пропустил своё злополучие мимо ушей.

В Набережных сенях матунька расцеловала младших, а двум старшим велела:

   – Пройдёмте со мной.

На женской половине, как с детства помнилось, пахло травами и цветами. Княгиня провела сыновей через свой передний покой в собственно спальню, куда, исключая постельницы, не входит никто. Стала на свету у окна. Лик её был печален. С особой печалью взглянула на Юрия, и ему стало стыдно, хотя он не знал, что произойдёт следом.

Перекрестясь на образ, княгиня скинула шубу-одевальницу, затем телогрею, расстегнула соян до пояса, сорвала бисерные бусы и нитка рассыпалась, разодрала на груди праздничную алую рубашку...

   – Что ты? Христос с тобой! – испугался Василий.

Княгиня рванула нижнюю, льняную, сорочицу и обнажила грудь.

Юрий потерял чувство яви. Всё казалось сном. Он видел закушенную губу государя-брата. Ещё узрел суровую власяницу под нижней материнской рубашкой. Мелькнули цепи-вериги. Открылась измождённая почерневшая кожа.

   – Излишнее постничество, – пробормотал старший сын-государь. – Неумеренное воздержание.

   – Теперь ты веришь, что твоя мать целомудренна? – обратилась княгиня к Юрию. – Виденное вами да будет тайной. Кто любит Христа, должен сносить клевету и благодарить Бога за оную.

Кивнула, полагая дело оконченным. Первым, глубоко понурясь, Юрий покинул спальню матери.

Конь ждал на обычном месте. Однако князь, проскакав к Подолу, не остановился у своего двора. Через Чешковы или Водяные ворота, выехал в застенье, устремился к берегу Яузы в Спасский монастырь. Главная обителева церковь, храм Спаса, была открыта, однако почти пуста. Лишь у Пречистой иконы стоял иеромонах в глубоком поклоне перед зажжённой свечой. Князь тихо подошёл:

   – Не сподобишь ли, отче, принять от меня неотложную исповедь?

Монах молча повёл его к левому клиросу.

Юрий исповедывался взахлёб. Никогда не раскрывал тайное тайных с такой решимостью. Высвечивая покаянием самые дальние, самые тёмные уголки души. Не оставлял ни одной соринки. Монах даже не задавал вопросов, лишь изредка поощрял:

   – Говори, сыне, говори.

В потоке безудержных излияний кающийся встречался со взором глубоких больших очей, созерцал ранние морщины на иноческом челе, видел молитвенное движение уст, обрамленных малой бородкой.

   – Отче, как тебя называть?

   – Пострижен с именем Садофа.

Уже накрытый епитрахилью Юрий спросил:

   – Будет ли прощён по молитвам моим постыдный грех мой?

Садоф отпустил, успокоив:

   – Молись, сыне, ибо, как сказал Господь: всякий грех и хула простятся человекам, лишь хула на Духа Святаго не простится ни в сём веке, ни в будущем.

8

В распахнутом теремном оконце золотился безветренный, ещё по-летнему солнечный август. Двойственный месяц: серпы греют на горячей работе, а вода уже холодит. Скоро Преображение – второй Спас, бери рукавицы про запас. Лицо Семёна Фёдорыча Морозова, обычно бодрое, отражало близкую перемену погоды: от него веяло хмурыми и тягостными раздумьями.

   – Чем затревожился, боярин Семён? – спросил Юрий, перемещаясь подалее от окна на широкую лавку.

Только что рассуждали о нововведении государевом: отсчитывать новый год не с первого дня марта, а с сентября.

   – Говорю об одном, мыслю о другом, – водворив локоть на край стола, подпёр голову рукой Морозов. – Темир-Аксак заботит своими передвижениями.

   – Радовался бы! – ответил князь. – Сей грозный завоеватель не добил кровопийцу нашего Тохтамыша, бежавшего из Азии. Так вместо того, чтобы сидеть тихо, ордынский царь сызнова вздумал мериться силами с победителем: с новым войском двинулся на юг. Теперь, разбитый на реке Тереке в пух и прах, убежал к булгарам. Стало быть, нам можно перестать бояться. Двухвековая мечта о свержении ига становится ощутимой явью.

Семён Фёдорович покачал головой.

   – Рано шапки подбрасывать. Темир-Аксак достиг Дона. Неведомо, куда двинет силу, на север и на юг.

   – Конечно же – на богатый юг! Не на бедный же север.

   – Твоё бы слово – хоть на божницу!

Юрий смущённо откашлялся, попросил:

   – Ты вот что мне растолкуй. Всё время слышу: Темир-Аксак! Знаю: азиатский владыка-завоеватель. Откуда взялся, не просветишь?

Морозов изъяснил кратко и памятно, как делал это всегда:

   – Сын небогатого азиатского князька. Хромой от рождения. Начал своё поприще мелким грабежом и разбоями. Однако четверть века назад владел уже землями от Хвалынского моря[55]55
  Хвалынским морем называли Каспийское.


[Закрыть] до Китая. На тридцать пятом году жизни стал царём великой державы с титулом Сагеб-Керема или владыки мира. Сел в золотом венце на престоле Чингисханова сына, опоясался великоханским кушаком, украсился драгоценностями. Эмиры стояли перед ним на коленях. Ещё недавно не имел ничего, кроме тощего коня и дряхлого верблюда, и вот уже владел двадцатью шестью странами в трёх частях мира. Война следовала за войной и каждая была завоеванием. Багдад, столица великих халифов, покорился ему. Вся Азия признала его своим повелителем.

   – Родятся же подобные исполины! – воскликнул Юрий.

   – Безжалостно убивающие миллионы, ненасытные истреблением, – дополнил Морозов, – разрушающие общества ради основания новых, ничем не лучших.

   – Таинственная воля Всевышнего?

Боярин сам пытался уразуметь:

   – Внутреннее беспокойство духа. Стремятся от трудного к труднейшему. Готовы загубить всё, чтобы называться великими.

Князь попробовал чётче выразить мысль:

   – Умопомрачительное пристрастие к величию?

Семён Фёдорыч подтвердил примером:

   – Он сказал вот что своим эмирам: «Друзья и сподвижники! Имя моё ужаснуло вселенную. Движением перста потрясаю землю. Счастье благоприятствует мне, зовёт к новым победам. Сокрушу всё, что дерзнёт противиться!» Он пошёл дорогой македонского героя в страну, которую история назвала колыбелью человечества[56]56
  Речь идёт об Индии.


[Закрыть], куда искони стремились завоеватели, страну, менее других известную летописцам. Истребив племя огнепоклонников, стал у скалы, имеющей вид телицы, извергающей из недр своих великую реку Ганг. Его полководцы изумились цепям дивных гор, глубоким, бурным потокам, жгучим пустыням, огромным слонам, мириадам неустрашимых воинов.

   – И победил? – не хотел верить Юрий.

   – С победой вернулся унять султана турецкого, – склонил голову Семён Фёдорыч. – Вот что написал Баязету[57]57
  Баязет Второй, султан турецкий из династии Османов.


[Закрыть]: «Знай, моё войско покрывает землю от моря до моря. Цари мне служат телохранителями. Я играю судьбой и счастьем. А ты кто, муравей туркоманский? Дерзнёшь ли восстать на слона? Если робкие европейцы бежали перед тобой, славь Магомета, а не храбрость свою. Не выступай из разумных пределов, или погибнешь!»

   – И что ж Баязет? – любопытствовал князь.

Боярин сказал усмешливо:

   – Ответствовал гордо. Но был пленён. Темир-Аксак унизил его подарками и словами о тленности мирского величия.

   – Однако, – встал с лавки Юрий, – такая воинская жизнь весьма утомительна.

Боярин тоже поднялся:

   – Великим доступен великий отдых. В столице своей Самарканде он строит и украшает мечети, разводит сады, соединяет каналами реки близ новых, возведённых им городов, одаривает подданных милостыней. Этим как бы искупает свои разрушения, пирамиды голов человеческих.

   – Да, – вздохнул Юрий, – ту живо изобразил не просто страшного, а чудовищного врага.

   – Дай Бог, чтоб сие чудовище оказалось для нас лишь призраком, – сказал, прощаясь, Морозов.

Остаток дня для Юрия прошёл в мрачных раздумьях.

Ночью дворский Матюша Зарян осторожно дотронулся до плеча спящего господина.

   – А? – воспрянул от сна князь.

   – Потребна воля твоя, Юрий Дмитрич. Асайка Карачурин, оружничий, просит безотлагательно выслушать его.

   – Пусть войдёт, – взял кафтан с лавки князь и стал облачаться.

Вошёл в халате Асай, поклонился земно.

   – Прости, Гюргибек! Важная новость.

–Ну?

   – Жил в Орде, дружбу водил в Орде, – быстро залопотал татарин. – Был у меня друг Каверга: воин Мамаев темника Хазибея. Делили кумыс от одной кобылы. Теперь он в гору пошёл: сотник Темир-Аксака! Тьмы тысяч Сагеб-Керема, что стали на реке Дон, не пошли назад. Двинулись двумя частями на Русь. Одна половина по левому берегу, другая – по правому. Каверга понял: быть Москве под ножом! Мне, крещёному, – в первую голову. Вот и решил спасти. Бежал, пять коней загнал. Сейчас снова назад уйдёт. Как не уведомить твою милость?

Юрий встал. Голова раскалывалась противоречивыми мыслями.

   – Ты вот что, Асай. Где твой друг?

   – В сенях, Гюргибек.

   – Зови челядь, что не дали уйти.

Оружничий помотал башкой:

   – Убей, не могу.

   – Клянусь, спасу твоего приятеля, – перекрестился князь. – Худа ему не будет.

Асай кивнул и исчез. Стало быть, поверил. Юрий прошёл в сени. В колеблющемся сиянье свечи увидел молодого богатыря, каких не помнил среди ордынцев: рост – под дверной косяк, лик бел, смоль волос кудрява, стёганый архалук с чужого плеча – по пояс.

   – Здрав будь, Каверга, – начал Юрий. – Я князь.

Сотник склонился поясно. Однако молчал.

   – Не понимаешь по-нашему, – догадался Юрий. – Хотел тебе объяснить: схоронись у меня. Наши поймают – пытка. Свои дознаются – опять пытка и смерть. Мой слуга – твой друг, стало быть, я не выдам. Выживем вместе, погибнем, – как Бог даст. Сейчас Асай растолкует.

Каверга густым басом произнёс:

   – Не надо.

   – Чуть не чище меня говоришь по-русски? – насторожился Юрий.

Сотник Темир-Аксака осклабился:

   – Я три года у вас посольничал на Ордынском дворе. Тебя знаю, брата твоего, великого князя, знаю. Вот стою, думаю. Видно, ты прав: сделано мною доброе дело, теперь лучше не показываться ни вашим, ни нашим.

Вернулся Асай. Челядь стала заполнять сени. Юрий велел:

   – Оставьте нас одних. Пусть подадут в столовую палату еду.

Спустя малое время русский князь с азиатским сотником сидели за одним столом. Каверга расспрашивал:

   – Как мыслишь, Юрий Дмитрич, устоит Русь против Темир-хана?

   – Устояла же против Мамая, – напомнил Юрий.

Каверга трижды цокнул языком:

   – Теперь у нас много нового. Темир-хан создал пешее войско, не хуже конного. Окопных дел мастера скроют воинов в длинных ямах, закрытых огромными щитами. Боевые тьмы имеют могучий центр. Он – из семи соединений, бросаемых туда-сюда. Два – в запасе. Сколько темников у вас наберётся, как думаешь?

Юрий пожал плечами.

   – У нас – сорок! – гордо осведомил Каверга.

   – Четыреста тысяч войска? – не поверил князь.

Сотник вскинул голову, потом покряхтел и махнул рукой:

   – Но это ещё не значит, что можно будет послать сеунч[58]58
  Сеунч (тат.) – донесение о победе.


[Закрыть]. Победитель неясен. Вы станете защищать свою землю, какая она ни есть. А воины Темир-хана... Я разговаривал с одним из Ургенча. Тьфу, говорит, на русские холода, на скудные овечьи отары, на лесной бурелом! Так-то, князь.

Помолчали, каждый со своими мыслями. Потом перебежчик завершил разговор:

   – Войско Темир-хана – чужой для меня улус. Знаю: налетевшая сила уйдёт. Взамен злосчастному Тохтамышу в Больших Сараях явится новый великий хан. Там ждёт меня высокое место. Поможешь пересидеть, всегда буду твой слуга.

   – Может, откроешься государю-брату? – спросил, подымаясь, Юрий.

Каверга отрицательно помотал головой:

   – А вдруг не даст веры даже тебе, тем более мне? Василий Дмитрич, говорят, всё решает вдруг. А я не играю с судьбой вслепую.

На том и расстались. Асай по указке дворского обустроил друга в удобной потайной комнатке обширного теремного подвала.

На другой день с утра князь отправился в златоверхий терем. Едучи узкой улицей, размышлял: да, удивит Василия нашествием Темир-Аксака на Русь. Но как объяснит осведомлённость свою? Не выдаст же Кавергу.

Так и не решил ничего, пока не взошёл в Переднюю, где застал многих бояр во главе с дядюшкой, князем Серпуховским.

   – Вот и Юря! – обрадовался Владимир Андреевич. – Вместе брали Торжок, вместе защитим Москву.

Юрий был удивлён: его новость, уже не новость! Вошёл старший брат-государь и с порога объявил:

   – Елец взят. Тамошний князь Фёдор пленён. Жители перебиты или уведены в рабство. Сейчас Темираксаковы полчища разоряют рязанский юг.

Вот так новость – ушат ледяной воды! И всё же одно согрело Юрия: враг принялся за Рязань, тамошний князь Олег побежит в леса, зятю же, гостю его, изгою Смоленскому, разумнее спасаться в Москве, а не в дебрях, значит, возможна встреча с Анастасией. И тут же иная мысль зачеркнула первую: лесные дебри могут смолянину показаться надёжнее обречённой Москвы. Такое законное опасение он не успел опровергнуть, ибо в Передней произошло движение. Раздался стук посоха. С панагией на груди, в белом клобуке вошёл митрополит Киприан. Во взоре – твёрдость, в сжатых устах – решимость. Видимо, на сей раз не помышлял бежать в Тверь, как при нашествии Тохтамыша. Осенил благословением всех присутствующих, опустился на припасённое ему место.

Заговорил государь Василий.

   – Москву поручаю герою Куликова поля Владимиру Храброму. Оставляю крупную воинскую засаду. Сам со своей силой стану на Оке. Там защищу наши рубежи. Не перейду её, как отец перед Донским побоищем. Пусть пришелец перейдёт.

   – Успеть бы силу собрать до его прихода, – подал голос Юрий.

Старший брат отвечал:

   – Сила собрана. Ещё в апреле, после разгрома Тохтамыша на Тереке, я принял меры, не полагаясь на авось. Легче распустить войско, нежели собрать. Так ли?

   – Так, так, – воодушевлённо загомонили бояре.

   – Мы, победители кровоядца Мамая, готовы и ныне сесть в боевые седла, – объявил Владимир Данилович Красный-Снабдя.

   – Мечи наше не заржавели, – поддержал его Тимофей Васильевич, брат последнего тысяцкого.

Государь оглядывал стариков с благодарностью. Вспомнил:

   – Да. Где наш богомолец?

Киприан встал, опершись на митрополичий посох.

Василий не начинал речи, сбираясь с мыслями.

   – Христианские добродетели, – строго заговорил первосвятитель, – как всегда, нам помогут восторжествовать в бедствии. Храмы будут открыты с утра до глубокой ночи. Кому ратное поле не по плечу, поспособствуют воинам молитвами и постом.

   – Высокопреосвященный владыка! – тихо перебил его государь. – Пошли вящих духовных лиц во Владимир за иконой Девы Марии, с коей предок наш Андрей Боголюбский переехал туда из Вышгорода. Он успевал в делах и побеждал с Её помощью... Доставь святыню в Москву. По заступе Пречистой, даст Бог, и мы одержим победу.

Вздох всеобщего одобрения был ответом на счастливую мысль.

Соборование окончилось.

В Набережных сенях дядюшка Владимир Андреевич придержал Юрия:

   – Подбери проворного молодого боярина для посылки во Владимир со стариками. Так будет вернее.

Племянник кивнул. Он немедля решил, кому с лёгким сердцем доверит дело: конечно, Борису Галицкому.

Потекли дни за днями. Юрий ездил по Москве, исполняя наказы князя Серпуховского. Они в основном касались подготовки стражи. Стража особенно часто была поставлена на южных окраинах, откуда могли показаться стяги Тимур-Аксака. Сам же город напоминал ту Москву, что помнил князь в шестилетнем и восьмилетием возрасте при нашествии Мамая и Тохтамыша. Тогда, как и ныне, государь покидал её. И всё же нет, теперь было далеко не то. Не господствовала зловещая тишина, не разгоралась безнарядная смута. Твёрдая рука Владимира Храброго чувствовалась повсюду. «Крепок ещё старик!» – с удовольствием думал Юрий.

В двадцать шестой день августа с утра заглянул Морозов.

   – Любопытную хартийку откопал я в монастыре среди только что присланных. Взгляни, как Темир-Аксак писал одному из монархов, царство коего решил покорить.

   – Кто-то уже поторопился прислать? – недоверчиво взял лист Юрий.

   – Возможно, и не без умысла? – заподозрил Морозов.

Князь легко пробежал устав перетолмаченного по-русски послания. Завоеватель сравнивал избранного противника с моряком: «Корабль твоей безмерной гордости носится в пучине твоего самолюбия. Подбери же паруса своей дерзости и брось якорь раскаяния в пристани искренности, дабы буря мести моей не погубила тебя в море наказания».

   – Красно! – с усмешкой похвалил Юрий.

   – Представь, – сказал Морозов, – такие слова завоеватель вселенной мог послать твоему брату Василию.

Внезапно раздался топот по переходу. Так тяжело стучали лишь башмаки комнатной девки Палашки. Она ворвалась без обычного спроса:

   – Господине! Вся Москва на ногах. Едут, бегут на Кучково поле. Там, по Владимирской дороге, – святое шествие.

Морозов не вдруг уразумел:

   – Шествие? Кого?

Палашка округлила глаза:

   – Как кого? Иконы!

Минуту спустя Юрий был на коне. Не дожидаясь мешковатого боярина, поскакал к великокняжеской площади. В гуще пеших, конных, каретных узрел летние сани матуньки. Рядом с ней сидели Софья Витовтовна и Елена Ольгердовна. Труднее было найти Андрея с Петром, они уже углубились в Спасскую улицу. Юрий, поравнявшись с братьями, спросил:

   – Где дядюшка Владимир?

   – В застенье! – махнул в сторону Фроловских ворот Андрей.

Москва и впрямь представляла всё своё многолюдство.

Нескончаемо тянулся разного рода люд к Сретенским воротам. За Китай-городом стало свободнее. На Устретенской улице – снова толпы. Пришлось ехать в объезд. Кучково поле – море голов, можно подумать – праздник. Страшный враг почти что рядом, а тут – всенародное торжество. Хотя – только гомон, а песен нет. Князь вдруг обнаружил: с ним – оружничий Асей Карачурин.

   – Откуда ты взялся?

   – Был в твоём хвосте. А вдруг надо защитить!

Брат Андрей смог приблизиться. Встал в седле, – высок, красив в матуньку.

   – Георгий! Вижу: несут!

Обрушилась тишина. Десятки тысяч горл смолкли. Юрий вгляделся в уезженную, утоптанную Владимирку. Народ – берега, дорога – река. И в этой реке он увидел блеск. Даже услышал дальнее пение. Даже стал разбирать слова:

«Достойноесть, яко воистину блажити Тя, Богородицу...»

Во что бы то ни стало нужно было протиснуться ближе к дороге.

И вот он видит: священствующие в золотых ризах несут святыню. Сияет солнце, синеет предосеннее небо, ржавеют в округе леса. Нет летней надёжности, когда ты согрет, счастлив окружающим, уверен в завтрашнем свете и теплоте. Завтра – Темир-Аксак: оживут дремучие Батыевы ужасы мертвецами, зальётся русская земля кровью, как осенней краснотой лес. Завтра! А сегодня – икона! Князь созерцает округлый лик Приснодевы. Вся Она источает божественное спокойствие. Небесный взор излучает мир. Через Неё веруешь: лето вечно, как рай, солнце неисчерпаемо, как Вселенная, природа неувядаема, как праведная душа.

Рядом с Юрием прозвучал женский голос:

   – Матерь Божия! Спаси землю Русскую!

Все стали на колени. Митрополит Киприан приник к дороге в земном поклоне. Запах церковного фимиама смешался с духом полевых трав. Матунькина рука легла на сыновнее плечо:

   – Молись, Георгий! Пречистая поможет и твоему счастью.

Юрия до слёз проняла материнская забота в столь решительный час не только об отвращении всенародного бедствия, но и о его счастье с Анастасией.

Архидиакон, как гром колесницы Ильи-пророка, возглашал ектенью:

   – Преблагословенную, Пречистую, Славную Владычицу нашу Богородицу и Приснодеву Марию со всеми святыми помянувше, сами себе и друг друга, и весь живот наш Христу Богу предади-и-и-им!

Шла служба сретения Владимирской иконы Богоматери.

Назад вместе с шествием некоторое время Юрий шёл пешим, вёл коня в поводу. Внезапно в лицо ему заглянул человек.

   – Боярин Борис! Как нашёл меня в таком многолюдстве?

Галицкий отвечал:

   – Как иголку в стогу.

Он прибыл в Москву из Владимира со святыней, благополучно исполнив поручение своего господина.

   – Проводы были долгие? – спросил Юрий.

   – Дальние, – уточнил Борис. – Медленно отставали от своей иконы владимирцы. Здесь – слёзы умиления, там – слёзы печали.

Святой образ был водворён в главный храм московский, в Успенский собор Кремля. Юрий и там отстоял службу до конца.

На следующий день спал, не сообразуясь с часами. Первый вопрос дворскому Матвею – о посыльном из златоверхого терема. Нет, не было: дядюшка Владимир Андреевич никого не присылал.

Поутренничав, точней, повечеряв, ибо день клонился к концу, Юрий спросил коня и отправился проверить окраинные заставы. Каково же было удивление, когда не обнаружил заставщиков. Пустую засеку «охранял» старик без шапки.

   – Дед, где люди? Я – князь Юрий Дмитрич.

   – Здрав буди, княже. Тебе лучше знать, где люди. Застава снята.

   – Кем снята? Почему? – задавал бесполезные вопросы плохой досмотрщик.

Старик невразумительно улыбался:

   – Бог ведает.

Юрий помчался в Кремль. В глазах рябило народом: все наряженные, улыбчатые. Купчина на Варьском крестце поил прохожих вином из полубеременной бочки:

   – Настал и на нашей улице праздник!

В мыслях Юрия – Коломна с войском и государем Василием. Там, может быть, воины надевают под доспехи белые рубахи, готовясь к смерти. Ведь самаркандский змей, пожиратель вселенной, возможно, уже на противоположном берегу, за Окой. А здесь чем обрадованы? Вот уж в колокола ударили. Малиновый, переливчатый звон!

В самых воротах великокняжеского двора Юрий съехался с всадником, кони едва не соприкоснулись мордами.

   – Княже! Юрий Дмитрич! На одно слово!

В неосторожном всаднике не вдруг узнал былого знакомца. Да это же Елисей Лисица, памятный сводник московских бояр с нижегородским предателем Василём Румянцем. С таким нет желания лишний раз перемолвливаться.

   – За твоей милостью посылали, да не застали дома. Я – из Коломны.

–Ты?

Юрий поспешно спешился. Оба стали в воротах, мешая проходу и не обращая на это внимания.

   – Две недели был неподвижен Темир-Аксак на Дону, – торопился с повествованьем Лисица. – И вдруг обратил знамёна на юг, пошёл из наших владений. Я на сменных, как угорелый, скакал в Москву к Владимиру Храброму. Привёз государеву хартийку. Там изложено...

Князь соображал: чрезвычайная весть! Разминулся с дядюшкиным посыльным, оказался неосведомлённым. Теперь не с вестоношей растабарывать, а скорее – к златоверхому терему, на хозяйский верх. Своими глазами узреть послание государя-брата! Оглянулся, кому поручить коня. Асай-оружничий тут как тут.

   – Был в твоём хвосте. А вдруг надо защитить!

Редкостный, золотой слуга! Призрак, воспитанный степью.

Не тяготит, не мозолит глаз, а всегда под рукой, как волшебная палочка-выручалочка.

Наверху деловито снующая в переходах челядь назвала место, где можно найти князя Серпуховского: та самая палата, в которой, будучи княжичем, тайно беседовал с отцом, пока старший брат пребывал в плену. Татунькин пустой стол сейчас был завален листами бумажными и пергаментными. Владимир Храбрый, близоруко читавший один из них, бросил лист на кучу других и обнял племянника:

   – Некстати запропастился, Юря! Тут такое...

И принялся пересказывать Васильево сообщение: Темир– Аксак со своими тьмами опускается по течению Дона к устью реки, к Азову. Гроза ушла от Руси. Произошло сие в тот самый день и час, когда московляне встречали владимирскую святыню.

   – Чудо! – воскликнул Юрий.

   – Чудо имеет своё объяснение, – заметил Владимир Храбрый.

Оказывается, в тот день некий Темираксаков мурза именем Караголук перебежал на русскую службу и сообщил: великий задремал днём в своём шатре и увидел ужасный сон. С вершины высокой горы к нему шли люди в серебряных одеяниях с золотыми жезлами. Над ними в лучезарном сиянии явилась женщина неописуемого величия. Её окружали тьмы воинов, сверкающих, словно молнии. Все они устремились на «владыку вселенной». Он затрепетал и проснулся. По его зову пришли мудрейшие из вельмож, дабы растолковать сновидение. Лишь один с этим справился и, рискуя головой, изъяснил: «Величественная жена – Богоматерь, защитница христиан». «Итак, – молвил завоеватель, – на сей раз мы не одолеем их ». Он тут же велел повернуть необозримые полчища с непогожего севера к тёплому югу.

   – Теперь государев путь – из Коломны к Москве, а наш – к пиршественному столу, – широко улыбался Владимир Серпуховской.

Юрий, не любитель застолий, ощутил такое особое оживление всех своих чувств, что тотчас пообещал:

   – Переоблачусь мигом. Не опоздаю. Первый кубок – за чудо. Ежели мы оказались его достойны, стало быть, ещё не столь сильно впали в грех.