Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

4

Ехали до вечера, всю ночь и весь день, ибо коней менять было негде. Деревни представляли собой одну-две избы, да и те оказывались пустыми, впопыхах брошенными. Видно жители, узнав о новом нашествии, поспешили уйти в леса.

Покойно было Юрию под материнской накидкой, пахнущей розами, под родимой тёплой рукой. Поев на очередном стоянии, он, вновь укачиваемый, то и дело дремал. А под вечер по примеру матушки с братцем заснул крепко-накрепко.

Проснулся не в карете и не в пути, на полавочной перине в курной избе. Стены по пояс были желты, а выше черны, как смоль. За скоблёным столом сидела Домникея со спящим Андреем на руках. В углу у погасшего очага в глиняной плошке коптила свеча. Оконце, затянутое пузырём, совсем черно: то ли день уж кончился, то ли он не настал ещё.

   – Мамушка, – позвал Юрий, – я во сне или наяву?

Домникея, очнувшись от дремоты, чуть дёрнула головой.

   – Мы в Святотроицкой обители у игумена Сергия. Слава Богу, свет мой, – проснулся! Пока Осей нёс тебя, никак не выходил из сна. А сейчас уже ночь. Матушка, великая княгиня, покормила младенца и ушла к старцу. Отказалась, сердечная, от кормилицы, сама да сама. Я, убаюкивая князёночка, в полутьме любовалась твоим ненаглядным личиком и невольно впала в истому. Ты же улыбался, как ясен месяц. Что за диво приснилось?

Юрий сел на лавке, протёр глаза.

   – Сызнова видел: Москва горела. Только огонь был светел, красив и тих. Не разрушал, не уничтожал домов. Не адовое, а райское пламя!

Домникея с младенцем пересела на лавку, обняла Юрия свободной рукой.

   – Всё тоскую по тебе, ангельчик! А сон твой – в радость. Непожирающий огонь, стало быть, беда преходящая. Будет и пройдёт, нам не навредит. Без беды какое в наше время путешествие? Только нечего её бояться, вот и хорошо.

Юрий прильнул к мамкину плечу.

   – Как ты изъясняешь сны?

Домникея прошептала на ухо:

   – Родительница вразумила. У покойницы был дар предвидения и толкованья сновидений. Жаль, не всё я от неё успела... Тихо! – перебила сама себя. Она пересела к столу со своей ношей. – К нам идут.

   – Не слышу, – помотал головой княжич.

Посидели в тишине. Послышались шаги. Скрипнула дверь. Взошла великая княгиня, с ней невысокий сухощавый старец с малой белой бородой, большими добрыми глазами. Подойдя к Юрию, возложил лёгкую длань на детское чело:

   – Георгий! Эко вырос! Будущая жизнь твоя – великое терпение. Чаще молись и помни: Господь гордым противится, смиренного любит, покорному благодать даёт. – Потом обратился к Евдокии Дмитриевне: – Не прошу твою милость ночевать в обители, дочь моя. Знаю: надо до рассвета поспевать в Переяславль. Пусть все несчастья опоздают. Пошлю для охраны иноков, которые покрепче.

Великая княгиня поклонилась:

   – Спаси Бог за утешения, что дал мне, преподобный отче. Тотчас со спокойным сердцем пущусь в путь. Только охраны не потребуется, не тревожь иноков. Отсюда до переяславских стен рукой подать.

   – Правда твоя, – кивнул игумен.

Благословил гостью и её служанку с княжичем Андреем.

Все покинули избу.

По двору сновало множество людей с пылающими факелами. Ночь казалась Юрию волшебным продолжением сна о несжигающем огне. Вот он усажен в прежнюю карету. Там уже и Домникея с малышом, и старший братец Васенька с горящей свечкой. Матунька устроилась в подушках. Осей, прежде чем захлопнуть дверцу, спросил:

   – Трогать?

И услышал:

   – С Богом!

На сей раз Юрий не заснул. Он слушал матунькин рассказ о Киприане, про коего расспрашивал Василий. Свеча в руке старшего братца догорела и погасла. Голос Евдокии Дмитриевны звучал в темноте, под стук колёс, под всхрап коней, под щёлк бичей возничих. Он звучал, лаская уши, как музыка. Пусть суть рассказа не всегда была ясна неподготовленному княжичу, однако же внимал он прилежно, и в памяти запечатлелись главные события.

Когда Юрию было четыре года, умер первосвятитель русский Алексий. Ещё до его смерти король польский Казимир и князь Литвы Ольгерд просили грека-патриарха дать им особого митрополита, чуждого для княжества Московского. Патриарх прислал им Киприана. Прежде предстательствовал в православии один митрополит, как бы объединяя две Руси, восточную и западную. Теперь же два первосвятителя подчёркивали раздвоение страны, когда-то, до Батыева разгрома, однородной и единой. Великий князь Дмитрий был тем очень недоволен. По смерти Алексия он не признал владыку-чужака, хотя и единоверного. Душа просила своего, родного. В Царьград для посвящения послали к патриарху архимандрита Спасского монастыря, осанистого богослова Михаила, прозвищем Митяя. Этот бесстрашный гордый человек, где на конях, где в лодьях, проехал всю Великую Кыпчакию, то есть Орду, не раз высвобождался с Божьей помощью из лап неверных, Сумел снискать благоволенье темника Мамая, получил милостивый ярлык его племянника, хана-куклы Тюлюбека. До того куклы, что ярлык великоханский был составлен курам на смех: «Мы, Тюлюбек, хан, Мамаевою мыслью дядиною...» И далее: «Тюлюбеково слово Мамаевою дядиною мыслию...» Митяй, как будущий митрополит, пообещал молиться за такого никчемушнего хана. Да Бог не попустил. Если верить слухам, в окружении Митяевом скрывались тайные враги. Как-то внезапно, ни с того и ни с сего, на локоть не достигнув пристани Царьградской, в море, на корабле, владыка умер. Вот тогда и пришлось послать за Киприаном в Киев. Чужак прибыл в Москву под колокольный звон и принят был с любовью. Ныне же, в страшный час, иноплеменник доказал: он может жить и у литовцев, и у московлян, лишь бы жилось спокойно. Вчера его раздумья были краткими: надо бежать! Куда? Литва не близко. На Москве разброд, шатание. Коварный Тохтамыш возьмёт её, как пить дать. Он силён! У Дмитрия же, истощённого донской победой, нет ни воинов, ни денег. Он бессилен. Немудрено, что Киприан избрал для себя Тверь. Тамошний князь с Ордой не во вражде, с Литвою в дружбе и с Московией теперь уж более чем ровня. Полки тверские собраны, снаряжены. Московское светило закатилось, тверское всходит. Вот где надо водружать митрополичий стол! Там место изобильно. А паства везде паства.

   – Изменники, – с сердцем молвил старший братец Васенька. – Среди боярства – Свибл, среди священства – Киприан.

Юрий, сам того не ожидая, подал робкий голос:

   – Ты крикнешь им: «Измена!» А они скажут: «Не ври!»

Может быть, им неважно, какой город будет главным над всей Русью, – Москва, Тверь, Киев, Новгород...

Материнская рука сжала плечо сына:

   – Помолчи.

Слова старшего братца заглушили в темноте все звуки путешествия:

   – По малолетству изрекаешь глупости. Язык работает впереди главника, сиречь мозга.

Мать упрекнула:

   – Вася! Будь к младшему поснисходительнее.

Первый сын смолчал. Второй с обидой отвернулся. И обнаружил: каретное оконце проступает в темноте. Оно не чёрное, а синее. Стало быть, занялся рассвет, а значит, Переяславль уж – вот он! В самом деле, карета стала.

Однако Осей не распахнул дверцу, как обычно делал на стоянках. Мать прервала беседу со старшим сыном, ибо звуки, донёсшиеся до них, заставили её напрячься, а маленького Юрия съёжиться. Слышались свирепые мужские вскрики, пронзительный визг, удары о железо, и всё это близко, впереди.

Дверцу открыла постельница Степанида: глазища выпучены, губы пляшут:

   – Ма...а...а...атушка! Смерть пришла!

   – Так уж и смерть! – силилась спокойно произнести страшное слово великая княгиня.

Братец Васенька опустил оконце, выглянул.

   – У передней повозки, – оповестил, задыхаясь, – дядька Осей с товарищами бьётся против татар.

   – Орда? Здесь? – не поверила Евдокия Дмитриевна.

   – Наш дворцовый стражник упал, – продолжил старший княжич. – Ордынец упал! Опять наш... Опять... Ой-ёй! Дядька один. Отступает. Меч переложил в левую руку, правая висит. Они совсем близко!

Степанида, заглушая, вопила:

   – Детки, бежимте в лес! Государыня, что сидишь?

Юрий в испуге тормошил мать. Она стала неживой, холодной. Красивые уста произнесли тихо:

   – Они не тронут... семью великого князя Московского!

Как бы в ответ случилось ужасное: братец Васенька отшатнулся, и Степанида с разрубленной головой рухнула у подножки кареты. Но человекообразный зверь в треухом меховом малахае, её убийца, с окровавленным мечом упал тут же. Он был проколот всадником, что промчался мимо.

Юрий, стоя на четвереньках, в открытую дверцу видел: один всадник, другой, третий, – сбился со счету! – летели от хвоста поезда в лоб напавшим. В каком-то из них – о радость! – он узнал... это же, откуда ни возьмись Борис Галицкий, собственный его дядька! Оглушил ярым криком:

   – Евагрий! – Где-то впереди послышался отклик: «Угу-гуй!» – Евагрий, перекрывай дорогу! Олежка, Юшка, коли, руби!

Сам не рубил. Стягивал жгут на руке Осея. Обещал:

   – Сейчас положим всех тохтамышек! – Распоряжался: – Эй, погонялки! – (Юрий глазам не верил: на коренниках с кнутами сидели матунькины сенные девки). – Сворачивайте в левую просеку к озеру. Да не мешкайте!

Бой впереди утих. Всадник, отмстивший за Степаниду, подскакал к дядьке:

   – Упустили-таки одну собаку. Не успели настичь.

   – Погоняй! – завопил Борис Галицкий. Втолкнул Осея в кибитку. И сам – туда же.

Карета великой княгини тоже сорвалась с места. Старший брат Васенька прикрыл дверцу. По щекам текли слёзы:

   – Ранили моего Осея! Убили Стешу!

Юрий заревел в голос. Мать рассердилась:

   – Сидите тихо!

Все последующие события смешались в сознании восьмилетнего княжича, как кости тавлеи[12]12
  Тавлея – игра в кости на расчерченной для этого доске.


[Закрыть], в которые играли со старшим братцем в Москве, в златоверхом тереме. Кажется, так давно это было. Теперь они оба не благополучные теремные сидельцы, а бесприютные беглецы. После, на протяжении всей своей жизни, Юрий бессвязно помнил только отрывки их тогдашнего бездомного, не человечьего, а скорее, заячьего существования.

Ярко запечатлелось в памяти огромное озеро, водным зерцалом разлёгшееся под лесистым холмом. Там, наверху, кудрявится чёрный дым, будто курится горловина, провал огненной горы, о каких поведывал в златоверхом тереме учёный монах, проезжавший через Москву из западных стран в восточные. Юрий узнал от дядьки Бориса: это горит переяславский детинец, подожжённый ордынцами. А внизу, у воды, крикливая суета, доходящая до драки: чудом спасшиеся переяславцы расхватывают лодки, плоты, всё плавучее. Охрана, прибывшая с Борисом Галицким, оттесняет нахрапистых от двух больших лодей: они – для великой княгини и её ближних.

Мужики – в кулаки, бабы с детьми ревмя ревут: коли вопрос о спасении или гибели, тут уж не до князей и не до бояр, тем более пришлых. Однако сила солому ломит. Вот уж великокняжеская семья усажена в одну лодью, Елена Ольгердовна с княгиней Анной – в другую. Прислужницы притиснулись к госпожам. А местные, кому не досталось плавучих средств, пусть удовлетворяются брошенными конями, каретами и телегами, хотя на них от ордынцев далеко не уйдёшь.

   – Жаль бедных людей! – возвышается среди лодьи, сцепив руки на груди, Евдокия Дмитриевна. .

   – Мне жалко Трофима Волка, нашего дворского, – подаёт голос сидящий с рукой на перевязи Осей. – Узнал его, связанного, среди напавших. Как к нам пришла неожиданная подмога, убили беднягу.

   – Спаси Бог тебя, Борис Васильич! – обратилась к Галицкому великая княгиня. – Если бы не ты...

Дядька Юрия руководил отплытием. Берег с оставшимися переяславцами и великокняжеским добром (сколько коробов в лодьи не вошло!) стал отдаляться, уменьшаясь.

   – A-а! Этого я боялся! – воскликнул Борис Галицкий, вытянув руку.

Юрий, как и все, увидел и услышал: ордынская конница, тысяченогая змея, выползла из леса и принялась косить, как сорную траву, людей на берегу. Ах, переяславцы! Разве скажешь, что больнее ранит уши, жалобные вопли убиваемых или звериный визг убийц?

   – Тохтамыш! – скрипел зубами раненый Осей. – Повсюду нынче Тохтамыш, – в Звенигороде, Дмитрове, Можайске, Юрьеве, Владимире и здесь, в Переяславле.

   – Так уж повсюду! – не верила, умащиваясь в лодье Домникея с княжичем Андреем на руках.

   – Борис Васильич сказывал, – пустился объяснять Осей, – новый ордынский хан с большими силами пошёл к Москве, а малые отправил по окрестным городам. Всё предаёт мечу, напоминая прародителя Батыя. Игумен Сергий после нашего отбытия узнал от бегледа-переяславца, что здесь творится, и отправил с проезжающим Борисом нам подмогу. Галицкий, хоть и не воин, да сметлив: послал в обход лесом инока Евагрия с товарищами отрезать тохтамышцам путь к утечке. На татар ударили со лба и со спины. Этим и спаслись.

   – Гляди, – кивнул княжич Василий на середину озера, – многие переяславцы тоже спаслись.

И впрямь, кому достались лодьи, отошли от берега далее дострела вражеской стрелы. Злобные ордынцы ищут-рыщут для погони хоть судёнышка, да поздно. Вплавь бросаться на конях боятся, – далеко!

   – Понегодуют и уйдут, – решил Осей. – Одну собаку брат Евагрий упустил, вот и вернулась с целой сворой!

Когда великокняжеские лодьи шли серединой озера, осанистый переяславец, должно быть, из купцов, узнал великую княгиню:

   – Матушка, Дмитриевна, куда же ты? Останься с нами. Враги оставят город, возвратимся, приютим, попотчуем, чем Бог пошлёт.

   – Благодарю на добром слове! – Евдокия поклонилась издали. – Спешу с семейством к мужу.

Вот уж они одни. Кругом вода. Зелёной кромкой – противоположный берег. Борис Галицкий лишь головой качал, следя за взмахами тяжёлых весел. Гребцов не поторопишь: у уключин сидят опять-таки сенные девки. Мужики-возничие влились к дворцовым стражникам, приняли неравный бой и пали все до одного. Остался жив только Осей, знаток бойцовского искусства. Святотроицкие иноки явились, выручили и, отпущенные Галицким, умчались восвояси. Не в Кострому же им с великою княгиней! Четвериками управляли по дороге к озеру не всё умелые девичьи руки. Юрию страх было наблюдать за своим дядькой. Тот морщился, чесал в затылке, дёргал молодцеватые усы. Приблизясь к Евдокии Дмитриевне, сказал почти повинно:

   – Не попались на мечи ордынцев, так не попасться бы на зубы лесных зверей. Нет охраны, нет коней, обоз потерян почти полностью. Ума не приложу, как быть.

   – Ты сделал сверх того, что в силах человека, – молвила великая княгиня. – В остальном положимся на помощь Божью.

   – Святости твои и ценности укрыл надёжно, – доложил Борис Галицкий. – Ханские ищейки дворец перевернут вверх дном, а не найдут. Ещё хотел в Москве нанять ребят для охраны, да там такое!.. Сам едва выбрался.

Лодьи уткнулись в берег, и начался тяжёлый путь. Пешими шли до ночи. Юрий стер обе ноги. Но, видя, как шагает старший братец Васенька, не жалуясь, не замедляя ходу, сам, сцепив зубы, терпел боль. Лишь у костра, когда с него стянули обувь, дабы высушить онучи, дядька увидел раны и прищёлкнул языком. Утром терпеливый княжич продолжал пешехожение на забинтованных ногах в просторных онучах Домникеи.

Питались грибами, ягодами, пока тропа, сколько-то дней спустя, не вывела к обширной лесной поляне с погостом в пять избушек. Здесь выспались, поели хлеба. Матунька втридорога оторвала от бедного мужицкого хозяйства двух коней. Телеги были старые, скрипучие. В одной ехала сама с детьми да с тёткой Анной и Ольгердовой Еленой. На другой везли припас и коробы, что поместились в лодьях.

Чередовались дни и ночи. Сутки походили друг на друга. Тихо двигался убогий поезд. Всякий шум пугал. Любая перекрёстная стезя рождала мрачные сомненья, хотя охотник-проводник знал здешний лес, как собственную длань. То ли звериная, то ль человечья тропа вилась проходом, будто с трудом проложенным в густой толпе дремучих елей. Для пешего достаточна, для конного с телегою тесна. Зеленопалые долгие руки вековых деревьев то озорно, то покровительственно хлопали по лицам и плечам. Колеса резко прыгали на корневищах. Узкая лента неба, что светлела между шлемами мохнатых хвойных великанов, с утра до ночи радовала чистотой лазури. Путь был сухим, но воздух с каждым днём терял тепло. В ночное время злее напоминал, что лето кончилось, осень уж не у дверей стучится, перенесла ногу за порог, и шерстяной полукафтанец пора менять на меховой тулуп. Однако рухлядь-то осталась в коробах под Переяславлем, не влезших в лодьи.

Теплолюбивый Юрий просыпался в шалаше, наскоро собранном из лапника: дрожал весь. Слушал ночной шум большого леса. Гукала сова. С хрустом в сушняке ворочался тяжёлый зверь, должно быть, вепрь. Откуда-то из вышней тишины вдруг приближался, дышал в уши жаркий шёпот. Не предки ли ночами покидают горний мир, дабы шепнуть потомкам предостережение. Слова по слабости звучали неразборчиво, а всё равно пугают. Княжич крепче смежал веки, жался к матери. Та пробуждалась, успокаивала:

   – Спи, Георгий. Не сегодня-завтра доберёмся до Ростова. А оттуда, Бог даст, – к татуньке!

Долгожданный, вожделенный, никогда не виденный Ростов возник нечаянно для всех, кроме проводника. Он долго гладил чёрный гриб на белоствольной полуобнажившейся берёзе, потом сказал:

   – Тут обождите. Сбегаю на выведку.

Ждали, затаив дыхание. Предполагали разное. Трясина впереди? Водило сбился с верного пути? Случайно набрели на логово лихих людей?..

Немногословный бородач вернулся, резко тряхнул космами, чтоб шли за ним. Вывел в подлесок. Указал на кучу изб, за коими вздымался дубовый кремник. Оповестил:

   – Ростов Великий! Здесь поганых нет. Будьте благополучны!

Отвесил поясной поклон. Великая княгиня поверх платы, взятой наперёд, дала ему из оскудевших средств серебряную новую деньгу с выдавленным человеком на коне. Дядька Борис, повязав шею княжича потеплее, процедил сквозь зубы:

   – Четверть золотника весит монета!

Воистину жизнь – смена радости и горя, слёз и смеха, тяготы и лёгкости! Скорого часу не прошло, а Юрий, позабыв страданья, наслаждался отдыхом в высоком терему князей ростовских. Оба – Константиновичи, Александр с Василием, подручники его отца. Приняли матушку со всеми присными в большой палате с пиршественным столом, с витыми золотыми подсвечниками, с мягкими лавками. Ещё не всё было поведано, не обо всём расспрошено, как началось застолье. Кравчий наблюдал за сменой блюд, чашники за полнотой серебряных чернёных кубков. Как неожиданный подарок хозяев, к трапезе был приглашён человек. Стрижен под горшок, борода куцая, одежда явно не со своего плеча, – не достигает пят, застёжки на груди не сходятся. Имя – Елисей, прозвище – Лисица. Однако все ему обрадовались, не спускали с него глаз. Княжичи Василий с Юрием, как взрослые, внимали, затаив дыхание, будто с того света явленному очевидцу. Он, как чудо, поздорову прибыл прошлой ночью из самой Москвы.

Говорит, далее Переяславля отряды Тохтамыша не пошли. Великокняжеский двуродный брат Владимир, собрав силу у Волока, наголову поразил чуть не тьму ордынцев. Их новоявленный Батый в Москве узнал об этом и вывел свои тьмы обратно в степь. Нет больше Тохтамыша в русских княжествах!

   – Почему я не при муже? – воскликнула Елена, жена Храброго.

   – Твоя милость даже в Волоке не осталась бы при нём, – сказал Лисица. – Мать свою, княгиню Марью, он отослал в Торжок, подальше от опасности.

Евдокия Дмитриевна молвила с дрожью в голосе:

   – Что стало с Москвой?

   – Самое худшее! – промолвил вестоноша. И перевёл дух, чтобы продолжить: – Супруг твой, госпожа, прислал из Костромы в свою столицу юного витязя, князя литовского, Остея.

Елена, дочь Ольгерда, не утерпела похвалиться:

   – Мой племянник!

   – Да, – подтвердил гонец. – Он ныне на московской службе. Великодушный! Умный! Восстановил порядок. Смирил буйные сердца. Ободрил слабых. Купцы и мужики, бояре и монахи, – все начали просить оружие. Каждый занял в обороне своё место. День и ночь бдели смотрящие. И дождались: на окоёме – дым и зарево! Шёл Тохтамыш, сжираючи огнём окрестные деревни. Страшный час пробил. Каменный город скоро оказался окружён. Темники, что знали нашу речь, подскакав, спрашивали: «Где ваш князь Дмитрий?» Им отвечали: «Нету на Москве!» Ордынцы, не стреляя, ездили вокруг, смотрели, глубоки ли рвы, крепки ли башни, стены. Искали слабые места для приступа. Мы истово молились в храмах. Но были и бесшабашники: тащили из подвалов крепкие меды, впадали в уличное пьянство. Дескать: «Нам ли страшен Тохтамыш? Наш город твёрдокаменный, с железными воротами! Поганые сбегут, когда великий князь со свежей силой зайдёт им в тыл!» Хмельные удальцы, взойдя на стену, смеялись над татарами (казалось, их немного), показывали голые зады. Те обнажали сабли и грозили, А ввечеру, к великой нашей радости, ушли от города.

   – Ушли? – подняла руку осениться крестным знамением княгиня Анна.

Ей, как Елене, не терпелось свидеться со своим мужем, сподвижником Владимира Серпуховского, Дмитрием Боброком.

   – Ушли, да ненадолго, – продолжил Лисица. – То был передовой отряд. За ним явилась главная рать, столь многочисленная, что мы ужаснулись. Сразу начался приступ. Мы пустили стрелы, нас осыпали тучами. Конные рыскали, разя во все стороны, быстро и без погрехов. Я, стоя на стене, не успевал оттаскивать раненых и убитых. Орда стала ставить лестницы. Сверху лили кипяток, кидали брёвна, метали камни. К вечеру приступ был отражён. Следующие три дня пришлось терпеть то же самое. Мы теряли много людей, они – ещё больше. Видно, не привёз Тохтамыш стенобитных пороков, вот и решил: «Возьму силой!» Да как ни силился, ничего не мог сделать. Мы тоже пристрелялись. Суконник Адам с Фроловских ворот как пустил стрелу, так любимый ханский мурза и повалился. После всё это стало известно, уж на четвёртый день, когда темники вступили в переговоры. Хан, дескать, Москву воевать не хочет, уйдёт от города, только принесли бы ему дары да пустили бы глянуть на красоты кремлёвские. Таким речам веры не было. Но к стенам пришли два сына Дмитрия Нижегородского, Василий и Симеон. Отец загодя отправил их к хану, чтобы тот не разорил его княжества.

   – Вот каков твой отец, Евдокия! – не сдержалась золовка Анна.

Лучше бы смолчала. Княжич Юрий видел, как лицо матери покрывается пятнами. Она опустила голову.

   – Оба князя клялись, – продолжал Лисица, – как россияне и христиане, что Тохтамыш сдержит слово. Семён даже крест с себя снял и поцеловал.

Елена Ольгердовна утешала великую княгиню, как сноха свекровь:

   – Братья твои поверили слову царскому.

   – А мы им поверили, – вздохнул Елисей. – Литовский воевода Остей советовался с боярами и народом. Всё единодушно решили: зачем подвергать город дальнейшим бедствиям, если есть способ прекратить их.

   – И отворили ворота? – враз спросили ростовские князья Константиновичи.

Гонец позволил себе осушить кубок, дабы спокойно завершить повесть, не предвещавшую благого конца.

   – Первым вышел наш вождь Остей. За ним – духовенство с крестами. Бояре с согражданами вынесли дары. Тохтамыш сидел на лошади. Я не успел запомнить вида его ужасного. Хан подал знак рукой. Остей тут же был обезглавлен. И началось избиение всех и вся. Тщетно кто-то пытался спасаться в Кремль. Ворота были уже захвачены! В каменном городе – резня. Татарские малахаи показались на неохраняемых стенах. В крепости ещё оставались воины, но, лишённые предводителя, бегали толпами, вопили по-бабьи, рвали на себе волосы, не знали возможности к обороне.

   – Ты-то как уцелел? – спросил Александр Константинович.

   – Я – сошка малая, – перевёл дух Лисица. – Дотемна лежал под стеной во рву на телах ордынских. Ввечеру дыханием ощутил: горит город! Увидел коварных варваров, покидавших пожарище через каменные ворота. Поганые шли на ночлег в открытое, безопасное место, с гиканьем гнали скученных молодых московлян, набранных для продажи в неволю. Возами везли сокровища, хранившиеся в Кремле и свезённые из других, плохо укреплённых городов. Я бродил среди храмов с разбитыми дверьми, переполненных телами несчастных. Случайно уцелевший монах сокрушался, что взято не только много богатых икон и сосудов, но и несметное количество золота, серебра из великокняжеской казны.

   – Плакали твои святости и сокровища, дорогая невестушка! – вздохнула золовка Анна.

   – Готов биться об заклад, – подал голос Борис Галицкий, – не добрались до них.

   – Полагаю надежду... – начала было великая княгиня.

   – Отложи надежду! – мрачно перебила Анна. – На бояр надеялись, – втуне! На митрополита надеялись, – всуе!

   – Как можно жить надеждой, когда вся московская красота мертва? – поддержала её Елена Серпуховская.

Братья, князья ростовские, постарались приободрить гостей.

   – Не на век исчезла краса Белокаменной! – вдохновенно сказал Александр Константинович. – Пусть ныне – дым, пепел, земля окровавленная, стоны раненых, безмолвие мёртвых и обгорелые церкви...

   – Скоро, – подхватил Василий Константинович, – Москва будет краше, нежели прежний, великий и чудный град, кипевший богатством и славою.

Однако радужные слова не продлили пасмурного застолья. Московские беглецы сидели как в воду опущенные. Радость, что удалось уцелеть самим, не перевешивала горя всенародной потери. Рано попросились у хозяев почивать. Дядька Борис отвёл обоих княжичей в их комнату. Осей разнедужился, колотая рана в руке всё ещё не давала покоя. Когда Галицкий задул свечку и удалился, Юрий сказал старшему братцу Васеньке:

   – Матунька очень опечалилась из-за деда и наших дядьёв.

   – Моя сейчасная мысль, – отозвался Василий Дмитриевич, – не о князьях Суздальских и Нижегородских, а о великом князе Московском.

Юрий тоже стал думать об отце. И ощутил большую тоску по родителю.

Их он дождался спустя неделю, когда поезд великой княгини, оснащённый в Ростове добрыми лошадьми и хорошо обустроенными каретами, остановился у тесовых ворот костромского княжеского терема.

Дмитрий Иванович встретил семью на широком крыльце. Прежде всех успел подбежать к нему второй сын и удостоился первым принять отеческие лобзания.