Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"
Автор книги: Вадим Полуян
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
– Кто их зажжёт? – усмехнулся смутившийся от такого напора князь. – Вы втроём, что ли?
– Зачем втроём? – удивился Глеб. – Разве на Вятке и в Устюге мало бродяг? Соберём до единого. Вот почему выступаем не завтра.
Больше вопросов не было, осталось благословить и отпустить с миром. Вернее, какой уж мир, коли речь о войне?
6
Юрий Дмитрич скучал. Лето выдалось жаркое: ни капли дождика! В теремных покоях сквозняк или духота. Отворишь окна – дует, затворишь – не дышится. Да и, может, подремал бы на застланном ложе, отдохнул в мягком кресле за чтением Псалтири, если бы каждая вещица не напоминала Анастасиюшки. Где она в этот час, сердечная, в какой дальней дали. Бывало, уходил в поход и не мыслил, как тяжко ей переживать одиночество. Теперь сам напереживался вдосталь, не остаётся сил.
Навестил князя Левонтий Макарьянич: не утерпел с новым другом поделиться тоской. Хотя этот хлыновец не очень скучал по своей Акулине Никитичне. Весь в делах, не то что пришлец московский, коему на чужой земле делать нечего. А ведь из-за Акулины разгорелся сыр-бор!
Юрий высказал пожелание проехаться по окрестностям, подышать свежим воздухом. Левонтий заверил, что охотно сопроводил бы, да некогда: надо доехать до Торгу, понаблюдать, чтоб во время ярмарки торговым и купецким людям помех и убытку не было. Как раз прибыли Иванские купцы. Князь спросил: «Что за Иванские?» Оказывается, те, новгородские гости, что живут при церкви Ивана на Опоках, относятся к Ивановской гильдии. Трудна посадничья должность: нужно умолить всех, от вящих до простых, чтобы на всенародном торге продавали всяко жито во едину цену, не возвышали стоимости. Сыну своему Савве посадник повелел ехать к Соли Камской, купечествовать там. Юрий сочувствовал: трудно быть отцом не только собственному дому, но и городу, и всей земле Вятской.
«Главное, – рассуждал Левонтий, – берегись почестей, коими хотят одарить, чтоб, тебя купив, самим свободно владеть и подвластных своих утеснить».
Короче, не вырвался Макарьянич на прогулку с князем, хотя именно из-за его жены Акулины стал на всё лето соломенным вдовцом Юрий Дмитрич. Дал ему Левонтий в стражу верных людей, того же Корнилку Олисейкова, письмоносца между посадничихой и княгиней, а ещё Жданку Соломата, воинского десятника. Князь взял и своих: Афона Кострока и молчуна Ивашку Светёныша.
Впятером поскакали за городскую стену. Даль завораживающая! Красный лес зубчатой стеной – близко, сразу же через луг. Что пред этой естественной преградой искусственная крепостная, дубовая? Лесной заплот пушкой не пробьёшь, все ядра увязнут. А поверху хлопочут птицы. Ведь их крепость в постоянной осаде: то дикая кошка карабкается по стволу, словно татарин по приставной лестнице, то коршун с противоположного дерева налетит, как литвин с придвинутой к самым стенам осадной башни. А ещё выше – другие птицы, бесплотные, – лёгкие белые облачка, словно ангелы-хранители, как бы внушают: не бойтесь, мол, хлопотные пернатые, кликнем ветер, тряхнёт дерево, – кошку сбросит, сыпанёт сухой хвоей в глаза, – коршуна отпугнёт.
Загляделся князь на лес и на небо, залюбовался летом. А Соломат с Олисейковым рассуждали о своём:
– Зима была тепла, без снега, и летом хлеб стал дорог, – посетовал Корнилко.
Жданко похвастался:
– Купил загодя в Котельниче овса да прислал в свою Троицкую деревню под Хлыновом, дабы употребить на семя.
Афон Кострок не в пример вятчанам мечтательно высказался:
– Птицы в погожий день яко гусли поют!
Князь глядел на дорогу. Здесь расстался с Анастасией. Зачем она непоколебимо решила сопровождать Акулину Никитичну в землю Пермскую и Обнорскую к знахарскому нечестивому излечению? То ли терем чужой опостылел, то ли мрачность супруга стала невыносимой?
– Редкая немочь у твоей госпожи? – обратился князь к Олисейкову, хотя от Левонтия Макарьянича да и в пересказах Настасьюшки слышал о странных явлениях с Акулиной.
– Обумор! – повторил Корнилко уже знакомое слово. – Обомлевала она. Умирала по виду. Сшибёт обморок, – бывало, трое суток лежит. Однажды чуть не похоронили!
– Говорят, – встрял Афон Кострюк, – кто обмирает, заживо на небесах бывает.
– Женские обмороки припадчивы, – заметил Жданко Соломат.
– Во всём похоже на смерть, – продолжал рассказывать Олисейков. – Лежит без движения, без сознания, без чувства и как без дыхания и биения сердца.
– Обмереть бы на целый век, – неожиданно высказался молчун Светёныш, – не глядеть бы на то, что делается!
Соломат возразил:
– Век спустя будет то же самое.
Князь решил переменить речь:
– Слыхано от купцов: живут пермяне просторно, зажиточно.
Жданко поддержал:
– Богатая земля! От Двины до Уральских гор. Издревле шлют оттуда на Русь серебро, меха куньи, собольи, рысьи. Народ грубый, невежественный, но добродушный.
– Далёкий предстоит путь нашим храбрушам-странни– цам! – вздохнул князь.
Знакомый с женской перепиской Корнилко лишь усмехнулся:
– Храбра-то Анастасия Юрьевна, а у Акулины Никитичны смелости – кот наплакал. Княгиня подвигла мою госпожу ехать в глухие зырянские места на Удору. Есть при верховьях Вычегды отдалённое селище Пырас. Туда бежал знаменитый волхв Пама, коего выгнал из Перми блаженной памяти епископ Стефан, что обратил в пепел главную кумирницу с идолом Воипелем. Пама хотел защитить свою веру, предложил обоим пройти сквозь огонь и воду. Стефан сказал: «Не повелеваю стихиями. Однако же велик Бог Христианский! Пошли!» Волхв думал лишь устрашить противника и отказался с позором. С тех пор он прячется в далёком краю: собирает единоверцев. Говорят, лечит все недуги.
Князь не на шутку расстроился:
– Супруга проведала, будто бы знахарь знатный есть у пермян. Вот и решила свозить обмирушу-подругу на излечение. К волхву разве бы отпустил?
Олисейков разъяснил:
– Княгиню ввёл в заблуждение обнорский купчишка Парфей, тот, что доставил ей белого песца на воротник. Сам– то – новгородец литовских корней. Вот и спутал волхва со знахарем.
Князь опять рассердился:
– Отчего ж ты ранее молчал?
– Только что узнал, – оправдался Корнилко, – от человека, что приезжал к нам на ярмарку.
– Скажи об этом Левонтию Макарьяничу, – посоветовал Юрий.
– Сказал! – махнул рукой Олисейков. – Посадник только сплюнул три раза и проворчал: «Знахарь, волхв – один хрен!» И поехал глядеть, как мастер Еремей кладёт церковь каменну.
– Эк-к его! – крякнул князь. – Да ведь жён наших выручать надо!
– Далеко-о-о они! – вмешался Жданко Соломат. – Путь от града до Устьвыма рекой Вычегдою до самого верху. Миновать придётся речку Немянду с деревней Коченгой. Там живёт племя князя Асыки: охрана против него нужна мощная!
– Он защищает волхва Паму, – досказал Корнилко. – Потому к языческой кумирне ни Стефан-епископ не дошёл, ни после него Исакий.
Светёныш неожиданно спросил:
– Сами-то были там?
Олисейков передёрнулся, Соломат присвистнул. Афон Кострок ответил за обоих:
– Ни Боже мой!
Князь приказал:
– В город!
Все четверо поворотили коней.
Солнце, перевалив невидимую вершину, начало спуск, краснея и укрупняясь. Река несла на юг золотую воду. Жар ещё был дневной: палящий, чуть ли не обжигающий, а ветер уже вечерний: колючий, знобкий, проникающий под застёгнутое полукафтанье. Дозорный на дубовой крепостной башне дудел в сурну: самого не видно, а звук оглушительно резкий, далеко слышимый.
– Хороша суренка! – похвалил Кострок.
– У нас в Хлынове,– сказал Жданко, – дудят и в трубки, и в суренки, и бьют в литавры. Всего трубников, литаврщиков, сурначей будет человек сто. Иной раз на торгу заиграют вместе и заработают от купечества по золотой новгородке. За привлечение людей к лавкам!
Юрий уже не слушал спутников. Его думы были об Анастасии. Спешившись, отпустив людей, взбежал на высокое крыльцо. Тревога, волнение, дурные предчувствия томили грудь. А куда, к кому? Дом-то без жены пуст! Не высказать и не выслушать!
В сумрачных прохладных сенях встал со скамьи навстречу звенигородец Глеб. Оброс, – щёк не видно. Очи, словно пилёные кругляки в буреломе. Взгляд их, против обыкновения, не нагл, а печален. Большие длинные руки висят безвольно. Князь поперхнулся словом, откашлялся и спросил:
– Откуда ты этакий, Глеб Семёныч?
– Тебе ведомо, господине, откуда, – отвечал посланный воевать Заволочье.
Навоевался! Не в сенях же расспрашивать. Пришлось уединиться с ним в деловом покое. Там Глеб поведал пережитые злоключения:
– Вышел я из Вятской земли с Рассохиным и Жадовским, с устюжанами и вятчанами. Напали без вести на Заволочье. Повоевали волости Борок, Емцу и ниже, пятьдесят вёрст по Двине, заняли град Холмогоры. Захватили двух бояр новгородских. Однако четверо других напали на нас, отбили всю свою братию с пленными и добычей.
Князь рассмеялся, глядя на незадачливого воеводу:
– Воители!
– Обманутые! – оправдался Глеб. – Новгородцы вкупе с заволочанами появились внезапно. Мы сумели уйти. Они гнали нас, как разбойников, до самого Устюга. И сей город, отчину великого князя, пограбили.
Юрий Дмитриевич решил освободиться от назойливого споспешника. Достал из поставца свинцовый ларец, извлёк из поясного кармана ключ.
– Люди-то при тебе остались?
– Рассохин с Жадовским под Холмогорами пали костьми. Под Устюгом остатки силы рассеялись. Теперь со мной пятеро: некуда им податься.
– Подавайтесь-ка на Москву, а оттуда в Звенигород. Вот тебе калита, – протянул князь Юрий.
Глеб поклонился и исчез из его жизни навек. Много позже, уже в Москве, всеведущий Галицкий вызнал, что шестеро путников, по описанию – Глеб с товарищами, шедшие в лодье по реке Кобре, притоке Вятки, подверглись нападению племени князя Асыки. Пятеро тут же были убиты, судьба шестого неведома. Можно было для собственного утешения полагать, что им оказался непутёвый Глеб. Слишком легко он брался за трудные предприятия. Провоевавшись на Двине, предпочёл более безопасной дороге на юг грозный путь на Север. И вот канул, как камень в воду.
Ещё неделя с невыносимой медленностью продлилась для князя Юрия. Хотя наполнял её хлопотами: готовился выехать навстречу супруге. Тщетно отговаривал Макарьянич: ничего с жёнами не случится: охрана крепкая, отношения с тамошними племенами мирные. Если кто и разбойничает, то не здесь, а на двинских землях. Слышно, четверо новгородских вящих людей своей волей напали под Холмогорами на изменников, беглецов новгородских, Жадовского и Рассохина. Те пограбили заволоцкие волости и лучших людей пленили, опять-таки своей волей. Тут Макарьянич сузил глаза, хитро глянул на князя: «Разгромили разбойников! На сей раз победа за Господином Великим...» Князь, стараясь не покраснеть, кивнул. Всё обошлось намёками. Одно пришлось признать мысленно: сведущ, ох, сведущ главный человек Хлынова! За день до намеченного отъезда на поиски Анастасии к Юрию Дмитричу опять явился Левонтий. Устало, грузно, опустился в мягкое кресло, вытянул ноги.
– Тяжело, трудник? – посочувствовал князь.
– Хочешь-таки встречать жену? – деловито огляделся посадник. И, не дожидаясь ответа, молвил: – Доберётся сама. Хорошулям нашим осталось полдороги до Хлынова. Ввечеру будут здесь.
– Тем более надо ехать! – радостно вскочил князь.
– Ехать тебе, конечно, надо, – согласился Макарьянич. – Да не туда, – показал на север, – а туда, – ткнул в южную сторону. – И княгиня то же самое скажет. Так что готовь большой поезд. Скоро расстанемся и не скоро свидимся.
– Левонтий! – остолбенел князь. – Ты уж не повелеваешь ли мной?
Макарьянич затрясся в беззвучном смехе:
– Предсказываю, хоть и не кудесничаю. Просто имею сведения. Внимай: нынешнего лета, от сотворения мира шесть тысяч девятьсот двадцать третьего, – возвестил он торжественно, – марта в десятый день родись великому князю Василию Дмитричу сын Василий!
Юрий Дмитрич застыл, осознавая услышанное.
– Начала мать его очень изнемогать, – продолжил Левонтий. – И впрямь, возраст Софьи Витовтовны позволял предвидеть, что будут трудные роды. – Великий князь был в великой скорби. Обратился к некоему старцу в монастыре Святого Ивана Предтечи, что под бором, за рекой Москвой. Знал о нём государь, попросил помолиться о великой княгине. Старец отвечал посланному: «Иди, скажи великому князю, пусть молится мученику Логину, понеже он от Бога всему его роду помощник. Княгиня будет здорова, даст сына нынешним вечером. Он будет государев наследник!» – Макарьянич поднялся. – Жди вскорости Анастасию свет Юрьевну. Я же пойду домой, встречать Акулину. Гонец принёс весть: Никитична оздоровела полностью.
По уходе посадника Юрий велел оседлать двух коней. Одного взял в повод, на другого сел сам. Никого с собой не взял, поскакал из города с поводным конём. День был жаркий. Леса бежали назад, дорога стремилась под ноги, стая кучевых облаков пыталась опередить, да куда там!
Один, казалось, совсем один на всём белом свете он несётся в необъятном просторе. Да нет. На этом свете появился ему соперник, второй Василий. Он, как и первый, Юрия старше. Однако первый взял старшинство по дедине, а второй хочет взять по новизне. Отец, да, это он ввёл новый порядок наследования великокняжеского стола. Как не согласиться с отцом? Как перечить старшему брату, когда потребует подписать грамоту о признании племянника будущим государем. Не воображаемого, которого нет, а живущего, сучащего ножками, оглушающего великокняжеским рёвом. Не ехать! Выждать! Отсидеться в Хлынове? Или лучше впрямую, раз и навсегда, несмотря ни на что...
Любопытно: наместник великокняжеский в Новгороде, самый младший брат Константин, – крепкий орешек для старшего Василия, вернулся ли он из почётной ссылки? Подпишет ли грамоту?
Он-то упрямствует не из личной выгоды. Был и останется самым младшим. У него убеждения твёрдые: верность старым укладам! Пусть высшая власть даётся по дедине, чтобы воля отца не перечила воле прадедов. Вот какой Константин!
Думы отвлекли Юрия. Перестал понуждать коня, скачка перешла в рысь...
Вот уже едет шагом. Увидел в конце просеки всадников, окружавших карету. Один вырвался, помчался навстречу князю.
– Плохо ездишь, Гюргибек! Почему один? Настасья-хатун жива-здорова. Гляди веселей! – раздался голос Асая.
Всё это он кричал, пока не приблизился. Юрий подъехал к карете, поздравствовался с начальником охраны. Нетерпеливо распахнул дверцу. Сразу увидел Анастасиюшку, красивую и величественную. С ней рядом Акулина Никитична, улыбающаяся, намного помолодевшая.
– Я здорова, князь Юрий! – похвалилась она.
Княгиня подала руку, деловито заговорила:
– Поводной конь с тобой... это для меня? Помоги сойти, подсади в седло. Не надо, Асай, хочу, чтобы князь...
Поехали рядом вперёд. Наконец-то Юрий снова слышал её сочный, певучий голос! Сначала – слова обязательные: каково самочувствие? Не утомил ли далёкий путь? А как дома, все ли живы-здоровы? Навещал ли Левонтий? Не подавал ли вестей Борис Галицкий? Дальнейшие речи задержались на мелочах: у Вассы гнойный нарыв вскочил на шее, просквозило в пути; где-то на стоянке затерялось ожерелье из бисера, нитка оборвалась; из охраны двадцатилетний хлыновец утонул при переправе на Вычегде, оскользнулся, не преуспели спасти.
– Излечил ли волхв Пама твою подружку? – наконец спросил князь.
– Акулина воскресла, – обрадовалась Анастасия. – Былых неприятностей – ни в одном глазу! Туда ехали – по обмиранию на день, назад возвращались – ни одного.
– Так что ж ты, как будто невесела? – удивился князь. – На радостях едешь, как с похорон?
Княгиня молчала, лишь натянула повод коня. Поехали тихо. Стража с каретой постепенно обтекли их, обогнали. Позади остался один Асай, державшийся на некотором расстоянии. Князь продолжал вопросительно смотреть на жену. Наконец она обратила к нему страдальческий взор, столь жалобный, что захотелось тут же обнять, прижать к груди, успокоить. Она произнесла два слова:
– Золотая баба!
Князь вовсе остановился:
– Что, что?
Княгиня стала описывать, как бы сызнова видя нечто ужасное:
– Большой каменный болван, обвитый тонкой тканью. Иззолоченный. Это старуха с двумя детьми. Младенца держит на руках, другой, поболее, стоит подле. Суеверные люди в честь неё убивают лучших оленей, едят их сырые кишки и мясо.
– Дикари! – возмутился князь.
– Нет, – возразила Анастасия. – Просто в тех дальних местах такая жизнь. В тамошних сёлах – дикие козы, лисицы, куницы, зайцы и иные звери, кожи которых на одежды человеческие пригодны.
– Ну да, да, воистину так, – согласился Юрий Дмитрич. – При чём тут Золотая баба?
– Она исцелила Акулину, – пояснила княгиня.
– Неважно, кто её вылечил, – начал серчать князь. – Важно, что ты теперь не в своей тарелке из-за какого-то болвана.
– Золотая баба осведомляет о тайнах судьбы, – продолжала пояснять Анастасия. – И я не утерпела, спросила...
– О чём? – перебил Юрий.
– О ком, – поправила супруга. – О нас с тобой. И о наших детях. – Помедлила, потом рассказала: – Жрец Пама мазал ей кровью рот и глаза. Старуха отвечала мне, а в это время близ священного места, в горах, раздавался звук, похожий на трубный.
– Эко! – взмахнул рукой князь. – Уловки волхва! Вранье, да и только! Не ждал от тебя, – как дитя несмышлёное. А звук... мог быть от искусственных орудий, или, говорят, в гористых местах бывает от естественных подземных потоков и ветра.
Княгиня опять замолчала. Тронулись дальше в путь. Встревоженный князь, наконец, спросил:
– Так что же тебе поведала Золотая баба?
При этом он деланно засмеялся, однако тут же оборвал смех, услышав её ответ:
– Про меня изрекла: слишком долго не проживу. Про тебя – станешь великим князем. Про детей: старшего Васеньку ослепят, среднего Митеньку отравят, младшенький Митя сам молодым помрёт... Ты, – вскрикнула Анастасия, – ты стал белее полотна!
Видимо, уже свыкшаяся со страшным пророчеством, она сейчас испугалась за мужа.
– Я?.. Н-нет, ничего, – соврал князь, отгоняя от себя речи новгородцев: колдуна Мины Гробова, юрода Николы Кочанова. Он решил круто сменить тему, сообщил немаловажную весть, что Софья Витовтовна всё-таки разродилась наследником. Роды были очень тяжёлые, но теперь у нас есть Василий Второй. Надо спешить в Москву, подписывать грамоту, звать сосунка отцом.
Князь тут же спохватился: он знал, сколь болезненно воспринимает Анастасия его очередь в великокняжеском роду – вторую, всегда вторую. Она спит и видит мужа в золотой шапке. Рождение припозднившегося наследника поставило на таких мечтах, – по новому правилу престолонаследия, – большой крест. Мало было женщине потрясений в языческой глухомани, муж добавил ещё!
Хотя, что это? Она смеётся. Она понуждает коня и скачет так, что приходится догонять...
Уже в тереме, обнимая супругу, крепко целуя, Юрий спросил:
– Чему обрадовалась? Не Акулина, а ты воскресла! А что причиной? Скажи!
Анастасия отвечала на мужнины поцелуи, хохоча до счастливых слёз:
– Вот не скажу. Сам додумай! Ах, свет мой, рассуди: если есть наследник, стало быть, ты никогда... не великий князь! Если так, баба наврала: про тебя ложь, значит, и про меня, про детей. Жить с тобой будем долго и счастливо, радуясь светлым судьбам сыновей, пестуя резвых внуков. Болванка-баба – кусок камня! Жрец Пама – лгун и притворец!
7
Звенигородские княжеские хоромы – не чета Юрьеву терему в Москве: тесные, старые, пропахшие мёртвой, давно минувшей жизнью. Брёвна – вдвоём не обхватишь, но такие морщинистые и тёмные, как лицо отшельника. Местами видны неотмытые следы гари отбушевавших пожаров. Нашествие этих «домашних врагов» на Звенигород приходит не реже, чем на Москву, а пожалуй, и чаще. Закон – не жечь лишних свечей, не топить баню летом, не использовать нескольких печей враз – здесь, в удельной столице, не столь строг, как в Первопрестольной.
Из череды московских пожаров Юрию помнился самый недавний, разгоревшийся в год рожденья соперника, нежелательного племянника, потому и особо памятный. Всё произошло по возвращеньи из Хлынова. Занялся на Посаде двор некоего армянина Аврама. От него, благодаря ветру и жаре, – тысячи дворов. Залетело пламя и в Кремль: зажгло церковь Крестовоздвиженскую. Много бед натворило в Большом каменном городе. Странствующие монахи долго потом вздыхали, молясь: «Москва погоре, да возродися Москва!»
Здесь же, в удельном граде, сколько ни нападал и степной лиходей – ордынец, и домашний супостат – красный петух, княжеские хоромы удалось отстоять. Но лучше б не удалось! Сени мрачные, об одном окне. Приёмной палаты нет. Переходы узкие: так и шибаешь боками по сучкам нетёсаных стен, то одной, то другой. Спальни – шаг шагнуть. Оконца в них чуть не с ладонь. Слюда такой древности – света Божьего не видать!
Любопытно заскучавшему князю: не живал ли здесь дед его, Иван Иванович, получивший в удел Звенигород, как сам Юрий, ибо у покойного государя Ивана Даниловича он был вторым сыном, опять-таки как сам Юрий. Дед стал впоследствии великим князем Московским по смерти бездетного Симеона Гордого. Юрий уже не станет. Старший брат его не бездетный, главное – не бессыновний!
Князь раздражался скрипучими половицами, шаткими лестничными перилами. Одно утешало: с ним в Звенигород из Москвы прибыли Борис Галицкий и даже Данила Чешко, уж не говоря о Морозове, который все свои книги сюда привёз. Этим давал понять: как и Борис с Данилой, он из московских бояр переходит в удельные. Короче, инокняженец[77]77
Инокняженец – вельможа, перешедший на службу к иному князю. В то время такой переход считался дозволенным.
[Закрыть]! Поступок Морозова с Галицким не удивил князя: испытанные споспешники – ближе некуда! Бывший дядька с бывшим учителем. А вот Чешко? Всего-то сосед по кремлёвскому житью-бытью, приятный знакомец. Полюбопытничал бы, что подвигло пожилого боярина сменить князя, да язык не отваживается: дело сугубо личное.
Всё-таки Юрий не стерпел, при случае спросил Галицкого, когда в скучную зимнюю пору сидели в его избе у открытого очага. Борис любил смотреть на огонь. Звенигородское его жилье – дом на подклете, пятистенка с сенями, двумя покоями и большой русской печью. Младший брат Фёдора, только что оженившийся, обживал новый терем, небольшой, но затейливый, со многими острыми башенками на немецкий лад, правда, не каменными, – сосновыми. Борис же коротал век вдовцом, с единственным слугой Ивашкой Светёнышем, вернувшимся к своему господину, чтобы мыть, стряпать и всё хозяйство вести. Не по скаредности существовал таким образом потомок галицких княжат, просто любил тишину. И ещё любил сам растапливать печку-обогревательницу, рядом с которой проводил время в мыслях, возжигаемых пламенем. Сперва клал на-под шесть поленьев клеткой. Над ними из трёх других сооружал двускатную крышу. Подкладывал под своё строенье бересту и подносил кресало...
– Открой мне, Борис Васильич, – сел рядом князь, – с чего бы Данила Чешко сменил серебро на медь, то бишь службу в златоверхом тереме на прозябанье в удельном граде. Ужли причина в моих достоинствах? Или так привязался к бессчастному, однако доброму князю? Ведь если подумать: я рассорился в пух и прах с государем-братцем – Даниле назад ходу нет!
При этих словах мысленному взору Юрия вновь представилась их последняя встреча с Василием. Происходила она в той самой комнате, где в своё время беседовал с татунькой. Всё шло спокойно, пока дело касалось Вятки. Договор с Хлыновской республикой московские бояре одобрили. Неудача с набегом на Заволочье – пустяк: главное, Новгород потрясли слегка, – пусть задумается. «Твой приезд – очень кстати, – обнял брата Василий. – У меня – сын! Будущий государь! Станет вам, моим братьям молодшим, вместо отца. Дай на это своё согласие. Андрей с Петром уже дали. Константин, думаю, перестанет упрямиться. Вот готовый лист. Тут всё прописано. Надобно лишь заверить хартийку твоим именем». Юрий отказался наотрез. И – пошло, поехало! Ох уж эта татунькина новина: престол наследует сын! Хотя расстались без скверных слов, но будто бы не родными братьями, а чужими людьми. С тех пор Юрий с семьёй в Звенигороде.
Галицкий смотрел на огонь. Чёрный дым широким рукавом выползал из жерла в устье печи и втягивался над предплечьем в трубу. Огонь накапливал мощь. Вот дым съеден пламенем. В печной огненной купине проступил чёрный остов дровяной клетки.
– Господин мой, князь Юрий! – проговорил Борис, – не величай ты меня Васильичем. Мы с Чешком и Морозовым люди меньшие. Ценить князя за доброту, за его достоинства и вообще проявлять высокие свойства души – удел вящих, больших людей. Нам же надобен властелин, коего не сшибут, словно бабку в городошной игре. Какой-нибудь Иван Кошкин подобного оборота дел не боится. Он, как его отец, самоценен и самодостаточен. Нас же сбить – до конца погубить. Прости за грубую откровенность бывшего дядьку своего, Юрий Дмитрич.
Князь встал, вдыхая сладкий запах берёзового горения.
– Я тебя не понимаю, мой друг. Чего-то не договариваешь. Откровенничай, однако, до конца.
Галицкий сгрёб кочергой горячие уголья в кучу и тоже встал. Он был на голову ниже Юрия.
– Добро, господине мой. Слушай, как на духу. Напряги память. Вспомни: за десять месяцев до тяжёлых родов великая княгиня была посылана мужем в Вильну, к отцу своему Витовту, утрясти разногласия из-за Новгорода и Пскова между тестем и зятем. Уж очень явно стал покушаться властолюбивый литвин на два древних исконно русских города на Волхове и реке Великой. Дочь, кажется, преуспела остудить отцову горячность.
– При чём тут Витовт? – не понял князь.
– При том, – терпеливо поведывал бывший дядька, – что преуспела Софья и в ином. По слухам, продолжила старую любовь с воеводой Витовтовым, покорителем женских сердец. Его имя – Доброгостий Смотульский. Спустя девять месяцев на свет явился Василий Второй. Говорят, ничем не похож на Первого.
– Сплетни! – возмутился Юрий. – Языки без костей!
Галицкий измельчил жар в печи и закрыл жерло железным листом.
– Языки утверждают, – упрямо продолжил он, – что Василий Дмитрич заподозрил супругу в неверности. Мыслит вместо мнимого сына объявить наследником истинного родного брата. Иначе говоря, – твою милость.
Юрий Дмитрич заходил по избе, не произнося ни слова. Борис тем временем поставил в предплечье горшок с репой, которую любил пареной, политой коровьим маслом.
– Благодарствую на твоей откровенности, – сказал князь. – Однако же хочу прочно уговориться: поскольку с братней стороны ни малейших шагов в подтверждение твоих слов не видно, давай забудем о них. Я не слыхал, ты не молвил.
Юрий ушёл в твёрдой решимости хранить происшедшее за семью замками. Но легко решить, трудно выполнить. Жаркой ночью, усладившись прелестями жены, князь запрокинулся на низкой подушке, борода – в потолок, взор – в себя, под закрытыми веками. Рад был довольности Анастасии, ощущал, что оба настолько проникли друг в друга, так слились каждой мышцей, воистину – одна душа в двух телах! Спору нет, у них всё едино! И не может не быть ключей от замков чужих тайн.
– Знаешь ли, жизнь моя... – начал князь.
Покуда единственная свеча оплывала и догорала в большом медном подсвечнике, муж сообщил жене всё, что услышал о Софье Витовтовне и её новорождённом Сыне.
Княгиня помолчала. Вокруг воцарилась полная темнота. Князь спросил:
– Ты не дремлешь?
Она прошлась по дородному его телу ласковыми перстами.
– Вспоминаю... Доброгостий Смотульский? Видела его в Смоленске, в Вильне, даже в орденских землях, когда Кейстутов сын был в изгнании. Такой стройный витязь с кольчатыми усами, треугольной бородкой, пышноволосый, смеялся заливисто. Не знаю за ним женолюбства и женобесия, наблюдала лишь, как он был занят Софьей. Оба пользовались малейшей возможностью, чтоб остаться наедине. В Литве, правду сказать, с этим не столь строго, как в Московии. То в саду исчезнут, то в лесу на празднике. Неказистая Софья млела от Доброгостия. Брачная клятва княжича из Москвы с детства тяготила её. Юный же воевода хотел устроить свою судьбу близ великого властелина. Странно, что ныне они снова встретились. Я полагала, в битве при Ворскле отчаянный Смотульский погиб.
– Выходит, не погиб...
Дни потекли за днями, а из Москвы не было ни слуху ни духу. Прекрасный лик Анастасии мрачнел, как вечерний восток. Муж объяснял ненастье жены убожеством удельной жизни после московской: ветхие худые хоромы, невзрачный город!
Княжьими хлопотами стала возводиться новая дубовая стена звенигородского кремника взамен старой сосновой. Стучали топоры, пели пилы, солнечно золотилась стружка, собираемая в бурты на вывоз. Княгиня с крыльца двуэтажных хором иной раз наблюдала за строителями, потом говаривала мужу: «Огораживаешься! Боишься, не возьмёт ли в осаду государь-братец твою твердыню?» В шутку говаривала, хотя и не смеялась, пасмурная, как всегда.
Как-то ввечеру Юрий привёл супругу в кухню, когда все кухари ушли, ибо давно ужин был подан и съеден. Бок печи был ещё тёпел, внутри же – ни искорки. Князь положил дрова, точно, как Галицкий. Зажёг... Может, Настасьюшкино сердце оживится? Может, очи загорятся при волшебном созерцании огня? Пламя пленяет...
– Жарко тут. Воняет суточными щами. Огонь глаза слепит, пойдём, – не увлеклась хмурая жена мужней придумкой.
– Я построю тебе новый терем, – пообещал князь, шествуя по переходам об руку с супругой. – Лучше московского! Златоверхий, как у братца! Я богат. Галич добавит серебра.
– Построй лучше монастырь. Пусть в нём денно и нощно молятся за нас.
– Ужли такие мы грешники? – растерялся Юрий.
Понял: дело не в удельно-утлом житье. Анастасии не надобен новый терем, как и новая стена, придающая Звенигороду грозный вид. У неё своя тайна. Что-то её гнетёт...
Он стал думать о строении обители. Создал же покойный дядюшка Владимир Храбрый монастырь в своём Серпухове.
Надо было посоветоваться со звенигородским святителем Даниилом. Старец жил в епископском доме у Борисоглебского собора на Торговой площади. Князь пятнадцатилетним юношей впервые видел его в Москве, когда татунька брал сыновей в преименитую церковь святого Архистратига Михаила на поставление архиепископа Новгородского Иоанна. В службе участвовал и владыка Даниил. Год же спустя, в Великое говение на Средокрестной неделе, вместе с братом и матунькой Юрий встречал в Котлах вернувшегося в Москву из Киева митрополита Киприана. Опять-таки при сем был и епископ Звенигородский. Сейчас святитель принял своего князя в Крестовой. Со дня приезда в Звенигород Юрий Дмитрич виделся с ним единожды, накоротке, в соборе: принял благословение и после приличествующих слов отошёл. В этот раз оглядел Даниила пристальнее, и старец оказался ему зело древен. После молитвы сели на лавку. Князь спросил:
