Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"
Автор книги: Вадим Полуян
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 30 страниц)
– Не назовёшь ли, преосвященный владыка, известных иноков, прославленных святым житием?
– Ныне, в тяжкое время, имя им легион, – молвил старец. – Недавно татары ордынского царевича Толыша напали изгоном на град Владимир. От них затворился в соборной церкви священноинок Патрикей. Вельми добродетельный муж! Златые и серебряные сосуды скрыл, а сам стал пред иконой Богоматери с плачной молитвой. Враги кричали русским языком, чтобы отворил. Потом выбили двери, церковь разграбили, стали пытать Патрикея о сокрытых ценностях. Он молчал. Ставили на раскалённую сковородку, вбивали щепы под ногти, сдирали кожу, резали ноги, влачили за конским хвостом. Ничего не добились. Так и скончался.
Князь, в ужасе помолчав, изрёк:
– Воистину святой инок, Царствие ему Небесное! Однако же, богомолец мой, хотелось бы знать подвижника, живущего ныне.
Епископ задумался.
– Ныне? Слышно, ещё жив многолетний отшельник Павел, ученик преподобного Сергия. Московлянин, сын благородных родителей. Тайно оставил дом, где принуждали к выгодному, завидному браку, скрылся в монастыре на Волге. Двадцати двух лет принял постриг. Был келейником старца Сергия, потом ушёл в пустынь. В Комельском лесу на реке Грязовице три года прожил в дупле липового дерева не более четырёх аршин в окружности, подобно пернатым...
– Каков возраст подвижника? – заинтересовался князь.
Даниил, шевеля устами, посчитал про себя:
– Должно быть... Родился в лето от сотворения мира... Да, точно скажу: сто два года. Из них сорок – в келье и сорок – в пустыни.
Юрий Дмитрич вдруг ощутил в себе странное ощущение. Внезапной силой был отправлен... в забытьё? Нет, не в забытьё. В давно минувшее отрочество, когда покидал жизнь татунька, преславный великий князь, сына не впустили в покой родителя, где умирающий в присутствии высших духовных лиц и бояр составлял завещание.
Тогда Юрий ушёл не в свою комнату, а в домашнее книгохранилище, укрепиться поучениями святых отцов. Встречь ему поднялись из-за стола два инока, те, что привели к отходящему старца Сергия. Даже имена вспомнились: Севастиан и Савва. Последний, прощаясь, произнёс едва слышно: «Придёт время, вместе помолимся, князь Звенигородский и Галицкий». И вот в княжеской голове, словно свыше подсказанная, возникла мысль: «Время пришло!»
А епископ поведывал уже о другом пустыннике. Юрий отважился перебить:
– Не затруднит ли, владыка, вспомнить священноинока Савву, что подвизался лет двадцать тому назад в Троицкой обители у преподобного Сергия?
– Савва? – переспросил Даниил. – Уж не тот ли смиренный, что вынужден был принять управление Сергиевой обителью? Братия настояла. Ибо его предшественник, преподобный Никон, удалился в безмолвие. А то есть ещё Савва Вишерский, уроженец Кашина. Тот из рода бояр Бороздиных. С юных лет – пустынник.
– Нет, – остановил князь. – Мне нужен тот, что в Сергиевой обители.
Ещё некоторое время провёл владетель Звенигородский с владыкой. Ушёл с радостным решением посетить монастырь Святой Троицы.
Ясным весенним днём в сопровождении Ивашки Светёныша выехал Юрий лесными путями к памятному месту у Ярославской дороги. И не узнал обители: когда-то здесь обрастали мхом деревянные стены. Сюда восьмилетним всего-то на одну ночь попал княжич в матунькином поезде, покинувшем перед нашествием Тохтамыша Москву. Давно это было, ещё при жизни Чудесного Сергия. Смутные воспоминания брезжили и оживляли минувшее. В самой ограде первобытный лес шумел над кольями, обсыпал их кровли палыми иглами. Вокруг торчали невыкорчеванные пни, кое-где валялись неубранные стволы деревьев. В маленькой деревянной церковке за недостатком свеч пахло лучиной. Где это все? Явным чудом воздвигнута каменная крепость с башнями по углам. Возглавляет обитель высокий храм с величественными куполами. Для иноков выстроены добротные, поместительные жилища. А работы ещё идут. Стало быть, вся Московская Русь, от князя до смерда, не покладая рук трудится, не жалеет средств на благо Сергиева Дома – своей святыни. Бедность видна лишь в обличии иноков, ведущих прежнее, строгое житие. На зов князя вышел игумен в залатанной сермяжной рясе.
– Савва? – переспросил он с раздумчивостью. – Наш бывший настоятель? Он явил своими молитвами источник воды за стенами обители. Мы зовём теперь этот источник Саввиным кладезем.
– Как? – изумился князь. – Преподобного уже нет среди вас?
– Удалился недавно, – кивнул игумен. – Устроил келию в пустыньке на Москве-реке. Проводит там дни в посте и молитве. К нему стекаются люди укреплять себя в вере. Умиляются, слушая праведника.
Князь расспросил подробно, как найти пустынное место, обжитое подвижником, и простился.
Дождавшись первого воскресного дня, он с тем же Светёнышем отправился искать пустынь. Даже охраны с собой не взял, ибо это было в пределах Звенигородского княжества. Не проскакав и полутора вёрст, Юрий Дмитрич остановился на берегу при впадении в Москву-реку сказочной по своей красоте лесной речки. За ней высилась довольно крутая гора, покрытая ковром благоуханных растений. Так и манило взойти наверх. Ощутив себя многими годами моложе, князь одолел подъем, огляделся и замер. Ему открылся прекрасный вид на Звенигород и окрестные сёла.
– Впервые я здесь. Что за место? – вслух промолвил Юрий Дмитрич.
Светёныш пояснил:
– Речка называется Разварня, а урочище – Сторожа. По имени горы. При литовских набегах здесь несли службу воины. Наблюдали за движением неприятеля. Литовцы проходили к Москве по старой Смоленской дороге, что уклоняется за Можайском влево, к Звенигороду.
Князь, насмотревшись, продолжил путь. Келью Саввы отыскал заполдень, опрашивая встречных и поперечных. Оказывается, впрямь множество самого разного люда посещало подвижника. Пришлось ждать своего череду, устроившись на травке-муравке.
– Ты же не простолюдин, – удивился Ивашка. – Взойди как первый человек своей отчины.
Юрий Дмитрич окоротил слугу:
– В Священном Писании сказано: первые будут последними, а последние первыми. Наберись смирения.
Смирение-то в конце концов помогло и самому князю: пустынник прервал беседу с очередным пришельцем, по виду купеческого достоинства, и подошёл к нему. Не узнать было юного инока: лысый старик, по вискам – пышная седина, двойная морщина над переносьем, проницательные, глубоко запавшие очи, небольшая окладистая белая борода.
– Здрав буди, князь Юрий! – промолвил он, приветливо улыбаясь. – Время наше пришло помолиться вместе?
– Пришло, преподобный Савва, – поднялся, сложив руки для благословения, князь. И, не решаясь сразу же повести речь о монастыре, сказал: – Дерзаю просить тебя стать моим духовником.
Савва шутя погрозил перстом:
– От духовника, как от лекаря, не таись! Открой сокровенную мысль, поделись насущной заботой.
Юрию Дмитричу пришлось признаться:
– Насущная забота моя – построить обитель во имя Рождества Пресвятой Богородицы. Молю: помоги в святом деле, возглавь его. Я же пребуду неусыпный твой вспоможенник, духовный сын.
Поскольку старец не отвечал, князь счёл нужным прибавить:
– Место благое подыскал я для будущего очага святости: гора Сторожа при впадении речки Разварни в Москву-реку.
Савва благословил Юрия.
– Ведомо мне место сие. Видел, блуждая в поисках пустыни. Показалось Небесным Раем, насаждённым благовонными цветами. Для отшельнической кельи слишком приближено к городу, для монастыря хорошо – паломники, не утомляя ног, будут рады.
Допоздна беседовал князь с пустынником. Сбылось предвидение юного инока Саввы: в келье перед иконой Богоматери вместе молились, дабы простёрла она свой покров над будущей, имени её Рождества, обителью. Оба, монах с мирянином, увлеклись общим замыслом. Князь по просьбе княгини решил сооружать монастырь, что казалось для супругов много важнее строительства собственного нового терема. Бывший же игумен, уйдя в безмолвие, не смог уйти от страждущих душами, тянущихся к нему людей, и вновь стал помышлять о монастыре. Желание князя вошло в согласие с устремлением старца.
Юрий Дмитрич с Ивашкой Светёнышем затемно возвращались в город, хотя летняя тьма и весьма относительна. Заря, догоревшая на западе, двигалась через север к востоку. День заявлял о себе незатухающим светом, готовым вот-вот вспыхнуть вновь. Путники, заворожённые красотой летней ночи, ехали молча, ибо чудесный мир – создание Божие – побуждал не рассуждать, а внимать, не мыслить, а созерцать.
Путь преградила первая городская рогатка. Заставщики не узнали князя – недавнего гостя в своём уделе. Стали допрашивать: кто, зачем? Вот когда Юрий смутился, что ездит без охраны. Слава Богу, на заставщиков произвело впечатление дорогое княжеское оружие. Что ж до одежды, то, едучи к старцу, Юрий поскромничал: был в суконном кафтане, не в парчовом или бархатном, и выглядел как зажиточный местич.
Один из стражников узнал Светёныша и поверил ему.
– Проезжай, твоя милость, – поднял он перед князем рогатку. – Здравствуй много лет!
Город засыпал, улицы были пусты. А в княжеском древнем тереме что-то произошло: это сделалось ясным уже в сенях. Челядь сновала из двери в дверь. Чаще попадались со свечками в переходах слуги женского пола: стало быть, суета касалась княгини. Юрий встревожился. Ухватил за длинный вислый рукав попавшуюся навстречу Вассу, повелительницу служанок, лицо, самое близкое к госпоже, потому и в одежде почти господской.
– Носишься спустя рукава! – укорил князь. – Что с княгиней?
Васса тонко залопотала:
– Настась Юрьна поутру едет на Москву. Гонец прибыл. Её ждёт взявшийся откуда-ниоткуда отец, бывший смоленский князь Юрий Святославич.
Зять давно покойного одноименца застыл в полном недоумении.
8
Две недели Юрий Дмитрич был сам не свой. Настасьюшка перед отъездом убеждённо твердила: хочет свидеться с отцом. Батюшка после долгих лет скитаний явился. Ждёт дочь в Москве. Об этом наказал гонцу не кто иной, как Яков Пузир, верный отцов слуга ещё со смоленских времён. Бывший при нём и в Рязани, и в Новгороде, и в Торжке до того рокового часа, о котором столько было сказано, что ни сердцу вместить, ни душе перенесть. Как мог возражать муж жене? Ан знал: князь-преступник преставился лет семь назад, на чужой стороне, в Мордовской земле, в пустыни у некоего игумена-христолюбца именем Пётр. Несколько дней поболел и умер. И погребли его там же, вдали от родимых мест. Да разве поверит дочь известию из вторых рук, когда получила совсем иное из первых? Тем более что до сей поры Юрий скрывал от неё печальное происшествие. Пришлось отпустить княгиню, хотя кошки на душе скребли: правильно ли он поступает?
Теперь от горестных мыслей убегал на гору Сторожу, забывался на строительстве новой обители. Здесь была тьма хлопот. Проверить, подвезли ли хороший лес, который пришлось рубить в десяти вёрстах от нужного места. Нелишне и уточнить у старшего строителя, сколько потребно досок, что пойдёт на домовые и церковные стены, достаточно ли слег для переводин, да и как будут везти десятиаршинный кряж и семисаженный мачтовик для монастырских стен и башен. Иногда встречал князя и сам преподобный Савва, докладывал: дано плотникам столько-то за то-то и за то-то. А столбов и тёсу на обителев двор не хватает, потребно ещё девятьсот десятин. Деловой, практичный святой человек! Князь не мог нарадоваться на игумена, что Бог послал для угодного Ему дела!
Старшие сыновья редко сопровождали отца. Василий со средним Дмитрием обычно проводил время в обществе Феди Галицкого, младшего брата бывшего дядьки Бориса, Их сдружили неинтересные родителю развлечения: потехи рыбацкие да охотничьи. Дмитрий же младший прозвищем Красный любил мечтательное уединение, сидел за книгами и письмом. Отец страдал от его расспросов: где матунька, зачем отлучилась, когда вернётся? Не так просто дать вразумительные ответы, касающиеся дедушки Святославича. Нет, сыновья не избавляли князя от одиночества.
Пришли августовские тёмные ночи. Без света не покинешь терем: кругом – ни зги. Юрий Дмитрич после вечери сидел в гостевом покое с Борисом Галицким. Всезнайка поведывал свежайшие вести, досочившиеся из Великого Новгорода. Там издревле не утихает набившая оскомину распря между лучшими и меньшими людьми. Какой-то простолюдин Степан схватил на улице среди бела дня стоявшего пешим на Торгу боярина Данилу Ивановича и начал кричать таким же, как сам: «Господа! Помогите управиться со злодеем!» Ближайшие разбираться ни в чём не стали. Кинулись на именитого человека, поволокли на площадь, к толпе, как раз собравшейся на очередное вече, и принялись бить. Тут подбежала чья-то жёнка, взялась бранить боярина, как неистовая, он, мол, её обидел. Потом полумёртвого Данилу свели на мост и сбросили в Волхов.
– Слава Богу, у нас на Москве такое немыслимо, – перекрестился князь.
– Слушай далее, господин, – не кончил рассказа Галицкий. – Это лишь полдела.
Оказывается, один рыбак, то ли Фома, то ли Кузьма, Дичков сын, захотел сброшенному добра и взял на свой чёлн. Народ на сердобольного разъярился, разграбил дом его, тот сам едва успел скрыться.
– Вот нелюди! – возмутился князь.
Галицкий усмехнулся и подмигнул.
– А теперь выслушай изнанку события.
Дело, как выяснилось, этим не кончилось. Теперь боярин Данило хотел непременно отмстить простолюдину Степану. С помощью своих людей поймал его и стал мучить. Едва об этом узнали, зазвонил вечевой колокол на Ярославовом дворище. Собралась большая толпа и кричала: «Пойдём на Данилу! Разграбим боярский дом!» Надели доспехи, подняли знамя, пошли на Козмодемьянскую улицу... Досталось сполна не только Данилину терему, но и многим другим Даже на Яневой улице сожгли дома. Вящие люди выпустили Степана, обратились к архиепископу, дабы утихомирил толпу. Тот посылал и духовных лиц, и своих приближенных с крестами, молитвами. Да куда там! Народ, как пьяный, набросился на боярина, Ивана Иевлича, пограбил и его хоромы и другие на Чудинцевой улице. Даже не пожалели Никольской обители на поле. Тут, мол, боярские житницы! Гнев перекинулся на Людогощую улицу. Бросились было на Прусскую, да жители удачно отбились.
– Как же мой брат Константин, – встревожился Юрий, – живёт и здравствует в этом городе постоянной смуты?
– Не постоянной, князь Юрий, – успокоил Борис. – От случая до случая – тишина. А уж как разгуляется вольница!.. Думаешь, Прусская сумела отбиться и всё утихло? Вечники продолжали смятение. Прибежали на свою Торговую сторону. Закричали, что Софийская сторона вооружается на них. Толпы по набату повалили, как на рать. С Большого моста стали уже падать мёртвые. Одни от стрел, другие от лошадей. Бог прогневался на безумных. Наслал такую грозу с громом и молнией, дождём и градом, что ужас напал на обе стороны. Кое-кто взялся прятать имение своё в храмах. На Большой мост явился владыка Симеон из собора Святой Софии во всём облачении, с крестом и образом Богородицы. За ним следовал в ризах священнический клир. Многие новгородцы заплакали, говоря: «Да укротит Господь народ молитвами нашего святителя!» Многие припадали к владычным стопам с мольбой: «Иди! Бог утишит твоим благословением усобную рать!» Не унявшие в себе гнева кричали: «Пусть всё зло падёт на зачинщиков!»
Князь Юрий не мог понять подобного:
– Все они там разбойники, друг на друга – враги. Бога не боятся!
– Боятся, – возразил Борис. – Когда крестный ход, невзирая на тесноту от вооружённых людей, достиг Большого моста и владыка начал благословлять обе стороны, одни, видя крест, кланялись, другие прослезились. Святитель приказал враждующим разойтись. И его послушались, разбрелись постепенно.
Князь, прижав ладони к груди, признался:
– Сердце надрывается под тяжестью головы!
Галицкий догадался:
– Сокрушаешься о Константине Дмитриче, младшем братце, длительном новгородском наместнике?
– И о нём после твоего рассказа, – подтвердил Юрий Дмитрич. – А до того – о княгине Анастасии.
Борис поспешил успокоить:
– Говорят, князя Константина скоро отзовут на Москву. Государь пошлёт на его место Петра Дмитрича. Что ж до княгини, – не бери, господин, близко к сердцу. Знавал я смолянина Якова Пузира, когда был послан тобой к Святославичу, бывшему князю Смоленскому, жившему тогда на Москве. Этот слуга – несусветный путаник! Скажешь ему: государь спрашивает о здоровье твоего князя, он передаст, будто бы государь по нездоровью отказывается смоленского князя принять. Скажешь: «Зять посылает тестю поклон». Он огорошит своего господина: «Зять требует от тебя двести поклонов!» Стало быть, и сейчас Пузирка оболванил гонца ложными словами, а вы с княгиней расхлёбывайте. Зря ты её отпустил одну, вот что я думаю.
Князь, согласно кивнув, заговорил о другом. Кратко оповестил Галицкого о строительстве новой обители. Тот загорелся всё видеть собственными глазами. На том и расстались.
Проводив верного споспешника, Юрий Дмитрич почувствовал, что одиночествовать невмоготу. Бывший дядька Борис хоть знает, да не предполагает, до какой степени переживает князь свою глубокую вину за опрометчивое решение отпустить Настасьюшку одну, без мужней твёрдой руки, на которую можно опереться в крайности. А вдруг эта крайность всё-таки ожидает в Москве? Слухи слухами, вести вестями, поиск поиском, да ведь чем черт не шутит? Иной раз вопреки всему происходит невообразимое. Не может самый отъявленный путаник-слуга так напутать! Умер человек, а он – жив! Исчез и вдруг объявился! А ежели и впрямь не исчез, не умер? Бередят голову несуразные мысли!
Князь не мог оставаться в четырёх стенах, поднялся в верх терема, вышел на вислое крыльцо. Тьма объяла, как живого в могиле. И холод знобкий, как подземельный. Да какой ветер в могиле? Какая знобь в августе? Болезненное воображение, и только. Он болен своими ошибками. Что за жизнь – оплошность за оплошностью! А тут ещё новгородские буйства. Не ему бы выслушивать!
Пошарил за спиной дверь. Уйти отсюда, поскорее уйти! Вот железная ручка...
Вдруг в холодной ветреной тьме впереди Юрий увидел бледные огоньки. Как волчьи глаза, когда добирался пешим по снежной глуши от Эдигеевой ставки к Владимиру. Однако эти огоньки не безмолвны. Он слышит звук колокольцев, всё яснее, всё громче! Он не видит ни соломенных крыш, ни дощатых кровель, ни улиц, но знает: конский поезд несётся по городу прямо к терему. Кони храпят, копыта бьют в деревянную мостовую. Факелы пылают в руках большой стражи...
Юрий сбежал по ворчливой лестнице с верхнего этажа в сени и услышал в переходе крик Вассы:
– Господине! О, господине!.. Куда же наш беспокойный князь подевался?.. Анастасия Юрьевна, княгиня, её милость, только что прибыла из самой Москвы!
Сыновья прибежали в белых ночных рубашках быстрей отца. Княгиня, осунувшаяся, усталая, долго обнимала детей. Старшие были сдержанны, младший не отлипал, как прирос. Наконец, пришла очередь мужа. Анастасия приблизилась, взглядывая исподлобья, будто вопрошая о чём-то. Он поцеловал её в лоб. Крепко взял за руку, повёл в свою спальню. Тут за закрытой дверью мигом освободил от верхнего платья, дал волю чувствам...
Вся исцелованная, она плакала на его груди.
– Что ты? Настасьюшка! О чём? Кто обидел?
В ответ слёзная жалоба:
– Судьба... подло... обидела!
Сурьма стекала с ресниц, румяна мазались по щекам. Благовонье заморской водицы мешалось с хвойным духом лесов, диким запахом трав.
Ты знал! Ты всё знал! – лепетала бывшая смоленская княжна. – Мне – ни полслова: берег меня. Мой отец – убийца! Пузир открыл всё. Он солгал гонцу: боялся, что не поеду. Не знал, что не знаю, Дурень Яков!
– Он – путаник! – успокаивал жену Юрий. – Про Святославича, должно быть, навыдумывал так, что не перелезешь!
– Нет, – плакала Анастасия, – не навыдумывал. Добилась свидания у великого князя. Василий слово в слово повторил то же самое. Результаты поиска: отец заколол Романа, зарубил Юлианию...
– Спьяну, – подсказал Юрий.
– Ещё грешнее! – надрывалась Анастасия. – Ещё хуже!
Вдруг княгиня отпрянула, взглянула на князя полными ужаса глазами и прошептала:
– Ты должен ненавидеть меня. Я – дочь преступника!
Долгий час потребовался, дабы успокоить, внушить, что его любовь стала ещё сильнее, ибо любимое существо в беде, а беду надобно удалить. Чем, как не ласками и вниманием?
Наконец, Анастасия уняла сомнения, прижалась к спасительному супругу, произнесла:
– Слава Богу, ты есть у меня! А то ведь совсем одна. Брат Федя из-за козней Витовта добровольно покинул Новгород. Там его так ценили и уважали! Сейчас скитается где-то в немецких землях.
Оторвались друг от друга на время. Княгиню после длительного пути ждала освежающая баня с целебными натираниями, затем приведение себя в домашний вид.
Позднее застолье с супругой разделил князь на женской половине. Речь шла в основном о строительстве новой обители. Затем – самое приятное – совместное удаление на ночь.
Померцал и погас в медном подсвечнике огарок. Оборвал свою песню запечный сверчок. В тишине Юрий слышал лишь себя и Анастасию, чувствовал лишь её одну. Бесприютность одиночества, длиннота ожидания, боль волнения канули в небыль. Как писано в «Травнике»: «Под магнитовом камнем сила магнитова». Давно стало истиной: не могут обе быть порознь. А значит, и времени друг без друга не может быть. Не было такого в жизни, и всё тут! Был лишь тяжёлый сон.
Князь лежал, переполненный счастьем, сжимая в ладони нежные персты княгини. Она быстрее его вернулась к обыденному, завела посторонний разговор:
– Василий отдал дочь Василису за Александра Суздальского.
Юрий плохо знал Александра, нового приближенного государя московского, не жаловал вниманием и своих племянниц, великих княжон. Потому новость воспринял молча.
Анастасия перешла к другим известиям:
– Новый митрополит на Москве.
Да, Киприан несколько лет тому умер.
– Кто же новый?
– Морейский грек именем Фотий, – сообщила княгиня. – Знает наш язык, хотя имя своё пишет по-гречески. Говорят, более печётся о мирском, нежели о духовном. Корыстолюбец! Тягается с боярами и князьями за сёла, земли, воды и пошлины.
Князь возразил:
– Может, и справедливо тягается. При Эдигеевом опустошении многое церковное достояние было расхищено. Теперь же расхитителям рачительный владыка нелюб.
– И твой братец-государь его не любит, – присовокупила жена. – И Витовт Литовский его не хочет. Послал к патриарху за новым митрополитом для южной Руси.
Юрий вздохнул:
– Повторяется судьба Киприана.
Княгиня уточнила:
– Этот хуже предыдущего. Я была в соборе Успения на его проповеди. Вельми строг! Велит наказывать мужа с женой, совокупившихся без церковного брака. А венчались чтобы не в полдень, не ночью, а лишь после обедни. Третий брак дозволяется молодым и бездетным, да и то после этого пять лет в храм не ходить. Девицам до двенадцати лет замуж нельзя. Кто пьёт вино до обеда, лишён причастия. Ну, есть, конечно, и справедливые требования: осуждается непристойная брань именем матери. Иноки и черницы чтобы не жили в одной обители, а вдовые священники не служили в женских монастырях. Под запретом ворожба...
Княгиня стихла, думая, что муж спит. Князь сказал:
– Я не сплю. Наслаждаюсь близостью твоей, драгоценным голосом. Неважно, что говоришь. Главное – ты рядом!
Анастасия, довольная его словами, продолжила излагать московские новости:
– К государю на службу приехал правнук Гедимина Литовского некий князь Юрий Патрикеевич Наримантов. Василий обласкал его, посадил на первое место среди бояр. У них большие из-за этого недовольства.
Муж откликнулся:
– Очередной временщик!
Жена вспомнила:
– А ещё недорассказала про Фотия. Был у него ближний человек Савва Авраамиев. Оклеветал своего хлебосольца по Витовтовой просьбе, будто бы наш митрополит из киевских храмов вывез всё церковное узорочье на Москву. Этот клеветник жил близ Фотия в Кремле. Когда весной загорелся митрополичий двор, который тотчас же погасили, огонь, как облако, отторгся от погребуши, достиг Авраамиева жилья и испепелил лжеца живьём.
– Во страсти! – прошептал Юрий, сызнова приникая к Анастасии.
Приник, как к живительному источнику, который ему, исстрадавшемуся, даровал веселье и сладость, душевное вкупе с телесным. Сколь приятен был родной шёпот.
– О, милый мой! Сижу одна в московской палате, князья и бояре со службы едут, а моего света милого нету. Здоров ли мой миленький без меня живёт? Ни к нему не пойдёшь, ни к себе не позовёшь!
Успокоившись, долга лежали молча, боясь порушить обоюдное – через край! – довольство. Вдруг княгиня сказала:
– Помнишь, Доброгостий Смотульский?
– Кто? – переспросил князь. – Ах да! Молодой полководец Витовт и... и Софья.
Анастасия подтвердила то, что прежде слышал от Галицкого:
– Московские вящие жены толкуют: было любление между ними, когда великая княгиня впоследни ездила в Вильну. Василий тоже подозревает, сына-одноименца не жалует. О тебе – тайные речи среди боярства.
Юрий ощутил резкий толчок в груди.
– Ты б хотела? – И напомнил: – Пророчества! Прорицатель-колдун! Ясновидец-юродивый! Золотая баба!
Анастасия откликнулась после затянувшейся тишины:
– Боюсь. Ох, не думать бы! Обмираю вся! А думы лезут и лезут, меняются, словно стражники у пленённого мозга. Не хочу! Нет, хочу. На зло злыдне Софье всё-таки бы хотела!
Князь молчал. Постепенно расслабил ладонь, сжимавшую Анастасиину руку, задумался о своём. Княгиня стала дышать ровнее, вот уже совсем легко, ровно. Заснула!
Юрий же слышал лёгкий звон. Нет, не княгинина карета. Это колоколец гонца, прискакавшего ямским гоном от Москвы до Звенигорода. Брат вызывает брата. В великокняжеской Золотой палате составляется договорная грамота. По ней после Васильевой смерти прародительский стол переходит к Юрию, как старшему в роде. Правнук Калиты калитиным же сменяется правнуком. Хартия подписывается Андреем, Петром и, конечно, довольным справедливостью Константином. Ведь, отстаивая её, он поплатился ссылкой из Пскова в Новгород, из огня в полымя. Теперь самый младший брат будет самым ближним человеком государя московского. Анастасия свет Юрьевна – великой княгиней. А Софья с непризнанным отпрыском уберётся к себе в Литву: пусть там с ней крутит любовь Доброгостий Смотульский.
Юрий видит море голов на Великокняжеской площади. Стражники в высоких шапках, белоснежных кафтанах застыли с бердышами в руках. На покрытой ковром широкой соборной паперти ордынский царевич Улан (в православный храм мусульманину заходить негоже) надевает на Юрия золотую корону. Однако это уже не мечты, это сон.
