Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 30 страниц)

9

Юрий Дмитрич не помнил, как доехал до дому. Повторял, словно заговорённый: «Не верю!» Ни плачному извещению Светёныша, ни соболезнующим уговорам Морозова, ни благоразумным советам дьяка Дубенского, никому и ничему с непоколебимым упорством не верил, не внимал. На всех махал руками: «Подите прочь!» Елисею Лисице велел гнать нарочных, дабы доставили неопровержимую весть о княгине: если жива – послание, хотя бы из единого слова, если нет – частицу поминальной свечи. Ни один из посланных не вернулся, да и сам Елисей куда-то запропастился в конце концов.

По приезде в Звенигород слуги и ближние прежде всего сделали остановку у соборного храма. Князя подвели к свежей могильной плите. Надпись, выбитая на камне, содержала дорогое имя. Юрий Дмитриевич долго стоял с напряжённым ликом, как бы прислушиваясь. Поднял руку осенить себя крестным знамением и, не довершив, опустил.

   – Скорее! Скорее – в кремник!

Взойдя в терем, не замечая встречающих, ринулся, очертя голову, как при пожаре, на женскую половину, в ту спальню, где, бывало, делил с женой лёгкие и тяжёлые ночи.

   – Настасьюшка, – тихо позвал князь.

Подступив к ложу с деревянной резьбой на спинках, откинул покрывало, потрогал перину из гусиного пуха, покрытый алой индийской камкой, а под ним – войлок коровий. Долго гладил простыню из тонкого холста. Взбил подушки пуховые в наволочках из лазоревой тафты. Громче молвил:

–Настасьюшка!

Не получая ответа, огляделся. Заметил у стен короба осиновые, сундучки железные. Тысячекратно здесь бывал и не замечал.

А вот – памятная, знакомая утварь: поставец, изукрашенный красками; снизу вверх постепенно суживающиеся полочки, уставленные серебряной и золотой посудой; на поставце – кувшин, горшочки да барашки раскрашенные.

   – Анастасия! – в полный голос произнёс князь.

Подождал. Потом вышел в Передний покой, прошёл в тесную мыленку, на неудобство коей так часто жаловалась княгиня. Здесь стоял медный рукомойник с лоханью под ним и большой кувшин для воды. Лохань ещё была полна, а рукомойник уж пуст. На его верху – мыло костромское белое, простое. И здесь же – душистое, грецкое. Рядом на гвозде утиральные мягкие полотенца. На поставчике маленькое зеркало в костяном станке. Гребёнки – роговая и из буйволовой кости. Щётка, обшитая медью.

   – Юрьевна, Юрьевна! – горестно повторял князь.

Воротился в передний покой. Здесь пол поскрипывал старой доской, настланной «в косяк». Утомлял взор потолок, обитый красной яловичной кожей, зато успокаивали стены под зелёным бархатом. Вся эта красота была создана по приезде княжеской семьи из Москвы в Звенигород. Пришлось перекладывать круглую печь из глиняного жжёного кирпича. По желанию самой княгини у печи, дверей и окон были повешены занавески.

Главное место в женином покое занимал стол из липы на резных ножках, посеребрённый по резьбе, покрытый мраморной доской. В нём четыре выдвижных ящичка. На столе всё ещё лежали перья лебяжьи, стояла оловянная чернильницы, рядом – песочница. Тут же стоячий шандал с сальными свечами. По сторонам ещё два стенных шандала. Князь задержался глазами на столовых часах: они были ещё в Москве куплены у иноземцев за шестьдесят рублей. Медные, позолоченные, в деревянном чёрном станке. Супруга была весьма рада такому мужнину подарку.

А перед столом кресло точёное. На нём подушка, подложенная сафьяном, закрытая от пыли светло-зелёным сукном. В изножии лоскут песцовый.

Насмотревшись, прошёл в красный угол к иконам «Воскресения Христова», «Успения Богородицы», к образам Иоанна Предтечи, святителя Николая Чудотворца. Здесь он с княгиней часто и подолгу молился на сон грядущий, даже после совместных молитв в Крестовой.

На аналое – толковая Псалтирь, десять тетрадей из Святых Отцов, Апокалипсис в лицах. Настасьюшка любила перед сном непродолжительное святолепное чтение. Князь взял одну из тетрадей и вслух прочёл место, на которое упал взор:

   – «Встань, о честная глава! От гроба твоего, встань, отряси сон! Несть бо умерла, но спеши до общего всем встания. Встань! Не умерла! Нелепо умереть, веруя во Христа – источника жизни всего мира! Отряси сон, возведи очи, чтоб видеть, какой чести Господь сподобил тебя на Небе, а на Земле оставил память о тебе сыновьям твоим».

Князь покивал, соглашаясь с известным поучением древнерусского первосвятителя Илариона[105]105
  Иларион - митрополит Киевский с 1051 по 1053 гг.


[Закрыть], потом медленно, благоговейно закрыл тетрадь.

   – Любовь бессмертная! – мучительно простёр он руку. – Дай грешному осязать близость твою!

Осторожно, как сотканные из неземной материи, трогал князь предметы и вещи в покое Анастасии. Приблизился к ящику: высокому, покрытому флорентийским лаком, источающим чёрный блеск. Здесь хранилась вся одежда Анастасии. Юрий Дмитрич растворил дверцы. С нижней боковой полки взял снежной белизны порты из тонкой льняной ткани, с верхней – наручни для поддержания длинных рукавов платья. Пояс шерстяной, вязаный. Красную шёлковую нижнюю рубашку, украшенную жемчугом, в ней Настасьюшка провела с мужем первую брачную ночь. Нередко надевала и вот эту панёву из клетчатой пестряди, и летник из камки. Отдельно висит сизая шубка из дикого, то есть серо-голубого, бархата с золотым шитьём и венедицкой камкой. Как бы вернул времена жизни в Хлынове княгинин летник с широкими рукавами. Однако уже московские посещения златоверхого терема напомнил опашень из дорогой франкской ткани – скорлата.

И вдруг в трепетных руках князя оказалась та самая лисья душегрея. Та, к которой так часть припадал долгими зимними вечерами истомлённый суетной жизнью супруг. Тёплая была душегрея, успокоительно грели слова её обладательницы. И вот – мех холодный, теплота канула в небытие. Ужли не взойдёт, не наденет любимая свой привычный наряд? Князь, более не владея собой, затрясся в бурных рыданиях...

Затих, внезапно ощутив руку на плече. Судорожно оборотился... Младыш Дмитрий Красный глядел матунькиными очами.

   – Тата, – попросил тихо, – не убивайся.

Рука не отроческая, а уже мужская, очи полны ума, над верхней губой темнеет пушок.

   – Братья вчера с Фёдором Галицким отбыли на охоту. А я как чувствовал, – ты сегодня приедешь. Поутру и вестоноша донёс. Ждал тебя у матунькиной могилы, а ты, не замечая никого, – сюда. Что здесь теперь? Пустота.

Юрий Дмитрич впервые так крепко-накрепко обнял сына.

   – Нет, не пустота. Здесь часть её души во всём: в стоялой утвари, в одежде, в малых предметах обихода. Она касалась их и пользовалась ими, оставляя себя на металле, дереве, материи. Что я найду под каменной плитой? Даже подняв её, извлёкши домовину, не увижу в ней свою Настасьюшку, такой, какую знал. А здесь всем чувством, почти зрением ощущаю её близость. Расскажи, как она ушла?

Князь сел в кресло княгини, сын стал пред ним.

   – Матунька ежедневно ждала вестей. Даже, когда долго ничего не было, утешала меня: «Татунька весь в делах. Некогда ни пера обмакнуть, ни листов нарезать. Он издали извещает: всё будет хорошо! Я верю и ты верь!» Глядя на её спокойствие, видя её твёрдость, я свято верил. А недавно, перед рассветом, прибыл нарочный из Москвы. Всю ночь проскакал на сменных. Привёз от великой княгини Софьи Витовтовны список ханского ярлыка, подтверждённый рукой двуродного братца Василия и его боярина Ивана Дмитрича Всеволожа. Матунька прочла и сказала: «Мы побеждены!» Утром её обнаружили в постели без признаков жизни. Лекарь Вигунт определил: сердце остановилось во сне. Братья, поскорбев, успокоились. Я же опомнился только за день до твоего возвращения. Пойдём в Крестовую, татунька, помолимся сообща о душе матуньки и нашим душам станет поваднее в этом мире.

Об руку с сыном отец пошёл в увешанную образами Крестовую, где вместе с княгиней выслушивал Иакинфа Слебятева, возвестившего смерть государя-брата. Тогда у жены и мужа была надежда на будущее. Теперь без жены остался муж, лишённый всяких надежд.

К ночи вернулись старшие сыновья. Юрий Дмитрич не смог с ними говорить о происшедшем в Орде. Даже потрапезовать вместе не было сил. Одиноко вкушал вечерю в своём покое. Ел мало, выпил несколько кубков крепкого боярского мёду, чтобы заснуть мертвецки.

Утром объявил, что не остаётся в Звенигороде. Едет в новую отчину – Дмитров, ханский кусок побеждённому. На семейном совете было решено: старшие, Василий Косой и Дмитрий Шемяка, возвращаются в свой кремлёвский терем, младшему Дмитрию – по пути с отцом, его Москва не влечёт.

   – Злодейке-литвинке ещё отольются нашей матуньки слёзы! – сгоряча пообещал Василий Косой.

   – Софья Витовтовна – сосуд зла, – согласился Дмитрий Шемяка.

Младший усовестил старших:

   – Не нам судить, братья, а токмо Богу.

Над его непротивлением злу ещё потешались беззлобно, когда вышел в Переднюю с прощальным словом отец. Он с младышем покидал город первым. Благословил старших сыновей, к Шемяке обратился особо:

   – Если созреет время свадьбы твоей с княжной Софьей Дмитриевной Заозёрской, уведомь как-нибудь, да пораньше. Чтоб поразмыслить, где безопаснее для меня устроить брачную кашу.

   – В Москве устроим, – пообещал Шемяка, – в собственном терему. Великий князь Васька и пальцем тебя не тронет!

   – Ох, молодёжь, голова без панциря, мысли с крылышками! – лишь усмехнулся в ответ Юрий Дмитрич.

Прощание отца с детьми прервал дворский:

   – Тут, господине, просит твою милость сенная девушка Васса на одно слово.

Князь заметил прислонившуюся о дверной косяк женщину. Впервые встретил её девчонкой, тонкой, как стебелёк, веснушчатой, с белой косой: спускалась по сходням с судна на псковской пристани об руку с княжной Смоленской, будущей княгиней Звенигородской и Галицкой. Столько лет была рядом, как непременная тень его любимой Настасьюшки. Госпожа подчас ей завидовала: «Вкушаешь не менее моего, а телом не матереешь, тонка, как соломина!» Князь, бывало, посмеивался: сравнение невпопад. Соломина-то прямая, услужница же там, где надо, с припухлинкой.

Юрий Дмитрич показал рукой пройти с ним в пустую светёлку, притворил дверь. Стали друг против друга. И невольно князь вздрогнул: почувствовал, что теряет последнюю живую частицу, оставшуюся от Настасьюшки.

   – Что, Васса? Хочешь покинуть нас?

   – Пожалуйста, любезный мой господин, отпусти на родину, – виновато начала служанка. – Я ведь наполовину литвинка. Родители умерли. В Вильне живёт мой младший брат, у него большой дом. Найдётся и для меня местечко. Я же за тебя, князь, и за голубушку княгиню, – Царствие ей Небесное! – вечно буду Бога молить. Крещена и останусь в греческой вере.

Юрий Дмитрич согласно опустил голову:

   – Пойдём, Васса.

В своём деловом покое вручил верной услужнице калиту с серебром. Поднял за плечи, когда та благодарно упала к его ногам. Облобызал отцовским лобзанием. Велел кликнуть дьяка Дубенского для составления грамоты и дворского для оснащения в путь.

   – Охрану отошлёшь назад вместе с извещением, что осталась благополучна. Дай Бог тебе мужа по достоинству!

Зардевшаяся Васса всплакнула и, стыдясь слёз, поторопилась уйти.

Князь по её уходе долго сидел оцепенев, как мёртвый, и прожитое большое мирское существование случайными кусками, не столь уж важными, порой и вовсе пустяшными, давно забытыми, проходило перед его взором: вот конь на скаку припадает на левую заднюю, пришлось искать кузницу; вот Настасьюшка на лесной прогулке упала и не даёт поднять себя, кричит, что встанет сама; вот маленький Дмитрий Красный взял склянку с уксусом для примочки, поднёс к устам, Васса выбила из рук, зазвенели осколки...

   – Тата, – отыскал отца младший сын, – поезд готов к отъезду.

Князь встретил у крыльца Ерофея Елина. Он был из местных детей боярских, его брал Юрий Дмитрич с собой в Дмитров в качестве тамошнего наместника. Здоровенный молодой усач, гордый должностью тиуна, глубоко поклонился.

Едва выехали, Юрий Дмитрич ощутил слабость во всех членах, головокружение, тесноту в груди.

   – Плохо мне в седле, – пожаловался сыну. – Пусть пришлют карету.

Ждали в деревеньке Матигоры. Князь захотел ехать в карете один. Запряжённая четвериком, она не отставала от всадников. Ездок дремал в пути и на стоянках. А, очнувшись ненадолго от дрёмы, проявлял равнодушие ко всему, молчал, как камень.

Дмитров не походил на Звенигород: посад на горе, кремник внизу. Хотя крепкий кремник. На высоченном земляном валу рубленые стены девятью башнями. И всё это окружает глубокий ров, питаемый двумя ближними реками.

Над заборолами стен возвышается нятиглавие каменного собора. А с восточной стороны на горе видны стены обители и одноглавая церковь, напоминающая звенигородскую. Город понравился Юрию Дмитричу. Возникла мысль: дерево детинца заменить камнем. Положить на это остаток жизни. Тогда владетельных сыновей, Юрьичей, никакой самовластец из Москвы не достанет. И душенька Анастасии будет довольна.

Приободрившийся князь спервоначалу ощутил некий неуют в чужом княжем тереме. Тут ходил, коротал дни бездетный, вдовый брат Пётр. Однако не просто ходил, кое-что и творил: чеканил собственную монету. Да ещё и украшал город. Это ведь при нём возник одноглавый храм в Борисоглебском монастыре, так схожий с звенигородским. Юрий Дмитрич невольно вспомнил неосмотрительную выходку племянника на третейском суде: дескать, более века назад прадед Иван Данилович[106]106
  Имеется в виду Иван Данилович Калита, великий князь Московский и Владимирский с 1328 по 1340 гг.


[Закрыть] завещал Дмитров московским князьям! Ах ты, Господи! Ужли Юрий Дмитриевич не московский князь? Его теперь этот город, его! Ha-кося, племянничек, выкуси!

Княжеский отдых с дороги вскоре прервал Ивашка Светёныш:

   – Рвётся к тебе Елисей Лисица. Пускать, али обождать?

Новый дмитровский владетель проговорил устало:

   – Елисея всегда пускать.

Сам же ещё думал о прежнем: народ здесь его не встретил: чужой! Когда даст людям узреть дело рук своих, родным станет. Хватило бы только сил! И тут же обеспокоился: а ведь Лисица по пути в Звенигород из Дикого Поля как в воду канул. Где пропадал? С чем явился?

Старый разведчик с первого взгляда ещё более постарел, а всего-то три недели не виделись. А новых морщин на лбу! А новой седины в бороде! Только глаза горят, как у молодого.

По здравствовании, рухнув на лавку, усталый Елисей повёл речь:

   – Как бы тебе всё потоньше доложить, господине, чтобы и без того упавшего духом дополнительно не ушибить, а всё же до твоей милости довести непригожие новости?

Юрий Дмитрич поморщился:

   – Скажи прямо. Не ходи вокруг да около.

   – Прямо? – собрался с духом Лисица. И выпалил: – Племянник, государь Василий Васильевич, точит нож на дядю. Не помирился с потерей Дмитрова. Мыслит силой отнять. А буде станешь противиться...

Юрий Дмитрич вскочил. Бурно стал ходить по полу от окна к двери. Ноздри дрожали, уста кривились,

   – Что с тобой, господине? – испугался Лисица.

   – С драконом борюсь, с одноглазым! – ответствовал князь.

   – Для юного государя отдача Дмитрова... – хотел продолжать Лисица.

   – Не стану противиться, – мрачно перебил Юрий Дмитрич.

   – Ещё одна неприятность, – жёстко продолжил Лисица. – Вчера брат твой Андрей Дмитрич после длительной неведомой хвори ушёл из жизни. Погребение завтра. Ждут Константина из Углича.

   – И меня?

Ни одна мышца лица князя не дрогнула при вести о смерти брата: не было больше сил страдать.

   – В Москве вслух сказано: и тебя, – сказал Елисей. – Но предупрежу: не езди! Есть люди в окружении отрока, Василья Васильича: ищут тебе какой-никакой, а гибели.

Князь близко наклонился к верному слуге:

   – Знаешь, какие люди? Скажи, не скрытничай. Иван Всеволож?

Выведчик помотал головой:

   – В моей душе от тебя ни один уголок не скрыт. Не ведаю точно, какие люди. Одно известно доподлинно: не Иван Всеволож! – И, глядя в удивлённые княжьи очи, старик продолжил: – Государь с матерью надругались над спасителем своим, велемудрым боярином. Третьего дня свершилось обручение великого князя. Но не с дочерью Всеволожа, как было клятвенно обещано прежде, а с внучкой Донского героя Владимира Храброго Марией Ярославной.

   – Дочкой умершего от язвы Ярослава Владимировича, круглой сиротой?

Елисей пояснил:

   – Её очень опекает бабка матери, вдова Фёдора Фёдорыча Кошкина-Голтяева, Марья. Голтяиха в большой дружбе с Софьей Витовтовной.

   – А нарушение клятвы? – прищурился Юрий Дмитрич.

   – Причина сказана, хотя весьма шаткая. Всеволожна, видишь ли, боярышня, а Марья – княжна. Иван Дмитрич, душу продавший за благополучие дочери, теперь рвёт на себе власы.

   – Кудерь у него густа, – молвил князь, вставая. – Впрочем, Бог Ивану судья. – И тяжело оперся о плечо верного слуги. – А с похоронами брата Андрея – твоя правда, Елисей: ехать не на собственную ли кончину? Вот как повязала меня кознями свояченица-литвинка! И Дмитров им отдай! Пожалуй, отсижусь я в Галиче.

   – Стражу бери, как на рать, – посоветовал Елисей. – Я же буду стеречь дальнейшие московские замыслы, сообщать мигом...

Юрий Дмитрич в одном не послушался: выехал из Дмитрова с немногими, но надёжными людьми. Путь держал не прямой, а извилистый, глухими просеками да тропами. Благо, лето началось: ни грязей, ни туманов. Но путь до Галича при такой езде увеличился втрое-вчетверо. Князь счёл, что так верней: избежит засады или погони. И не ошибся: ни того ни другого не испытал.

В Дмитрове остался его наместник Ерофей Елин.

Галичский терем сызнова погрузил в тоску по Анастасии. Здесь всё, как в Звенигороде, напоминало о ней. Однако сердечные сетования с бессонницей скоро были отодвинуты в сторону грозными, дурными событиями. Месяца не прошло, как явился в Галич тот же Ерофей Елин и сообщил, что был изгнан из Дмитрова по указу великого князя воеводой Товарковым. Город взят под руку Москвы. Такой оборот дела Юрий Дмитрич хотя и ожидал, но воспринял буйно: бегал из угла в угол, из покоя в покой, не находил места в тереме.

Ивашка Светёныш беспокоился:

   – Ты чего, господине? Ты куда, господине?

Князь отмахивался:

   – Сгинь!.. Я всё борюсь и борюсь с драконом, клыкастым, хвостатым и одноглазым...

Остановила беспредельный неугомон важнейшая весть гонца, присланного Лисицей: боярин Иван Дмитриевич Всеволож отъехал от великого князя в Тверь, затем в Углич, оттуда взял путь на Галич. Не составило труда догадаться, какая именно причина тому, труднее было предвидеть последствия.

Юрий Дмитрич угомонился в своём деловом покое, дабы всё спокойно обдумать, взвесить, принять решение: каково встретит Ивана, с чем тот едет, о чём будет разговор?

Потом по случаю субботнего дня князь попарился в бане, и тут вестоноша из предбанника объявил: московский гость за озером, в селе Пасынкове.

Юрий Дмитрич собрался вечерять, хотел, как заранее намечал, послать за Морозовым. И тут Ивашка Светёныш возвестил:

   – Боярин в дорогом зипуне ждёт в сенях.

Князь выступил в сени и увидел, как его враг, сильный не оружием, а словом и замыслом, рухнул перед ним на колени, громко молвил повинным голосом:

   – Прости, государь Юрий Дмитрич! Не оттолкни, не прогони окаянного!

10

Они сидели один супротив другого, однако не супротивники, а союзники. Их разделял богатый яствами и питиями стол. Вечеря началась позднее обычного. Пришлось ждать, пока гость обиходит себя с пути. Кстати, баня была ещё горяча и взятое у постельничего белье оказалось боярину впору, ибо с собой впопыхах он не взял ничего в запас. За Морозовым послано не было, беседа ожидалась из тех, кои не терпят никаких третьих лиц. Кубки сдвинулись, Всеволож произнёс:

   – Пью твоё здравие, в справедливой борьбе одоление и в делах правительственных благополучие, государь мой Юрий Дмитрич!

Гость утолил жажду живительной романеей до дна, хозяин лишь пригубил.

   – От твоей здравицы, – не сдержал горькой усмешки князь, – очи лезут на лоб.

Иван Дмитрич обиды не показал.

   – Что бы ты ни сказал сейчас, – с полной откровенностью начал он, – всё приму смиренно. Радуясь, что не изгнан с позором, а посажен за стол. Мы с тобой два магнита, отталкивающие друг друга. Однако, стоит лишь обернуться одному из них, так сблизятся, силой не оторвёшь. Вспомни, князь, сколько раз нам, супротивничая, приходилось быть рядом. Ездили за государевой невестой во Псков, присоединяли Нижний к Москве, воевали булгар, скакали вместе на великокняжеский позов из Звенигорода, учил я твоих сыновей...

   – Плечом к плечу стояли перед Улу-Махметом, – опять– таки с усмешкой подсказал князь.

Иван Дмитриевич поперхнулся словом:

   – С-стояли. Не соратники – противники. Верно. Однако вспомни и порассуждай: где бы ни сходились, я по-человечески всегда был хорош к тебе. Нравилась твоя прямота, совестливость, открытость. Иное дело, мои должностные обязанности ставили нас порознь. Судьбе понадобилось распорядиться так, что ты враждебен был порой государю-брату, я же ему служил, как и твоему родителю. Теперь в пре с племянником, естественно, принял сторону сына Василия Дмитрича.

   – Ты шёл, Иван, во все тяжкие, – жёстко упрекнул Юрий Дмитрич, – дабы дочь свою выдать за великого князя. Могу ль после этого быть спокойным, приняв такого споспешника?

   – Ещё как можешь! – не моргнув глазом, успокоил боярин. – Полная готовность на всё ради государя, коему служу, разве не говорит в мою пользу?

Князь вынужден был согласиться, хотя и с колкой оговоркой:

   – А вдруг сызнова поменяешь господ?

Тут боярин насупился:

   – Порукой, что до конца останусь верен тебе, – произнёс он мрачно, – дочь, опозоренная клятвопреступниками. К ним назад ходу нет.

   – Слышь, моему старшему твоя младшая дочь очень пришлась по нраву, – как бы к слову молвил князь.

Иван Дмитрич, не откликаясь, продолжал о своём:

   – Думал, служу юному наследнику, а выяснил – его матери. По смерти Витовта дщерь его никак не угомонится. Он был самовластец в Литве, она мнит самовластвовать на Руси. Сын – кукла в её руках: вот в чём самое худое. Для власти надобны тонкий ум, ясновидящие глаза, глухие к неправде уши. У ней нет ни того, ни другого, ни третьего. Жестокость же, как у язычницы. Помяни моё слово, князь: много бед ещё натворит сия фурия.

У Юрия Дмитрича вырвалось:

   – Послала нарочного к моей княгине и тем убила её.

Боярин осушил третий кубок, что нисколько не отразилось на ясности его взора, чёткости речи.

   – Ты прав, государь мой, – произнёс он, – я душу не пожалел, истину вывернул наизнанку. А как осудить отца, ослеплённого рвением сделать своё дитя счастливым? Обманутый и униженный, сдёрнул пелену с глаз. Разглядел всё, как есть. Пришёл к твёрдому убеждению: нельзя оставлять на троне ягнёнка под боком волчицы в овечьей шкуре. Направляющая звериная лапа и его покалечит. Нет, сие с моей стороны не месть, а долг лишить недостойного высшей власти во благо всем и ему самому. Так искуплю свой грех. – Иван Дмитрич перевёл дух и прибавил: – Это наш общий долг! И мой, и твой, княже.

Хозяин вскинул брови, глянул на гостя, задал раздражённый вопрос:

   – Чего добиваешься? Думаешь, по твоему желанию всё может стать с ног на голову? Да, ты умён, хитромыслив, во всём осведомлен. Однако остерегайся к этим дарам присоединять вседозволенность: что хочу, то и ворочу! Когда я накопил силу, было сделано всё, чтобы я вновь обессилел. И не без твоего участия. Теперь ничего не могу. Да и не желаю. Устал! – Князь помедлил. Боярин хранил молчание. – Прости, Иван. Я тебя понимаю. Со своей стороны пойми и меня.

Всеволож решительно отодвинул кубок. Привстал, поклонился через стол.

   – Благодарю, Юрий Дмитрич, что понимаешь. А вот я никак не пойму. У тебя сыновья: ради них напряги остатние силы. Помню, в один из наездов в Москву Анастасия Юрьевна разузнавала о смерти батюшки, князя Смоленского, и повстречалась со мной. Много беседовали, до сих пор в голове золотые её слова: «Мы строим столп благоденствия, радея о детях. Они возводят этот столп выше, в заботах о наших внуках, те – ещё выше, памятуя о дочерях и сыновьях своих». Я задумался: вот единственно верная история человечества! Столп когда-нибудь соединит землю с небом, иначе говоря, людей с Богом. Вот тогда и наступит рай в грешной мирской юдоли.

Князь выставил руки перед собой:

   – Дай время. Дозволь подумать. Не знаю, на что решусь.

   – Думай, государь, думай, – опустился на своё место гость. – Я был в Твери у великого князя Бориса Александровича. Видался со старшей дочерью, вдовой его покойного брата[107]107
  Старшие дочери боярина Ивана Дмитриевича Всеволожского были замужем, одна – за князем Тверским, другая – за Серпуховским. Мужья обеих умерли от язвы 1426-1431 гг.


[Закрыть], а ныне инокиней. Долго соборовал с ним самим. Борис, ежели ты подымешься, пришлёт всю тверскую рать с пороками и пушками. Заглянул я и в Углич, к твоему брату Константину. Тот двумя руками за устранение молодого Василия, Софьи и их приспешника, литовского выходца, Наримантова. Ратников-угличан, правда, мало, зато Константин надеется привлечь новгородцев. Разреши, пока размышляешь, навещу Хлынов, узнаю возможность Вятки. Пусть будут наготове.

Юрий Дмитрич кивнул:

   – Добро. Только я покуда не говорю ни «да» ни «нет». Вот вернёшься, всё решим окончательно.

На том застолье и завершилось. Час настал поздний, оба удалились почивать. А назавтра расстались, вместе поутренничали, но уже без споров...

Лето день ото дня становилось жарче. Комары улетучились, птицы спрятались, листья, как вяленые, обвисли. Жар проникал всюду, и не было от него спасения. Ивашка Светёныш мелькал по дому в одной рубахе, челядинки бегали по двору в тонких пузырящихся сарафанах. А Юрий Дмитрич сидел у себя в покое, не снимая кафтана, и весь дрожал. Не от холода, от внутреннего непокоя. И руки дрожали, и голова тряслась. Одряхлел? Нет, рано ещё. Просто жилы настолько взбулгачились – не уймёшь. Он должен воевать? Должен заставить себя смириться? Должен решительно поднять меч? Должен навсегда вложить его в ножны? Должен...

что? Не было ответа. Анастасиюшка бы призвала отстаивать свои права до конца. Тем более отнят Дмитров. Тем более сама жизнь до сих пор в опасности: не сунься в Москву, берегись, едучи из города в город! Его как бы вынуждают к решительным действиям. Всеволож отрицает преступные замыслы златоверхого терема. Или скрытничает, или не ведает. Лисица лучше него. Побеждённый князь Звенигородский и Галицкий небезопасен даже в своём уделе!

Оконная рама в покое притворена не от холода, от жары. И вдруг – лёгкое дуновение по лицу. Словно матунька» уходя в обитель, ненароком провела рукавом по очам слепого. А если нарочно? Если не Евдокия Дмитриевна, а Анастасия Юрьевна? Да, это она, бессмертная его любовь и совет, дала знать о себе, изрекла без слов: «Душа, встань, что спишь?»

   – Встаю, жизнь моя! – повиновался супруг.

В покой взошёл Дмитрий Красный.

   – Татунька, дозволь говорить с тобой.

Князь опомнился, принял спокойный вид.

   – Рад тебя слушать, Митя. Редко беседуем.

Сын завёл речь о приезде боярина. Он уже знал про злополучный случай с дочерью Всеволожа. Земля слухом полнится.

   – Иван Дмитрич стал инокняженцем. Хочет теперь служить тебе. Да ведь ведомо, тата: он сейчас в одержании, а злость – плохой советчик, обида – тоже. Как бы в нём здравомыслие снова не взяло верх. Будь осторожен. Памятуй: плохой мир лучше...

   – Знаю, – перебил отец. – Твоя матунька посоветовала бы совсем иное. Она была воительницей всю жизнь, ты – нет.

Сын необидчиво пояснил:

   – В земной жизни её обуревали мирские страсти, в небесном же бытии... она согласна со мной.

Юрию Дмитричу стало жаль любимейшего из сыновей: зря попрекнул. Поспешил подойти и прижать к груди.

   – Татунька, я не хотел тебя огорчить, – начал Дмитрий.

   – Что это? – вдруг прервал князь. Он, невольно окунув лик в сыновнии кудри, ощутил себя отроком: вдохнул с детства памятный запах.

   – Ах, – отпрянул он.

   – Особенная душистость... полевыми цветами.

   – Совсем из головы вон! – оправдывался Дмитрий. – Намедни купец-сурожанин пахучую водицу привёз. Я взял на Торгу. Нюхнёшь, – будто сахар вкушаешь. А тут... весь мокрый от жары. Думаю, дай дух перебью.

Он отошёл в сторону. Князь сказал:

   – Сколько лет прошло! Господи, какая махина лет! Когда– то, в далёком отрочестве ну совсем похоже удивила меня любимая мамушка Домникея, красивая и ласковая. Сказала: «Купец-сурожанин пахучую водицу привёз. Нюхнёшь, – будто сахар...»

Юрий Дмитрич не договорил. Сын, покраснев, выскочил из покоя.

Настроение князя в корне переменилось. Он вышел в переход и первому же челядинцу велел найти Елисея Лисицу, где бы тот ни был, без промешки представить пред княжьи очи.

Старый разведчик явился на пятый день. Был в Москве собственной персоной, вызнавал, что и как. Доложил: тишь да гладь, да Божья благодать. Все и вся предвкушают брачную кашу. Василий скоро будет венчаться с Марьей. Голтяиха ходит гоголем. Витовтовна возглавляет сборы, заносчивая, как сам Витовт перед битвой на реке Ворскле.

   – Почему на Ворскле? – перебил князь. – Там он был наголову разбит татарами.

   – Не знаю, почему, – сам себе удивился Лисица. – Так, к слову сказалось.

Короче, с возвращением Дмитрова Москва успокоилась. Молодые Юрьичи просят передать: будут у отца в Галиче после свадебной каши. Сейчас заняты нарядами, будто не княжичи, а княжны. Васенька даже намерен завить власы на польский лад. Митенька пропадает у заозерской Софьи. «Вот, – говорит, – оженится двуродный государь-братец, тогда и я на всю Москву закачу женитву!» Юный Василь Васильич клянётся всеми святыми, что с дядиной головы, если приедет на свадьбу сына, и волос не упадёт. А там – верь не верь.

   – У меня большая надобность тотчас быть в Москве, – молвил Юрий Дмитрич. – Тебе бы, Елисей, вызнать: жива ли ещё в Вознесенской обители инокиня Мелитина, бывшая моя мамка Домникея. А ежели, слава Богу, жива, потребно найти способ, чтоб я с ней свиделся.

Лисица понимающе закивал:

   – Исполнить немудрено.

Пришлось князю ждать распроворного слугу ещё десять дней. Явился в образе столь занятого дельца, что посторонний не подступись. Князь даже не решился расспрашивать, изготовился слушать.

   – Инокиня жива и здорова, – доложил выведчик. – С привратницей Данилой есть уговор: в любой час, когда будет при деле, по первому слову призовёт Мелитину. Однако на весьма малое время, чтоб никто не хватился.

Переживая мысленно первый успех, князь последующих вопросов не задавал. Елисей сам продолжил:

   – Поедешь, господине, открыто. Поначалу мыслил, каликой перехожей преобразить тебя. Бояре отрока-государя непредсказуемы. Гадай, что им в голову взбредёт. Да в превращенье отпала надобность. Литвин Наримантов едет с проверкой в Кострому: плохо стали там пополнять великокняжескую казну. Вот я и условился с атаманом Ядрейкой Взметнём стеречь его путь. Будешь ты пойман в Москве, будет взят и любимец Витовтовны. Хотя вы и разные величины, но для неё равноценные.