Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

1

се собрались в Крестовой, Сели по лавкам: князь с княгиней, бояре – Галицкий, Чешко, Морозов, отдельно – Иакинф Слебятев. Это новый человек среди митрополичьих бояр, возвышенный Фотием. Говорил осторожно, поминутно поглаживая русую бороду, призадумывался. То, что именно он отправлен в Звенигород, подчёркивало важность дела.

Князь утёр навернувшуюся слезу, задал печальный вопрос:

   – Государя-брата похоронили?

Слебятев оповестил:

   – Погребение отложено в ожидании твоей милости и Константина Дмитрича. Он, переезжаючи в Москву, завершает дела в Новгороде. Завтра должен прибыть.

Юрий сызнова поднёс платок к глазам. Представил последнюю встречу с братом Василием. Ах, зачем она кончилась так нелепо? Вместе выросли, многое совершали сообща.

   – Каковы ещё твои слова к нашему князю? – помогал Иакинфу Галицкий высказаться до конца.

Посол заговорил торопливо:

   – Его высокопреосвященство святитель Фотий хочет поручить Юрию Дмитричу старейшинство великого княжения...

   – То есть, – уточнил Морозов, – богомолец наш признал права старейшего на стол московский?

Слебятев прояснил:

   – Святитель разумеет под старейшинством первое место в Великокняжеском Совете при юном государе Василии Васильиче, что унаследовал престол согласно завещанию родителя.

Повисла тягостная тишина. Молчал сам князь, молчала и его княгиня. Борис сказал, прямо обращаясь к господину:

   – Святителев боярин сделал своё дело. Он может быть отпущен. Как повелишь, государь?

Услышав обращение к себе, до сих пор более приличествующее старшему брату, Юрий Дмитрич встал:

   – Поезжай, Иакинф. Испроси моей семье благословения у богомольца нашего. Храни тебя Господь в пути.

Все поднялись. Посол откланялся.

Затем князь первый покинул Крестовую, за ним – княгиня и их присные. Супруги удалились в Юрьев деловой покой. Жена не оставляла мужа. Он опустился в кресло и закрыл лицо руками.

   – Брата моего... старшего брата... больше нет!

Анастасия опустила руку на мужнее плечо:

   – Утешься, свет! Наберись духу. Ты отныне старший!

Князь, не поднимая голов, молвил:

   – Он был мне вместо отца.

Княгиня, сев на подлокотник, обняла супруга, горько прошептала:

   – Теперь тебе вместо отца – племянник.

Юрий долго безмолвствовал.

Анастасия оторвалась от его брезжущих сквозь смоль седин, пересекла покой, остановилась перед образом Спасителя. Усердно принялась шептать молитву. Князь в её шёпоте узнал седьмой псалом Давидов:

   – Господи Боже мой! На Тебя уповаю: спаси от всех гонителей и избавь... Если я что сделал, если есть неправда в руках моих, если платил злом тому, кто был со мной в мире, я, который спасал даже того, кто без причины стал моим врагом, пусть враг преследует душу мою и настигнет, пусть втопчет в землю жизнь мою и славу повергнет в прах. Господи, во гневе, подвигнись против неистовства врагом моих, пробудись для меня на суд... Суди, господи, по правде моей... Вот нечестивый зачал неправду, был чреват злобою и родил себе ложь, рыл ров и выкопал его...

   – Настасьюшка, – взмолился Юрий, поднимая голову, – нет сил! О ком ты?

Она продолжила молиться, сомкнув уста. Потом оборотилась:

   – Враги твои – Васильевы бояре. При брате-государе ты был для них всегда далёк. При государе же племяннике будешь отодвинут ещё дальше. Сегодня у тебя нет сил. Теперь до конца дней держи в тесноте сердце, свяжи душу. Оковы уже поданы...

Князь поглядел на образ, на величественный лик жены и почему-то на свои трясущиеся, ставшие морщинистыми руки. Резко поднялся, выпрямился и воззвал глухо, внутрь себя:

   – Душа моя, душа моя, восстань, что спишь?

Княгиня бросилась, надеясь поддержать, ибо ей показалось: он тотчас упадёт.

   – Любимый господин мой! Свет-совет! Окстись. Забудь неумные мои слова. Трижды окстимся при малейшем искушении. Я – женщина и мной владеет прежде всего чувство. Заложим сани, поспешим отдать последний долг твоему брату, моему деверю, ведь он бывал к нам добр. А далее всё вытерпим. Как Андрей, Пётр с жёнами. Как Константин, в конце концов.

Юрий поцелуями отнял возможность продолжать. Затем сказал совсем другим голосом другую речь:

   – Андрей, Пётр, Константин – одно, а я... иное. Покуда жив, топор власть предержащих всё время будет над моим челом. Меня не станет – над челом Андрея. Нет, не поспешу на государевы похороны. Отдам брату последний долг здесь, в Звенигороде. Наш преосвященный Даниил отслужит...

   – Зело стар, – вставила княгиня. – Не сможет...

   – Игумен Савва, – вспомнив о больном епископе, переиначил Юрий.

Княгиня постояла молча, спросила:

   – Стало быть, в Москву не едешь?

Князь попросил:

   – Узнай, не разошлись ли ближние: Морозов, Чешко, Галицкий. Пусть соберутся в Столовую палату: там светло и просторно. Пришло время больших решений.

Анастасия удалилась. Юрий наедине долго молился.

Раздумчиво взошёл к сидящим ближним за пустым большим столом, предназначенным для многолюдных трапез и пиршеств. Светильники по причине пасмурного дня были зажжены. Можно продолжать соборование, как только что в Крестовой. Верные советчики не разошлись, а задержались спорами в сенях, взбулгаченные происшедшим. Сейчас с готовностью вновь поклонились князю. Он заметил: нет Настасьюшки. Сказал:

   – Позовите на совет княгиню.

Сел во главе стола.

Выдержав время, объявил:

   – В Москву не еду.

Бояре не спросили о причине, но у всех в глазах возник этот вопрос. Ответила жена Юрия Дмитриевича:

   – В Москве князь может быть подвергнут принуждению.

Даниил Чешко не поверил:

   – Ужель рука подымется...

Семён Морозов усмехнулся:

   – Ещё как! Не будем углубляться в тьму годов. Вспомним недавнее. Родитель Юрья Дмитрича Иваныч позвал Тверского князя Михаила, якобы решить наследственные распри. Сам митрополит ручался за безопасность такой встречи. И вот соперники сошлись. Михаил тут же был взят под стражу, разлучён с боярами, которых тоже заточили...

   – Что ж, – вздрогнул Галицкий, – наш господин прав, что осторожен.

   – Несколько лет Тверской был в тесноте, – довершил рассказ Морозов. – Выпустили, принудив крест поцеловать, что повинуется противнику. Говорят, тогда Орда вмешалась. Сейчас там распри: не вмешается.

В недавнем прошлом, как в зеркале, отразилось завтрашнее. Князь всматривался в лица близких, пытаясь угадать: не каются ли в том, что свои судьбы связали с его судьбой? Не опрометчиво ли Чешко стал инокняженцем? Не лучше ль было бы Морозову трудиться в Чудовом монастыре, а не дрожать в Звенигороде? Про Галицкого речи нет, он бывший дядька. Однако Юрий успокоился. Горящий взор Данилы обнаруживал решимость. Лик Семёна Фёдоровича напряжён думами: какое подсказать решение? Борис сощурился, что-то замышляет. Хотя не трудно догадаться что. Подёргав залихватские усы, изрёк:

   – В Звенигороде, княже, быть тебе не след. Он близок от Москвы.

   – Куда же нам? – поднялась бровь Анастасии.

Юрий встал, сказал, как отрубил:

   – В Галич!

Бояре, выходя, продолжили:

   – Там стены прочнее.

   – Народу больше.

   – В крайности помогут и датчане. Наш князь жил с ними хорошо!

При выходе Асайка Карачурин догнал бояр:

   – Данилу и Борису Гюргибек велел вернуться.

Галицкий с Чешком вновь явились в княжеской Передней.

Юрий сидел на лавке, тяжко задумавшись. Пригласив кивком вошедших сесть, начал речь:

   – Как скажешь, друг Борис, кто из бояр готов меня поддержать против племянника?

Галицкий прикинул:

   – Кто, кто? Старейшие, пожалуй, станут за тебя. Илья Иваныч, сын знатного Ивана Родионыча Квашни. Ещё Пётр Константиныч, что наместником в Ростове. Ну и Иван Никитич: хотя древен, да не слаб.

– Так, – пристукнул пальцами по лавке князь. – Кто против?

Знаток вельможеских пристрастий перевёл дух:

   – За супротивниками дело не станет. Внук Чётов Шея, Красный-Снабдя, братья Плещеевы, Белевут с Полем, воевода Юрий Патрикеич, заехавший[81]81
  Заехать – местническое выражение, сесть или стать выше, не по праву занять чужое место.


[Закрыть] многих маститых. И, конечно, два Ивана: Кошкин сын, а с ним...

   – Иван Всеволож, – подсказал князь. – Самый умный, самый хитрый, оттого самый опасный.

Галицкий наклонил голову.

Юрий Дмитрич в явном смущении промолвил:

   – Мне потребны верные послы к молокососу, на чью голову сегодня возлагают золотую шапку. Задача опасная. Язык не поворачивается послать. Ведь не перед куклой-государем предстоит править посольство, а перед его великомощным окружением. Слова для оглашенья жёсткие. За ними может ждать темница. А ещё хуже – смерть.

Князь замолчал. Примолкли и бояре. Данило Чешко, чего трудно было ожидать, холодным голосом изрёк:

   – Ты, княже, нас позвал, стало быть, сделал выбор. И выбор правильный. Кто, как не мы? – Он подтолкнул Галицкого локтем: – Верно, Васильич?

Тот кивнул с таким спокойствием, как будто отправлялся с поручением спросить о государевом здоровье:

   – Ехать так ехать.

Оба глянули на князя вопросительно.

Юрий Дмитрич глухо и с большой медлительностью изложил суть:

   – Я, как старейший из потомков Иоанна Даниловича, внука Александра Невского, по отеческим и дедовским законам надеваю золотую шапку великого князя Московского. Сыну моему, племяннику Василию, готов оставить свой удел. Коли Совет бояр великокняжеских, а с ними богомолец наш владыка Фотий против исконной правды, готов стоять за неё всеми своими силами. Не словом, так мечом. И пусть нас Бог рассудит![82]82
  «Пусть нас Бог рассудит» – так говорили, намереваясь решить спор военными средствами.


[Закрыть]

Данило и Борис согласно закивали. Первый деловито уточнил:

– А ежели Совет отважится на брань?

Юрий развёл руками.

Галицкий прищёлкнул пальцами:

   – Однако, – он погрозил в пространство, – есть одна маленькая хитрость: станут за мечи хвататься, мы, господин, предложим небольшое перемирие. Надо ж собраться. И тебе, и им. Главное – нам! Снарядить местичей в войско – не овец согнать в отару.

Юрий оценил эту предусмотрительность. Прощаясь, бывший дядька заговорщически обещал уже в сенях:

   – Бросят в темницу, отыщем ниточку уведомить о всех переговорах. Будь надёжен!

Князь попросил:

   – Пусть сыновья любыми способами будут в Галиче. Спешу туда!

Споспешники ушли, остался один. Взялся за виски: страшная смута затевается! Вспомнил себя у высоченноскальных стен Смоленска. С земли на заборола глянь – шапка отвалится. По обе стороны – вверху, внизу – свои, русские: без толмача переругивайся. Опять он на сей раз внизу. Откроют ли ворота? Возьмёт ли крепость?

Есть иной путь: покориться. Не мальчишке, нет, не младышу великокняжеского рода Калиты, а подколенникам, заносчивым холопам, что по смерти венценосца растащили меж собой высшую власть. Ивашка Кошкин да Ивашка Всеволож станут свысока шпынять законного невенчанного государя, словно выродившегося удельного владетеля. Посылать куда-нибудь начнут, хотя бы в Новгород наместником, как Константина. Боже правый!

Вот он, новый устав наследования, так опрометчиво введённый татунькой! Софья в своё время не дала наследника, государь не в своё время помер. На троне – малолеток, а воистину сказать, никто! Ибо кучка грызущихся между собой временщиков – не власть, а потерявшая пристойный вид тень власти.

Представилось, как могло быть иначе. По старому испытанному праву страной владел бы вслед за татунькой Владимир Храбрый, за ним – братец Василий, теперь – он, Юрий. Бразды правления ни на минуту бы не выпали из освящённых Божьим Промыслом единых, мужественных рук. Сейчас их друг у друга рвут временщики. Внушительно кричат, поглаживая детскую головку: «Да здравствует великий князь Василь Васильич!» Глумотворцы![83]83
  Глумотворец – странствующий актёр, скоморох. От слова «глум» – игра, забава, шумное веселье.


[Закрыть]

Юрий взялся за грудь утишить внутреннюю бурю и спохватился: что ещё скажет Орда? Кажется, там после многих дрязг прочно воцаряется потомок Тука-Тимура Улу-Махмет. То есть Большой, в смысле Старший Махмет. Как слышно, он внимательно следит за московскими делами, ищет повода вмешаться. Однако же главнейший опекун отрока Василия старец Витовт простёр клешни своей десницы к самой Первопрестольной. То ли оберегает, то ли держит за горло. Улу-Махмет покуда не захочет иметь дело с великим литвином, помогшим ему в своё время стать царём ордынским, что бы ни случилось, будет в стороне.

Учитывая эти обстоятельства, Юрий незаметно для себя стал размышлять спокойно. Чувства уступили место разуму. Когда Анастасия вошла, то увидела не государева брата, скорбящего по невосполнимой утрате, а государя, обдумывающего завтрашние поступки.

   – Я выстроил в Звенигороде мощные крепостные стены, Настасьюшка, – гордо сказал он, – однако галичские стены мощнее. Не Звенигород, Галич – наш Смоленск. Там – главная опора.

Жена сообщила:

   – Сборы в дорогу идут к концу. Из Рузы прибыл молодой воевода Василий Борисович Вепрев.

Князь оживился:

– Вели позвать!

Княгиня вышла. Вскоре порог княжеского покоя переступил коренастый крепыш в воинской одежде. Юрий слышал от Галицкого об этом военачальнике удельного уровня, но по отсутствию ратных надобностей, не встречался с ним. Теперь, после здравствований, усадил нового служебника на лавку. Вепрев чётко доложил:

   – В Звенигороде и Рузе конных набрана тысяча. Пешие останутся для защиты здесь. В Галич им быстро попасть не можно. Да и путь могут перехватить. Из-за Волги твой тамошний тиун Ватазин со дня на день должен подать весть о ратной готовности. Ещё я послал ямским гоном ловкого человека в Вятку...

   – Да ты – ума палата! – радостно прервал Юрий.

Чудовищные замыслы стали казаться будничным государственным делом, требующим спокойствия и обдуманных действий.

Едва князь отпустил Вепрева, к отцу вошёл младший сын Дмитрий Красный. Ясные очи затуманены, кудрявая голова поникла, красивый лик искривлён отчаянием.

   – Что с тобой, милый отрок? – оторопел Юрий Дмитрич.

   – Тата, – взмолился Дмитрий, – не воюй Москву. Ты же не Тохтамыш, не Темир-Аксак, не Эдигей.

   – Я прирождённый великий князь московский, – сказал отец.

Сын покачал головой:

   – Ты добрый, мягкий человек. А государь должен быть злым и жестоким, чтобы его боялись. Тебя не испугаются.

Юрий смутился:

   – Разве зол был дядюшка твой Василий Дмитрич, Царство ему Небесное?

Сын напомнил:

   – Ты сам рассказывал, как он отнял отчину у вашего двуродного деда Бориса Нижегородского и тот умер. Ты же вспоминал, как он без всякого суда казнил семьдесят новоторжцев. А тебя к повиновению не приневоливал? Даже не назвал среди опекунов наследника!

   – Дмитрушка, – омрачился Юрий, – шёл бы в свою светлицу да сел за книгу. Тебе ли учить родителя?

   – Как велишь, тата. Я только думал...

Не договорив, повесив голову, младший сын вышел.

Ох, скорей бы вернулись из Москвы старшие!

День окончился всё теми же хлопотами по отъезду в Галич. Ночь прошла без снов, с четырьмя краткими пробуждениями. Пятое было долгим: Анастасия села на постели и стала креститься. На вопрос, что стряслось, сослалась на дурной сон. Упорно не открывала, в чём его дурь. Наконец, призналась: видела мужа мёртвым в блестящей, начищенной золотой шапке.

Он уныло откликнулся:

   – Ну зачем мне венец? Вынужден! Заставлен! Иначе жизнь не в жизнь! Или будь первым, или последним, среднего не дано. А я-то средний!

   – Будет, будет! – успокаивала княгиня. – Что за слова? Одумайся!

Думы мешали сну. Рано поутру князь встал с тяжёлым чувством, будто уже прожит новый трудный день: дело как бы к ночи и нет воли ни на что.

Однако некоторое время спустя он уже скакал в окружении молодых споспешников, во главе большой конной рати, окольными лесными путями, минуя Москву, на Дмитров, Переяславль, Ростов и далее к Галичу. С воинским обозом утеплённые кареты несли княгиню и её челядь. Погода обещала весну. Мартовское солнце освободило от снега лес: он возвышался по сторонам, мокрый, чёрно-зелёный.

Молодой Вепрев на первой же стоянке поделился ратными заботами:

   – Если мы, господине, не наберём хотя бы пять тысяч конницы, нам с московской силой не совладать. Кого на нас пошлют? Красного-Снабдю? Стар! Ивана Кошкина? Не воин. Слыхивал, набирает вес новый воевода Фёдор Товарков. Он мне неведом.

   – Ты, – подал голос дьяк Фёдор Дубенский, – думал бы лучше не о том, с кем драться, а рассуждал, с кем мириться. Мир – лучший вид брани.

Князь помалкивал: у него было мало надежд на мир.

Когда прибыли в Ростов, зима напомнила о себе поздним снегом и вьюгой. Расположились на отдых в кремнике у великокняжеского наместника Петра Константиновича, издавна весьма расположенного ко второму сыну Донского героя Юрию. В теплом тереме пахло воском и ладаном по особой набожности хозяина. Молился он не в Крестовой, а в обустроенной домовой церкви, где ежедневно шли службы. Изрядный иконостас был и в Столовой палате. Дорогие гости подгадали к Великому посту. Молитву перед вкушением пищи Пётр Константинович читал долго, сопровождая краткими песнопениями. Начав «Спаси Господи люди Твоя», большое чувство вложил в слова: «Победу благоверным людям Твоим на супротивные даруяй». Юрий вздрогнул, не предвкушая возможности победить супротивников с малым удельным воинством.

   – Небось, государь, – вещал наместник, покончив с гороховой лапшой и принимаясь за пшено с маслом, – к тебе потянутся многие вящие из нашего брата. Слава Богу, жив ещё Михаил Андреевич Челядня. Жаль, преставился Данило Феофаныч, но здравствует Лыков! Да и не только ему поперёк горла два Ивана. Ишь, разбоярились при недоростке Васильевом! Митрополит же Фотий норовит тому, кто горластее. Грек, что поделаешь! Родился в городе, – язык сломаешь! – Монемвасии. Воспитывался в пустыни, готовился к безмолвию. Патриаршье назначение на Русь иноку, почти отшельнику, – гром Небесный. Наша страна ему тяжельше пустыни: отдалённая, иноязычная, холодная.

   – Мыслишь, можно сладить с племянниковым окружением? – Юрий был озабочен завтрашним днём. – Чем разрешится противостояние? Словом? Мечом?

Пётр Константинович, прищурясь, покачал сединами:

   – Успешно разрешится лишь одним – хитростью!

Какой, не пояснил: считал огласку преждевременной.

Хранил упорное молчание на вопросительные взоры князя. А тут ещё и обстоятельства прервали застольную беседу: в дверях подал голос челядинец:

   – К его милости прибыли бояре из Москвы. Данило и Борис. Хотят лицезреть господина немедля.

Юрий вскочил:

   – Чешко и Галицкий! Послы мои к племяннику!

Пётр Константинович велел слуге:

   – Веди сюда, как есть!

Вошли в унтах и полушубках. Борисовы усы, Данилова бородка – хоть собери в кулак да выжми. За поясами – кнуты: видать, гнали, как на пожар.

Все, выйдя из-за стола, столпились вокруг. Чешко начал:

   – Бояре с великим князем приняли нас, как должно. Однако стали на своём. Мы – тоже. Спор был без пользы: не вышло на ковре[84]84
  Сесть на ковёр – начать переговоры. Решать спор «на ковре», то есть мирным путём.


[Закрыть], выйдем в поле. Пусть Бог рассудит.

Юрий опустил голову на грудь. Пётр Константинович уставился в потолок, как провидец. Видно, пытался угадать: куда повернёт, чем кончится, кто будет вверху? Хотелось: пусть тот, с кем дружески мёд-пиво пил.

У Галицкого загорелись очи:

   – Главное не сообщил Данило! Мы предложили перемирие до Петрова дня: они согласились. Всем надо собраться с силами. Братья Плещеевы назвали их разумными.

Князь вскинул голову:

   – Ещё четыре месяца! Это хорошо!

Застолье, как бы само собой, поспешно закруглилось. Решено было лечь с курами, встать с петухами и – в дорогу. Князь, однако же, никак не засыпал.

   – Отринь непокой, мой государь, – пыталась усыпить княгиня. – Ещё четыре месяца, сто двадцать дней!

   – И каждый приближает кровь! – застонал Юрий. – Лучше бы их не было!

До Галича путь занял две недели. Задержка в Ярославле: поиск свежих коней. В Костроме чинили кареты. Слава Богу, галичский тиун Ватазин встретил доброй вестью: рать собирается, хотя и медленно, две пушки куплены, хотя и старые, гора мечей накована, хотя из плохой стали.

   – А за четыре месяца ещё нашьём доспехов огненных[85]85
  В то время было обычаем смутить врага тем, что воины, скинув плащи перед началом битвы, оказывались в ярко-красных, огненных доспехах, ослепительно блестящих на солнце.


[Закрыть], чтоб у московских лежебок полопались глаза. Трус красного боится! – ободрял Ватазин.

Князь засмеялся, даже немного успокоился. Ходил смотреть на ратные учения. Вспомнил Осееву науку побеждать. Сам даже поорудовал мечом, пока не запыхался.

Терем в Галиче – не чета звенигородскому. Строен на века: брёвна – в два обхвата, потолок – подпрыгнешь, кончиком среднего пальца не достанешь. Этот терем своей прадедовской крепостью вселял надежды: праотцы одолевали супостатов, правнук тоже одолеет! Дело-то всем поколениям святое, общее!

Настасыошка была бодрее мужа, крепче верила в успех. Стала в Галиче распроворной хозяйкой: отдаёт приказы, руководит посыльными. Её забота – прочный кормовой запас для воинов и их коней.

Усталые супруги, занятые под завязку, иной раз вечеряли отдельно, встречались в княгининой спальне, а то и в мужней – кто вперёд уйдёт спать. Спали как убитые: поутру снов не помнили.

Однажды князь проснулся как обычно. Нет, не как обычно: в окне темно. Светает же К весне задолго до того, когда проспишься. Стало быть, ночь ещё, а терем ожил. Девки верещат. Кого-то не хотят в спальню к госпоже допустить. Князь у жены: надобно выйти. Отчего топот по хоромным переходам? И вдруг крик:

   – Отец! Отец!

Вышел, закутанный в корзно. Пред ним – старший сын Василий. А за ним второй – Дмитрий. Явились из Москвы. Вот радость! Но зачем неистовствовать? У обоих лица, будто бы их душат.

   – Вася! Митя! – выступила Анастасия следом за мужем. – Где так изорвались, растрепались?

   – Татунька, спеши! Матунька, крепись! – волновался Василий Косой.

Дмитрий Шемяка произнёс спокойнее:

   – За нами гнались. Пришлось рыскать лесами. Слушайте: кремлёвские бояре со своим Васькой упредили вас, нарушили перемирие. Московские войска идут к Костроме. Их ведут наши дядья Андрей Можайский, Пётр Дмитровский...

   – Вот почему так давно не было вестей из Москвы! – прошептала княгиня.

   – И Константин Дмитриевич! – дополнил перечень воевод Василий.

Юрий откликнулся дрогнувшим голосом:

   – И Константин?