Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 30 страниц)

5

Тринадцатилетний Юрий сидел в келье Чудова монастыря над хартиями, писанными несколько лет назад его дедом Дмитрием Константиновичем Нижегородским. Тому уже четыре года, как князь отдал Богу душу, принявши перед тем схиму. Нашествие Тохтамыша, вынужденная отправка сыновей в Орду, разорение Москвы и ближних к ней городов повергли старика в уныние, усилили прежние болезни. Последний год жизни он не покидал кельи и, всегда любивший старину, с удовольствием переписывал Нестора-летописца. Этот-то список и привёз на малое время из нижегородского монастыря в Чудов боярин Семён Фёдорович Морозов, поставленный в учителя подросшему Юрию. Княжич не был прилежен к учению и был холоден к старине. Наставник надеялся воодушевить его дедовым примером. Он стал под переплетчатым слюдяным окном с древней книгой в кожаном переплёте: по слабости глаз искал больше света для чтения.

   – «Придоша половци... Русскую землю воевать, – разбирал княжич слова. – Всеволод же изиде противу их месяца февраля во второй день». – Юрий поднял голову и задумался.

Его не столь занимало случившееся более трёх веков назад, сколь волновало недавнее. Вспомнилось, с какой скорбью великокняжеское семейство вернулось в испепелённую Москву. «Отцы наши, – сказал тогда татунька, – не побеждали татар, но были менее нас злополучны!» На его деньги похоронили в те чёрные дни двадцать четыре тысячи московлян. А сколько сгорело и потонуло! Юрий не помнил такой скорби на отцовском лице, а за скорбью последовал гнев. Первым был наказан Олег Рязанский, что указал Тохтамышу броды через Оку. Сила, прибывшая из Костромы с великим князем Московским, вынудила Олега бежать в Литву. Рязань была сожжена. Митрополит Киприан из Твери был вызван в Москву и с позором удалён в Киев.

Медленно одолевалась разруха. Слава Богу, каменные стены Кремля сохранились в целости. Постепенно в посадском застенье стали возникать избы, хоромы и терема. Возродились из пепла старые улицы: Тверская, Большая и Малая Дмитровки, Сретенка, Серпуховская, Ордынка. Они сделались многолюдны, но вполовину как прежде.

Матунька Евдокия Дмитриевна могла гордиться: на свои средства соорудила каменный храм Рождества Богородицы на месте сожжённой маленькой деревянной церкви Воскрешение Лазарево. Борис Галицкий хитроумно сохранил ценности, доверенные ему: скрыл короба в великокняжеской погребуше, поместив в косяке двери большую горящую лампаду. Ей бы гореть до возвращенья хозяев, да хищные ордынцы стали выбивать тяжёлую дверь. А на пороге лежал мешок с вывезенным от немцев зельем, состоявшим из серы, селитры и угольев. Едва лампада рухнула, возник гром с огнём: от хищников ничего не осталось. Вход завалило брёвнами и землёй. Потом не составило большого туда его раскопать и извлечь укрытое. С тех пор дядька Борис ходит в боярской шапке, однако же не кичится...

   – О чём задумался, Юрий Дмитрич? – спросил, оторвавшись от древней книги, Семён Морозов.

   – О старшем брате Василии, – сказал княжич, ибо только что омрачился тягостной мыслью: одиноко стало ему с тех пор, как отец скрепя сердце послал в Орду старшего сына. В тот день Юрий, едва попрощавшись с Василием, убежал в свою ложню, не мог перенесть материнских слёз. Дядька Борис приходил успокаивать, – всуе. Облегченье почувствовал лишь на груди Домникеи. Бывшая мамка, как в детстве, подыскала целительные слова: «Бог даст, вернётся твой брат целёхонек. Вырастешь, наживёшься ещё при великом князе Василии Первом». Юрий вспомнил рассказы старших, как до его рождения молодой Дмитрий Иванович вынужден был ехать в Орду по вызову ханскому. Митрополит и бояре с молитвами и слезами проводили его до берегов Оки. Всем была памятна передаваемая из поколения в поколение горькая повесть о гибели у татар Михаила Ярославича Тверского. Тогда подвёл коварный царский посол Кавгадый. Не менее ли коварен и Сарыхожа, обещавший говорить перед ханом в пользу Дмитрия? Молитвы были услышаны, всё обошлось. Спустя осень и лето великий князь воротился. Как-то вернётся теперь его сын? «А вдруг братца убьют?» – всхлипнул Юрий. «Стало быть, жить нам придётся не при Василии Первом, а при Юрии Втором», – вразумила находчивая Домникея. Эта речь огорошила княжича, второго по старшинству. Он притих. Сейчас вспомнил неожиданные слова и, видимо, что-то в его лице заставило учителя Семёна Морозова отвлечься от хартийного списка.

   – Как я слышал, – сказал он, – наследник великокняжеского престола Василий Дмитрич принят Тохтамышем весьма учтиво. За него насчитали выкуп: восемь тысяч золотых монет. Государь наш, батюшка твой, отправит золото, и княжич вернётся всем нам на радость.

Юрий думал уже о другом. Он смотрел на снявшего толстые окуляры молодого боярина, на его светлую бородку, хохолок на челе, добрые глаза и лишний раз говорил себе: лучшего учителя пожелать невозможно! На все недоумённые вопросы даёт вразумительные ответы. Ещё при первой встрече Юрий спросил: станет ли Москва прежней после Тохтамышева погубления? Семён Фёдорович сказал: «Как будто бы всё былое исчезло: московляне порублены, сожжены, потоплены, Москва превратилась в отчаянную пустоту. Казалось бы, ей предопределено захиреть, как многим старым городам. Но этого не случится. Потому что вокруг Москвы-города существует Москва-народ. Вот сила, что заново восстановит, заселит и обновит Москву-город, Ибо крепкие его стены в свою очередь притягивают и обнадёживают живительные окрестности». Впоследствии княжич наглядно убедился в правоте этих слов. Сейчас он промолвил:

   – Боярин Семён, ты часто ходишь сюда, в монастырское книгохранилище. Что влечёт тебя?

Учитель уважительно оглядел ряды кожаных корешков.

   – Мы загрубели при владычестве ханском. Однако ж не столько, чтоб ум лишился жажды познаний. Греки по-прежнему берут у нас серебро и привозят книги. Митрополичье хранилище богато как здешними рукописями, так и греческими творениями. Эллинский язык у нас ведом и высшему духовенству, и некоторым вящим мирянам. Я здесь знакомлюсь с плачевной судьбой Отечества и с древними умствователями – Гомером, Пифагором, Платоном. Вот Аррианов перевод повести о Синагрипе, царе Адоров[13]13
  В описываемое время на Русь проникали из Византии, кроме церковных и душеспасительных книг, разные исторические, нравственные и баснословные повести. Например, «Александрия» – о подвигах Александра Македонского, «Стефанит и Ихнилат» – повесть восточного происхождения о льве-царе и его придворных. В том числе были и переводы Арриана, заимствованные из болгарских текстов.


[Закрыть]...

Беседу прервал несвоевременный шёпот:

   – Юрий Дмитрич! А, Юрий Дмитрич!

Княжич, оборотясь, увидел просунувшуюся в дверь боярскую шапку Бориса Галицкого.

   – Скорей! Государь с государыней ни минуты не терпят. Старшего, Василия, нет. Ты теперь старший. А свадьбе сей же час начинаться. Как быть невесте без брата? Куда запропал? Я голову потерял. Если б не Чудов архимандрит, что пришёл во дворец к венчанию...

Юрий встал.

   – Прости, боярин Семён. В другой раз договорим о книжнике Арриане.

Он вышел в сводчатую низкую дверь, себя ругая: из головы вон, что нынче свадьба сестрицы. Бедная Софья! Выходит за сына врага отцова.

   – Скажи, в толк не возьму, – потормошил он дядькин рукав, идя через монастырский двор, – пошто княжну выдают за Фёдора, отпрыска Олега Рязанского?

   – По наивысшим соображениям, – начал объяснять Борис. – Троицкий игумен Сергий соединил-таки твоего отца с самым упрямым человеком нашего времени. Чудный старец сумел умилить рязанца тихими, кроткими речами. Теперь надобно скрепить мир родственными связями. Ты ведь знаешь, Дмитрий Иванович женился на твоей матушке, когда боролся с её отцом за великое княжение суздальско-нижегородское. А женитьба Владимира Серпуховского на Елене Ольгердовне?

   – Уж наслышан, – перебил Юрий, – о тогдашних «наивысших соображениях». С Михаилом Тверским у моего родителя опять же немирье. И конца ему нет. Так не выдать ли за княжича из Твери нашу одиннадцатилетнюю Марью?

   – О, мой господин! – засмеялся дядька. – Придёт и Марьин черёд[14]14
  Дочь Дмитрия Донского Мария стала женой литовского князя Лугвения-Симеона Ольгердовича.


[Закрыть]. Тверской володетель на такие дела мастак. В своё время сосватал сестру Ульяну за могущественного Ольгерда Литовского.

   – Стало быть, Елена Ольгердовна – литвинка наполовину? – сообразил Юрий, удивлённый таким открытием.

   – Нет, она от первого брака, – возразил Борис. И продолжил: – Сын Михаила Тверского Иван женат на Ольгердовой племяннице. После крещения она стала Марьей Кейстутьевной.

   – Бедная Софья! – воскликнул уже вслух Юрий. – Завидует, должно быть, простолюдинкам, идущим замуж по любви.

   – Завидует? – усомнился Галицкий. – То-то потребовала себе голубого шелка для свадебной нижней рубашки.

Они шли крытым переходом, коим обычно государь шествовал из дворца к кремлёвским соборам. Мимо сновала челядь в торжественной суете. Княжичу с дядькой надо было спешить: предстояло переодеться, вовремя опуститься в Крестовую. Разговор оборвался. Лишь мысли набегали одна на другую, рисуя в воображении недавние предсвадебные картины. Юрий вспомнил, как вбежал впопыхах в покой Софьи, а там подружки-боярышни расплетали ей косу и пели:

 
Через несколько дён
Будет сад покорен
И детинец полонён.
Воле быть в неволюшке,
Девушке – в забавушке...
 

Потом всплыл в памяти сговор, когда князь Олег с татунькой ударили по рукам. Это было в Коломне. Начался пир, Софья сидела с братом. Подходил её будущий деверь и спрашивал: «Зачем тут сидишь?» Юрий отвечал, как учили: «Берегу свою сестру». И слышал: «Она уже не твоя, а наша». Софья тем временем уговаривала: «Братец, постарайся, братец, поломайся, не продавай сестрицы ни за серебро, ни за золото!» Эти воспоминания преследовали княжича, когда он переоблачался с помощью дядьки и подоспевшей Домникеи, и после, когда спускался в Набережные сени.

Здесь были наряжены два особых места, покрытые бархатами. На них лежали шитые изголовья, а сверху – по сорока соболей. Третьим сороком будут опахивать жениха и невесту. Рядом – стол, крытый скатертью, на нём калачи и соль. Софья вошла с княгинями и боярышнями. За ними дети боярские несли две свечи и каравай, усыпанный деньгами. Невесту посадили на её место, а на женихово – одиннадцатилетнюю сестрицу Марию. Расселись и провожатые. Всем распоряжался Юрий. Он – за старшего брата, пока Василия нет в Москве. Юрий старался во всём походить на него. Это хотя и получалось, но вызывало сильное напряжение. Чужим, как ему показалось, голосом послал сказать жениху:

   – Время тебе, государю, идти к своему делу!

Фёдор Ольгович вошёл в сени с ближними людьми. Поклонился иконам, свёл со своего места Марию и сел. Потом повелел священнику говорить молитву. Старейшая боярыня, жена Данилы Феофановича, принялась чесать головы жениха и невесты. Принесли богоявленские свечи. От них зажгли Фёдорову и Софьину. На обоих возложили обручи, обёрнутые соболями. На голову Софье надели кику, навесили покров. Потом брачующихся стали осыпать хмелем. Тем временем дружка Фёдора, благословясь, резал перепечу и сыры, ставил перед будущими молодожёнами и гостями, отсылал родственникам и близким. А Софьин дружка раздавал всем вышитые полотенца.

Пришла пора отправляться к венцу. Впереди понесли свечи и караваи. Княжич Юрий присутствовал при венчании, но происходящее ощущал как бы сквозь туман. Его переполняло волнующее, необыкновенное чувство, что в отсутствие Василия он – старший брат, стало быть, старший сын великого князя Московского. Вздрогнул, когда новобрачный, приняв от архимандрита Чудова монастыря Исакия склянку с вином, опорожнил и ударил её об пол, а затем растоптал. Окружающие стали подбирать стекла, чтоб потом кинуть в реку, как повелось. Молодые сели на отведённом месте принимать поздравления. Хор пел «Многая лета».

По возвращении грянул пир в Набережных сенях. Юрию было жаль новобрачных, сидящих перед печёной курицей. Вскоре эту нетронутую еду дружка отнёс к постели. Там молодых будут осыпать хмелем и кормить. Дядька Борис сказал, что постель зиждится на тридцати снопах, подле неё в головах, в кадке с пшеницей, горят пудовые свечи.

   – Забавны дедовские обычаи, – развлекал Галицкий своего подопечного, возможно – кто знает? – наследника великокняжеского стола. – Всю ночь в продолжение свадебной каши покой молодых будет охранять конюший с саблею наголо. Раньше молодых клали в особой клети, и этот охранник ездил вокруг неё на коне.

Юрий вполуха внимал рассказчику. Отец то и дело ободряюще взглядывал на него, как прежде на старшего сына Василия. Матунька, улыбаясь, осведомлялась о самочувствии. Олег Рязанский обращался к нему уважительно: «Брат!», супруга его Евпраксия, великая княгиня рязанская, присматривалась к княжичу. (А вдруг у рязанской четы подрастает ещё и дщерь?) Бояре то и дело с ним заговаривали. Юрию невольно пришло на мысль, хотя и шутливое, а всё же памятное предречение Домникеи: «Жить нам придётся не при Василии Первом, а при Юрии Втором». Этакая несусветная прелесть!

Пир был в разгаре, когда с родительского согласия Юрий попросил дядьку отвести его ко сну. После шумного застолья опочивальня встретила необычайной тишиной. Едва погасла свеча и прикрылась дверь, княжич моментально заснул.

И увидел себя в золотом венце. Этот убор, сверкающий дорогими каменьями, возложила на него красавица Домникея. Она выглядела юной, видимо, той поры, когда ещё только переходила из отрочества в девичество. Брови вразлёт, нос точёный, уста, как яхонты. «Радуйся, мой свет!» – шепнула бывшая мамка. И принялась украшать своего любимца цветами, целыми снопами цветов...

Юрий проснулся от прикосновения нежных перстов. Над ним и впрямь была Домникея.

   – Проснись, соколик! Важная весть! Улучила краткое время прибежать, сообщить. Весь терем на ногах. Заполночь прилетел гонец: старший твой брат Василий Дмитрич бежал из Больших Сараев от Тохтамыша.

   – Как бежал? – вскочил Юрий.

   – Вместе с дядей вашим Василием Суздальским, тоже оставленным заложником в Орде. Дядю поймали и принял он, как сказал гонец, большую истому. Братец же твой словно в воду канул.

   – Вернётся? – с надеждой спросил Юрий. Поскольку Домникея молчала, он поведал свой сон. – Может, это предчувствие братней судьбы?

Грудь вывшей мамки взволновалась. Лик озарился радужными мечтами.

Ежели б золотой венец возложила на тебя государынина девка Анютка (княжич передёрнулся, представив), это бы предвещало большое неудовольствие. А поскольку дорогой убор принят из моих рук, значит, будут тебя уважать и бояться многие, дарить ценными подарками. Только вот уж цветами лучше б не украшала. Они предвещают недолгие радость и довольство.

6

В златоверхом тереме имелся покой, куда даже ближним людям вход был заказан. Заветного порога ни разу не переступал и Владимир Андреевич Храбрый. Лишь однажды великий князь уединился здесь со своей супругой: это было перед Донским побоищем. И лишь однажды отец позвал сюда своего наследника: это было перед отправкой Василия к Тохтамышу. О чём шла речь в сокровенных стенах, осталось тайной. Все считали: о деле государственной важности! Обычно же в особом покое государь предпочитал оставаться наедине с собой. В сосредоточенном одиночестве, в неприкасаемой тишине он принимал незыблемые, сверенные с душой решения.

И вот Юрий оказался в этом покое. Отец рано утром заглянул в его спальню и привёл сюда. Высокое маленькое окно ещё мало давало света. Зажгли свечи на обширном пустом столе. Здесь не было книг, писчих листов, чернил, перьев. Отец не прилежал к чтению, письмом же занимался при крайней надобности. Он приходил в своё убежище не работать, а собираться с мыслями. Два жёстких стула у стола, резной поставец в углу, – вот вся утварь. Дабы истопник не входил, печь топилась из перехода. Сейчас белые бока её источали тепло. Юрий зяб, не то от холодной осени, не то от волнения.

   – Сын мой! – начал Дмитрий Иванович. Добрые большие глаза его успокаивали робкого отрока. – Я уж теперь не знаю, увидим ли мы Василия.

Юрий хотел возразить, но отец поднял руку, предупреждая, что надо не говорить, а слушать.

   – Вася кстати воспользовался смутой в Орде, – продолжил великий князь. – Тохтамыш восстал на своего благодетеля хана Тимура, властелина огромной азиатской державы. Чем кончится сия пря, посмотрим. Сыну удалось сольстить к себе трёх ордынских чиновников. Их имена – Бахты Хозя, Хадыр Хозя и Мамат Хозя. Они и подготовили побег. Они же и сообщили мне, что бежал он в Подольскую землю, в Великие Волохи, к тамошнему воеводе Петру. Я послал туда молодых бояр: Ивана, Кошкина сына, другого Ивана, сына Всеволожа, и Селивана, внука Боброка. От них получил известие: Василий ушёл немецким путём в Литву. А там сейчас, как в трясине.

   – В трясине? – не понял Юрий.

   – Видишь ли, – стал объяснять отец, – смерть Ольгерда Литовского принесла спокойствие нашим юго-западным границам, но не самой Литве. У Ольгерда осталось восемь сыновей. Яков-Ягайло был шестым, а стал первым. Оттёр братьев, дядю же, старого Кейстута, удавил в темнице.

   – Так-то он стал первым! – невольно передёрнулся Юрий.

   – Взял старшинство не по праву, – подтвердил отец. – Между ним и сыном Кейстута Витовтом началась борьба, которой, казалось, не будет конца. Однако в прошлом году произошло неожиданное событие: Ягайло поехал в Угорскую землю и женился на Ядвиге, дочери и наследнице покойного Людовика, короля венгерского и польского. В Кракове окрестился в латынскую веру и принял достоинство государя Польши. Витовта же сделал наместником в Литве. Хотя согласие двоюродных братьев длилось недолго. Между ними опять немирье. И в это-то время наш Василий попал им в руки.

   – На что он им? – удивился Юрий.

   – С Ягайлой у меня дружбы нет, – вздохнул Дмитрий Иванович. – С немцами – тоже. Витовт же – друг немцев. Не отдаст ли им пленника? Могут и попросить, и даже потребовать ради мести. Вот почему я позвал тебя. Чтобы исподволь подготовить, посадить на великом княжении, если жизнь моя до времени пресечётся.

   – Татунька, слава Богу, ты здоров и молод! – воскликнул Юрий.

Отец погасил свечу на столе.

Яркий солнечный свет упал из слюдяного окна: день распогоживался. Пусть мало надежд на его тепло, зато солнечность греет душу.

Великий князь тяжело поднялся, большой и грузный, трудно было поверить, что ему ещё нет и сорока.

   – Мне кажется, я прожил долгую жизнь, – молвил он. – Сужу не по годам, по делам. Сделано много. Борьба за великое княжение с твоим дедом, Дмитрием Суздальским и Нижегородским. Ещё более яростная борьба с Михаилом Тверским. Трижды пришлось отражать нападение на Москву Ольгерда Литовского. Удалось поменять немирье на мир с Олегом Рязанским. А скольких трудов стоило выстроить каменный Кремль! Ещё что? Сделал Казань зависимой. Одолел мурзу Бегича на реке Боже. Потом – Донское побоище. Теперь вот восстановление княжества после Тохтамыша... На все эти дела молодости не хватит. Чувствую себя старцем.

   – Бог даст, – встал и Юрий, – ты сызнова наберёшься сил, старший братец Васенька воротится поздорову...

Тут он осёкся. Вдруг стало темно. Свет в окне помутился, будто наступил вечер.

   – Что это? – удивился великий князь. – По моим прикидкам, всего час дня, когда люди только ещё утренничают, а тут... будто уже вечереет.

Послышалась беготня в переходе. Дмитрий Иванович открыл дверь. Челядинец бежал со свечкой.

   – Княже, княже! – Он выронил свечу из трясущихся рук и уже в полной тьме не своим голосом произнёс: – Солнце погибло!

Юрий ощупью подошёл к столу. Услышал:

   – Ужли затмение?[15]15
  В 1386 г. в Москве наблюдали затмение солнца, длившееся два часа. Затем, по выражению летописца, опять все «света исполнися».


[Закрыть]

Люди принесли свечи. Все пошли на высокое крыльцо. Там было холодно и темно. Кто-то из слуг помянул пугливо о конце света. Чудов архимандрит Исакий, оказавшийся в тереме, произнёс:

   – О затмении пророк Захария глаголет так: «И сбудется тот день, перестанет свет, только студень и мрак будут».

Семён Фёдорович Морозов пояснил:

   – Затмение, это когда луна застит между солнцем и землёй.

Золовка Анна, гостящая у великой княгини, дала своё объяснение:

   – Затмение бывает оттого, что злой дух скрадывает свет Божий и впотьмах ловит христиан в свои сети.

Примерно два часа спустя день вновь исполнился яркости. Отец сказал матуньке:

   – Это знамение пугает меня. Что-то с Василием...

Борис Галицкий проводил Юрия в его ложню. На ходу, как бы между прочим, напомнил:

   – У государя был первенец Симеон, да помер, когда тебе ещё пяти лет не исполнилось. С тех пор старшим стал Василий.

Глубинное, смутное воспоминание! Юрий глянул на дядьку, как на дьявола-искусителя:

   – Не пойду в спальню. Лучше на свежий воздух, на огород. Побуду один.

Однако он не хотел одиночества. Более того: боялся его. У чёрного хода на заднем крыльце встретил учителя своего Морозова. Этот человек становился лекарем для души: не только научит, но и наставит. И, как духовник, смятение обратит в покой.

   – Боярин Семён, не прогуляешься ли со мной по огороду?

   – Прогулка после ненастья весьма живительна, – пошёл с ним учитель. – Солнце дарит лишь свет, а тепло спрятало за пазуху. Сейчас глядит озорно: вот, мол, какую штуку я откололо! А всё же освежишь грудь после теремного духа, и телу легче.

Юрий завёл речь о распре среди литовских наследников. В дополнение к отцовым речам узнал, что старшие братья не сопротивлялись властолюбию Якова-Ягайлы. Княжили в своих уделах и тем довольствовались. Лишь дядя Кейстут возмутился явному беззаконию, поначалу даже пленил племянника, однако же потом отпустил, простил. И ошибся. Ягайло заманил его в мрачный замок Крево, бросил в темницу, велел задушить. С тех пор у властолюбца борьба с двоюродным братом Витовтом Кейстутьевичем. У последнего в друзьях тевтонские рыцари. Ягайло же их боится, ибо воин из него аховый. Однако же сумел надеть в Кракове королевскую корону, объединил Литву с Польшей...

Тут княжичу захотелось узнать подробнее, как удалось невоинственному Ягайле столь внезапно возвыситься. Оказывается, отнюдь не внезапно. У Ядвиги, муж коей по завещанию покойного короля должен стать наследником, имелся к тому времени рыцарь сердца: Вильгельм, герцог австрийский. Они вместе воспитывались. Но не по нраву пришёлся польским вельможам тот герцог. Что он мог дать? А тут – послы от Ягайлы. Литовский князь предложил большую часть отцовских сокровищ да ещё целое государство в придачу. Даже дал отступные Вильгельму.

   – Бедная Ядвига! – пожалел Юрий.

   – Ей предложили апостольский подвиг, – сказал Морозов. – Преодолеть отвращение к низкорослому толстяку, зато обратить в истинную веру заблудший народ литовский.

Правда, Вильгельм оказался не столь уступчив: неожиданно появился в Кракове. Ему запретили вход в замок. Однако влюблённые встретились во францисканском монастыре. Страсть возобновилась с той силой, что они обвенчались. После чего Вильгельм вздумал пользоваться супружескими правами уже в самом королевском замке. Оттуда он был с бесчестьем изгнан вельможами. Ядвига намеревалась уехать вместе с ним, но её удержали силой.

   – Бояре, – заключил Юрий, – вершат дела при государевой слабости.

   – Да, – подтвердил Морозов. – После бегства Вильгельма они сызнова начали убеждать королеву стать женой князя литовского. Позволили отправить посла, дабы хорошенько вызнать его наружность и нрав. Озолочённый посол донёс: Ягайло видом приятен, в обхождении добр, И Ядвига в прошлом году всё-таки сочеталась с ним браком.

   – Чем же может угрожать брату Василию нынешнее пребывание в Литве? – хотел добраться Юрий до главного.

   – Ничем, – огорошил Морозов. – Ягайло – враг наш ещё со времён Донского побоища – сидит в Кракове. Витовт – в Вильне. Ядвига прислала ему письмо: дескать, муж отдал ей княжества Литовское и Русское, то есть южную Русь. Значит, у неё право требовать дань от обоих княжеств. Нетрудно представить, что стал чувствовать к Ягайлу Витовт?

   – Прибегнет к помощи немцев? – рассудил Юрий отцовскими мыслями. – Отдаст им в заложники нашего Василия?

   – Хлопот будет рыцарям с заложником! – возразил Морозов. – Не проще ли Витовту с помощью Дмитриева наследника добиться союза с Москвой против Кракова?

У Юрия что-то оборвалось внутри. Словно воздушный дворец, как коломенская церковь, обрушился. И легче стало от этого, вздохнулось вольнее. Ощутил себя прежним, безмятежным, до дня безгрешным.

   – Кто нынче у татуньки в первых советниках? – спросил он.

   – Сам, поди, знаешь, кто, – отвечал Морозов. – Фёдор Андреевич Кошка да Фёдор Иванович, сын казнённого Вельяминова, да Константин Дмитриевич Шея, внук Чётов...

   – Ты, – быстро перебил княжич, – тебя, коли приму власть, сделаю первым своим советником!

Семён Фёдорыч усмехнулся в светлые усы:

   – Что ж, история – сосуд мутный. Может быть, золотой венец падёт и на твою главу. Изволишь, – проси совета. Скажу, чем умудрил Бог.

По дорожке, крытой палыми листьями, к ним крупно шагал Борис Галицкий.

   – Хорошая весть! – ещё издали крикнул он. – Только что по Смоленской дороге прибыл гонец: княжич Василий Дмитрич едет домой! Он уже между Вязьмою и Можайском.

Юрий с Морозовым быстро пошли встречь благому вестнику.

Златоверхий терем кипел внезапными большими приготовлениями. Женская половина звонкими голосами постельниц, мамок и сенных девок напоминала птичник. С некоторых пор у Юрия не один, а два младших братца: пятилетний Андрей и двухлетний Пётр, с коим ныне возится переимчивая мамка Домникея. Её-то тепла и недоставало в этот час Юрьевой смятенной душе. Первой на его позов выбежала постельница, рябая Анютка. О Домникее поведала:

   – Нету. Как где возникнет, скажу, что звал.

В своей комнате княжич устроился не на ложе, на жёсткой лавке. Впал в тяжкие размышления: закогтил и не отпускает нечистый, лезет с грешными мыслями, столь грешными, что и духовнику не откроешь. Откуда напасть такая? Что за судьба предначертана? Поневоле пришло на ум случайное воспоминание, кажется, тётки Анны о том, что в лето его рождения совсем не шло дождя, скот и люди умирали от жары и засухи на Руси и в Орде. Тогда, как и нынче, плохое знамение было на солнце.

Юрий терзался изъянами внутренней своей сути. Внезапно пришла облегчающе простоя мысль: не родовые ли это пятна? Недавно Морозов между прочим сказал, что своенравие нашей природы отражается в русском характере.

Мы любим дразнить счастье, играть в удачу, выглядим лучше на людях, нежели сами с собой. А, возможно, это лишь кажется при растерянном разуме?

Окно потемнело, как давеча при затмении. В дверь заскреблись.

   – Войди, кто там, – откликнулся Юрий.

Вошла Домникея с подсвечником, поставила на стол. Не дала книжку читать, сама стала на колени у его изголовья.

   – Изголодалась по тебе, свет мой! Без счету дён не видела своего дитяти.

   – Уж не дитяти, – возразил он. – Скорей глупого недоросля.

Сокровенный женский взор встретился со смутившимся взглядом княжича.

   – Ты для меня дороже родного сына, – жарко промолвила Домникея. – Всегда красивый, всегда умный и не по возрасту взрослый.

Он порывисто обнял её.

   – И ты мне – человек ближе всех. Выслушай, Домникеюшка, исповедь, утоли сердечную боль. Отри слёзы, как в детстве, с души моей.

Запинаясь, выложил свои мысли, все до единой, до самой скверной.

Бывшая мамка погладила его кудри, потом крепко поцеловала в лоб.

   – Вот я и выбрала из тебя тягость до последней капли. Веруй: дурного не мыслил, не желал никому никакого зла, а если что пришло в голову против воли, – это дело людское. У иных и не то бывает.

   – У Ягайлы, бывшего Якова, – вспомнил Юрий, – а теперь Владислава[16]16
  Литовский великий князь Ягайло Ольгердович, приняв христианство, взял имя Яков. Став польским королём, он перешёл в католичество под именем Владислав.


[Закрыть].

   – Не ведаю сих имён. Бог с ними! – Домникея перекрестила княжича. – Накрепко запомни: пылкий возбуждает раздор, терпеливый утишает распрю. Читай чаще Святое Писание. Будь кроток и до зела смирён. Не зря апостол Павел внушает: «Человек Божий... преуспевай в терпении». Вот и терпи, мой ангел. От терпения – опытность, от опытности – надежда. Помни слова евангелиста Луки: «Терпением вашим спасёте души».

   – Что терпеть? – спросил Юрий, хотя прекрасно знал, что.

   – Всё терпи, – зашептала на ухо бывшая мамка. – И мой слабый разум, и мои опостылевшие ласкания...

   – Хитрая Домникейка! – прижался он к пахнущей полевыми цветами щеке. – Выжимаешь из меня лестные слова! Откуда от тебя сегодня особенная душистость?

   – От мыленки, – призналась она. – Купец-сурожанин пахучую водицу привёз. Нюхнёшь, – и будто сахар вкусила.

Они проболтали до самой той крайности, когда свечке осталось догореть ровно столько, чтоб Домникее дойти до своей спальни. Княжич, как маленький, был уложен в постель с помощью нежно любимой мамки.

Спал без снов. Назавтра пробудился другим: сердце билось легко, разум ладил с душой, вчерашнюю тяжесть с груди как рукой сняло. Каждый бы день ощущать себя столь свободным от всякой дури!

А день выдался суматошный. На господском верху челядь бегала с бесконечными поручениями. Из кухни в подклете шёл вкусный дух: быть нынче знатному пиру! С утра Юрий спокойно позанимался с Морозовым, к полудню поспешил приготовиться к встрече с братом. Великокняжеский поезд выехал из Кремля ещё засветло, однако у городской заставы ожидающих застигла ранняя тьма. Резкий холодный ветер подул с запада, откуда должны были появиться долгожданные вестники. Сперва Юрий увидел приближающиеся горящие факелы в руках Васильевой охраны. Потом в общем шуме и обычной в таких случаях сутолоке вслед за родителями обнял прибывшего. Лицо его в факельном свете показалось незнакомым, а запах так и вовсе чужим.

   – Я-то здоров, ты здоров ли? – отвечал на приветствие старший брат голосом, непривычно взрослым, огрубевшим после трёхлетней разлуки.

С ним были все три боярина, посланные отцом, и два грузных литовских князя, оба Ольгердовичи, с православными именами: один Дмитрий, другой Андрей.

Юрий хорошенько рассмотрел брата за пиршественным столом. Да, возмужал Василий, стал чуть-чуть походить на татуньку. Родители не могли наглядеться на сына. Младший же брат, забыв о еде, увлёкся рассказом одного из Ольгердовичей, кажется, Андрея: он путал обоих. Этот Андрей ещё по дороге в Кремль говорил без умолку, возмущался неудобствами Смоленской дороги: все леса да леса, в лесах разбойники, а под копытами пни недавно срубленных деревьев. Неухоженная, постоянно меняющаяся дорога! Болота и топи тянутся порой по нескольку вёрст и не всегда перекрыты мостами и гатями, хотя Андрей и насчитал пятьсот три моста. При обилии снега да при хороших морозах хватило бы трёх суток, чтоб одолеть полтысячи вёрст, теперь же пришлось потратить... Сколько, Юрий не запомнил.

За столом литвин говорил о сатаниноподобном слуге, вставшем между Кейстутом и Ягайлой. Последний не походил на отца и деда: был ленив, обожал удовольствия, боялся трудных решений, искал советов. Таким советчиком стал для него отцов парубок, крепостной холоп. Звали – Войдыллом. Великий князь взял его к себе стлать постель, подавать питье. Дал в кормление город Лиду. А вскоре Войдылло получил руку сестры Ягайловой. Вот это старому дяде Кейстуту очень не поглянулось: княжну-племянницу выдали за холопа! Не пожалел он попрёков ни вдовствующей великой княгине Ульяне, ни самому Ягайле, ни даже новобрачной. Войдылла это взбесило. Вскоре немецкий рыцарь, командир Остерродский, кум Кейстута, Куно Либштейн прислал донесение: «Ты ничего не знаешь, а Ягайло частенько посылает Войдылла к нам договариваться, дабы отняли твои волости». Кейстут призвал в помощь сына Витовта. Тот жил с Ягайлою душа в душу и ничему не верил. Однако пришлось поверить, когда немцы пришли брать Полоцк.