Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 30 страниц)

Тут в дверь забарабанили бдительные персты. Мелитина исчезла, будто привиделась.

Уходя, он сунул привратнице серебряную деньгу. Не взяла:

   – Мне не к чему. Оставь себе, девка, на красные ленточки.

Молчаливый Светёныш отвёз в златоверхий терем. Берёг путь перевоплощённого княжича от огородной калитки до господского верху, до самой его комнаты.

На сей раз дядька Борис не ждал. Юрий разоблачился и быстро завернул женскую одежду в узел, не зная, куда с ним деться. Однако долго раздумывать не пришлось: в дверь поскреблись. Он спешно открыл, надеясь увидеть Галицкого, но то был Светёныш. Глазами отыскав узел, молча взял его, поясно поклонился и вышел.

Оставалось разостлать постель и лечь. Сон сразу простёр объятия, унёс куда-то в бревенчатую камору, наподобие той, что в монастырской привратницкой. Вот там и явился княжичу Борис Галицкий с блестящим мечом. И стал наносить удары по плечам, по лицу, обагряя Юрьевой кровью и пол, и стены. Несчастный сновидец проснулся в ужасе, отправился в мыленку, долго стряхивал скверный сон.

Дядька Борис принёс поутренничать горячий калач с молоком. Услышав кровавый сон о своей особе, отмахнулся:

   – Пустое.

Домникеюшка бы изъяснила потоньше. Юрий спросил:

   – Так-таки и не ведаешь?

   – Я не снотолкователь, – раздражился Борис. Но всё же пообещал: – Разузнаю.

Он был озабочен тем, чтоб, не мешкая, подготовить княжича к скорому торжеству в Набережных сенях.

Спустя малое время Юрий, как взрослый, уже без дядьки, вошёл в светлую хоромину. Здесь всё напомнило давешнее соборование, что устроила матунька в дни Донского побоища: те же боярские шапки-столбунцы, те же ризы с оплечьями. Только тогда было больше жён, нежели мужей, теперь наоборот. Юрий стал рядом с отцом, младшие братья Андрей и Пётр, – с матерью. Посреди великокняжеского семейства возвышался мужественный Владимир Храбрый. Серебряно-бородатый лик, изборождённый морщинами, являл спокойствие и уверенность. Великий князь прилюдно от души обнял брата:

   – Бог мира да будет с нами!

   – Отложим нелюбие, – густо откликнулся князь Серпуховской, – не загубим любви!

   – Слава! Слава! – возгласили собравшиеся.

Владимир Андреевич завершил примирение подобающим словом:

   – Господин князь великий, отец! Господа и братья, бояре и друзья мои!

Он повёл речь о том, что наследником государя русского испокон был не сын, а брат, старший в роде. Из-за этого возникали споры и несогласия. Ясно, что сын на примере отца сызмальства научался управлять государством. Дядя же, как удельный князь, не имел возможности преуспеть в столь хитрой науке. Отсюда происходили несчастья и лишнее пролитие крови. Предки, Владимир Мономах, Георгий Долгорукий, Андрей Боголюбский, первые громко заговорили о невыгодах такого порядка. Однако они ещё не имели смелости отменить древний закон отцов и ввести новый. Исполнением этой трудности мы и наши потомки будем обязаны государю Дмитрию Ивановичу, великому князю Московскому.

   – Слава! – крикнули бояре кремлёвские.

Зоркий Юрий отметил, что серпуховской воевода Акинф Фёдорович Шуба, скромно притаившийся в задних рядах, смолчал.

Отец сызнова обнял дядю Владимира и сказал, что сегодня человек этот, после великого князя старший в роду, сравнялся по заслугам Отечеству с самыми именитыми нашими государями, ибо новый порядок наследования – его добрая, благородная воля.

По окончании торжества всех ждал пир. Владимир Храбрый крепко сжал локоть Юрия:

   – Что, брат, едем ко мне гостить?

Княжич впервые услышал от дяди обращение «брат». Но не задумался: мало ли говорится – брат, друг, милый мой, – как угодно. Он попросил родительского соизволения не присутствовать при застолье, ибо ещё не собрался в дорогу, и легко был отпущен.

Дядька Борис укладывал путевой короб княжича. Будто бы он раньше точно знал о поездке.

   – Кто тебе сказал? – спросил Юрий.

И услышал усмешливое:

   – Сам докумекал. Ещё бы! Двуродные братья, Серпуховской и Московский, заключили меж собой докончание. Храбрый навсегда стал именовать великого князя отцом, Василия старшим братом, тебя равным, Андрея же с Петром – младшими. Притом всех вас назвал наследниками.

Юрию стало яснее ясного: не просто так, а с особым, великим смыслом прозвучало к нему дядино обращение «брат». Как к равному!

   – Все-то ты, дядька, знаешь да ведаешь! – похвалил он Бориса.

Тот сказал, не превозносясь:

   – Имеющий уши да слышит, очи да видит, память да помнит... А кстати! – И покрутил залихватский ус. – Сон твой нынешний означает вот что: кто тебе мечом нанёс раны, пролил твою кровь, – знай! – тот человек – верный твой слуга и оберегатель. Доверяй ему, всегда будешь на щите!

Княжич, не придавая значения столь нескромному толкованию, всё же спросил Бориса:

   – Отчего так ревностно услужаешь мне?

Тот ответил:

   – Я – боярин звенигородский. Звенигород же со времён Калиты всегда даётся в удел второму по старшинству наследнику. К нему же чаще всего присовокупляется мой родимый Галич. Стало быть, волею судеб ты – мой господин, будущий князь звенигородский и галицкий!

9

Юрий и боярин Семён Морозов, назначенный государем ему в спутники, возвращались верхами с гостин у Владимира Храброго. Охрана с коробами несколько поотстала. Учитель и ученик тоже не понукали коней, ехали, беседуя, ибо солнечный тёплый день располагал к приятной неспешности. Москва уже давала знать о своей близости высокими колокольнями, блестящими маковками церквей. Вот и подградье с глухими тынами, застоявшейся грязью после недавних дождей.

   – Чтой-то дым над каменным городом? – пригляделся княжич.

   – Рухлядь жгут, – беспечно молвил боярин.

Старую рухлядь велено было жечь, дабы не плодить свалки на посаде. Ещё какой-нибудь час и путники будут дома, как раз придёт время для дневной трапезы. Княжич попридержал коня, дабы успеть закончить любопытную для него беседу. Речь шла всё о том же дяде Владимире Серпуховском, их недавнем потчевателе. Отчего он так легко согласился с новым порядком престолонаследия, предложенным государем? В гостях об этом Юрий не заговаривал по стеснительности. Теперь же Морозов объяснил: Владимир Храбрый слишком умён. Понимает: никто из бояр московских не поддержит его. Государь Дмитрий Иванович ввёл за правило награждать своих служебников вотчинами, то есть богатыми сёлами в потомственное держание, боярщинами в виде больших земельных наделов. Нет сомнений, что одарённые всегда и во всём поддержат дарителя. Какая уж тут дединность, отчинность?

Всадников нагнали крытые погребальные дроги, за коими следовали двое летних саней, одни с родичами, другие с плакальщицами. Юрий встрепенулся:

   – Кто умер?

Морозов поравнялся с санями, затем вернулся.

   – Мария Кейстутьевна, в иночестве Марфа.

   – Жена Ивана Михайловича Тверского? – вскинул брови княжич. – Что она делала на Москве?

Морозов вновь нагнал погребающих. Воротясь, отрицательно повёл головой:

   – Нет, это мать нашего гостеприимца Владимира Храброго, жена Андрея Ивановича Серпуховского, давно умершего от язвы.

Юрий тяжело вздохнул:

   – А ведь дядя, поди, ещё и не знает. То-то мы со старой княгиней у него не виделись. Стало быть, она жила здесь?

   – С давних пор, – подтвердил Морозов. – В основанной ею обители у церкви Рождества на рве. – И, помолчав, присовокупил: – Путаю я этих двух сестёр. Обе – Марьи. Обе – инокини Марфы. Обе дочки литовского Кейстута... Однако в Кремле и впрямь, кажется, горит.

Они ехали уже по Тверской. Здесь повстречался не похоронно-плачный, а развесёло-свадебный поезд, состоявший из многих карет, раскрашенных яркими красками.

   – Князь Михайло Тверской, – разузнал Морозов, – женит сына на Москве у Фёдора Андреича Кошки. Обручались у свата, венчаться поехали в Тверь.

   – Высоко сидит старый Кошка! – прицокнул языком Юрий.

   – Высоко сидит, далеко глядит! – согласился боярин.

Разговор возвратился к вотчинам. Семён Фёдорович поведал, что сам стольный град Владимир с некоторых пор стал вотчиной государя Московского. Он и прежде доставался здешним князьям, но лишь по милости ханов. Через шестьдесят лет дарение превратилось в право. Владимир как бы прирос к Москве. Теперь и помину нет, чтоб им владел кто– либо иной...

   – А всё-таки это Кремль горит! – оборвал сам себя Морозов.

Больше сомнений не было: горело на Подоле! Над каменной кремлёвской стеной – столб огня, окутанный дымом.

Княжич с боярином въехали через Тимофеевские ворота: прежде они назывались Нижними, выходили на москворецкую пристань.

Едва оказались в Кремле, сразу увидели: пылает деревянная церковь Святого Афанасия. Уж не погасить, – сплошная огненная стена, в которой чернеет обваливающийся остов. Жар, треск, – хоть затыкай уши. А совсем рядом – терем окольничего Тимофея Васильевича Вельяминова, брата последнего московского тысяцкого. Вон он и сам стоит, похлопывая себя по бёдрам. Победитель татар на Воже, великий воевода на Куликовом поле теперь беспомощно наблюдает, как рушится скопленная годами жизнь. Водовозные кони ржут, гасители снуют с вёдрами, а пламя как бы смеётся над ними, показывая из застрех языки.

Юрий соскочил наземь, хотел подхватить ведро, но Тимофей Васильевич удержал:

   – Не хлопочи, княжич, не порти одёжи, не теряй сил. Всё творится по воле Божьей. Жил у меня сирота Козьма, распроворный дворский, любимый родственник! Чуть, бывало, стрясётся что, он помолится – и беда растает, яко воск от огня. Умолял его: «Не ходи в монахи!» Не послушался, подвизается в Симоновом монастыре.

   – Так весь Кремль может погореть! – озирался пуганный пожарами боярин Семён.

Подошёл человек Вельяминова, похоже, новый дворский. Сообщил:

   – Послал в Симонов за преподобием Кириллом, бывшим нашим Козьмой. Говорят, ему повинуются водные и огненные стихии.

Княжич с сомнением посмотрел на дворского: вроде бы дельный человек. Однако тут же заметил, что старик Тимофей Вельяминов не удивился. Напротив, закивал одобрительно:

   – Кириллу-Козьме помогают силы Небесные. Из верных рук весть имею: им воскрешён мёртвый инок Долмат.

За разговорами и общим шумом Юрий не уловил минуты, когда к пожарищу подошёл молодой монах, – круглая борода, детский, несколько удивлённый взор, светлый венец волос на челе, лоб изборождён глубокой серповидной морщиной.

   – Ах ты, Господи! – произнёс подошедший.

Сунул руку на грудь, под рясу, извлёк крупный тёмного дерева крест, поднял над собой и трижды осенил пожар знамением.

   – Козьма... Виноват, прости... Отче Кирилл! – бросился к нему Вельяминов.

Инок кивнул и молча пошёл от пожара. Княжич, как бы подхваченный неведомой силой, устремился за ним. Не соображая, что и зачем делает, стал просить:

   – Хочу встретиться с тобой, преподобный! Как? Где мы встретимся?

Кирилл, – чего нельзя было ожидать, – задержался, оборотил бесстрастное лицо:

   – Мы не встретимся, князь Юрий. Но, когда Богу будет угодно, мы свяжемся.

Сказал просто, как добрый старый знакомый, и пошёл дальше своей дорогой.

Юрий, возвратясь на пожар, не видел огня, – только дым. Дворский говорил Тимофею Васильевичу:

   – Афанасьевскую церковь придётся отстраивать заново. Твои же хоромы, господин, почти целы: крыльцо починить да стену поправить.

Вельяминов, кряхтя, припомнил:

   – Лет пятнадцать назад вот так же у ворот занялось. Едва уняли через десять часов. Одних церквей каменных опалилось одиннадцать да дюжина деревянных сгорели в пепел.

Морозов потянул княжича к златоверхому терему. Коней пришлось вести в поводу из-за сильного многолюдства.

Дошли внутренней улицей до Фроловских ворот, а многолюдство не прекращалось. По лицам можно было понять: это не связано с недавним пожаром. Люди смотрели весело, стремились в противоположную сторону. Семён Фёдорович проталкивался впереди. Не доходя Спасской улицы, княжич поравнялся с ним и услышал:

   – В нынешнем дне менее часов, чем событий. О пожаре позабудь. Сейчас Москва встречает наследного князя Василия Дмитриевича!

Юрий вспомнил:

   – Братцу время вот-вот прибыть. Стало быть, он...

Боярин весело подхватил:

   – Прибыл!

Спасская улица – сплошное столпотворение. Пропылённые продолжительным путём кмети[24]24
  Кметь – воин, дружинник.


[Закрыть] на татарских запалённых конях, взмахивая нагайками, оттесняли народ:

   – Осади, ос-с-сади с пути!

Людской натиск отделил Юрия от Морозова. Едва удалось сесть на конь. С седла увидел приближающиеся хоругви, услышал пение, возгласы духовенства. Далее развевался чёрный с изображением Спасителя стяг – знамя великокняжеское! За ним – пламенно-красные еловцы[25]25
  Еловцы - колеблющиеся на ветру лоскуты материи, вставленные в трубку, завершающую шлем.


[Закрыть] на шлемах московских воинов. Через дальние места пронесены они, через полуденные, невообразимые страны. Княжич сообразил: большая часть войска уже отпущена по домам. Это московский полк, личная дружина Василия. Вот он, на белом аргамаке, в золотом плаще.

Юрий конской грудью раздвинул заслоняющие путь спины и оказался рядом с братом.

   – Василий!..

С детства знакомый лик едва можно было узнать. Борода не отцовская, смоляная, а – пшеничная. Кудри из-под шлема – тоже. Плечи узки. Во взоре запавших глаз – матунькины задорные искорки.

   – Гюргий? Как же ты здесь? Ну вылитый татунька!

   – А ты... – подыскивал слова Юрий. Он был искренне рад видеть старшего брата здоровым и невредимым. – Ты... как архистратиг Михаил!

Василий дотянулся до его руки:

   – Горазд, Гюргий, на высокие речи! Скажи лучше, до конца ли преодолел свой недуг?

   – Телом давно здоров, – похвалился княжич. – Только душой недужил, сокрушаясь о твоих испытаниях. Как там, вдали, деспот наш Тохтамыш живёт-может?

Ответом был не по-юношески густой, взрослый смех:

   – Ещё живёт, но уже не может. Теперь на Востоке зреет другая туча – Темир-Аксак![26]26
  Темир-Аксаком называли на Руси властителя Центрально-Азиатской империи Тимура, или Тамерлана.


[Закрыть] О нём надо повествовать обстоятельно. Вот вечор соберёмся, сядем все вокруг татуньки...

Оба остановились на Великокняжеской площади. Юрий залюбовался: дружина замерла, сверкая оружием, воеводы окружили Василия, на высоком крыльце – бояре и великая княгиня, жаждущая облобызать сына, – самого государя великого князя не разглядел, – а вокруг на плечах друг у друга, на кровлях домов – тьма народу.

Княжич-наследник привстал в седле, прощался с боевыми товарищами:

   – Братья мои, московские воины от мала и до велика! Мы прошли рука об руку леса дикие, степи голодные, пустыни песчаные. Враг понудил нас биться с его врагами. Этим мы спасли семьи, дома, жизнь. Кто на далёкой чужбине пал костью[27]27
  Пасть костью – быть убитым на войне.


[Закрыть], тому вечная память! Возблагодарим Господа, что мы живы. Обнимем жён, приголубим детей, успокоим старость родителей. Отец мой, наш государь, будет и далее в меру сил печься о спокойствии земли Русской. Свой заботы и думы я тоже посвящу вам. Братья по перенесённым лишениям, братья по оружию, братья по крови, да будут со всеми вами заслуженный мир и Божье благоволение!

   – Слава! Слава! Слава! – трижды прогремело в ответ.

Юрий всходил на гульбище плечо к плечу с братом. Следом шли бояре, служные люди. Кое-кто, старый, приседал на малое время на откидных рундуках. Первое, что бросилось в глаза наверху, – слёзный лик матери. Однако это не были слёзы радости.

   – Васенька! – тяжко воскликнула Евдокия Дмитриевна. – Государь наш любезный внезапно оказался – и помыслить такое страх! – при последнем часе.

   – Что с ним, матунька? – не поверил старший сын.

   – Пошёл встречь тебе, – захлюпала великая княгиня неожиданным горем, – и вдруг прискорбным стал, потом легче было ему, потом впал в великую боль и стенание, сердце начало колоть, душа приблизилась к смерти.

Старший сын с тёткой Анной под руки повели княгиню в Набережные сени. Юрий видел, как из батюшкиного покоя вышел лекарь-немец Сиферт. Туда вошли следом за великой княгиней и наследником Дмитрий Михайлович Волынский-Боброк, Тимофей Васильевич Вельяминов, Иван Родионович Квашня, Иван Фёдорович Кошка (стало быть, не поехал с родителем в Тверь, ждал возвращения Василия), Иван Фёдорович Уда из князей Фоминских-Смоленских. Свибла с братом Челядней не было.

Юрия у порога взяла за руку тётка Анна:

   – Не ходи туда, голубь. Отдохни у себя. Будешь призван в урочный час.

Уходя, княжич оглянулся. Монахи подвели к отцовой двери постаревшего, иссушенного подвигами старца Сергия и его племянника, великокняжеского духовника, Феодора, игумена Симонова монастыря.

Невмоготу показалось остаться одному в своей комнате. Мысленно повторилось обещание тётки Анны: «Будешь призван в урочный час». Тут же родилось обидное возражение: «Не призван, значит, не нужен». Одиноко помыкался по теремным переходам. Несусветно странным выглядело в собственных глазах его положение: с отцом худо, а сын – в стороне!

Навстречу торопился дядька Борис. Поравнялся с Юрием, спросил на ходу:

   – Прибыл, господин? Как там, в Серпухове?

Княжич попробовал его задержать:

   – Куда ты?

Дядька повёл залихватским усом в сторону великокняжеского покоя:

   – Ближе к событиям. Государь управление чинит о своей душе.

   – Что? – невдомёк было Юрию.

Галицкий через силу вернулся, подошёл – лицо к лицу – прошептал:

   – Пишет завещание. – И пообещал: – Скоро ворочусь. Жди.

Юрий отправился не к себе, а в домашнее книгохранилище. Мнил уйти от нахлынувших горьких дум в душеспасительные речи святых отцов или в созвучные нынешним временам повествования летописцев.

Там встали из-за стола и склонились перед ним два монаха. По его разумению – те самые иноки, что ввели в государев покой старца Сергия.

   – Дозволь, княже, продолжить чтение.

Юрий, видя их иеромонашество[28]28
  Иеромонах – монах в сане священника.


[Закрыть], подошёл под благословение.

   – Дозволите ли... будущему сироте пробыть в вашем обществе время малое?

Помянув предстоящее собственное сиротство, он тут же увидел мысленно настоящего сироту, Кирилла-Козьму, силой креста только что загасившего великий пожар.

   – Не известен ли вам инок Симонова монастыря Кирилл? – спросил княжич. – Сын благородных родителей, воспитанник богатого родича Вельяминова.

При этом имени черноризцы, один из которых назвался Саввой, а другой Севастианом, переглянулись.

   – Кирилл, княже, был в послушании у строгого старца, подвижника Михаила, – сказал Севастиан. – Тот научил его умной молитве, борьбе с духами злобы.

   – Духи злобы искушают меня, – опустил голову княжич.

   – Старец запрещал Кириллу поститься сверх сил, – продолжил повествование Савва, – велел вкушать пищу с братией ежедневно, а не спустя двое-трое суток.

   – Мы часто видели Кирилла, когда сопровождали преподобного Сергия к его племяннику в Симонов, – завершил рассказ Севастиан.

   – Слышно, подвижник ищет Божьей помощи уйти в пустынь, – счёл нужным дополнить Савва. – Он уже и теперь обладает многими духовными дарами: даром слёз, даром прозрения...

   – Даром управления огненной стихией, – не утерпев, вставил Юрий. И поведал о недавнем пожаре.

Монахи сотворили крестное знамение. Севастиан присовокупил:

   – Ему повинуется и водная стихия. Был случай...

   – Был случай, – перебил Юрий, вспомнив, – он воскресил умершего монаха Далмата. Ужли это возможно?

Савва пояснил:

   – Бог помог. Только лишь затем, чтобы причастить Далмата.

Дверь приотворилась. Голос Галицкого позвал:

   – Господин князь звенигородский!

Юрий поспешил проститься с иноками:

   – Отче Савва и отче Севастиан, молитесь за меня грешного!

Севастиан сказал громко:

   – Господь наставь тебя, Юрий Дмитрич!

Савва прошептал едва слышно:

   – Придёт время, вместе помолимся, князь звенигородский и галицкий.

Юрий вышел со смятенной душой. Хотелось проникнуть в смысл только что сказанного. Однако дядька Борис тащил за руку наверх, в опостылевшую спальню.

   – Важные вести, господин! Воистину, как угадал черноризец, ты – князь звенигородский и галицкий.

Юрий сел в кресло. Рядом друг на друге высились внесённые слугами, но не разобранные ещё короба. Казалось, вновь предстоит дорога, близкая или дальняя, желанная или вынужденная, – Бог ведает. Борис, став напротив, продолжил:

   – Духовная грамота твоего родителя написана и скреплена его златой именной печатью, на коей вырезан образ святого Дмитрия Салунского. При написании в головах сидели[29]29
  Присутствовали при составлении завещания.


[Закрыть] игумен Сергий, воевода Боброк-Волынский, окольничий Тимофей Вельяминов. Присутствовали ещё семь бояр. Писал же дьяк Внук. – Дядька перевёл дух. – Так вот, слушай! Впервой Великое княжение Владимирское мимо ордынских ханов Дмитрий Иванович отдаёт Василию и называет княжение своей вотчиной.

   – Разумеется, на старший путь[30]30
  На великое княжение.


[Закрыть] благословлён старший брат, – кивнул Юрий, не постигая великого смысла только что услышанных слов. – Стало быть, за Василием – я...

   – Ему – Коломна с волостями, – продолжил Борис. – Тебе – Звенигород с Рузой, Андрею – Можайск, Верея и Калуга, Петру – Дмитров, Ивану – несколько сел, великой княгине – поместья разные и добрая часть московских доходов. Сверх областей, наследственных тебе, – Галич, Андрею – Белозерск, Петру – Углич.

   – Всё это купли деда, ещё не присоединённые вполне к нашему княжению, – деловито заметил Юрий. И спросил: – Что ждёт младенца, коему суждено вот-вот явиться на свет? Ведь матунька опять на сносях.

У дядьки был готов ответ и на это:

   – В хартии писано: «А даст ми Бог сына, и княгиня моя наделит его, возьмя из части у большей братии». Трудно, конечно, предположить, – прибавил он от себя, – что вы, старшие братья, вполне удовлетворите малютку. Да! Там ещё писано вот что важное: «А по грехам отымет Бог сына моего, князя Василия, а кто будет под тем сын мой, ино тому сыну моему княж Васильев удел ». Догадываешься, господин мой?

Юрий встал, ощутив внезапное внутреннее волнение.

   – Не хочу грешных мыслей о старшем брате. Пусть княжит много лет всем на радость. Единственно, чего желает душа, – скорейшего выздоровления батюшки!

   – Дай Бог, дай Бог, – согласился дядька Борис. – За три года до твоего рождения государь Дмитрий Иванович вот так же захворал и велел писать первую духовную. Будем молить Всевышнего, чтоб сподобил его сотворить с годами и третью. По летам наш великий князь ещё далеко не стар.

Ободрившись такими словами, оба принялись, коротая минуты, разбирать короба. За этим занятием у княжича исчезло беспокойное чувство предстоящей дороги. Он понял, как за последние недели устал, хотелось покоя, тишины и благополучия. Словно отвечая на столь скромное желание, в спальню заглянул бывший пестун Василия, ныне его оружничий и сподвижник, искусный воин, заядлый поединщик Осей:

   – Гюргий Дмитрич, радость великая! Государю лучшает. Государыня велела позвать тебя.

И исчез, наполнив княжича принесённой радостью. Почудилось, будто свечи на поставце горят ярче, стены, давно белённые, стали, как свежевыбеленные, наборный пол заблестел, словно только-только натёртый песком.

   – Ты самым чудесным образом преобразился, мой господин! – удивился Борис.

Юрий от всего сердца обнял его:

   – Спасибо на добром пожелании татуньке, что так скоро начинает сбываться. – Он чуть-чуть отклонился, держа Галицкого за плечи, прищурился и вопросил с хитрецой: – Давно хочу допытаться: как ты ухитряешься всякий раз обо всём знать? Не вездесущий ведь!

   – Ох, не имей сто ушей, – покрутил залихватски ус знаток дворцовой жизни, – не имей сто очей, а будь... общий казначей! Денежка закатится, куда хочешь, и всё-всё поведает!