Текст книги "Племянник дяде не отец. Юрий Звенигородский"

Автор книги: Вадим Полуян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

Юрию Дмитричу показалось, что его покровитель втайне боится возвращения изгнанника из Литвы, оттого и ругается. Хотя князю до всего этого не было никакого дела. Он потерял счёт дням, когда, наконец, увидел вдали невысокие горы.

   – Перевал, – объявил Тегиня.

Каменистая дорога резко пошла вверх. И вот уже князь на гребне гор. Стал и замер. Он видел не раз в своей жизни бесконечную необъятность лесов. Созерцал степь без конца и края, ровную, как стол. Но никогда и нигде не видел необозримую, во всю ширь, гладь воды. Издали она голубела, будто небо сходилось с небом. Сверху чуть светлее лазурь, снизу чуть-чуть темнее.

Князь до того растерялся, что невольно спросил:

   – А тот берег есть?

   – Персидский берег, – кивнул мурза. – Недавно захвачен турками. Очень далеко, ничего не видать.

Стали спускаться в край непостижимой, невиданной, ни единым стебельком не родной, растительности.

   – Ива, – показал Тегиня.

Князь взглянул и... отшатнулся: сказочно богатырские зелёные водопады!

   – Вавилонская ива, – уточнил мурза. Ткнул пальцем в другую сторону: – Мамонтово дерево.

Юрий Дмитрич пожал плечами:

   – Мамонтову кость видел. Покупал чётки из неё. А вот дерево...

Поместили гостя в белом каменном тереме. Из огромного, пробитого без учёта зимних холодов, окна было видно Чёрное море. Князь вдосталь полюбовался им, потом чудной зеленью берега под окном и задал себе вопрос:

   – Ужель здесь, среди этой ненаглядной красоты, жили грубые, жестокие тавры? Не могли занять на земле более подходящего для себя места?

Вскоре Тегиня пришёл звать на пир к родственнику эмиру. Князь только-только попробовал вкус морской воды и чувствовал себя неуверенно.

Пиры с этого дня стали чередоваться, как сутки. Проходили они в похвальбе, неумеренном питии кумыса, или, как можно было подозревать, араки[102]102
  Арака - молочная водка, употребляемая среднеазиатскими народами.


[Закрыть], хотя лишь подозревать, ибо князь не пробовал ни того ни другого. А ещё в несвойственных русским теремным нравам весёлостях с плясками полуобнажённых дев под чуждую сердцу музыку. Пусть трапезные речи непонятны были Юрию Дмитричу, но по выражению лиц, по голосам понял: они заключаются в самовосхвалении, в легкомыслии. Да, совсем иной Тегиня встретил князя в Больших Сараях, не такой, как в лесах, а ещё хуже он был здесь, среди близких родственников. Многажды Юрий Дмитрич спрашивал: не затянулись ли их гостины? Не переменит ли Улу-Махмет принятое решение?

Тегиня отвечал:

   – Потомки Чингисова золотого рода своему слову хозяева.

И просил обождать: плохо ли здесь другу? Обещал показать гору Демерджи, где одной силой ветра созданы удивительные каменные люди. Предлагал съездить, посмотреть водопад Джур-Джур. Собирался сводить, – ну, совсем недалеко, – подивиться на здешнюю сосну, которая вовсе не похожа на северную. Однако шло время, а благие намерения пропадали втуне. Мурза в промежутках среди пиров по горло был занят здешними неурядицами. Юрий Дмитрич одиноко гулял по берегу, объятый тяжкими думами. Он уже не верил Тегине, но всё же надеялся, что в страшный час суда, если великий хан склонится в другую сторону, друг замолвит веское слово.

Иной раз князь видел на водном поле косой парус. В нём чудилось отражение собственного одиночества. Однажды вдали возник двухпарусный корабль. Юрий Дмитрич ещё сильнее затосковал по Настасьюшке. Носят их волны житейского моря туда-сюда и никак не прибьют к доброй пристани.

Асай Карачурин, часто исчезавший по неведомым надобностям, наконец, – слава Богу! – сам нашёл князя. Появился взъерошенный, будто из-за угла мешком пуганный. Рот открыл, а ничего из-за шума волн не слыхать. Пришлось пойти в дом.

   – Буря, что ли, собирается? – глянул Юрий Дмитрич в большое окно на небо.

Асай с порога заговорил:

   – Я, Гюргибек, как только мы сюда прибыли, по настоятельной просьбе Елисея Лисицы послал в оказии письмецо с точным названием нашего места. И вот минуту назад прибыл из Кокорды гонец. Ждёт за дверью.

   – Ну так впусти! – с недобрым предчувствием велел князь.

Вошёл недоросток, грязный, пыльный.

   – Кто ты?

   – Лука, сын Лукин, прозванием Лук.

   – Врёшь ведь.

   – Елисей Саныч подтвердит.

Князь указал, где сесть, сел и сам.

   – Дай послание.

Лук ткнул себя пальцем в лоб:

   – Оно здесь. Никто не отберёт, не прочтёт.

   – Говори, – махнул рукой Юрий Дмитрич.

   – Ты зимуешь тут, господине, – воспроизвёл гонец речь Лисицы, – а враги-то не дремлют. Иван Всеволож за это время перевернул в пользу твоего племянника сердца всех вельмож. В особенности настропалил влиятельных при дворе эмиров Булата и Айдара. Они очернили тебя в глазах ханских. А заодно и твоего споспешника Тегиню. Улу-Махмет мыслит теперь не о тебе, а о юнце Василии. Сиденье у моря, когда суша в огне, – большая ошибка! Следует быть в Кокор– де немедля. Вот все слова Лисицы, – перевёл дух Лука.

Князь по его уходе схватился за голову. Проклятый Крымский улус! Тегиня – болтун, каких не знал свет. Весь терем надежд рушится, – не удержишь!

Тегиня пришёл под вечер звать на пир. Ох и сорвался Юрий Дмитрич. Тегиня терпеливо ждал, скрестив руки на груди. Когда Юрий Дмитрич окончательно выдохся, он заговорил:

   – Страх – плохой советчик. Горячность – плохой помощник. Одно держи в памяти, друг: отец принимает сторону того сына, кто входит к нему последним. Мы войдём последними. Завтра выезжаем чуть свет.

8

В день третейского суда Юрий Дмитрич спешился у большого белого шатра. Улу-Махмет по случаю первого настоящего весеннего дня расстался с городским дворцом и по обычаю венценосных джучидов выехал на простор, в пробуждающуюся степь, подышать полной грудью. Солнце расплавляло в душе всё тёмное, лазурь очищала мысли, живительный воздух будоражил воображение.

Зимы для князя как бы вовсе и не было. Солёные брызги моря, порывы сырого ветра, хмурая даль, – вот и вся зима. Непростительно загостился в стороне от схватки, как неразумный нойон, избегающий поля завтрашнего сражения. И вот пришло это завтра. Враг заранее торжествует. Иван Всеволож мимоходом раскланялся по пути в царский табор: «С пользой ли отдохнул, князь Юрий?» Отвечать нечего. Едва прибыл в Большие Сараи, узнал неприятные подробности от Елисея Лисицы. Оказывается, хитроумный боярин нашёл такой большой камень, что, метнув его в своего осадного порока, сразу же сокрушил защиту Юрия Дмитрича. Он стал нашёптывать великоханским вельможам о крайне опасном для Улу-Махмета тройственном союзе: крымский хан Ширин-Тегиня плюс его ставленник Юрий. Великий московский князь плюс новый властитель Литвы, друг Юрия, Свидригайло Ольгердович... К чему это приведёт? Вся знать Великой Кыпчакии склонится перед Ширином, сам хан станет смотреть из-под его руки, ибо за его спиной будут северная Русь и Литва. Эта речь, как стрела, уязвила сердца вельмож. Мурзы Булат и Айдар поспешили к Улу-Махмету и долго втайне заседали. На чём порешили, Лисица не знал.

Передав оружничему коня, Юрий Дмитрич пошёл к шатру об руку с Морозовым.

   – Всё будет хорошо, надейся на Бога, – успокаивал Семён Фёдорович. И прибавил: – Иван Всеволож уже ходит государевым тестем. Дочку видит великой княгиней.

   – Что ж, – пробормотал Юрий Дмитрич, – сам он ведёт род от князей смоленских, женат на внучке великого князя Нижегородского.

На самом же деле его меньше всего занимало семейное будущее боярина. Суд с неведомым приговором висел дамокловым мечом над головой.

После обязательного дворцового этикета здравствования с ханом все расселись по своим местам и суд в белом шатре начался.

Выше других восседал Улу-Махмет. Трон его был покрыт пластинами позолоченного серебра. Более в шатре – никаких излишеств. На троне словно бы не великий хан, а амир яргу, то есть главный судья. У правой его руки – битикчи, по-русски сказать писарь, отражающий на длинных листах всё сказанное. Вокруг восемь яргу, или судей, – мурзы и беки, среди которых Айдар, Булат, Тегиня. Лица, как у божков, – ни одной живой чёрточки, не догадаешься ни о чём, ничего не поймёшь.

Юрий Дмитрич вспомнил, как Тегиня по-хозяйски распоряжался в Крыму. Около семи лет назад почти весь полуостров захватил двуродный брат Улу-Махмета Девлет-Берди. Враждебный двуродный брат! Вскоре хан вытеснил его и водворил своего человека из местных татар Ширинов. Тегиня, кажется, метит на место этого близкого родича. А Девлет бежал к Свидригайле. До сих пор он – угроза и для Улу-Махмета, и для Ширинов. Ишь как всё перепуталось! Что же до тройственного союза, то... Юрий Дмитрич попытался представить: возникни этот пресловутый союз и Юрий Московский, объединясь со Свидригайлой Литовским, посадят в Крыму Ширин-Тегиню, который вполне может оказаться вторым Мамаем или – Эдигеем. Тогда не обрадуются в Больших Сараях. Ах, сукин сын, Всеволож! Не простую честную стрелу, а коварную глубокую занозу всадил в великоханских вельмож и в самого потомка Тука-Тимура[103]103
  Тука-Тимур – внук Чингисхана, младший брат Батыя. Его потомки положили основание крымской династии Гиреев.


[Закрыть]. Нашёл же что и куда всадить!

Битикчи был одновременно и толмачом. Хан знает русский, но не изрядно: потому, а может, для пущей важности, прибегает к посреднику.

   – Пусть говорит князь Василий, – повторил битикчи слова великого хана.

На середину выступил шестнадцатилетний племянник. Узкий, чуть удлинённый лик заметно подёргивался левой щекой. Начал, запинаясь, довольно путано доказывать своё право на престол новым уставом государей московских, по которому сын после отца, а не брат после брата должен наследовать великое княжение.

Круглолицый, скудобородый Улу-Махмет, поникнув чалмой, насупясь, пытался поначалу вникнуть в сбивчивую речь юноши, потом буркнул что-то своему писарю. Тот изрёк:

   – Пусть говорит князь Юрий.

Пришлось вмиг собрать всю силу духа, всё мужество.

   – Я, – бодро начал князь, – отвергаю братний устав, самовольный и самочинный. Я, как мои предшественники, следую уставам дедовским и отцовским, где престолонаследие предусматривается по старшинству. Отец мой первый завещал великое княжение сыну помимо брата двуродного, который не мог занять стол по отчине, ибо родитель его никогда не был великим князем. По смерти моего брата Василия в отцовской духовной предусматривался не сын его, а следующий брат, то есть...

Тут произошло неожиданное. Боярин Иван Всеволож вышел вперёд, стал перед Махметом, затмил собой Юрия и перебил громким голосом:

   – Хан верховный! Молю, да позволишь мне, смиренному холопу, говорить за моего юного князя.

Юрий Дмитрич был до глубины души возмущён, но не знал, как остановить наглеца. Мурзы молчали. А Ширин-Тегиня? Ни один мускул на его лице не дрогнул. Уста были сжаты, как неживые.

В голове князя всплыло недавнее, ещё утреннее событие. Нынешним утром он, как обычно, трапезовал в доме друга. Здесь для него готовили русские яства. Тегиня ел своё: извлекал из фарфоровой чашки длинные, узкие мясные куски, как лапшу, и отправлял в рот. По прибытии в Кокарду он всё усмехался, приговаривая: «Поглядим, чья возьмёт!» Добивался встречи с Улу-Махметом один на один, но пока не добился. Ему обещано было видеть царские очи перед самым судилищем. Только-только поутренничали, взошёл без спросу важный ордынец в богатом азиатском халате, очень похожий на самого Тегиню. Довольно долго длилась беседа. Юрий Дмитрич не понимал, в чём суть, однако же замечал, что от слова к слову лицо друга ненастится, и вот оно мрачней тучи. Уходя, князь спросил: «Кто это?» Тегиня ответил: «Ханов постельник, земляк мой, Усеин». О чём шла речь, расспрашивать было не прилично. Одно не осталось незамеченным: до самой последней минуты, пока не расстались, отправляясь на суд, друг ни разу не усмехнулся, не пообещал: «Поглядим, чья возьмёт!»

   – Боярин не дал мне закончить речь! – как к высшему судье, обратился оторопелый Юрий Дмитрич к Улу-Махмету.

Великий хан сам произнёс по-русски:

   – Говори, боярин.

Дерзкий нахал заговорил:

   – Князь Юрий ищет престола по древним правам российским. А мой государь – только по твоей милости. Ведь Русь – твой улус. Отдашь власть над ним, кому хочешь. Один требует, другой молит. Что значат летописи, эти мёртвые грамоты, когда всё зависит от воли ханской? Не она ли утвердила завещание Василия Дмитриевича, вручившего Московское великое княжение сыну? Шесть лет юный Василий Васильевич на престоле. Ты не свергнул его: значит, сам признал государем законным. О чём же сегодняшний ханский суд? Токмо о подтверждении твоей высшей воли!

Возникло всеобщее торжественное молчание.

Улу-Махмет встал со своих подушек. Выставил руку с указующим перстом в сторону юного Василия, крикнул по-русски:

   – Ты – великий князь! А он, – метнул гневный взор в сторону оцепеневшего Юрия Дмитрича, – пусть ведёт под тобой коня!

Известен был на Руси этот древний азиатский обычай: так выражалась власть государя над всеми его подручниками или зависимыми князьями.

Всеволож шепнул нечто на ухо своему пестуну. Тот сделал шаг вперёд и сказал:

   – Благоволи, хан великий, чтобы мне не уничижать дядю. Я всё-таки уважаю его. Добрый брат моего отца!

Махмет махнул рукой. Ему поднесли два листа и печать. Должно быть, два ярлыка на Московское великое княжение, заготовленные заранее. Один – для Юрия, другой – для Василия. Один положили перед царём, подали писало, предварительно обмакнув в краску.

Тегиня до сих пор так и не сказал ни слова. Более того, когда все мурзы в знак согласия с приговором закивали головами, он тоже кивнул. Вот так Тегиня!

А сейчас, перед подписанием ярлыка, кладущего дерть и погреб[104]104
  Выражение «дерть и погреб» означает забвение, прекращение, конец.


[Закрыть] на все наследственные права Юрия Дмитрича, беклярибек вдруг припал к царскому плечу, быстро, тайно заговорил.

Князю невольно подумалось, что это и есть то самое: «Поглядим, чья возьмёт!» Те решающие слова, после коих всё в корне переменится. Подумалось, ибо так хотелось поверить в чудо.

Махмет не оттолкнул Тегиню, внимательно выслушал. Потом прокурлыкал что-то битикчи. Тот сказал:

   – Великий князь Василий, отдай князю Юрию город Дмитров. Его владелец, князь Пётр, умер бездетным. Наследовать некому. Отдай!

Лик юного победителя покрылся красными пятнами. Он сделал ещё шаг вперёд и звонко возразил:

   – Как «наследовать некому»? Дмитров издревле отчина великих князей. Я наследую!

Иван Дмитрич Всеволож быстро подошёл к Василию, крепко взял под руку и, с отеческим внушением на ухо, отвёл к прежнему месту. Ответил сам:

   – Нет спору, верховный хан. Дмитров, можно считать, присовокуплён к Звенигородскому и Галичскому уделам.

Улу-Махмет со своего трона погрозил пальцем юному Василию и, сузив щёлки глаз, во весь рот осклабясь, выговорил по-русски:

   – Пилимяник, дай дяде Дмитров!

Расходились весело. На лице Тегини не замечалось никакой грусти или досады: ханское решение всегда справедливо. А на справедливость можно ль досадовать? Будущий тесть с будущим зятем ушли, почитай, в обнимку, плотно окружённые ближними. Что их ждёт? Пир у третейского судьи или скорый, нетерпеливый отъезд?

Елисей Лисица отыскал господина перед белым шатром, в многолюдном пространстве, ещё недавно зеленевшем травой, а теперь утоптанном сотнями ног до твёрдокаменности торговой площади. Молча шли к коновязи. Князь велел:

   – Покуда не посылай гонца в Галич.

Лисица уведомил:

   – Княгиня перебралась в Звенигород.

Юрий Дмитрич понимающе склонил голову: Настасьюшка жаждет поскорее знать новости, потому и приблизилась к Москве. Слишком уж горячо принимает она эту последнюю схватку мужа за свои права. Пришлось отдать Лисице распоряжение:

   – Не посылай и в Звенигород!

   – А Всеволож уже послал в Москву, – сообщил старый разведчик. – Только что слухачи донесли. На сменных, во весь дух. Беспрерывным гоном. Коней не жалеть! Гонцам не спать! Со дня на день в Первопрестольной колокола зазвонят.

   – Колокола! – вздохнул Юрий Дмитрич. – Не наша, а их взяла! Они спешат, а нам некуда. Отправь гонца узнать о здоровье княгини. Пусть оградят её от кривых толков. Пусть о её благополучии уведомят меня в пути.

Лисица обещал в точности исполнить, спросил о сроках отъезда. Князь решил:

   – Немедля. Нынче Же.

С малой стражей направился к дому Тегини прощаться.

Морозов, едучи с князем невесёлой дорогой, пытался чем– то взбодрить. Юрий Дмитрич не слушал, в конце концов отослал его распорядиться отъездом.

Тегиня встретил друга в Передней, провёл в помещение для трапез, пытался пригласить к угощению.

   – Нельзя же так убиваться, Митрич! Сегодня ты без коня, завтра на коне. Не показывай виду. Хан велел передать тебе зов на пир. Попируй, будто беды не случилось. Видит Аллах, ничего нельзя было сделать!

   – Зря ты увлёк меня в Крым, – молвил князь.

Мурза начал раздражаться:

   – Ну, зря не зря! Каверга тоже меня винит. Сгори огнём этот ваш боярин! Раньше надо предупреждать. А теперь, что я мог?

   – Хоть бы слово произнёс в суде, – укорил его Юрий Дмитрич.

   – Слово? – прищурился Тегиня. – А знаешь что утром передал царский постельник Усеин, человек выше меры осведомленный. Он донёс речь великого хана, сказанную перед всеми мурзами. Улу-Махмет обещал смертью меня казнить, если дерзну вступиться за тебя на суде хоть бы словом. Ты хочешь моей смерти?

Князь покачал головой.

   – Ты не спасёшь меня на сей раз от казни без пролития крови, – добавил Тегиня и усмехнулся.

   – Это верно, – согласился князь.

И, сделав усилие, крепко-накрепко обнял невиновного мурзу. А великого хана попросил убедить, что вследствие телесной немоготы не может пировать. Молит Бога, как бы домой добраться.

   – Прощай и не поминай лихом, – даже облобызал друга князь.

   – Ты тоже не поминай, – провожал его беклярибек до самых ворот.

В тот же день конный отряд князя Юрия Звенигородского и Галицкого на рысях выехал из Больших Сараев. Обратная дорога домой не воспринималась князем, как путешествие. Он не глядел по сторонам. Проявлял полное безразличие к выбору места для постояний: то ли в степи, то ли в степном поселении, то ли в шалаше, то ли в чужом доме, – всё было едино. Всем распоряжался Вепрев. Князь скакал и скакал, видя лишь конскую гриву да землю перед собой. В часы отдыха старался не заводить бесед. Морозова с утешениями отверг. Боярин, не в силах развеять княжеского ненастья, тоже ушёл в свои думы. Единственно слуга смог потрафить Юрию Дмитричу: оружничий, Асай Карачурин ни на минуту не покидал господина. В дороге был молчалив, зато перед сном или после трапезы развлекал длинной, одной и той же, казалось, не имеющей конца байкой. Поначалу Юрий Дмитрич почти не слушал. Слуга же повествовал:

   – Я тебе расскажу, Гюргибек, как батыр Шарьяр, живший среди необъятной Азии, убил дракона по прозвищу Аждарха.

Князь не ответил. Асай продолжил:

   – Батыр ехал на лихом скакуне меж громадных хребтов и скал, мимо бездонных пропастей. Думал, что заблудился. В одном из ущелий, где в полумраке светлела лишь узкая полоска небес, услышал хруст под копытами. Наклонился с седла и в осколках жёлтых камней разглядел людские и конские черепа и скелеты. Ими было устлано всё дно ущелья. А с ними лежали копья, изломанные клинки, куски щитов, секиры и шишаки – закопчённый, ржавый металл. И повсюду чернела зола. Словно из-под котла, тянуло гарью. Что за страшный огонь сжёг здесь несчастных воинов?.. Ты слушаешь, Гюргибек?

   – Уже нет, – откликнулся князь. – Дай поспать.

На следующей стоянке он сам завёл речь:

   – Так что за огонь в ущелье спалил всех ратников?

   – Этого не понял Шарьяр, – подхватил оружничий. – Хотел покинуть жуткое место. Но выход преградила скала, похожая на громадную голову. Не возвращаться же назад! Смельчак с досады ударил в неё тяжёлым копьём. И вдруг голова засопела, как разъярённый вол, стала оживать, морщиться. Приоткрыла громадный глаз. Издала злобный рёв, потрясший каменное ущелье.

Асей замолчал. Князь ободрил:

   – Слушаю.

Байка продлилась:

   – Сперва из раздувшихся ноздрей захлестал обжигающий суховей. Батыр успел заслониться щитом, отъехал подальше. Неужели перед ним Аждарха? Много слухов ходило о неистребимом драконе, порождении зла, позоре и беде всего края. Стало быть, он спал и вот пробудился. У чудовища львиная пасть, горбатый хребет и змеиный хвост. Он кровожаден и беспощаден. У него единственный глаз, зато семь тысяч клыков. Его жилье – горы. Здесь он сжёг своим утробным огнём не одну тьму богатырей.

   – Твой батыр не побежал назад? – спросил князь.

   – Шарьяр зашатался и выронил меч от испуга, – отвечал на вопрос Асай. – Вот жгущий блеск огромного глаза! Вот ядовитый дым, языки пламени сквозь оскал клыков! Из-за выступа батыр выставил копьё и острие его тут же раскалилось докрасна. А огонь уже подбирался к копытам лошади, к ногам богатыря... Тут уж или смерть, иль победа, которая кажется невозможной!

   – Да, невозможной! – неожиданно с жаром подтвердил Юрий Дмитрич. – Победа часто выступает в таком обличье. Невозможная, – и хоть криком кричи!

Они лежали в глинобитном жилье степняка, в полной тьме. Князь на деревянном одре, оружничий на полу, на шкуре.

   – Шарьяр спешился и пошёл к страшной пасти с копьём наперевес, дабы вернее нанести удар. Шёл, будто горящим лесом. Огонь и дым не давали дышать. Броня на груди раскалялась. В ушах – гул. Клочья кожи сползли с рук. Скрипя зубами от боли, кипя ненавистью, двигался батыр живым факелом прямо в пламя.

   – Довольно, – попросил Юрий Дмитрич.

Сон ли сморил его? В дальнейшем, на протяжении многих дней, он не просил Асая закончить, словно напрочь забыл о вымышленной истории. Уже Дикое Поле осталось позади. Ехали родным русским лесом, когда однажды на стоянке князь вспомнил:

   – Чем же завершилась схватка твоего земляка с драконом?

Оружничий с большим удовольствием закончил свою повесть:

   – Прежде всего Шарьяр поразил глаз чудовища, омерзительный, жадный, злорадный. Ослеплённый дракон издал оглушительный вой, будто поражённый громовой стрелой в самое сердце. Батыр упал на камень без сил, почти не дыша. Как будто душа навеки рассталась с телом. Сколько времени лежал? Может, долгие годы. Далёкий от жизни, как облако от земли, он был у самой границы загадочной страны, где кончается свет, следы теряются во мраке, откуда нет надежд возвратиться.

Юрий Дмитрич согласился:

   – С того света не воротишься.

   – Если тебя не позовут так, чтоб ты услыхал, – убеждённо уточнил Асай. – Шарьяр в забытье уловил вдруг зов: смутный, далёкий, настойчивый. Это заржал его верный боевой конь. И вот, нате, пожалуйте! Вернулась в тело душа. Пригрел солнечный луч. Батыр встал с ложа, обнял за шею коня.

   – Ах, если бы такое было возможно! – пробормотал князь.

   – Только лишь тут, – завершил Асай рассказ, – разглядел победитель поверженного дракона. Аждарха более не существовал. Народ до сих пор вспоминает о стародавних мрачных временах, о чудовище, в единственном глазу коего жило сердце, и о поразившем его чудо-бойце. А ущелье зовётся Драконовым.

При въезде в Московское великое княжество скачущий впереди князь углядел гонца. Нет, не того, что ещё в Диком Поле был послан узнать о здоровье княгини, дабы успокоить супруга. Тот нарочный до сих пор не вернулся. Юрий Дмитрич узнал во всаднике Ивашку Светёныша.

Вся вереница всадников замерла перед одним встречным. Светёныш подъехал вплотную к своему господину.

   – Здрав буди, княже... – начал он и осёкся.

   – Здоров ли прибыл... – спросил Юрий Дмитрич обычное. И внезапно обеспокоился: – Да что с тобой, Ивашка? На тебе лица нет!

Верного старого слугу душили рыдания.

   – Княгиня, – еле выговаривал он, – княгинюшка наша... Анастасия Юрьевна, Царствие ей Небесное!

Более ничего не мог вымолвить. Да его и не спрашивали: всё было ясно...