Текст книги "Путешествие в будущее и обратно"

Автор книги: Вадим Белоцерковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 56 страниц)

7 миллионов и 25

Подводя итоги, надо вспомнить о цифрах потерь. Германия, проиграв войну, которая длилась для нее 6 лет и шла на трех фронтах, потеряла немногим более 7 миллионов человек. 5,3 миллиона на фронтах, из коих 2,7 миллиона (51,6%) на Восточном фронте и около 2 миллионов – в тылу.<sup>[5]5
  Эти цифры являются на Западе экциклопедическими. В российской прессе последнюю их публикацию см. в «Общей газете» за 21-27 июля 2001 г. («Убойный блицкриг на Востоке»), в которой автор ссылается на последнюю работу немецкого историка Р.Оверманса «Немецкие военные потери во Второй мировой войне.» Потери мирного населения не имеют точного учета даже в Германии и оцениваются приблизительно.


[Закрыть]</sup>

Россия же, победив в войне, за 4 года потеряла до 25 миллионов. Цифры известны у нас всем, но мало кто задумывается, о чем они говорят. Более того, чудовищная, позорная для страны цифра в 25 миллионов превращена в предмет национальной гордости: вот, мол, какие жертвы мы принесли в борьбе с фашизмом, «главный удар на себя приняли, цивилизацию спасли, все в долгу перед нами» и т. д.

В средствах массовой информации никогда не дифференцируют цифру 25 миллионов, не указывают, какая часть потерь фронтовая, какая – гражданского населения, и от чего (от кого) погибли люди. Попробуем разобраться.

Прежде всего отмечу, что цифры потерь, публикуемые в России, до сих пор не вызывают доверия. В советское время их явно фальсифицировали, а сейчас по-прежнему боятся приводить правдивые цифры, так как все, что относится к «великой победе», не должно подвергаться какому-либо критическому анализу. Нынешние власти продолжают играть в патриотизм и на патриотизме.

В специальной российской литературе встречаются цифры фронтовых потерь – то 8,7 миллиона человек, то 10 миллионов. Цифры эти огромны по сравнению с немецкими потерями на Восточном фронте (2,7 миллиона!). Правда, в России на стороне немцев воевали и их союзники: финны, итальянцы, испанцы, румыны. Но суммарная численность их войск на Восточном фронте была очень мала, и поэтому их потери мало влияют на общую картину.

Львиная доля потерь Красной армии приходится на первые месяцы войны, и цифра тех потерь, видимо, держится до сих пор в секрете, но о ней можно судить по числу попавших в плен в тот период (около 4 миллионов). Эта цифра известна потому, что была получена на основе данных немецких архивов.

О причине таких потерь мы уже говорили: ликвидация Сталиным накануне войны более 70% высшего и среднего командного состава и нежелание значительного числа красноармейцев защищать зверский сталинский режим. Однако и в последующие периоды войны жертвы советских войск были очень велики. Советские солдаты массами гибли уже из-за того, что командование не щадило их в стремлении отличиться перед Сталиным. Чего стоит один лишь штурм Берлина, когда ради того чтобы первыми и целиком занять его, советское командование во главе с героем всех «патриотов» Жуковым уложило (по неофициальным данным) около 300 тысяч своих солдат и офицеров! Так что виновником колоссальных фронтовых потерь советских войск является главным образом сталинский режим.

Еще более чудовищны потери среди мирного населения: 15 миллионов минимум, если взять максимальную цифру фронтовых потерь в 10 миллионов, и 17 миллионов – при фронтовых потерях в 8 миллионов. Как могли появиться такие цифры? Советские города немцы не бомбили так, как американцы – немецкие. Почти все крупные города в Германии были превращены американской авиацией в руины.

Немецкая же авиация была неизмеримо слабее американской и по количеству самолетов, и по тоннажу, по бомбовой грузоподъемности. Да и не было у немцев необходимости серьезно бомбить советские города: они, как правило, очень быстро оставлялись Красной армией. Из крупных городов исключение – Ленинград и Сталинград. Но из Сталинграда население ушло перед боями и в начале их, а из Ленинграда большая часть населения успела эвакуироваться. Быстро сдавались потом советские города и немцами при их отступлении.

Села часто разрушались во время боев, если через них проходила линия фронта, но большая часть жителей либо уходили в тыл, либо рассеивались по окрестностям, да и всего-то в селах европейской части СССР проживало не более 20% населения.

Известно, что нацисты уничтожили около 2 миллионов советских евреев, не успевших эвакуироваться из западных областей европейской части СССР. (Я беру максимальную цифру из приводимых.) Отнимем из 15 миллионов 2, останется 13 – все равно непомерно большая цифра по сравнению с немецкими потерями мирного населения. Эпидемий ни на оккупированных землях, ни на остальных не было. Голода повального – также. Люди жили с огородов.

Очевидно, в цифру военных потерь населения занесены жертвы режима. Это и люди, погибшие при депортации народов. К жертвам войны причислили наверняка и жертвы сосланных народов (финнов из Карелии, прибалтов, русских и украинских немцев, крымских татар, кавказцев). Это миллионные потери! Вероятно, на войну списали и вообще зэков всех категорий, погибших в лагерях за годы войны. Так вот, видимо, и набралась колоссальная цифра потерь среди населения в 10—12 миллионов (за вычетом 2 миллионов советских евреев, погибших в нацистских лагерях смерти). И нынешние власти не ставят эту цифру под сомнение.

Так что колоссальные жертвы, понесенные советским народом на фронте и в тылу, в большей своей части были прямыми или косвенными жертвами сталинского режима и отнюдь не могут составлять предмета национальной гордости. И позорен тот факт, что природа этих жертв до сих пор скрывается властями России.

Стоит за этим и вопрос, не нанесла ли гибель во время войны миллионов молодых и здоровых людей, а до того в ходе сталинских репрессий еще и десятков миллионов самых, как правило, социально и творчески активных граждан невосполнимого урона генофонду народа? И не является ли это глубинной причиной уродливого развития страны, которое стало особенно зримым в последние 10—15 лет? Наука еще не может дать на это ответ? Или боится?

И еще раз подчеркну, страшен своим эгоцентризмом главный пропагандистский постулат Кремля, старого и нынешнего, что Россия спасла мир от «коричневой чумы», приняв на себя главный удар и понеся самые большие жертвы.

О природе этих жертв мы уже говорили, а что касается главного удара, то его приняли на себя и англичане с французами в 1940 году, когда сталинская Россия потирала руки за спиной у Германии и Италии. Критическим моментом Второй мировой была не только битва за Сталинград в 43-м, но и сражение за Британию в 40-м. Страшно и представить себе, что было бы с Россией, если бы немцам удалось в тот год захватить Британские острова. А американцы приняли на себя удар мощнейшей японской военной машины и этим также спасли Россию и весь антифашистский мир.

Ну и не надо забывать, что победа Советского Союза означала замену на половине европейской территории гитлеровского фашизма сталинским, не менее людоедским. И опять же США и Англия сыграли решающую роль в победе и над этим видом фашизма в долгой «холодной войне».

В заключение темы коснусь философско-психологического аспекта. Люди в России очень часто не понимают, что в жизни есть такие опасности, от которых нельзя предохраниться на все сто процентов, не понимают, что добиваясь стопроцентной защиты, можно погубить то, что хочешь защитить. Наверняка защитить птичку от кошки можно, лишь превратив птичку в чучело!

Ради подготовки к войне Сталин максимально форсировал создание военной индустрии, задавил и НЭП, и кооперативную коллективизацию, заменив ее крепостными колхозными хозяйствами, обрек часть крестьянства на голод – ради того, чтобы быстрее и больше строить военных заводов. Ради этого же ликвидировал внутрипартийную демократию, создал себе железобетонную «властную вертикаль», проводил чистку потенциальных оппозиционеров – «врагов народа», в том числе и среди командного состава армии. В результате у множества людей пропало желание пользоваться изготовленным оружием, и Советский Союз потерял в первые два-три месяца войны половину созданной индустрии, половину европейской части страны и т. д.

С оставшейся половиной (и с помощью союзников) удалось в конце концов выиграть войну. И если бы Сталин в два раза меньше строил военных заводов, ему не нужны были бы драконовские меры для проведения форсированной индустриализации, у людей не пропало бы желание защищать страну, и он мог бы добиться победы без разгрома в 41-м, без колоссальных потерь.

Однако правящий класс не понял этой диалектики, и после смерти Сталина продолжал политику форсированного вооружения. И эта политика была еще более параноидальной, так как Советской России уже никто не угрожал. Например, до 60-х годов, до полета Гагарина, в стране не было средств доставки ядерного оружия в Америку, а США при желании могли бы поразить СССР, обладая подавляющим превосходством в военной авиации, базами вблизи советских границ и большим авианосным флотом. Но американцы не пользовались своим превосходством даже для шантажа. Страны с современной, весьма уже развитой демократией не способны к агрессии. Они только пытались сдерживать агрессию Советского Союза. Как то было, к примеру, в Южной Корее и Южном Вьетнаме.

Стремление вооружаться по максимуму, обрекая народ на нищенское прозябание и погибель, сохранилось у российских правящих кругов и до сего дня. Был построен, к примеру, сверхдорогой крейсер «Петр Великий», разработаны и построены новые стратегические ракеты, но не было создано средств спасения морских судов. На это денег уже не осталось. В результате российские водолазы, не имея современного оборудования, не смогли даже проникнуть в «Курск»! И весь его подъем был осуществлен водолазами Норвегии и Бельгии с помощью своих технических средств и кораблей.

Рассказ о войне получился очень обширным. Но что поделаешь, это была целая эпоха, а не обычные четыре года. Сказался эффект уплотнения времени за счет изобилия событий, переживаний, потрясений.

Глава 4 В руках ГБ

Зимой 1944—1945 года, когда я учился уже в экстернате, в доме у моей одноклассницы я встретил однажды мужчину, говорившего с легким иностранным акцентом. Моя знакомая очень смутилась, что я увидел у нее этого человека, и попросила никому о нем не говорить. Были и другие нюансы, показавшиеся мне подозрительными. Короче, я заподозрил в нем немецкого шпиона! Как же, война продолжалась, и везде призывали к бдительности.

Но идти в «органы» все-таки не хотелось, и я обратился за советом к другу отца, инженеру-строителю МВД, очень симпатичному человеку. Если я не путаю, звали его Иваном Ивановичем Безродным. (Он, видимо, был из беспризорных.) С отцом мне тогда не захотелось советоваться: он плохо чувствовал себя и находился в депрессии.

Друг отца, Иван Иванович, выслушав меня, помрачнел и сказал, протянул, что да, надо бы пойти... Но как-то очень тихо это сказал, опустив глаза. Он, видимо, боялся открыто меня предостеречь. Но интонационного намека я не понял. Иван Иванович высказал также предположение, что этот иностранец вряд ли является немецким шпионом. Шпионы говорят без акцента! Скорее всего он гость или сотрудник каких-то советских организаций... Друг отца, возможно, продолжал таким образом отговаривать меня, но я не «врубался».

– А почему моя одноклассница так испугалась? Просила меня никому не рассказывать?

– Возможно, – пожал инженер плечами, – это романтическое стремление к секретам...Бывает у девушек...

Он, видимо, хорошо знал, как опасно связываться с «органами».

Но я все-таки решил пойти. По совету того же Ивана Ивановича я отправился в отделение милиции по месту жительства. Милицейский начальник, даже не дослушав меня, велел дежурному старшине препроводить меня «наверх». Оказывается, в этом же здании этажом выше находилось отделение МГБ.

Там я оказался в комнате, где сидели двое в штатском. Они встретили меня очень приветливо, но к моему рассказу о подозрительном иностранце отнеслись как-то рассеянно. Впоследствии, через год примерно, я вновь увидел моего «шпиона» у той же школьницы и понял, что друг отца правильно предположил, что этот «иностранец» если и был шпионом, то отнюдь не немецким!

Но моему приходу сотрудники МГБ явно обрадовались и... стали уговаривать дать подписку о сотрудничестве с «органами»! Такого поворота я не ожидал и начал увиливать: я, мол, и так, если что замечу, приду к ним. Сопротивлялся как мог.

– Вы, сознательный советский патриот, и не хотите сотрудничать с нами?! – давили меня чекисты.

– Я же сотрудничаю: вот пришел к вам...

– Так почему же вы не хотите дать подписку? Я опять свое. Мне в ответ:

– Вы что, не доверяете Министерству государственной безопасности? Что на это скажешь? Все вопросы-уколы были у них отработаны! Ситуация стала делаться абсурдной. Я сознавал, что упорно уклоняясь от подписки, я восстанавливаю их против себя, и начал ощущать все происходящее как кошмар. Но подписывать их листок – они мне его все время подсовывали, пододвигали – мне очень не хотелось, и я продолжал талдычить свое, а гебисты – свое! Они брали меня на измор. Уйти-то ведь я не мог! Решительно отказаться, встать и уйти? В сталинские времена это было немыслимо!

Я не знаю, сколько времени все это продолжалось, может быть, час, а может, и два. В обморок можно было упасть! В конце концов я просто физически изнемог и сдался, подписал их листок и ушел с чувством, близким к омерзению и к ним, и к себе. Дома я ничего не стал рассказывать, и долго еще держал в секрете свое новое положение.

Почему я так сопротивлялся, так не хотел давать обязательство о сотрудничестве в ту далекую эпоху, когда и я еще был пацаном, и сотрудничество с властями было «делом чести, доблести и геройства», я не знаю. Видимо, уже нагляделся на режим, на власть, как-никак видел уже и 37-й год, и ГУЛАГ, да и сам успел пострадать от доносительства.

Меня стали регулярно, примерно раз в месяц, вызывать на конспиративные квартиры. Это были либо пустые конторы каких-то мелких организаций (приглашали меня по вечерам, после рабочего дня), либо жилые квартиры. И мне запомнилось: когда дверь открывали хозяйки квартир, какой испуганный и недружелюбный взгляд они кидали на меня и спешили исчезнуть. Такие встречи были очень неприятны.

Беседовал теперь со мной уже один человек – куратор. Но кураторы часто менялись. И все были на одно лицо – очень серое. И были они какие-то нервные, желчные. Только один, самый последний, был улыбчивый, дружелюбный.

Расспрашивали меня всегда об одном и том же: не видел ли я чего-нибудь подозрительного, каких-нибудь людей, высказывающих антисоветские взгляды или террористические намерения? Особенно требовали сообщать незамедлительно, если у кого-либо обнаружится «незаконно хранимое оружие».

Вызывали также накануне праздников и советовали осматривать всех людей в подъезде и лифте нашего дома: не оттопыривается ли у них одежда от спрятанного оружия?

– С крыши вашего дома виден Кремль! – объясняли мне.

Про себя я поражался: от нашего дома (в Лаврушинском) до Кремля было, наверное, более километра. И почему именно в праздничные дни на это надо было обращать особое внимание? Теперь понимаю: это паранойя распространялась сверху вниз – от Кремля!

Мне также сразу дали понять, что если я о чем-нибудь умолчу, и они узнают об этом от других сотрудников, то это может плохо для меня кончиться. Куратор даже проиллюстрировал это предупреждение анекдотом о еврее, который «сидел за лень». Услышал в компании антисоветский анекдот и поленился «пойти», а Абрамович не поленился. «Так за что же я сидел, как не за лень?»

– Но это анекдот старый, – пояснил куратор. – Теперь за анекдоты уже не сажают...

Для подписания сообщений мне предложили выбрать псевдоним. Я выбрал – Карпов, оттолкнувшись от девичьей фамилии матери – Карповская. Мистика много позже проявилась в том, что в 1972 году, когда я уже ходил в диссидентах, мною заинтересовался, стал приглашать на беседу сотрудник КГБ, представившийся генералом Карповым. То был для меня критический момент, так как все диссиденты, которыми генерал Карпов интересовался, кончали плохо – лагерями.

Дважды мои кураторы хотели меня «внедрить». Один раз предлагали познакомить с какой-то красивой, но «подозрительной» девушкой.

– Знаешь, в постели многие тайны выдаются, – сказал мне, шестнадцатилетнему подростку, куратор.

Я категорически отказался.

В другой раз стали агитировать, чтобы я сблизился с дочерьми поэта Семена Кирсанова, нашего соседа по дому в Лаврушинском. У него были две дочери, близняшки, очень хорошенькие.

– Это матерый антисоветчик! – сказал мне куратор. Я вновь наотрез отказался. Я дал подписку сообщать об опасных людях, т. е. только о том, что я мог бы сделать и добровольно, без всякой подписки, но не внедряться, не становиться настоящим агентом, не следить за людьми и т. п. Так я себе говорил. И с моим отказом в МГБ вновь смирились – никаких угроз не последовало. Вероятно, разумно посчитали, что рискованно внедрять человека под давлением: может выдать себя и спугнуть дичь.

Что касается Семена Кирсанова, то он никогда не был арестован. По всей видимости, дело на него заведено было, но ему почему-либо так и не дали хода. Мне был известен случай, когда человека арестовали по делу высокопоставленного писателя Николая Тихонова. Целая группа людей сидела в лагерях за участие в возглавляемой Тихоновым антисоветской группе, а он в это время сидел в президиумах почетных собраний, получал свои ордена и гонорары. Как говорилось тогда тихо: СССР – страна неограниченных невозможностей!

Семен Кирсанов впоследствии стал одним из зачинателей литературы «оттепели», опубликовав в «Новом мире» в 1956 году очень острую поэму «7 дней недели». Запомнилась строфа оттуда: «И чувство локтя оказалось искусством ловко спрятанного когтя...» Тогда же он написал пьесу-поэму «Сказание о царе Максе Емельяне», которую поставила студенческая театральная группа Марка Розовского. На мой взгляд, это была самая яркая театральная постановка за весь «оттепельный» период. Из-за нее труппа Розовского была разогнана. Не помогло ей и то, что одним из актеров был зять Андропова, а другой (мой друг), Александр Филиппенко, «крутил любовь» с дочерью главного редактора «Правды».

Но вернусь к теме. Моя связь с МГБ продолжалась около двух лет или немногим более. Отказываясь от «внедрения», я в то же время по собственному почину два раза приходил к кураторам с «сообщениями».

Один раз после того, как мой одноклассник по экстернату притащил в школу пистолет своего дяди, военного, и показал его мне. Зачем он его приволок в экстернат, ума не приложу! Я побоялся, что он еще кому-нибудь похвастается, и в МГБ это станет известно помимо меня, и сообщил о пистолете куратору. Через день-другой этот оболтус подошел ко мне взволнованный и спросил тихо, не говорил ли я кому-нибудь о пистолете и не мог ли кто-нибудь в классе заметить, когда он его мне показывал? Я, похолодев, ответил отрицательно. Мне он, очевидно, полностью доверял! Он рассказал затем, что его дядю вызвали к начальству и потребовали предъявить оружие. Но племянник накануне положил пистолет на место, и дядя его предъявил. Дяде однако сказали, что у них есть сведения, что его племянник ходил с ним в школу, и сделали серьезный выговор за небрежное хранение оружия.

В другом случае объектом моего доноса был студент химфака МГУ, на который я поступил учиться после экстерната. Этот студент удивительно бесстрашно пропагандировал, что русским надо бы следовать идеям нацизма, что война с Германией была большой ошибкой, России надо было с Германией объединиться и вместе разгромить Англию и США, враждебные России, руководимые евреями государства.

Несколько студентов, и я в том числе, подняли вопрос об этом пропагандисте на факультетском комсомольском собрании. Такая пропаганда была в то время особенно шокирующей, тем более для людей, к национальности которых я принадлежал. Дело, напомню, происходило в первый послевоенный год.

Факультетское собрание проходило очень бурно, нервно. С одной стороны, открывались все новые подробности пронацистских разглагольствований студента. У меня и у многих мелькала мысль, не сумасшедший ли этот парень? Но, с другой стороны, все, кто выступал с разоблачениями, понимали, что вколачивают гвозди в гроб этого студента, и нервничали. Все же тогда знали, чем может закончиться подобное собрание-проработка для прорабатываемого.

Я, выступая на собрании, понимал, что мне придется сообщить куратору о злополучном пропагандисте нацистских «идей», и хотел своим гласным выступлением продемонстрировать свою независимость от органов. Но когда я потом сообщал обо всем происшедшем моему куратору, то с огромным удивлением заметил нараставшее раздражение, с которым он слушал меня.

– Это все несерьезная, обывательская болтовня, фрондерство, – сказал он мне. И меня осенило: это, наверное, опять (как и с «немецким шпионом») их человек! Провокатор, возможно. И дальнейшие события подтвердили мою догадку. Парня того даже не исключили из комсомола, только перевели на другое отделение, и мы с ним больше не сталкивались.

А однажды я фактически попался на недонесении. В нашем подъезде жил драматург Николай Погодин, и я находился в приятельских отношениях с его сыном Олегом. Однажды он появился передо мной с пистолетом, который, по его словам, у кого-то купил. Я решил не сообщать об этом. Я уже думал о том, как бы мне закончить «сотрудничество» с органами. Но через какое-то время стало известно, что сын Погодина пытался покончить с собой с помощью этого пистолета. Целил в сердце, но рука дрогнула, и он попал в селезенку, которую пришлось удалить. Стрелялся якобы из-за того, что его любимая девушка покончила с собой.

После этого я уже пошел к куратору и рассказал ему о покушении на самоубийство погодинского сына, но, естественно, умолчал о том, что ранее видел его с пистолетом. Однако на следующем свидании куратор вдруг сообщил мне, что сын Погодина дал в больнице показания, что он демонстрировал мне пистолет! Я с упавшим в пятки сердцем ответил, что он, Олег Погодин, ошибается, наверное, запамятовал... Меня отпустили, выказав, однако, сомнение в правдивости моих слов и уведомив меня, что дело будет дальше расследоваться.

– Знай мы об этом пистолете заранее, можно было бы не допустить попытки самоубийства! – попенял мне гуманист-куратор.

Потом в доме стало известно, что купил Олег пистолет у знакомого уже читателю Славы Бобунова. Бобунов-отец сказал мне, что многосильный Погодин (Сталин благоволил к нему!) «вытаскивает» своего сына (от ответственности за владение оружием), «но он вытащит и моего Славку, иначе я ему устрою такую «козу», что он не обрадуется. У меня есть, что сообщить о его сыночке!» – горячился Бобунов старший. И Погодин таки «вытащил» обоих! Возможно, и меня ненароком спас. Не наказывать же меня, если два главных фигуранта избежали наказания.

В порядке отступления мне хотелось бы сказать еще несколько слов об этих двух персонажах моего рассказа – Вячеславе Бобунове и Николае Погодине, чтобы читателю яснее была картина нравов и типов того времени.

Слава Бобунов, или Бобун, как его звали все в округе, до эпизода с продажей пистолета Олегу Погодину два раза еще во время войны появлялся в Москве, в лаврушинском доме писателей. Первый раз он приехал с «фронта» в качестве генеральского адъютанта – разжиревший, самодовольный, наглый, рассказывал напропалую о своих амурных похождениях. Второй раз, уже в самом конце войны, он появился вдруг облезший, худой, злой. Оказывается, подцепил сифилис в Польше и проходил лечение на каком-то острове в Балтийском море (забыл название), на который по распоряжению Сталина свозились все жертвы любовных приключений «армии освободительницы».

Сифилисом Бобуна наградила в Польше красавица полька, как он объяснял. Поняв, что влип, он подговорил-подпоил нескольких солдат из охраны генерала, и они пошли на квартиру к польке, чтобы пристрелить ее! Но она, «стерва», куда-то уже смылась, и Бобун остался неотомщенным. Пистолет он продавал Олегу Погодину, уже будучи демобилизованным.

Примечательным типом был и Николай Погодин, любимый драматург Сталина, автор «Кремлевских курантов». Он не уступал в «проходимости» Бобунову-старшему. Сегодня из него мог бы выйти хороший олигарх! Дача Погоина в Переделкино была настоящим помещичьим хозяйством. Мычали коровы в хлеву, стаями бегали по участку поросята. Погодин умудрялся доставать такие вещи, которых тогда ни у кого в Москве не было. У Погодина, например, первого в Москве появился заграничный американский телевизор, холодильник, радиокомбайн. Помню, как однажды он, помогая своему сыну сменить в комбайне перегоревшую лампочку, внушал нам, что «лампочку, как и бабу, надо брать за цоколь!». При этом он был, похоже, постоянно в подпитии – всегда слегка пошатывался. «Папа пишет!» – усмехаясь, показывал Олег на батарею пустых бутылок, выставленных за дверь отцовского кабинета. По внешности Н. Погодин походил на купца первой гильдии, был крупным мужчиной и ходил зимой в меховой шубе с пышным воротником.

При всем при том Николай Погодин состоял в таких доверительных отношениях с чекистским ведомством, что ухитрился еще во время войны купить машину прямо из рук тогдашнего американского посла Буллита! Это был огромный «бьюик», таких больших машин в Москве еще не видели. Говорят, что когда Погодин ездил на этом «бьюике» по Москве и его шофер нажимал на знаменитый клаксон «бьюика», издававший какой-то немыслимый королевский рев, милиционеры с испугу брали под козырек и пропускали машину, не считаясь с правилами. Напомню, что нормальных людей, даже именитых, тогда за несанкционированную связь с иностранцами прямым ходом отправляли в лагеря.

От Олега я также узнал, что отец его содержал на регулярной оплате какого-то военного летчика, командира самолета, который привозил Погодину всякие диковинные товары с оккупированных территорий. Один раз он брал Олега на своем самолете в Румынию!

Но самый высокий пилотаж Погодин продемонстрировал в начале антикосмополитической кампании. Кампания эта началась в 47-м году большой статьей Александра Фадеева (он тогда возглавлял Союз писателей) в «Литературной газете». Статья была, разумеется, заказная, но Фадеев, стремясь, видимо, сохранить лицо честного человека, в качестве главного «космополита» выставил Николая Погодина, цитируя его ругательские высказывания о советских драматургах (его, Погодина, конкурентах!).

Все писатели замерли: что же теперь будет?! Но вскоре же появилась статья в «Правде», в которой Погодин был взят под защиту и, мало того, представлен как главная жертва критиков-космополитов с еврейскими фамилиями! Тогда, между прочим, была введена практика раскрытия псевдонимов: если у «космополитов» были русские псевдонимы, то в скобках обязательно печатались их еврейские фамилии!

После статьи в «Правде» в защиту Н. Погодина все писатели на мраморных ступенях нашего подъезда почтительно расступались перед ним, когда он, пошатываясь, вылезал из своего «бьюика», и были счастливы пожать ему руку, точнее, два пальца. Между прочим, Погодин – это был его псевдоним. Настоящая фамилия была – Стукалов!

Но вернусь к своему рассказу. С началом кампании против «космополитов безродных» пошли аресты среди студентов и преподавателей еврейской национальности. На мехмате арестовали нескольких студентов-евреев за «сионистскую пропаганду», причем взяли их на военных сборах, а у нас на химфаке сначала арестовали нашего декана, «сиониста» Баландина, выдающегося ученого, а потом двух студентов-евреев за то, что они выпили за его здоровье на вечеринке. Пили за этот тост все, но арестовали только двоих «инвалидов по пятому пункту», как тогда говорили.

Примерно в тот период у меня созрело окончательное решение прекратить связь с МГБ. И не только из-за антисемитской кампании. Мне стало в тягость мое двойственное положение, необходимость скрывать от людей мое сотрудничество с МГБ. Мне шел уже восемнадцатый год, и я быстро взрослел.

Когда меня вызывали кураторы, я подчеркнуто лаконично сообщал им, что ничего подозрительного вокруг себя не вижу.

– Ничего не видите?

– Ничего.

– Ну что ж, так и напишите! – говорили они мне со скрытой угрозой. Я удивлялся, о чем мне писать, если мне не о чем сообщать?

– Вот об этом и пишите! – говорили мне и подвигали бумагу. – Пишите: «Источник сообщает, что за истекший период им не было замечено никаких антисоветских действий, высказываний или террористических намерений».

И я уже отказывался иногда приходить на беседы, ссылаясь на занятость учебой. Приходил, что называется, через раз.

Они, конечно, понимали, что я стремлюсь от них освободиться, уйти. И однажды меня попытались припугнуть:

– Странно, сейчас такое напряженное время, такой накал борьбы со скрытыми недобитыми врагами и идейными агентами Запада (это куратор так вежливо высказался при мне о евреях-«космополитах»), а вы, сын старого большевика, ничего не замечаете?! Очень странно!

В свое оправдание я говорил, что мне тяжело дается учеба в МГУ и поэтому не остается времени, чтобы бывать в компаниях, в обществе, заводить знакомства. Наверное, мол, поэтому я ничего подозрительного и не замечаю.

Но я продолжал демонстрировать свое нежелание сотрудничать с органами, и с какого-то момента меня перестали приглашать на беседы. Инфантильность помешала мне тогда до конца осознать опасность этой ситуации. От мести МГБ меня спасло, вероятнее всего, имя отца. Однако я подозреваю, что их месть выразилась в том, что после окончания университета (в 52-м году) я остался без работы. Правда, почти все евреи, заканчивавшие учебу в те годы, имели тяжелейшие проблемы с устройством на работу, но детям известных или привилегированных «еврейских родителей», так сказать «ценных юде», все же делалось часто исключение. Мне – не сделали. Позже, в 60-е годы, я подружился с писателем Юрием Домбровским, в прошлом узником сталинских лагерей и знатоком «органов», и он подтвердил, что чекисты, без сомнения, отомстили мне при распределении, и если бы не отец, меня бы еще раньше почти наверняка арестовали за уклонение от сотрудничества. Нашли бы повод.

Я должен отметить в заключение, что я не стыдился своего сотрудничества с органами и рассказывал о нем близким людям: меня вынудили к сотрудничеству, и я был тогда еще незрелым человеком и в какой-то мере продуктом сталинской эпохи с ее культом бдительности. Но «общение» с МГБ очень усилило мое отторжение от сталинского строя жизни, при котором человек становился либо жертвой, либо палачом. Как писала Надежда Мандельштам: «Одна половина народа сидела в лагерях, а другая – строчила доносы!». И как читатель, наверное, догадывается, эта история еще не раз давала о себе знать в дальнейшей моей жизни.

А теперь я хочу сделать комментарий к главной теме этой главы, глядя из сегодняшнего дня.