Текст книги "Путешествие в будущее и обратно"

Автор книги: Вадим Белоцерковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 56 страниц)

– Может, ты боишься? Может, она у вас не зарегистрирована? – внаглую спросил Новиков.

– Зарегистрирована, – соврал я.

Напомню, что пишущие машинки при Сталине полагалось регистрировать в милиции, чтобы в МГБ от каждой пишущей машинки был отпечаток шрифта. Но родители приобрели машинку еще до всяких сталинских строгостей, а после выхода соответствующего постановления не озаботились ее регистрацией, возможно, забыли.

Новиков, однако, оказался изобретательным. Воспользовавшись тем, что я на какое-то время отлучился из комнаты, он ловко подъехал к матери: пишет, мол, об отце и является горячим поклонником его творчества... Когда я вернулся, то увидел, как мать выносит ему машинку!

Отпечатав свои листки, в отличном настроении, враз закончив «оперативную разработку», Новиков отправился восвояси. «Источник сообщает» и все такое...

Мне стало понятно, какой ценой Новиков остался в Москве и даже в своей квартире.

После его ухода я обо всем рассказал родителям и жене, и мы стали ждать ночного звонка в дверь. Мать трясло. Она уговаривала меня бежать куда-нибудь из Москвы. И сколько «комплиментов» наслушался от нее бедный отец по поводу его «проклятой революции»!

– В 37-м году, – кричала мать, – я ждала твоего ареста, а сейчас должна ждать ареста сына!

Мною овладела апатия: ничего уже не поделаешь, никуда не скроешься. Вновь засверлила мысль о самоубийстве. Но на донышке оставалась надежда, держала. Та позорная надежда, из-за которой люди роют собственную могилу, вместо того чтобы броситься с лопатой на расстрельщиков и получить легкую смерть.

Шел, кажется, уже февраль 1953 года.

Новиков явился вновь. Он стал интересоваться моей жизнью, взглядами и ... друзьями. Я понял, что там решили создать групповое дело. Новиков приходил еще несколько раз, разумеется, без предварительных звонков и согласования. Пришлось срочно, наврав с три короба, просить моих друзей и знакомых не приходить ко мне до времени.

Но пришел март 1953 года, когда неожиданно «ранней весною флаги улыбнулись черной каймою», как написал потом Борис Слуцкий в своем знаменитом стихотворении по поводу смерти Сталина. «Трубы, взревите, ногами вперед поехал смотритель...»

У нас после смерти Сталина появилась глухая надежда, что моему делу не дадут хода, забудут, не до того им будет.

И 1 апреля настал день реабилитации «врачей-отравителей», о чем было торжественно объявлено от имени самого Берии. Начался, по выражению Солженицына, «отлив». Новиков пришел еще раз, но какой-то вялый, потухший, словно осенняя муха. Хотя ему, казалось бы, надо было радоваться: у него ведь должна была появиться надежда на возвращение отца!

– Что творится-то?! – сказал я.

– Да. Еще и не то будет... – протянул он. И ушел. Непонятно, зачем приходил. И сгинул. Больше я его никогда не видел.

Почему Новиков был так явно не рад тогдашнему повороту событий? Очевидно, он чем-то сильно перегрузил свою совесть – какими-то тяжелыми доносами, или как-то против отца выступил, возможно, отрекся от него. Так многие тогда делали, чтобы не попасть в лагеря.

При Хрущеве маршал Новиков был реабилитирован одним из первых, его мемуары печатались в «Новом мире».

Моя мама, осмелев, позвонила в Литинститут. Ни на каком факультете Новиков, конечно, не числился. «Издохновение вождя», как я это называл, спасло меня от хорошего срока лагерей. Тогда всем политическим давали срока максимальные – 25 лет.

После 1 апреля я пошел в школу, в которую уже обращался в поисках работы по совету Эренбурга. Тогда со мной даже и разговаривать не стали, а сейчас – с радостью приняли на работу.

– Теперь все будет хорошо! – сказал отец. И тут уж меня прорвало.

– Ничего хорошего при этом режиме не будет! – закричал я. И впервые мелькнула мысль, что хорошо было бы убраться из этой страны к такой-то матери.

Работая в школе, я продолжал искать себе место в науке, но все поиски по-прежнему оставались безуспешными.

Однажды позвонил и Яков Иванович Герасимов:

– Вадим, вы не передумали заниматься наукой?

Я сказал, что не передумал, и Герасимов сообщил мне, что у него на кафедре появилась вакансия, и он попробует оформить меня к себе.

Через пару недель позвонил еще раз и сказал, что у него ничего не получилось. «И вновь все по той же причине!» – пояснил он.

После этого я решил окончательно распроститься с мечтами о научной карьере. Работать из милости, под угрозой вновь оказаться под ударом, работать для этого режима, укреплять его?!

Процесс моего отторжения завершился.

Дни похорон Сталина были днями большой истории, и на них стоит хотя бы коротко остановиться, вернувшись немного назад.

Врезались в память минуты прощальных гудков фабрик и заводов. Гудки должны были начаться в определенное время, и город замер в ожидании. Остановились трамваи, машины, люди вышли на улицы и стояли молча, глядя в небо. Никогда в жизни я не слышал такой гулкой, тревожной тишины. И в то же время тишина эта была узнаваемой, знакомой: казалось, что в какой-то другой жизни я ее уже слышал.

И вот застонали гудки бесчисленных московских заводов и, множась, густея, поплыли над городом в сыром мартовском небе. Боже, какие серьезные, остановившиеся лица были у людей. Таких лиц я тоже больше никогда не видел. Все понимали, что кончилась целая эпоха и впереди – тревожная неизвестность. В уголке сознания промелькнула мысль: эх, если бы сейчас что-нибудь началось!

Но ничего хорошего не началось. Начались позорные дни смертоубийственной давки в толпах москвичей, желавших проститься с «отцом родным».

Город был словно на осадном положении. Везде солдаты, военные машины, заграждения из них. Солдаты, отогреваясь, лежали на полу в залах метро. Центр, улица Горького, улица Чехова и многие другие были закрыты для транспорта. Все шли вверх по улице Горького к Белорусскому вокзалу, а оттуда по улице Чехова спускались обратно в центр, к Колонному залу, где лежал гроб с телом «хозяина».

В квартиру к нам ввалились мои сверстники – соседи по подъезду: Олег Погодин, Тата Сельвинская, Кома и Миша Ивановы, еще кто-то. Предложили присоединиться к ним – идти в Колонный зал прощаться с вождем. Пришлось пойти, но в начале улицы Горького мы с женой затерялись в толпе и повернули обратно домой.

Несмотря на все принятые властями меры уже к вечеру первого дня похорон стали приходить страшные вести о задавленных, задушенных, затоптанных людях. Точная цифра погибших осталась неизвестной. Поговаривали о сотнях и даже тысячах жертв «прощания». Сталин, даже лежа в гробу, продолжал убивать.

Слезы скорби по усопшему тирану и смертоубийственная давка были двойным безумием, ибо у доброй половины плакавших и давившихся в толпе людей наверняка кто-нибудь из близких погиб или погибал в сталинских лагерях. Вспоминалось: «Нация рабов! Сверху донизу – все рабы!».

Всем известны фотографии похорон Ленина в январе 24-го года. Тот же Дом Союзов, те же улицы и не меньшее количество народа в колонне, уходящей в двери Дома Союзов. Но никаких войск кругом и никакой давки. Отец с матерью ходили прощаться с Лениным. Люди шли в полном спокойствии, сами поддерживали порядок, не напирали, не валили, не топтали друг друга. Другой был народ? Да, наверное. Но и то сказать – обыватели, холуи, мелкая буржуазия, которые в начале века устроили «ходынку» на короновании Николая Второго, с Лениным прощаться не ходили. Зато приехало много крестьян из центральных губерний. К 24-му году НЭП уже проявился во всю свою силу, и отношение большинства крестьян к Ленину и советской власти положительно переменилось. Отца, между прочим, поразил один из таких крестьян, с которым он разговорился по дороге к Колонному залу.

– Ленин был белой вороной среди царей, – сказал крестьянин, – не завелись бы снова черные вороны на троне!

Недавно Борис Березовский в интервью для «Свободы» заявил с присущим ему апломбом, что Сталин пользовался всенародной любовью, и в доказательство рассказал о своем отце, который, мол, плакал, узнав о смерти Сталина, хотя к тому моменту два года ходил без работы из-за своего еврейства. Типичная, на мой взгляд, реакция дворового холопа, который плачет по барину, несмотря на то что барин не раз приказывал его сечь на конюшне.

У нас в семье отношение к Сталину и его смерти выразила мама: «Подох наконец-то!» – сказала она. Ее «любовь» к вождю была безграничной!

Итоги сталинизма

Подводя итог эпохи Сталина, хочу сравнить два главных тоталитарных режима прошедшего века: сталинский и гитлеровский. Одно из главных различий между ними я вижу в том, что нацистский режим НЕ занимался истреблением собственного немецкого народа и своих руководящих кадров. Гитлер репрессировал и нередко уничтожал немцев, пытавшихся бороться с нацизмом, жестоко расправился с угрожавшими его личной власти «штурмовиками» (первым вооруженным формированием нацистов под командованием Рема), но массовых репрессий, подобных сталинским, среди немцев не проводил. Агрессивность Гитлера и нацистов была направлена главным образом на другие народы.

Для сталинского же режима главным объектом агрессии был собственный народ, и жертвами были массы людей, даже не помышлявших о борьбе с режимом, часто преданных ему. Если сложить жертвы раскулачивания, голода, организованного Сталиным в 1932 году на Украине, жертвы политических репрессий, включая солдат, погибших во время Отечественной войны от пуль заградотрядов и «Смерша», потери от депортации народов, плюс жертвы войны, львиная доля которых тоже на совести сталинского режима, то получится сумма минимум в 50 миллионов – сокрушительный удар по генофонду народа.<sup>[6]6
  По данным западных историков, минимальная суммарная цифра прямых жертв режима по перечисленным «статьям» составляет 35 миллионов человек. Плюс миллионов 15 избыточных потерь Отечественной войны – косвенных жертв сталинского режима.


[Закрыть]</sup>

Но я, конечно же, далек от того, чтобы утверждать, что гитлеровский режим был лучше сталинского. Оба, как говорится, были хуже. На счету у нацистского режима не меньшее число загубленных жизней, если учесть жертвы Холокоста и Второй мировой войны, развязанной нацистами в соавторстве со сталинистами. Оба режима были адом во плоти, и оба были способны, доберись они первыми до атомного оружия, уничтожить жизнь на Земле. Но нацеленность сталинского режима на истребление в первую голову людей в собственной стране – в этом, согласитесь, есть что-то жуткое, дьявольское.

И страшно ведь еще то, что жестокость по отношению к собственному народу характерна не только для сталинизма, но и является российской традицией, словно Россия заколдована кем-то или проклята. И от этой традиции мы не избавились до сих пор! Я имею в виду прежде всего беспощадную жестокость нынешних российских реформаторов, предпринимателей, чиновников, из-за алчности которых вымирает по миллиону людей в год. Цифра – вполне созвучная сталинскому людоедству. В русле этой традиции лежит и чеченская война, точнее, геноцид чеченского народа.

Сталинизм не только нанес колоссальный урон генофонду народа, но и растлил народ морально, приучил людей к бесправию, ко лжи, к доносительству, жестокости. Социальная пассивность и безответственность, способность не обращать внимания на страдания окружающих, звериный эгоизм стали условием самосохранения, выживания.

Кастрировал режим и интеллект народа, приучая людей говорить и делать абсурдные, идиотические вещи. Особенно пострадала от этого гуманитарная интеллигенция, деятельность которой не была связана с практикой, с производством, т. е. с необходимостью хоть как-то рационально поступать и мыслить.

Наконец, режим усиленно спаивал людей. Разъезжая впоследствии по стране, я с достоверностью узнал, что по секретному предписанию партийные и хозяйственные власти должны были всегда и везде бесперебойно обеспечивать народ алкоголем. В сельпо могло не быть «бычков в томате» и хлеба, но водка должна была быть во что бы то ни стало.

В итоге сталинизм лишил людей способности к самозащите, самоорганизации, объединению.

Только этим можно объяснить феноменальное, поражающее весь мир долготерпение российских людей в эпоху строительства нового «светлого будущего», в свою очередь разрушающего страну, ее природу, духовное и физическое здоровье людей.

И еще необходимо остановиться на факте внедрения Сталиным антисемитизма в жизнь общества. Почти никто не осознает у нас до конца значение этого явления. Я сам полностью это осознал только в процессе работы над книгой.

Антисемитизм был главным оружием нацизма и одним из его главных преступлений. После разгрома нацизма, после вскрытия лагерей смерти антисемитизм ужаснул всех нормальных людей в цивилизованных странах. В том числе и большинство немцев. Процесс раскаяния прошел так глубоко и широко, что захватил все немецкое общество. Показательно, что в Германии было создано даже объединение детей нацистов с целью помочь всем желающим молодым немцам выезжать в страны, пострадавшие от Германии, для работы по восстановлению разрушенного. Много немцев работало и в Израиле, в кибуцах. Я лично был знаком с такими людьми.

Но нацистский антисемитизм не исчез в 1945 году, он перебрался в страну, победившую Германию, в страну, «спасшую мир от коричневой чумы». Это ли не чудовищно? И не является ли это мрачным знамением для дальнейшей судьбы нашей страны?

Не надо только говорить, что насаждение антисемитизма было исключительно делом рук Сталина. Да, Сталин санкционировал перенос штама «коричневой чумы» на российскую почву, но какой благодатной она оказалась для этой заразы! Сколько было последователей у доктора Тимашук, «разоблачившей» кремлевских врачей-отравителей, сколько было борцов с «космополитами безродными» за русские приоритеты!

В Италии и Испании антисемитизмом не удалось заразить народ даже при фашистских режимах!

После смерти Сталина антисемитизм в России лишь слегка был смягчен, но не снят с «вооружения партии», с которой значительная часть народа была на самом деле едина, особенно опять же в деле антисемитизма. Не изжит он и до сих пор. Показателен в этой связи тот факт, что российское общество, его творческая элита не хочет замечать, что человек, которого до сих пор иные величают «совестью русского народа» и «выдающимся гуманистом» – речь о Солженицыне, – был и остается махровым антисемитом, недавно выпустившим в свет очередной свой антисемитский труд «Двести лет вместе».

Германия и Россия

Сопоставлю в заключение современные Германию и Россию. Когда в середине 90-х годов неонацисты в Восточной Германии подожгли общежитие для турецких эмигрантов и в огне погибли три турчанки, по всей Германии прокатились стихийные антинацистские демонстрации, в которых в общей сложности участвовало около полутора миллионов человек. (Подробнее об этих демонстрациях я расскажу дальше, в главах об эмиграции.) И теракты неонацистов после того прекратились! «Неонаци» поняли, что они – изгои в немецком обществе.

А в Москве недавно русские нацисты при попустительстве милиции учинили погром на Царицынском рынке, убили трех «черных» и до 30 человек ранили. Большие были демонстрации протеста? Никаких не было! И обвинение арестованным было переквалифицировано с погрома на хулиганские действия. Я уж не говорю о том погроме, который вот уже скоро шесть лет идет в Чечне!

Когда я рассказываю, как теперь относятся люди в Германии к проявлению нацистского человеконенавистничества, меня иногда спрашивают, в чем причина этого, почему немцы, в отличие от россиян, проявляют большую гражданскую ответственность и активность? Ведь они тоже не так давно жили при бесчеловечном тоталитарном режиме и поддерживали его.

Ответ не прост. Во-первых, нацизм продержался в Германии намного меньше, чем сталинизм у нас. Нацизм —12 лет (с 1933 по 1945 год) сталинизм – 58 (с 1927 по 1985 год).

Но главное, на мой взгляд, состоит опять же в отличии нацизма от сталинизма. Нацизм прежде всего опьянял, зомбировал людей, сталинизм – разлагал морально.

Конечно, нацизм тоже производил разлагающее действие, но не это было главным его оружием. Нацизм одурманивал немцев изощренной шовинистической пропагандой, которая велась с помощью «продвинутых» немецких социопсихологов. Вспомним потрясающие воображение нацистские парады, когда массы солдат двигались по площадям, как тевтонский лес. Апелляция к прапамяти: Германия в древности была страной непроходимых лесов, в дебрях которых тевтоны истребляли непобедимые римские легионы. Вспомним речи Гитлера и его сподвижников, приводившие толпу в истерическое состояние – вскидывание леса рук с криком «Хайль Гитлер!», бесчисленные красные стяги с черной свастикой и многое другое.

Взвинтили до предела шовинистический угар и головокружительные успехи режима перед мировой войной и в ее начале.

Сталинизм же разлагал людей бесподобной лживостью, цинизмом, когда провозглашалось одно, а делалось совсем другое. Нацизм, к примеру, откровенно заявлял о превосходстве немцев, арийской расы над всеми другими народами и расами, а сталинизм маскировал русский шовинизм декорацией интернационализма и «дружбы народов». Человеческого облика лишала людей и атмосфера беспримерного страха перед властями, нагнетаемого бесконечными и многообразными репрессиями. Людей сажали не только за антисоветскую пропаганду, но и за сбор остававшихся на полях колосьев или картошки, за уход с работы без разрешения дирекции, за аварии на производстве, за аборты, за пропаганду «космополитизма», за продажу валюты и т.д. до бесконечности. Не забыть прибавить сюда и массовое доносительство и опять же страх перед ним.

Когда Германия потерпела сокрушительное поражение и открылась вся сущностная ложь и нечеловеческая жестокость нацизма, и немцев стали презирать повсюду в мире, расистский дурман в их головах рассеялся как дым, наступило отрезвление, пришел стыд, раскаяние, возникло стремление смыть позор.

Когда же рухнул тоталитаризм в нашей стране, моральная деградация никуда не делась, не испарилась. Деградация, в отличие от опьянения, наваждения, быстро не проходит! Более того, деградация российского общества предопределила создание нынешнего режима, который с новой силой продолжил процесс морального разложения общества.

Уже после того как я закончил эту главу, стало известно выступление Путина в Польше (16 января 2002 года), когда на вопрос, не намерено ли российское правительство по примеру немецких властей выплачивать компенсации родственникам расстрелянных при Сталине польских офицеров, Путин ответил, что нельзя равнять гитлеровский режим со сталинским. Гитлеризм, мол, в отличие от сталинизма был агрессивным режимом, развязавшим мировую войну. И такое Путин не смутился говорить в стране, где каждый камень помнит, как Гитлер вместе со Сталиным начали мировую войну разделом Польши. Это ли не свидетельство того, как глубоко погружены в прошлое нынешние руководители страны и как разложил сталинизм российских людей?

Часть вторая ПУТЕШЕСТВИЕ В БУДУЩЕЕ

Глава 6 Катастрофа в школе. Начало путешествия

Осенью 1953 года по совету жены я перешел из обычной школы в железнодорожную школу рабочей молодежи, в которую ранее поступила работать и жена (преподавателем истории) по совету ее отца, руководившего, напомню, в МПС отделом образования и культуры. На истфак жена, между прочим, тоже пошла учиться по совету отца. «История – это школа управления государством!» – любил он говорить. И на истфаке тогда училось очень много детей первых лиц партии и государства.

В школе рабочей молодежи весной 1955 года произошло событие, которое подтолкнуло меня к началу моего «путешествия в будущее».

Близился к концу голубой месяц май, когда в один из дней я присутствовал ассистентом на выпускном экзамене по математике в десятом классе. На этом злосчастном экзамене я отобрал шпаргалку у одного очень неприятного великовозрастного типа, некоего Воронцова. Он уж слишком нагло списывал, в открытую, с вызовом. Он был из того сорта учеников ШРМ, которые откровенно ничего не учили, рассчитывая на то, что из школы их все равно не выгонят и оценку ниже тройки в аттестате зрелости не выставят. В те времена в школах свирепствовала так называемая процентомания, когда качество работы директора и школы определялось главным образом по среднему проценту успеваемости и проценту отсеиваемости, т. е. по доле учеников, бросивших учебу или исключенных из школы. Чем меньше эта доля – тем лучше, значит, поставлена работа в школе. Шло даже социалистическое соревнование между школами, у кого процент успеваемости будет выше, а отсеиваемости – ниже. И потому каждая двойка на экзаменах была трагедией для директоров, «ЧП», как тогда говорили, и директора требовали от учителей двоек не ставить. В результате ученики не утруждали себя учебой, и работа учителей превращалась в унизительное и бессмысленное занятие. При каждой «оттепели» газеты публиковали статьи против «процентомании», но все оставалось на прежнем месте.

Так вот, отобрал я тогда шпаргалку у Воронцова, но он, разумеется, выклянчил у проводившего экзамен учителя свою тройку, и я забыл о нем. Выхожу из школы, иду через задний двор с группой учеников, наслаждаясь окончанием нудного дня и майским вечером, и вдруг меня нагоняет Воронцов и, заметно нервничая, предупреждает, что если я и на экзамене по химии (когда мое слово будет решающим) отберу у него шпаргалку или выставлю двойку, то он «наведет» на меня своих друзей-уголовников, и они прикончат меня, «зарежут», как он просто выразился. Ни больше, ни меньше. Сказал – и ушел вперед, оставив меня размышлять, что же мне теперь делать.

И с этого эпизода пошла накручиваться, как это часто случалось в советские времена, невероятная история, которая закончилась для меня тяжелейшими переживаниями и практически запретом работать преподавателем, в конечном итоге – решительно повлияла на всю мою жизнь.

В тот вечер угрозу Воронцова слышали несколько сопровождавших меня учеников, и на другой день об этом знала уже вся школа. Мне ничего не оставалось, как пойти к директору, точнее, к директрисе, коей была пожилая преподавательница конституции по фамилии Черкасова, всегда носившая на груди орден Ленина. Я в соответствии с существовавшими для подобных случаев правилами потребовал снять Воронцова с экзаменов. Меня поддержала завуч, и директриса вроде бы согласилась. Но через день или два она вызвала меня и заявила, что советовалась в Министерстве путей сообщения, которое курировало школу, и там ей сказали, что Воронцова нельзя снимать с экзаменов, потому что угрожал он мне вне школы и имело, мол, место «взаимное озлобление». (Или в подобном случае должна возникать взаимная любовь?)

Мне пришлось подчиниться. Но на экзамене по химии Воронцов выкидывает новый номер. Видя, что я слежу за ним, чтобы он не мог списывать, и поняв, что я буду спрашивать его по-настоящему, он встает и заявляет, что отказывается сдавать мне экзамен, потому что я «на него уставился», и, хлопнув дверью, покидает класс.

Директриса Черкасова и тут попыталась спасти положение, предложив потребовать от Воронцова, чтобы он извинился передо мной. Но учителя, члены экзаменационной комиссии, сгоряча не смогли сдержать своего возмущения и в один голос вскричали, что Воронцову необходимо выставить единицу и тем самым отстранить от экзаменов, лишить аттестата зрелости. При наличии хотя бы одной неудовлетворительной оценки аттестат не выдавался. Директриса с неохотой согласилась, и я вывел Воронцову в ведомости единицу.

Однако через день-другой я узнал, что Черкасова опять ходила в министерство, на этот раз вместе с Воронцовым и с верными ей учителями в качестве представителей всего «учительского коллектива». И она добилась отмены неудовлетворительной оценки. Было решено, что Воронцов будет еще раз сдавать химию, но уже другому учителю из другой школы, и мне запрещено было даже присутствовать на этом экзамене.

Несколько слов о Черкасовой. Еще с юности у меня осталась неприязнь к школьным директорам, однако в школе, в которую я попал по воле случая, действительность превзошла все мои самые худшие воспоминания. Черкасова оказалась особой на редкость неприятной, тупой, грубой и одержимой страстью всех воспитывать – и учеников, и учителей. Она была типичным порождением сталинской эпохи. Интересная деталь. Ее сын был известным поэтом-правдистом, т. е. сочинителем патриотических виршей «на случай», которые отличались удивительной даже для такого жанра наглой примитивностью. Учителя шепотом рассказывали, что у него нет никакого образования, что раньше он работал пионервожатым, и главное, был настоящим пропойцей, и часто, напившись, бил свою орденоносную мать. Кроме того, ходили слухи, что муж ее был арестован в 37-м году и погиб в лагерях, что она тщательно скрывала.

Для иностранных читателей, да и для российской молодежи надо отметить, что мания воспитывать людей была одной из самых отвратительных черт советского тоталитаризма. Воспитывали человека от ясельного возраста и до гробовой доски. Начальники воспитывали своих подчиненных, коллективы – своих членов, партия (т. е. партийное руководство) – и тех, и других. Чуть что не так, высшее начальство кричало на низшее: «Плохо воспитываете коллектив!», «Усилить политико-воспитательную работу!». Воспитание это было конгломератом из политзанятий, лекций, собраний и элементарного укрепления дисциплины – требования беспрекословного подчинения начальству. Но это было и воспитанием готовности донести на товарища, предать его, услужить начальству безропотно, выступить штрейкбрехером, солгать в пользу коллектива, т. е. опять же начальства, «петь в унисон», «идти в ногу» и т. д. Одновременно это было и жестокое подавление всех проявлений настоящего коллективизма и солидарности.

Как-то еще в университете меня и двух моих товарищей по группе студенты уполномочили попросить начальника военной кафедры перенести зачет, который должен был быть перед каким-то очень важным профильным экзаменом и мешал хорошо к нему подготовиться. Мы трое вошли в кабинет к начальнику кафедры, пожилому генералу, и только открыли рот, как он попросил нас выйти и заходить по одному. «Мы решили просить Вас», – начал было я, зайдя в кабинет, но генерал мягко остановил: «Не мы, а – я, вы – лично! В Советской армии не полагается коллективных просьб и действий, это может квалифицироваться как бунт». После меня он вызвал второго студента. «Что Вы хотите заявить?» – «Так ведь Белоцерковский уже сказал...» – «Он говорил только за себя!» – воспитывал нас генерал. И так каждого заставил сказать: «Я прошу перенести зачет, потому что мне трудно будет подготовиться к экзамену...».

Но вернусь в школу рабочей молодежи. Черкасова, конечно, сразу почувствовала мое критическое отношение к ее воспитательской деятельности и невзлюбила меня, что называется, с первого взгляда. «Я с самого начала поняла, – скажет она потом, – что Белоцерковский – чуждый человек в советской школе!» А тут еще прибавился мой отказ вступать в партию! Я уже к тому времени свирепо ненавидел существовавший в стране строй, но отказ мотивировал, как полагалось в таких случаях, «недостаточной политической зрелостью».

Больше всего мне доставалось от директрисы за «двойки», которые я по неопытности стал было выставлять нерадивым ученикам. «Эта двойка означает вашу собственную недоработку! Вы выставили ее самому себе!» – кричала Черкасова. Она доходила до того, что делала подобные выговоры и мне, и другим учителям прямо в классе, при учениках, собственноручно возвращала им на экзаменах отобранные у них учителями шпаргалки, заставляла учителей выскребать ошибки в письменных работах. И ученики из нахальных, видя такое, наглели еще больше. Ко всему еще среди учеников и учителей она имела постоянных осведомителей, к числу которых, как я узнал позже, принадлежал и мой добрый ангел Воронцов.

После того как мне стало известно, что Воронцов будет еще раз сдавать химию другому учителю, я сам пошел в министерство. Но этот мой поход, как я и предполагал, окончился безрезультатно. Чиновники меня выслушали (во множественном числе я говорю о них потому, что сидели они в кабинетах всегда и везде парами, наверное, чтобы никто не чувствовал себя вне контроля) и посоветовали быть осторожным: «Мы не заинтересованы потерять такого молодого преподавателя, как вы. Кто его знает, этого Воронцова!». Совет этот больше смахивал на угрозу. Как водится, чиновники пообещали «разобраться». Но переэкзаменовку Воронцова не отменили, и он сдал и химию, и остальные экзамены, и получил желанный аттестат.

Однако история на этом не кончилась. Черкасовой в министерстве дали добро на возбуждение моего «персонального дела», что в те времена означало нечто вроде судебного разбирательства, как правило, с заранее предрешенным исходом.

Для меня начались черные дни. Я узнал, что Черкасова проводит серьезную подготовку к собранию: допрашивает учителей и учеников. В том числе и на предмет, не вел ли я с ними «антисоветских разговоров»? Потом я узнал, что двое учеников донесли на меня. «Разговоры» я действительно вел.

У читателя может возникнуть вопрос, не пытался ли я использовать «родственный ресурс» – попросить помощи у тестя, в ведении которого находились железнодорожные школы рабочей молодежи? Нет, не пытался, потому что заранее знал, что он не станет мне помогать.

Отношения у меня с тестем были холодными, он меня недолюбливал, чувствуя мой антисоветский настрой, но главное состояло в том, что дело мое приняло «политический» по тем временам характер, и попытка защитить меня была бы для него рискованной.

Педсовет, на котором разбиралось мое «дело», потряс меня до глубины души. Потом, когда я стал заниматься беллетристикой и написал повесть по мотивам этого события, я назвал ее «Половина жизни». Такое ощущение было у меня после педсовета, будто разрубил он мою жизнь на две части.

Никогда не забуду атмосферы, которая встретила меня в учительской: директриса с дергающимся плечом, напряженные, мрачные лица учителей, люди не смотрят друг на друга, а на меня украдкой кидают такие взгляды – смесь страха и любопытства, какими смотрят, наверное, на приговоренных к смерти. Эти взгляды – моих коллег! – были страшнее всего.

На педсовет явилась и представительница министерства, что было для меня очень плохим знаком.

Директриса в своем докладе, который она читала по заготовленному тексту, возвела гору немыслимых обвинений. Не даю ученикам твердых знаний, а потом шпионю за ними на экзаменах, грубо отбираю шпаргалки, грубо задаю вопросы, нервирую, терроризирую, не уважаю «советских тружеников», «смотрю на них, как на какую-то низшую расу»....

– Мы вам этого в советской школе не позволим! – патетически восклицала Черкасова, потрясая красным, испачканным чернилами кулачком. Орден Ленина колыхался на ее обширной груди, отвислые, бульдожьи щеки горели малиновыми пятнами, на шее клубился пышный розовый шарф – по торжественному случаю!