Текст книги "Путешествие в будущее и обратно"

Автор книги: Вадим Белоцерковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 56 страниц)

Глава 23 Кризис

Еще один развод.

Смерть матери.

Блокада. Параллельный мир.

История Аниты Бришке-Белоцерковской.

Женя и сэр Бернар

Годы 1977—1978 были для меня временем тяжелого кризиса. В эмиграции обильно рвались не только дружеские, но и семейные связи. Развалилась, как я уже говорил, и моя семья. Выявилось, что моя жена принадлежала к числу женщин, сильно подверженных влиянию окружающих людей. В России меня, а следовательно окружали друзья и атмосфера уважения. В эмиграции же все переменилось: вокруг сгустился смог враждебности. А в Мюнхене жена со временем тоже стала работать на «Свободе» – переводчиком с английского в отделе новостей, где сидело много энтэссовцев, и где враждебные настроения по отношению ко мне обступили ее особенно плотно. И она начала постепенно поддаваться им. На этот грунт стали накладываться и другие моменты. В эмиграции недостатки людей часто начинают словно вспучиваться, вылезать на поверхность, закипать. Я долго терпел ради детей, но в конце концов пришлось разводиться.

И в то же самое время, 7 февраля 1978 года, я получил из Москвы сообщение о смерти матери.

Я почувствовал ее смерть. Вечером того дня мне вдруг стало неспокойно, захотелось позвонить матери, но ее телефон не отвечал. Она умерла в тот вечер в больнице во время операции. У нее не выдержал ее искусственный желудок, произошло прободение – и операция не помогла. Потом я узнал от ее подруги, что умерла она именно в тот час, когда я ей звонил. Мать тоже похоронили на Немецком кладбище, рядом с отцом. Родители остались в России на Немецком кладбище, а я – в Германии, в эмиграции!

И опять передо мной встал неразрешимый вопрос, должен ли был я оставлять мать одну? Вновь вспомнил я формулу Иосифа Юзовского: «Что для человека возможно, рано или поздно может представиться необходимым». Конечно, где и кем бы я смог в Советском Союзе работать, и в лагерь рано или поздно попал бы – матери легче бы не стало. Давила меня и необходимость то и дело брать у матери деньги на жизнь, подтачивая небольшие ее сбережения. И все же, все же...

Дачу в Кратово я хотел через Инюрколлегию передать старшему сыну Сергею, но он по-прежнему боялся связи со мной, не пришел даже на похороны бабушки. Дача попала в чужие руки.

Смерть матери и развод совпали с началом тотальной блокады моих работ в русской эмиграции. После выхода «Демократических альтернатив» в 76-м году во всех русских эмигрантских изданиях установился бойкот любых моих работ и даже не допускалось упоминать мое имя. Исключение некоторое время составлял выходивший в Америке журнал «Новый американец», который редактировал Сергей Довлатов, но после того как его вытеснили из этого журнала, он также закрылся для меня.

В том же 77-м году я попытался издать сборник рассказов, который в 68-м году был отвергнут в «Советском писателе» как идейно порочный. Оптовый торговец русской книгой Орест Нейманис посоветовал мне обратиться в находящееся в Канаде издательство «Заря», которое он охарактеризовал как политически весьма нейтральное, коммерческое, т. е. для меня более всего подходящее. Я написал в это издательство письмо, объяснил происхождение рассказов, их судьбу в СССР и попросил сообщить, интересует ли издательство в принципе такой сборник? В ответ я получил следующее письмо:

«В. Белоцерковскому Мюнхен, Германия 22 сентября 1977

Подтверждаем получение Вашего запроса о возможности выпуска сборника Ваших произведений издательством ЗАРЯ. Издательство ЗАРЯ не коммерческое предприятие, оно создано, главным образом, для опубликования работ, разоблачающих сущность коммунизма. В Ваших статьях мы видим пренебрежительное отношение к нашему народу, к истории России, к истории борьбы русского народа за освобождение от коммунизма. Мы также видим Ваши попытки подлечить некоторые недуги коммунизма и не замечаем стремления вести с этим международным злом повсеместную и последовательную борьбу, вплоть до его уничтожения. Поэтому нас не интересует издание Вашего сборника. Председатель издательства «Заря» Сергей Зауер».

Заметьте – нет даже общепринятых форм вежливости в начале и в конце письма. С подобным я не сталкивался и в СССР!

И самое поразительное здесь, как и в других подобных отзывах, – это утверждение: «В Ваших статьях мы видим пренебрежительное отношение к нашему народу». Это при том, что я единственный – подчеркиваю, единственный – среди всех эмигрантов выступал печатно против уничижительного отношения к российскому народу как со стороны новых «демократических» политэмигрантов, так и национал-патриотов, презиравших реально существующий в советской России народ. В эмиграции господствовала самая настоящая народофобия. И война с народофобией была второй главной темой моей публицистики на Западе.

Эмигрантские объединения не распространяли моих книг среди людей, приезжавших из Советского Союза, – моряков, туристов. Если бы я знал тогда то, что знаю сейчас (что блокада эта была скреплена КГБ), мне было бы много легче. Легче терпеть преследования врагов, чем людей, находящихся, казалось бы, по одну с тобой сторону баррикад. Но впервые ясно я понял причину монолитности блокады по отношению ко мне лишь в 1981 году в связи с деятельностью польской «Солидарности». Об этом я расскажу позже.

После того как провалилась попытка создания журнала, я застревал навечно на «Свободе» и лишался возможности писать прозу. Что называется, куда ни кинь! Впервые появилась мысль, что, может быть, надо уходить из жизни.

Но сил было еще много, и я смог мало-помалу преодолеть кризис. Помогли мне опять же и мои чехи – дружбой, вниманием, уважением. Я подружился тогда со знаменитым чешским бардом Карелом Крилом, работавшим на РСЕ. В 68-м году он в Чехословакии был как Высоцкий, Окуджава и Галич в одном лице. Очень характерно, что вернувшись на родину через 20 лет изгнания, когда в Чехословакии рухнул просоветский режим, Карел стал популярен еще больше, чем в 68-м, сделался кумиром молодежи. У нас такое, увы, невозможно.

С Карелом мы гуляли по окрестностям Мюнхена, пили пиво в «биргартенах», на чешских вечеринках я наслаждался его песнями.

Один попутный эпизод. На Запад, во Францию эмигрировала Наталия Горбаневская. Приехала и в Мюнхен, на «Свободу». Я спросил Крила, не хочет ли он познакомиться с Горбаневской? Он изъявил желание, и я пригласил Горбаневскую домой, и Крил пришел. И вот встретились: участница героической демонстрации 68-го года на Красной площади в знак протеста против оккупации Чехословакии и один из героев Пражской весны. И никакой встречи не получилось. Горбаневская смотрела на Крила без интереса, была суха и высокомерна. И всю дорогу повторяла, что она – православная, и что это такое – православие – для спасения души, России и мира. А Крил был задиристым петухом, и он вдруг сказал: «Значит ты – православная?». Чехи быстро переходили на «ты». «Да!» – отозвалась Горбаневская. «А я – левославный!» – бросил он ей. Горбаневская растерялась. Это было для нее как двойная пощечина: над ее православием насмешка, да еще с нестерпимой для нее приставкой «лево». Поджала губы, сделалась совсем злой монашкой и вскоре – ушла. Крил был очень доволен. И никаким левым он, между прочим, не был, как и правым. Идеологическими категориями он мало интересовался, был талантливым артистом, органическим демократом и патриотом своей маленькой многострадальной родины.

Сблизился я в то время и с Карелом Ездинским, также работавшим на РСЕ (чехом, который вел последний репортаж из Праги 22 августа 68-го года и у которого день рождения приходился на 7 ноября), и с Радославом Селуцким, одним из «отцов» проекта экономических реформ Пражской весны, жившим тогда в Мюнхене. Всех троих, увы, уже нет в живых.

Встречались мы время от времени и с Пеликаном, когда он приезжал в Мюнхен или я в Рим. Приезжал в Мюнхен и останавливался у меня Антонин Лим, перебравшийся к тому времени из Нью-Йорка в Париж, где он профессорствовал в Сорбонне.

Ну и конечно, помогали мне держаться ежегодные конгрессы «Третьего пути», где я окунался в человеческую атмосферу и знакомился с новыми «людьми будущего».

И самое главное – я начал работать над книгой, в которой решил представить весь комплекс моих идей о синтезном социализме и его шансах в России, с включением западного опыта, ставшего мне тогда известным.

В отличие от большинства российских эмигрантов у меня был спасительный «параллельный мир» моих идей. И всякий раз, когда эмигрантская жизнь загоняла меня, казалось бы, в угол и вот-вот должна была раздавить, я открывал потайную дверь и исчезал в моем параллельном мире. Потом возвращался из него ожившим, самим собой.

Мне порой становилось очень жалко эмигрантов, в большинстве своем вынужденных постоянно жить в душных гетто, будь то «Свобода», «Континент» или НТС.

Новую книгу я написал весьма быстро и издал за свой счет в 1977 году в маленькой украинской «друкарне» в Мюнхене. «Шапку» (издательское имя) мне вновь предоставило издательство «Ахберг» движения «Третий путь». Книге я дал название «Свобода, власть и собственность». Это то, что нужно, по моему разумению, каждому развитому современному человеку и что может дать ему синтезная модель социализма.

И это же – сжатая формула общества самоуправления. «Свобода (регулируемая правом), власть (над ходом жизни) и собственность (на средства производства) – и все это за каждым членом общества. Только на этом «базисе», на этих трех китах возможно, видимо, создать структуру, которая позволит всем людям начать движение к своим идеалам, к нравственному совершенствованию и гармоническому развитию – к Свободе, Равенству и Братству», – писал я в той книге.

Продавать книгу на Западе взялся магазин оптовой торговли русской книгой Нейманиса. Хозяин магазина, Орест Нейманис, латыш, не был тесно связан с русской эмиграцией. Немного этот магазин занимался и собственной издательской деятельностью, и я нашел в нем хорошего редактора и корректора для своей новой книги, недавно выехавшую из Советского Союза украинскую немку Аниту Бришке, филолога по образованию. Впоследствии она стала редактором и корректором и всех других моих книг и... моей женой! И это событие тоже помогло мне преодолеть кризис.

Один мой остроумный друг и товарищ по московской борьбе сказал про нас с Анитой: «Вам легко понимать друг друга: ты – жертва антисемитизма, а Анита – антифашизма!». И я хочу хотя бы вкратце рассказать, как складывалась весьма неординарная жизнь Аниты. Ее жизнь – фрагмент мозаики прошедшей эпохи.

Уникальность биографии Аниты определялась тем, что ей довелось дважды оказаться в Германии. И в первый раз – в гитлеровской Германии! Дело в том, что родилась она «под немцами» – в июле 1942 года, на оккупированной Украине, в немецкой деревне Карловка Житомирской области, где родились и жили ее родители и прочие предки начиная с екатерининских времен.

Осенью 1943 года отступавшие немецкие войска забрали с собой всех живших на оккупированных территориях выходцев из Германии, в том числе и семью Аниты. Каждой семье была предоставлена подвода с лошадью, чтобы люди могли взять с собой в дорогу самое необходимое. По пути были организованы пункты отдыха, где эвакуируемых кормили горячей пищей, раздавали сухие пайки, оказывали минимально необходимую медицинскую помощь, а матери с грудными детьми могли перепеленать своих младенцев, получить детское питание в дорогу. Такое внимание и такой «немецкий порядок» были предметом восхищения этих несчастных людей. Аните было тогда 14 месяцев, а ее старшей сестре Валентине 5 лет.

По дороге не раз пролетали над ними «свои» самолеты с красными звездами. Сопровождавшие колонну немецкие солдаты приказывали людям разбегаться и прятаться где можно. (Поколение родителей знало еще немецкий язык.) Несколько раз «свои» самолеты стреляли по колонне, кого-то убили и ранили.

Отец во время этого «исхода» был какое-то время с семьей, так как в советскую армию его ввиду беспартийности не призвали. (Двум братьям матери, один был коммунистом, другой – комсомольцем, оказали такое доверие – и они погибли в первые же месяцы войны.)

До конца 44-го года украинские немцы жили в Польше, где родился братишка Аниты – Рудольф и где отца мобилизовали в немецкую армию. Советские войска тем временем продолжали наступать, и эвакуированных немцев отправили из Польши уже в Германию. Привезли их в Пруссию, под Бранденбург, определили в крестьянский дом, где мать Аниты помогала владельцам дома по хозяйству, благо и сама была крестьянкой. Весной 45-го они услышали канонаду, приближались «свои». Все, кто мог, кто не был обременен малыми детьми, подались на Запад, навстречу американцам. Все понимали, что с приходом «своих» их не ждет ничего хорошего. Об Освенциме и Майданеке советские немцы тогда ничего не знали, а о сталинских лагерях для раскулаченных и врагов народа были хорошо осведомлены. Дядя и тетя Аниты, не имея детей на руках, смогли унести ноги от «освободителей», и уносили их аж до западного побережья Канады! Мы с Анитой ездили к ним туда в гости, в Ванкувер. У обоих хорошие дома, машины, дети в порядке, приличные пенсии.

А матери Аниты в августе 45-го советские представители велели с детьми прибыть на вокзал для возвращения на родину. Для порядка сразу же солгали: сказали, что всех вернут в родные места и дома, и даже пообещали, что те, чьи дома окажутся разрушенными, получат субсидии для постройки новых домов. Но когда уже на вокзале собравшихся советских немцев – женщин, детей, стариков – окружили солдаты с собаками и подали вагоны для скота (не чищеные!), стало ясно, что путь им предстоит в другом от родных мест направлении. Везли их с долгими остановками несколько месяцев, погибло в пути много людей, заболела желтухой и едва не умерла и Анита. В начале декабря их привезли на север Коми АССР, выгрузили в заснеженном поле, где кончалась железнодорожная ветка узкоколейки, и показали на черневшие вдали лес и бараки: идите туда и располагайтесь! Стоял 30-градусный мороз, и идти приходилось по грудь в снегу; братишку Аниты мать занесла в барак побелевшим – думала, замерз, но отогрели, оттерли. Бараки, брошенный лагерь для заключенных, оказались разрушенными, без стекол в окнах, с развалившимися печками. Спасли немецкие руки стариков и женщин. Как-то чем-то затянули окна, отремонтировали печи. Через несколько дней всех погнали работать на лесоповал. Мать Аниты рассказывала, что по 10 километров шагали они в любую погоду до места работы и 10 километров обратно, не имея нормальной еды и одежды, оставляя дома малых детей под присмотром немощных стариков и старух. Люди стали потихоньку доходить, умирать. С приходом весны ссыльные кинулись заводить огородики, сеять зелень, овощи, сажать картошку. Потом осенний лес подарил ягоды, грибы. И те, кто к тому времени остались в живых, смогли жить дальше.

Отец Аниты зимой 44-го с группой русских немцев перебежал к «своим», которые тут же отправили их в лагерь для военнопленных, на Урал, назначив работать в соляных копях. Потом отца перевели Свердловск, на кирпичный завод, где он едва не умер от дистрофии. Сталинский парадокс состоял в том, что настоящих немецких пленных содержали в очень приличных условиях, а своих, будь то советские солдаты из немецкого плена или вот русские немцы, обрекали на голод. Немного помогало им местное население, перекидывая время от времени через лагерный забор какие-нибудь продукты.

Но года через два еле живого отца вдруг переселили в Сыктывкар (Коми АССР) на положение ссыльного. Там он устроился слесарем-механиком в педагогический институт и занялся вызволением своей семьи из леса. Как родители смогли найти координаты друг друга – тоже чудесная история. Еще из лагерей отец послал письмо в родную Карловку соседке-украинке, Ульяне, которая там оставалась всю войну, не знает ли она, где его жена и дети? И мать Аниты из своего лесного заточения тоже написала ей письмо с тем же вопросом про отца. И соседка Ульяна переслала им адреса друг друга!

Анита помнит поднявшийся вдруг у них в комнате шум и крик мамы: «Папа! Папа приехал!» – и мужчину в грубой солдатской шинели, схватившего ее на руки. На другой день отец посадил семью на подводу и повез в город, но не тут-то было: начальство леспромхоза снарядило погоню, отца с семьей догнали и вернули в бараки, предложили отцу оставаться с семьей, работать в леспромхозе. Не дураки: мужские немецкие руки им были бы очень кстати!

Отец для виду согласился, но через пару дней за ящик водки нанял новую подводу и, на этот раз ночью, увез семью в Сыктывкар. Мать там устроилась работать истопником. На заброшенном дворе дома отец развернул «базу выживания»: соорудил хлев-сарай и теплицу. В теплице мать сажала зелень, огурцы, помидоры, которые дозревали в валенках за печкой. С осени закладывали в бочки засоленную капусту, грибы. В сарае под крышей отец устроил сеновал, а внизу поместили козу, кур и свинью. Зимой свинья согревала козу и кур, а когда морозы крепчали, родители раскаляли на печке кирпичи и клали их в сарай, меняя каждые два-три часа, днем и ночью. Остывшие кирпичи снова клали на печь. При этом еще оба днем работали! Каторжная жизнь, но коза и куры выживали и – дети тоже. У соседей ничего такого не было!

В 1956 году Хрущев помиловал русских немцев, отменил им режим ссылки, но возвращаться прямо в родные места не разрешил – чтобы не требовали обратно своих домов. Семья Бришке переехала в соседнюю с Украиной Молдавию, куда уже чуть ранее переселилось несколько родственных семей. Хотелось обязательно на юг: отогреться и фруктов поесть. В Молдавии дом построили себе сами, благо отец был мастером на все руки и родственники помогали. Кирпичи лепили из смеси соломы и глины – «лампачами» называли их в Молдавии. Вскоре отец сделал водяное центральное отопление, завели огород, мелкий скот, птицу. Вдоль дорожки, ведущей к дому, и крытой террасы посадил виноград и осенью давил собственное вино.

Но Аниту угораздило еще раз померзнуть. После окончания университета вышла неудачно замуж – сначала фиктивно, чтобы получить прописку в Кишиневе и не ехать работать в молдавскую деревню, а потом так и осталась жить с фиктивным мужем. Но жизнь у них не сложилась. Через четыре года Анита разошлась с мужем и уехала за «длинным рублем» в Якутию, попала в эпицентр полярного холода – Оймяконский район, поселок Усть-Нера, где морозы на протяжении трех-четырех зимних месяцев держались от 50 до 60 градусов. Здесь она надеялась заработать некую ощутимую сумму денег, чтобы встать на ноги. В Молдавии после окончания филологического факультета, работая в библиотеке, зарабатывала гроши – около 80 рублей в месяц. На более доходные работы не брали ввиду грязного «пятого пункта». В детстве и юности «советские арийцы», узнавая о ее национальности, нередко кидали ей: «фашистка»! Однажды у 17-летней Аниты после очередного такого оскорбления помутилось в голове, и она, не помня себя, кинулась на оскорбительницу. Их с трудом разняли.

Познакомившись вплотную с судьбой русских немцев, я понял, что им жилось еще хуже, чем евреям. Хуже всего в этом плане приходилось немецким евреям. Мою знакомую немецкую еврейку во время войны сослали как немку, а после войны – в годы сталинского антисемитизма – выгнали с работы уже как еврейку!

Для сравнения. В США после начала войны с Японией из Калифорнии, с берегов океана вглубь Америки переселили всех американцев японского происхождения, среди которых были и люди, завербованные японской разведкой. Но переселяли их цивилизованно, без погромного нахрапа, как проводились депортации в СССР, а после окончания войны всем японцам дали возможность вернуться в родные места, официально извинились, выплатили крупное единовременное пособие и долго выплачивали серьезную компенсацию за понесенные потери и тяготы. Теперь они нормально живут, не испытывают никакой дискриминации и – никуда из США не уезжают.

В Якутии, в Усть-Нере, Анита – для начала едва не погибнув: у нее в дороге украли все деньги! – устроилась работать учительницей, потом даже корреспондентом местной газетенки. Промучилась там три года, больше потеряв здоровья, чем денег заработав, но в конце этого добровольного «срока» получила письмо от матери из Молдавии, что можно попробовать подать заявление на выезд в ФРГ. И приняла решение присоединиться к матери, вернулась в Молдавию. (Отец умер еще до отъезда Аниты в Якутию).

И в 75-м году Анита с семьей второй раз оказалась на своей исторической родине. Немецкие власти учли их пребывание в Германии во время войны: сразу же дали немецкое гражданство и выплатили солидную денежную компенсацию как пострадавшим от гитлеровского режима. Даже что-то заплатили за потерянный дом в Карловке.

В Мюнхене Анита устроилась работать в русский книжный магазин Нейманиса, где мы с нею и познакомились, и вот уже более четверти века вместе, хотя из-за меня ей приходится подолгу жить в России, о чем она уж никак не мечтала: для нее Россия была такой злой мачехой, что дальше некуда.

Моим свидетелем при регистрации брака был Карел Крил, тот самый знаменитый чешский бард, с которым я подружился в кризисное для меня время. У Аниты свидетельницей была молодая немка, но и она «досталась» нам от другого моего чешского друга, была его девушкой. Настолько я был встроен в чехословацкую эмиграцию.

В шутку я предлагал Аните взять двойную фамилию: Бришке-Белоцерковская. Будет, мол, звучать почти как Брешко-Брешковская – знаменитая эсерка, «бабушка русской революции».

Через Аниту я вошел в среду немецких эмигрантов из России и был потрясен их родственной солидарностью. Родственники знали друг друга, что называется, до седьмого колена, поддерживали между собой связь и в случае необходимости помогали друг другу. Когда умерла мать Аниты, на похороны со всей Германии съехалось около 70 человек! Когда мы переезжали с квартиры на квартиру, родственники приезжали нам помогать, и мы тоже ездили им помогать. Интересно, что немцы из Польши и других стран бывшего соцлагеря не поддерживают широких родственных связей, меньше помогают друг другу и потому тяжелее адаптируются в Германии. Чем это объяснить, не знаю. И почти все русские немцы отличаются трезвостью, честностью, спокойным характером, ну и конечно, трудолюбием. Исход немцев из России, как и евреев, большая беда для России и нехороший знак. Между прочим, еще в СССР от немецких правозащитников (были такие) я узнал поразительную вещь, что в первую мировую войну, в 1916 году, царь Николай, сам наполовину немец, а жена его была полной немкой, подписал указ о выселении русских немцев из европейской России в Сибирь и Среднюю Азию, которое должно было состояться в апреле 1917 года. Февральская революция помешала осуществлению этого чудовищного плана. Так что не Сталин был изобретателем депортации народов!

У нас с Анитой детей уже не появилось. Я был очень уставшим тогда для хлопот воспитания, да и очень тянулась ко мне и к Аните моя родившаяся в Риме дочь Женя. С матерью у нее складывались плохие отношения, поэтому мне хотелось уделять ей как можно больше заботы и любви. Анита ее тоже очень полюбила. Мы брали Женю с собой в отпуск, она болела у нас, большинство уикендов проводила с нами, и однажды, в возрасте уже 12 лет, перешла к нам насовсем.

Мой младший сын, Вадик, брат Жени, окончив американскую школу (для детей американских военных, размещавшихся в Мюнхене, куда принимали и детей работников «Свободы»), уехал вместе со своей школьной подругой учиться в университет в Монреале и остался жить в Канаде. Несколько лет жил и работал в Штатах, но потом вернулся в Канаду, которая ему больше нравится. Он приобрел романтичную специальность конструктора альтернативных источников энергии для стран третьего мира, несколько раз подолгу работал в Африке. С Женей у него сложились замечательные отношения: они трогательно любят друга, и когда Вадик приезжает в Мюнхен, он ухаживает за Женей как отец и мать в одном лице и строго следит за тем, как мы с Анитой относимся к Жене.

Вадик вырос очень интересным человеком и типичным современным американским интеллигентом – толерантным, критичным, мудрым. К деньгам, например, к их накопительству у него нет никакого почтения. Он имеет приемлемый для него уровень обеспеченности, очень ценит свою свободу и старается жить так, как это ему интересно. В Африке он тесно сдружился с негритянскими интеллигентами и отзывается о них с большим уважением. По его совету и протекции и Женя несколько месяцев работала в Африке.