Текст книги "Путешествие в будущее и обратно"

Автор книги: Вадим Белоцерковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 56 страниц)

Доклад Ота Шика

«Дорогие друзья! Это – мой первый доклад в чешской среде после того, как я оставил родину. К сожалению, я не могу вам сказать того, что вас – и меня тоже – больше всего интересует, а именно: когда и как изменится обстановка у нас на родине...

Вскоре после революции многие из нас осознали, что мы во время войны, концентрационных лагерей и задолго до этого желали совсем не того, что было осуществлено на практике...

Думаю, что в коммунистическую партию пришло немало людей с искренним желанием служить социализму. В особенности, по-моему, такой была коммунистическая молодежь до войны. Сегодня мы хорошо видим, что тогда у нас были упрощенные представления: мы считали, что достаточно лишь упразднить буржуазную власть, капиталистическую собственность, ввести планирование, как сразу воцарится порядок и все станет лучше, чем было раньше.

После ХХ съезда КПСС передо мной возник вопрос: выходить из партии или попробовать что-то изменить?

Нас было мало: группка людей в Высшей партийной школе. Интересно, что именно так мы себе и сказали: если дело в этом, то нам следует попытаться исправить наши собственные ошибки, вернее, изменить присущие системе качества. Мы способствовали их внедрению, мы и попробуем их исправить. С 1956 года мы начали работать в этом направлении. Сегодня я сделал бы то же самое. Я полагаю, что такое решение – более принципиально и серьезно, чем просто выйти из партии. В то время я был еще мало кому известным молодым человеком, и для меня было бы куда проще со всем этим разделаться. Но, как видите, мы стали подготавливать изменения, готовили их около десяти лет, и нам это почти удалось.

Примерно в 1957 году я начал теоретически разрабатывать иную модель социалистического общества. Я и сегодня подтверждаю, что остался социалистом. Однако при этом я делаю принципиальное различие между социализмом и коммунизмом. Для меня понятие «коммунизм» просто тождественно известной нам практике и теории, и внутренне я давно уже порвал с такими основными принципами коммунистического общества, как диктатура пролетариата, ведущая роль одной партии, государственная собственность, централизованное директивное планирование и т. д. Это – основные столпы коммунистической системы, и я принципиально их отвергаю.

Мы пытались добиться изменений путем реформ, которые должны были завершиться упразднением перечисленных принципов. Это я хотел бы особенно подчеркнуть. Однако не думаю, что все это должно означать отход от социализма.

Я и сегодня не изменил своей критической точки зрения на западное капиталистическое общество. Наоборот, во время пребывания за границей некоторые мои критические взгляды лишь углубились и укрепились. И этого я никогда не скрываю. Я читаю лекции в двух швейцарских университетах, читаю их по всему миру, главным образом в университетской (студенческой) или «деловой» среде, везде выражаю открыто свое критическое отношение к коммунистической системе, но это вовсе не означает, что я перешел на позиции нынешнего капиталистического общества. Напротив, гораздо больше, чем раньше, я убежден, что на Западе развитие приведет к созданию определенной модели социалистического общества, которое, однако, будет иметь совсем иной характер, чем в теперешних так называемых социалистических странах.

Модель управления

Значит ли это, что мы предполагали совсем расстаться с планированием? Нет, мы с ним расстаться не хотели, так как не были такими наивными «товарными» идеалистами-экономистами, какими нас беспрерывно изображают на Западе. Все это пустая демагогия. Мы ведь все-таки знали, что сегодня ни одна западная страна не имеет абсолютно свободного товарного хозяйства, что везде существуют элементы планирования...

Но мы знали, что и этого еще мало. Мы стремились к такому планированию, которое не только обеспечивало бы равномерный и относительно постоянный рост хозяйства, но и развитие хозяйства в направлении, отвечающем интересам большинства народа. А без государственного вмешательства, при стихийном развитии торговли, этого добиться нельзя. Без государственного вмешательства, даже при существующем уровне государственного регулирования, производители, особенно монопольные предприятия (концерны), сегодня еще достаточно сильны и независимы. Они, я бы сказал, дирижируют производством и насилуют государственное экономическое развитие в угоду своим узким монопольным интересам. Поэтому должен существовать какой-то более компетентный общественный орган, который смог бы, вопреки узким интересам производителя, добиваться удовлетворения широких общественных интересов. Иначе говоря, мы хотели прийти к так называемому макроэкономическому планированию, которое, с одной стороны, не ставило бы предприятиям никаких связывающих целей, но с другой – должно было бы служить основой экономической политики власти. Планы же, и мы подчеркивали это, должны были носить демократический характер. Это значит, что во всех комиссиях, от низовых до самых высших инстанций, до парламента, всегда, грубо говоря, должны быть две «палаты», представляющие интересы производителей и непроизводителей. Непроизводители – это люди, представляющие иные, не чисто производственные, а скорее гуманистические интересы общества. Они могли бы, например, поднимать проблемы улучшения школьного образования, социального обеспечения, медицинского обслуживания, сокращения рабочего времени, вопросы урбанизма, охраны природы и т. п., иначе говоря, интересы производителей должны были бы постоянно уравновешиваться интересами непроизводителей. При таком демократическом способе планирования, что мы опять-таки подчеркивали, должен был бы разрабатываться не один, а два-три варианта плана, чтобы высшие демократические органы имели возможность выбора одного из вариантов или компромисса между двумя вариантами. В этом – радикальное отличие от прежнего планирования, при котором план составляло плановое учреждение, а выбора вообще никакого не было.

Демократический характер планирования проявлялся бы еще и в том, что для предприятий план не являлся бы обязательным; мы подчеркивали его ориентировочный характер: он должен был ставить долгосрочные цели. Таким образом, общество могло бы его направлять по своему желанию. Скажем, решено повысить материальное положение. Хорошо, в таком случае должно повышаться производство материальных ценностей и материальное потребление. А быть может, общество сочтет, что повышать производство материальных ценностей следует медленнее, зато надо, например, как можно скорей улучшить медицинское и другое социальное обслуживание или образование, или сократить рабочее время и т. д. Короче говоря, если общество изберет иные цели, то для достижения этих целей будут открыты все возможности. Правительство должно добиваться этих запланированных целей, используя хозяйственно-политические инструменты – политику налогов, кредитования, таможенную политику и т. д. С одной стороны, рынок должен заставлять производителя обеспечивать самое эффективное и оптимальное производство, но с другой – сам рынок должен быть подчинен основным долгосрочным целям общества. Таково было в общих чертах наше представление о планировании.

Для этого нам нужна была подлинная заинтересованность производителей в наиболее эффективном процессе производства. Поэтому нужно было добиться, чтобы предприятия повели себя так, как ведет себя частное предприятие в торговом хозяйстве, т. е. чтобы это предприятие заботилось о самом рациональном, самом эффективном развитии, но чтобы это не было одновременно возвратом к капитализму. Такого возврата мы не хотели.

Наша деятельность, и я постоянно это подчеркиваю, никоим образом не была шагом назад, если отбросить, конечно, бессмысленные догматические представления о том, что социализм существует только там, где обобществлен последний портной. Это – глупость. Наоборот, в масштабах небольшого производства, основанного на труде самого хозяина, мы допускали возобновление частного предпринимательства. Но на больших промышленных предприятиях никто не хотел возврата к капитализму. Из них мы стремились создать коллективные социалистические предприятия, т. е. такие, где владельцем должен стать коллектив; он сам должен был выбирать своих представителей. В те весенние месяцы мы окрестили такой орган «Советом трудящихся предприятия». Он не должен был подменять директора; задача Совета заключалась не в управлении производством, а в том, чтобы быть вышестоящим контрольным органом.

На Западе существуют «наблюдательные советы», но они представляют интересы акционеров, т. е. людей, стоящих вне предприятия; у нас же должны были быть учреждены советы, представляющие сам коллектив предприятия. И эти советы, подобно западным, в случае необходимости были бы полномочны назначать или смещать директоров. Их задача заключалась бы в контроле, в перспективном управлении и проверке того, отвечает ли данное управление предприятием основным целям коллектива предприятия...

Мы хотели преодолеть отчуждение трудящихся от своих предприятий, превратить их в его действительных полноценных совладельцев. Судьба предприятия должна быть в их руках. Отсюда вытекало, что после уплаты налогов государству – нормальных налогов – доход принадлежал бы предприятию, а как этот доход в дальнейшем распределялся бы – явилось бы уже делом самого предприятия. Оно само должно решать, какая часть дохода пойдет на развитие производства, на капиталовложения. При этом мы предусматривали отчисление части дохода не только на нужды собственного предприятия. Мы хотели ввести и расширенный фонд капиталовложений, т. е. считали нужным дать возможность предприятиям (если они не могут вложить часть дохода в собственное производство) помещать эти средства в другое предприятие, конечно, всегда в форме долгосрочного кредита, однако на более выгодных условиях, с более высокими процентами, чем если капитал был бы положен в банк. Коллектив, через своих представителей, должен был бы решать, какую часть он считает возможным вложить в собственное предприятие, какую – в случае надобности – в другое дело, а какую – разделить между собой в качестве доли участия в прибыли. По нашим расчетам, эта часть должна быть достаточно крупной, чтобы заинтересовать работников в увеличении дохода. Мы рассчитывали, что участие в получении прибыли должно составлять в среднем около двадцати процентов, а впоследствии по отношению к основной зарплате – и больше.

Мы хотели таким способом пробудить в рабочих заинтересованность не только в своем личном заработке, но и в развитии всего предприятия; чтобы они усвоили мысль, что с повышением общего дохода их предприятия в последующие годы будут расти и их личные доходы. Мы хотели, чтобы образ мышления человека, заинтересованного только в заработке, сменился образом мышления человека-хозяина, по-настоящему заинтересованного в хозяйственном творчестве и имеющего реальную возможность через своих представителей принимать в этом творчестве участие. Таково было наше основное представление о создании – я бы их так назвал – социалистических промышленных предприятий...

И в самом современном хозяйстве невозможно обойтись без беспрерывного создания новых мелких предприятий, из которых снова вырастают средние, и т. д. Эта проблема была для нас одной из наиболее ответственных, и мы старались здесь найти наиболее гибкое и эластичное решение. В связи с этим мы предполагали снова допустить частные предприятия, принадлежащие мелким производителям-ремесленникам, а также в сфере обслуживания и т. д., т. е. создать настоящие живые сообщества, в противоположность обюрократившимся государственным предприятиям, какие были у нас до сих пор. Для таких новых сообществ достаточно было бы объединения десятка людей с хорошей идеей. Но им следовало предоставить свободу основывать новые предприятия, дешевый кредит и всяческую другую поддержку. Следовало дать возможность и промышленным предприятиям за свои средства самим открывать новые предприятия, но таким образом, чтобы у них была в этом заинтересованность. Наконец, и банкам, общинам и государству следовало предоставить возможность самостоятельно основывать предприятия и т. д. Одним словом, следовало создать поле для широкой экономической инициативы, чтобы хозяйство в своей эластичности не отставало от экономики Запада. С моей точки зрения, такой принцип эластичной системы предпринимательства можно было осуществить.

За коллективную собственность

...Я считал, что коллективная собственность так или иначе, но пробьет себе дорогу и у нас, и на Западе, хотя бы это произошло и через несколько десятилетий.

Я убежден, что инфляционное развитие – одно из типичных явлений в хозяйстве, где сами получатели зарплаты, борясь за более высокие заработки, заставляют капиталистов постоянно поднимать цены. Повышение же цен снова приводит к повышению зарплаты, а повышение зарплаты – к повышению цен и т. д. Получается бесконечная цепь, и в данных условиях, по-моему, этот процесс не смогут остановить никакие государственные органы и никакие уговоры. При данных условиях с этим явлением в принципе справиться невозможно.

Поэтому сейчас не только в социалистических, но и в несоциалистических кругах проявляется огромный и все возрастающий интерес к новому начинанию – «Vermоegensbildung», цель которого – превратить рабочих в совладетелей капитала. Для проведения этого мероприятия в жизнь существуют самые разнообразные проекты, но все они доказывают, что общее развитие идет именно в этом направлении. Следует учесть и то, что старыми способами уже невозможно поддерживать заинтересованность рабочих в труде...

Эти факторы, по-моему, приведут к тому, что и на Западе со временем победит движение за участие рабочих в доходе предприятия и постепенно превратит их из получателей зарплаты в совладетелей капитала. Общество изменилось, и новые условия его существования уже не соответствуют разделению общества на малую группу капиталистов и большую группу получателей зарплаты.

Таковы были наши понятия об экономических переменах. Из них возникли и соответствующие политические концепции.

От реформы экономической к реформе политической

Нам было ясно, что свободное коллективное хозяйство может существовать только в подлинно демократических условиях. Оно несовместимо с монопольной властью одной партии. Поэтому наши представления о демократических условиях с самого начала были безоговорочно связаны с современным плюрализмом. Немыслимо себе представить самостоятельно действующее предприятие и его директора, берущего на себя определенный риск и ответственность, при условии, что у них будет опекун, или что директор будет назначаться каким-нибудь центральным органом. Для свободного коллективного хозяйства немыслимо, чтобы одна партия, без контроля народа и без демократических выборов, разрабатывала планы и давала директивы на будущее, указывала пути дальнейшего развития. Такое положение противоречило бы интересам и воле абсолютного большинства народа. Нам было ясно, что надо добиваться плюралистической демократии.

Естественно, эту мысль можно было выдвинуть только в самом конце, начинать с нее было невозможно. Если бы мы эту мысль высказали, скажем, в 1963 году, то, само собой разумеется, на этом все наши планы и кончились бы.

В первых сообщениях об экономической реформе мы только упомянули, что Советам трудовых коллективов следует отвести на предприятиях большую роль и что так называемая контрольная функция партии на заводах должна быть изменена – и уже этого было вполне достаточно, чтобы отвергнуть проект...

В последнем проекте глава о роли Советов трудовых коллективов, наконец, совсем выпала, протолкнуть ее не удалось (до 1968 года. – В. Б.). И все-таки несмотря на это мы решили: надо бороться за экономическую реформу и в таком виде, потому что это – первый шаг. Посредством экономической реформы мы должны прийти к демократизации политической системы...

В нашей среде было два направления: одно стремилось только к плюрализму (большее количество политических партий), а другое – должен сказать, что я принадлежу к нему и защищаю его и сегодня – пыталось искать нечто новое. Мы считали, что форма политических партий – это старое, отжившее, что уже и на Западе она себя не оправдывала. В сущности, во всех партиях все решает небольшая группа, масса же рядовых членов фактически на политику партии не имеет никакого влияния. Партии – это в каком-то смысле такие институты, где отдельные люди делают себе политическую карьеру. Партийная система – это не та система, которая могла бы обеспечить то, к чему мы стремимся, а именно: эластично объединять группы людей с общими интересами, – которые могут быть долговременными или кратковременными, – для достижения определенных целей, после чего люди могут свободно расходиться. Мы стремились создать более гибкую систему плюрализма. В этом направлении, если вы заметили, уже делались шаги в народном фронте. Мы пытались провести это на практике и через народный фронт прийти к различным организациям: молодежным, культурным, общественным, к самым разнообразным группировкам, связанным общими интересами и добивающимся осуществления той или иной идеи общественного развития.

Этот плюрализм мы предполагали обеспечить новой системой выборов, чтобы люди могли свободно (в полном смысле слова) выбирать по двум или даже по трем направлениям. По этому вопросу у нас происходили дискуссии: нужны две или три палаты в парламенте? Во всяком случае, мы хотели предоставить возможность производителям, сгруппированным согласно их интересам, выбирать своих представителей в палату промышленности, а той части общества, которая состоит из потребителей, заинтересованных не в промышленном, а в гуманитарном развитии страны, т. е. писателям, врачам, учителям, публицистам, работникам искусства и т. д., выбирать своих представителей. Таким образом обеспечивалось бы осуществление двух основных направлений интересов – промышленного и непромышленного, и внутри каждого из них, в свою очередь, развивались бы плюралистические представления о том или другом изменении.

Это был путь, которого добивались мы и которого больше всего боялись они. Они знали, что это означало бы конец партийной бюрократии, знали, что этот путь означал уничтожение власти аппаратчиков. Поэтому вполне объяснимо их сопротивление реформам у нас и давление со стороны тех государств, правящие клики которых ставились под непосредственную угрозу развитием событий в Чехословакии...

Я глубоко убежден, что этот процесс повторится и в самом Советском Союзе. Пусть он наступит там позже, чем в Чехословакии, но все симптомы того, что было у нас в начале шестидесятых годов, налицо. Там назревают совершенно те же проблемы, идет такая же кристаллизация, и существуют только две возможности. Либо верх одержит сталинистское руководство, что может привести к мировой катастрофе, так как это означало бы победу того крыла, которое будет удерживать власть даже ценой всеобщего уничтожения... Но я лично не верю в победу этого крыла. Я верю, что в СССР сильней другое крыло, и сильней оно тем, что получает уже сегодня, как это было в Чехословакии, может быть, еще незаметную и небольшую, но усиливающуюся с каждым днем поддержку снизу. Прогрессивное движение всегда начинается с интеллигенции: людей культуры, науки, искусства, студентов; затем захватывает круги прогрессивно мыслящих рабочих и постепенно проникает в толщу народа. Оно развивается длительно, но неуклонно...

Думаю, что этому движению события нашей Пражской весны уже помогли. Теоретическое же содержание «весны», вероятно, поможет еще больше».

Грустную усмешку вызывают последние слова Ота Шика! Он, видимо, не понимал все-таки до конца, во что превратилась к тому времени Россия. Как, впрочем, и я еще этого тогда не понимал. Российская интеллигенция не обратила никакого внимания на идеи и программу Пражской весны, как впоследствии и на программу польской «Солидарности». Сказались здесь и умственная деградация интеллигенции, и ее шовинизм. О чем могут научить русских какие-то там чехи или поляки!

Глава 12 На краю

Предопределенность и свобода выбора.

Победная «нормализация».

«О самом главном».

Первая попытка бегства.

Смерть отца.

Вторая и третья попытки

После подавления Пражской весны в среде советской интеллигенции широко распространилось мнение, что борьба с тоталитарными режимами невозможна и остается лишь путь «малых добрых дел», совершать которые можно, только если ладить с властями. Ну и конечно, остается пресловутое духовное самоусовершенствование.

Я не собираюсь здесь полыхать гневом по поводу такой точки зрения. Причина ее популярности, думаю, ясна. Но хочу отметить, что на самом-то деле при тоталитарных, а уж тем более авторитарных режимах время от времени возникают кризисные моменты их ослабления, растерянности властей, когда у людей «доброй воли» появляется возможность, объединившись (это непременное условие), повлиять на положение вплоть до разрушения режима. Так произошло в Чехословакии в 68-м году, и тогда же подобная возможность была и у советских людей. Власти в Кремле находились в большой растерянности (до июля-августа 68-го). Но российская демократическая общественность не смогла воспользоваться кризисным моментом.

Да, прошлое предопределяет в той или иной мере общее направление истории, но всегда остается сектор свободы выбора дальнейшего направления развития. И от того, какое направление берет общество в рамках этого сектора, зависит, как будет ориентирован сектор свободы в следующей кризисной точке. Выбирая последовательно в каждой кризисной точке (в границах сектора свободы) одно и то же склонение, можно в конце концов загнуть «кривую» аж в обратную сторону! Такой, к примеру, процесс наблюдается у нас начиная с 1991—1993 годов.

Для режимов со скудной интеллектуальной основой и лживой природой характерно пристрастие к примитивным и туманным терминам. Прицепятся к этим терминам и мурыжат их до посинения: «культ личности», «ограниченный контингент» (в Афганистане), «реформы», «установление конституционного порядка», «антитеррористическая операция» и т. п. Сейчас вот главное слово-заклинание – «стабилизация». Стабилизация чего – процесса разрушения, разграбления, вымирания, геноцида? Неважно! Главное, что – «стабилизация»! Она как бы ценна сама по себе. А в 68-м году советская пропаганда прицепилась к термину «нормализация». Чуть сюжет кинохроники о Чехословакии, так замелькала «нормализация».

На деле «нормализация» вылилась в тотальную реакцию и деморализацию общества, в усиление угоднических и упаднических настроений. Улетучились последние надежды на какую-то новую «оттепель». Стало ясно, что Советский Союз был и остается «жандармом Восточной Европы».

И люди быстро менялись. Те, которые еще вчера симпатизировали Пражской весне, стали находить в ней пороки или «тяжелые ошибки», а в действиях властей (по «нормализации братской Чехословакии») – рациональное зерно, объективную необходимость.

Осмелели скрытые сталинисты и откровенные карьеристы. Один знакомый журналист, рафинированный интеллигент, говорил мне по поводу вторжения в Чехословакию:

– Теперь все в порядке! Решался вопрос, когда быть войне – в ближайшее время или через 10 лет. В Чехословакии все уже было готово к восстанию и к вторжению войск ФРГ в помощь восставшим.

– Но почему же протестуют европейские компартии? – спросил я.

– Они плохо осведомлены. Поскулят и заткнутся. Как в 39-м году! Куда они денутся?!

Появились после 1968 года и первые оппозиционные русские националисты, а среди евреев – сионисты, думающие о том, как бы уехать в Израиль или через него на Запад. И те и другие существовали, наверное, и раньше, но видно их не было. И те и другие вышли на поверхность в результате деморализации общества, вызванной крушением надежд на демократизацию советского режима.

Под знамя русского национализма перешли писатели-сталинисты. Такие, как И. Шевцов (роман «Тля»), Семанов, Сафронов, Кочетов, Грибачев. Режим находился в глубокой стагнации, утратил былой динамизм. Партийно-государственный аппарат был уже построен и рост его шел гораздо медленнее, чем в довоенные годы. И не было уже сталинского террора, расчищавшего места на верхних этажах власти. Сложился устойчивый слой научной и гуманитарной интеллигенции, и в научном мире все лучшие места были также заняты. В результате на нижних ступенях иерархических лестниц и на подходе к ним начали скапливаться молодые честолюбивые кадры. И среди молодежи, не обремененной способностями, знаниями и излишней нравственностью, но имевшей чистый «пятый пункт», стала набухать ядовитая злоба и намечаться «партийная» программа. Прежде всего виноваты, конечно, евреи: засели везде и русских не пускают. Им помогают гнилые русские интеллигентики, опутанные евреями или продавшиеся им. И все они преклоняются перед растленным Западом. Трусливые же партийные бюрократы разжирели и цацкаются с этими «ревизионистами» и «сионистами». Сталина на них нет!

Разумеется, программа эта и приверженные ей националистские группы складывались не без помощи КГБ и партийных кругов, рассчитывавших, видимо, использовать национализм в своей борьбе за верховную власть.

Из толп, застрявших внизу у подножий карьерных лестниц, рекрутировалась и значительная часть «нормальных» «демократических» диссидентов, в силу каких-либо причин не предрасположенных к национализму. Среди них начались аресты. В Уголовный кодекс были введены статьи против диссидентов (1901, 70 и ряд других).

Мой друг, юрист, работавший в Комиссии законодательных предположений Верховного Совета, рассказал мне поразительную историю. В проекте законодательства против диссидентов, подготовленного в ЦК, стоял даже пункт: «За распространение анекдотов и измышлений, порочащих выдающихся деятелей Советского государства». Маститые юристы из Комиссии законодательных предположений, получив проект на обработку для придания ему юридического лоска, ужаснулись и отправились в ЦК.

– Придется заводить в этом случае, – сказали они авторам проекта, – список «выдающихся деятелей» и придется его публиковать, чтобы люди знали, о ком нельзя анекдоты рассказывать. И придется установить какие-то сроки и порядок пересмотра этого списка, так как, очевидно, некоторые выдающиеся деятели будут время от времени по разным причинам из него выбывать, а другие – прибывать.

Жирнолобые сталинисты в ЦК, как я это себе представляю, бросив подозрительный, недобрый взгляд на юристов, почесали свои крутые затылки и, тяжело вздохнув, вычеркнули пункт об анекдотах из проекта.

Для меня период «нормализации», кроме крушения с книгой и отказа в приеме в Союз писателей, обернулся еще и потерей работы в «Литгазете». Социологическое обследование читателей было закончено, но меня не перевели в штат газеты, как то было договорено. Без всяких объяснений. Редакции освобождались не только от идеологически порочных рукописей, но и от идеологически неблагонадежных писателей и журналистов. Сказалась здесь, наверное, и история с «Почтовым вагоном», из-за которой я, видимо, угодил в черный список КГБ или ЦК.

О том, что мое имя было в таком списке, говорит и тот факт, что мне перестали давать заказы и командировки даже в тех редакциях, с которыми я раньше успешно сотрудничал. В результате положение мое сделалось, мягко говоря, не из веселых.

После потери работы в «Литгазете» я стал форсировать завершение работы над рукописью книги «О самом главном», некоторые фрагменты которой уже знакомы читателю, и закончил ее в 69-м году, перед первой попыткой бегства.

Когда сейчас перечитываешь рукопись, понимаешь, что ничто так не передает атмосферы той жизни и моего положения в ней, как текст этой работы. Приведу здесь введение к рукописи и послесловие к ней.

Введение я даю в сокращении.

«Введение

Итак, впервые в жизни я пишу свободный, неподцензурный текст. И пишу о самом главном: о судьбе России, социализма и человечества, о возможных путях выхода из того апокалипсического тупика, в который завела Россия самое себя и весь мир.

И скажу сразу, больше всего меня пугает барьер непонимания, существующий, очевидно, между Западом и Востоком. Непонимания до конца всего того ужаса, который царит по восточную сторону от «железного занавеса»...

Да и советские люди, по крайней мере большинство, не осознают до конца ужаса своей жизни. Только в отличие от людей Запада они этот ужас чувствуют, но вытесняют из сознания, чтобы не прийти в отчаяние, так как никакой реальной возможности для борьбы они не видят, ни для борьбы, ни для бегства. ...

Всем, кто сомневается или не видит апокалипсического характера «советского» режима, хочу с самого начала попытаться показать и доказать (и потом уже освободить себя от этой работы), что дело обстоит именно так, и что советский режим невозможно очернить по той простой причине, что он на деле чернее любых самых черных и злопыхательских о нем представлений.

Это необычное и странное свойство советского режима является следствием его принципиального отличия от всех самых порочных режимов прошлого. Следствием именно того обстоятельства, что Зло, «дьявольская мысль» дошли здесь до своего конечного совершенства. Прогресс, конечно, и тут еще возможен (и в высшей степени вероятен), но только в количественном отношении. В качественном же, в конструкции – идти дальше некуда: человек при советском режиме до последнего предела лишен всяческих прав и возможностей. Возможностей бороться, защищаться, объединяться, протестовать, даже громко жаловаться. Как при абсолютном нуле у него осталась только одна степень свободы – вращаться вокруг собственной оси!

Власть же соответственно до предела лишена ответственности перед обществом, и в результате лишена возможности делать что-либо кроме зла – в конечном итоге всех своих начинаний и дел.

И для того чтобы понять, увидеть и доказать все это сегодня, уже не надо углубляться в тонкости политэкономии, в конструкцию и механизм режима и не надо обладать гениальной прозорливостью. Достаточно только вдуматься хотя бы в один лишь «простой» и бесспорный факт. Факт этот – существование массового людоедства в СССР. Именно людоедства, ибо никак иначе нельзя назвать истребление до 30 миллионов собственных граждан за 20—25 лет, подавляющее большинство из которых было ни в чем не повинно и предано режиму...

Но слишком трудно человеку осознать до конца всю смертоносную сущность советского режима, слишком она чудовищна: 30 миллионов погибших ни за что ни про что – этот факт просто не проходит по габаритам в наше сознание, как и многие другие подобные факты.