Текст книги "Путешествие в будущее и обратно"

Автор книги: Вадим Белоцерковский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 56 страниц)

Черкасова обвинила меня даже в том, что я вообще выдумал про угрозу Воронцова. Когда же я назвал имена находившихся тогда рядом учеников, она с торжеством зачитала показания одного из них, где говорилось, что он не слышал никаких угроз со стороны Воронцова. Не обошлась она и без иезуитской советской самокритики: «На нас тоже лежит доля ответственности за то, что Белоцерковский мог так вызывающе себя вести. Это для нас сигнал, что мы ослабили воспитательную работу в коллективе!». Сказала она тогда и о том, что «сразу поняла, что Белоцерковский – чуждый человек в советской школе!». И добавила, что хочет навести справки, какая репутация сложилась у меня в МГУ! (Плохая, конечно. Я заработал там по комсомольской линии строгий выговор с предупреждением и с занесением в личное дело «за пренебрежение общественными поручениями и пропуск лекций по марксизму-ленинизму».)

Но добили меня учителя. Только одна учительница выступила в мою поддержку. Ее муж работал главным инженером на предприятии, шефствовавшем над школой, и по этой причине она не боялась Черкасовой. О Воронцове она рассказала, что он раньше угрожал расправой старосте ее класса и был тесно связан с уголовным миром. Но ее слова потонули в потоке враждебных по отношению ко мне выступлений других учителей. Черкасова, догадываясь, видимо, о позиции этой учительницы, и заставила ее выступить одной из первых.

Другие же учителя с наигранным пафосом «искренне» осуждали мое «поведение». Отвозмущавшись, учителя садились на место с такими просветленными лицами, словно совершили мужественный гражданский поступок. Они даже отваживались смотреть мне в глаза. Одни с негодованием, даже с ненавистью, как на «врага народа», другие – с укоризной, поучающе и даже этак сердобольно: для твоей же, мол, пользы делаем это, чтобы ты понял наконец и исправился.

Многие, разоблачая меня, не забывали одновременно и льстить Черкасовой, превознося ее «мудрое руководство». И если я еще мог понять, почему учителя предавали меня и поддерживали директрису, которую ненавидели, то выше моего разумения было то, почему они делали это с таким вдохновением.

К концу собрания стали раздаваться голоса, что «при создавшихся отношениях с администрацией» я должен сам покинуть школу. При этом каждый отдавал себе отчет, какую характеристику выдаст мне Черкасова. Почти откровенно поддержала необходимость моего ухода из школы в своем выступлении и представительница министерства.

После заключительного слова Черкасовой кто-то, как это полагалось на советских судилищах, потребовал, чтобы я «извинился перед коллективом» за оскорбление школы и «всего коллектива учителей». И я встал и пробормотал какое-то извинение, что потом, конечно, жгло меня особенно сильно.

В предыдущие годы я пережил катастрофу гораздо более серьезную, когда потерял возможность заниматься наукой, но это жалкое судилище потрясло меня едва ли не сильнее. Нет, видимо, ничего страшнее, чем откровенное – в глаза, обложное предательство коллег, друзей. После такого события встает вопрос: как жить дальше?

Вскоре после педсовета Черкасова предложила мне уйти из школы «по собственному желанию». Это была как бы милость с ее стороны. Но, наверное, так ей посоветовали в министерстве. Дело было все-таки весьма щекотливым.

Характеристику Черкасова написала мне витиеватую, смутную – я ожидал худшей. Но не понравились мне глаза Черкасовой: в них светилось злорадное удовлетворение. В школах, в которые я приходил после этого в поисках работы, мне, после ознакомления с характеристикой, неизменно отказывали. Я понял, что в ней было закодировано что-то очень плохое для меня.

В конце концов я пошел в гороно (городской отдел народного образования) и задал прямой вопрос, что означает моя характеристика и почему мне отказывают в приеме на работу в школах, в которых есть вакансии?

Молодой циничный кадровик объяснил мне, что характеристика эта не закрывает мне возможности работать преподавателем, но ограничивает категории школ, в которых я могу преподавать. На мой вопрос, каковы же эти разрешенные категории, кадровик с наглой усмешкой ответствовал: это школы, расположенные в местах заключения. Но зарплата там выше, чем в обычных школах, обрадовал он меня. Надбавка, так сказать, на молоко за вредность.

Такая вот получилась история. Уголовник, угрожавший убить меня, добился аттестата зрелости и пошел гулять по жизни уже законченным рэкетиром и бандитом, а мне предложено было добровольно идти в тюрьму! Или – расстаться со специальностью (второй в моей жизни), что я и вынужден был сделать.

Но хочу тут оговориться. Ужасное было то время, ужасный был строй, тоталитарный, коммунистический, социалистический – называйте как хотите, однако для сторонников нынешнего «либерально-демократического» строя в его ельцинской ли, путинской ли фазе должен заметить, что их строй, по крайней мере, не лучше. Каких-то ужасов не стало, зато другие прибавились. Жизнь большинства учителей, в частности, стала еще хуже, много хуже! Демократии в школах не прибавилось, а нищета усилилась.

Во время моей конфронтации с директрисой произошло еще одно событие, сильно повлиявшее на формирование моего мировоззрения. В разгар конфликта, когда я уже знал, что Черкасова допрашивает учеников, не вел ли я в школе антисоветской пропаганды, ко мне подошли двое рабочих учеников-железнодорожников и сказали мне поразительную вещь.

– Вадим Владимирович, – сказали они, – Черкасова допрашивает всех, не вели ли вы с нами антисоветских разговоров. Так вот, имейте в виду, что никто из нас (т. е. из рабочих учеников) вас не выдаст! Ни в коем случае! Будьте спокойны...

И никто не выдал! А это, напомню, происходило всего лишь через два года после смерти Сталина.

Поясню, что антисоветские разговоры я вел в основном с рабочими учениками, с теми из них, которые проявляли интерес и вызывали доверие. Рабочих учеников у нас было примерно процентов тридцать. Остальную массу частично составляла приблатненная шпана, исключенная из дневных школ, но преимущественно – дети из интеллигентных семей, учившиеся у нас ради получения льгот при поступлении в вузы. Хрущев ввел тогда закон о необходимости двухлетней трудовой практики перед учебой в вузе. И чтобы не терять этих двух лет, в которые можно было и в армию загреметь, дети интеллигенции кинулись в школы рабочей молодежи, одновременно работая где-нибудь, а чаще получая фиктивные справки о работе. Без трудовой практики можно было поступить в вуз, лишь имея золотой аттестат и все пятерки на приемных экзаменах. И донесли на меня два представителя интеллигенции. Но эти молодые люди только краем уха слышали от кого-то о моих антисоветских разговорах. С учениками из среды интеллигенции я подобных бесед не вел, так как они были либо трусливы, либо не интересовались «политикой», т. е. жизнью страны.

Поведение рабочих учеников поразило меня, особенно на фоне предательства учителей. Такое не забывается.

К слову, и в других отношениях ученики из рабочих производили сильное впечатление. Они старательно учились, помогали налаживать лаборатории и не только не хамили, не хулиганили, но и шпану в классах заставляли вести себя тихо. Они их не трогали, но если в классе сидело хотя бы два-три рабочих ученика, проблем с дисциплиной не было. «Приблатненные» боялись их, как мыши кошек, от одного их присутствия стихали!

«Вам хорошо, – говорили учителя своим коллегам, у которых в классах были рабочие, – у вас в классе нет хулиганства». При отсутствии рабочих шпана ходила на головах и издевалась как над учителями, так и над учениками из интеллигенции.

События в школе, как я уже говорил, стали для меня началом пути «в будущее», послужили «ньютоновским яблоком», толчком к размышлениям о природе человека и о том, как можно изменить условия человеческого существования, чтобы поведение людей стало более человечным.

Мне было ясно, что причина предательского поведения учителей крылась в их полном бесправии. Ведь все учителя страдали от наглецов и хулиганов, на которых не было управы из-за процентомании и стоящей на ее страже директрисы. Но учителя не имели права голоса ни в каких вопросах, все единолично решал директор. И каждый из учителей думал приблизительно так: если я выступлю в защиту Белоцерковского против Черкасовой, то это ничего не изменит, Черкасова все равно добьется аттестата для Воронцова и Белоцерковского уволит, а потом – и за меня примется!

И тогда впервые я начал задумываться о том, к чему приводит отсутствие у работников права решающего голоса, отсутствие демократии внутри трудовой ячейки.

Рассуждал я примерно следующим образом. Директор-единоначальник, т. е. диктатор – зачем он нужен в школе? Чтобы отравлять жизнь учителям, мешать им работать на совесть, унижать перед учениками, разобщать и стравливать друг с другом? Реально директор в школе нужен лишь в помощь учителям. То есть не директором он должен быть, а как бы ответственным секретарем. Все в школе зависит от учителя, на уроке он остается один на один с классом, и никто лучше учителей не знает нужды и проблемы школы, и поэтому педагогический совет учителей должен все решать, как парламент в демократических странах. А директор-секретарь вместе с завучем и завхозом должны осуществлять решения учителей, педсовета. В школе, в которой учителя будут главными управляющими, субъектами власти, их авторитет в глазах учеников будет стоять на значительно более высоком уровне, нежели в «директорских» школах.

Люди, слабо разбирающиеся в психологии, не способны себе представить, как тлетворно сказывается на формировании характера детей и подростков подчиненность, зависимость учителей от директора, страх перед ним. Когда директор заходит в класс, и учитель, стараясь не подавать вида, внутренне напрягается, волнуется, ученики все это прекрасно чувствуют и видят. Достойное положение учителя будет способствовать воспитанию чувства собственного достоинства и у учеников, одного из важнейших качеств свободного человека, до сих пор очень слабо развитого в России.

Единственно действенное воспитание – это воспитание примером. Нотации и агитацию дети и подростки пропускают мимо ушей, но зато они обладают острой подсознательной способностью чувствовать, что собой на деле представляют их воспитатели, будь то учителя или родители. И принимают в себя в той или иной мере их истинные качества. Жулик имеет очень мало шансов воспитать своего ребенка честным человеком, а лакей – гордым, как бы они ни старались.

О значении внутренней демократии (и не только для школ) мы еще будем говорить дальше. Пока же, забегая вперед, скажу, что школы, которые я конструировал в своем воображении, я воочию увидел потом, оказавшись в эмиграции, в Германии, Швейцарии, Голландии, так называемые «вальдорфшуле», и такие же школы-интернаты, и детские сады. Они принадлежат учителям или воспитателям и являются, по существу, кооперативными заведениями с полной внутренней демократией. Никакими директорами-единоначальниками там не пахнет. Выбираются на определенный срок старосты или председатели педсоветов, которые составляют расписание уроков, занимаются хозяйственными вопросами, текучкой, готовят общие собрания, школьные праздники и т. д. Общие собрания учителей решают все главные «законодательные» вопросы: определяют бюджет школы, распределение доходов – на общие нужды школы и на заработную плату; определяют педагогические принципы и методику, часто с привлечением представителей родителей учеников; решают вопросы распределения нагрузки среди учителей, их приема и увольнения (!).

Особенно поразила меня такая деталь: зарплата учителей в этих школах зависит от их семейного положения! У кого больше детей или вообще иждивенцев, тому совет учителей прибавляет зарплату. То же самое, если кто-то в семье тяжело заболел, или пожар случился, или новое жилье пришлось купить-нанять в связи с увеличением семьи.

Преподавание в этих школах, как правило, опирается на принципы Рудольфа Штейнера – педагога, философа, психолога, архитектора, создателя антропософии и гениального человека. Главная цель преподавания состоит в выработке самостоятельности мышления учеников, раскрытии их творческих потенций, воспитании внутренней свободы, ну и конечно, чувства собственного достоинства.

Слава у этих школ такая, что люди в очередь записываются, чтобы определить туда своих детей. И моя дочь была в таком детском саду (в Мюнхене) и в школе-интернате (в Швейцарии). Сначала она ходила в государственный садик при университете. Неплохой был сад. Но мы переехали, и стало нам до него далеко. Отдали дочку в частный детсад. Меня он сразу удивил: теснота, духота, и у воспитательниц кислые лица людей, не любящих свою работу. И начались скандалы: дочь не захотела туда ходить. И тут нам кто-то посоветовал кооперативный детсад, от «вальдорфшуле». Уже только увидев воспитательниц, я понял, что это нечто совсем другое. И действительно, дочь буквально бежала в этот садик. Воспитательницы были такие милые, простые, заботливые, что и сам бы туда пошел!

Но я должен оговориться, что я против платного обучения, а значит – и против кооперативных школ. Еще долго в обществе будет немалое число людей, которые не смогут платить за учебу своих детей. Вдобавок к этому у учителей в кооперативных школах неизбежно возникает стремление смотреть сквозь пальцы на не желающих учиться или плохо ведущих себя детей, натягивать им троечки, чтобы не возмущать их родителей, не терять учеников. Ведь каждый ученик – это доход для кооперативной школы. Получается та же процентомания! Пока кооперативных школ не очень много и для них хватает состоятельного населения, как сейчас в Европе, упомянутые негативные черты не сильно сказываются, но если все школы перевести на кооперативную основу, положение, думаю, изменится в худшую сторону: появится необходимость удерживать учеников в школе во что бы то ни стало.

Школы должны находиться на государственном финансировании, но при полной внутренней демократии, включая распределение фонда зарплаты по воле учителей.

Начав тогда думать над подобными вопросами, я уже не переставал размышлять над ними всю свою последующую жизнь, на которую, в свою очередь, влияла эта работа. Тяжелое положение народа, идиотизм жизни подталкивали мои размышления.

Глава 7 Смутное время

Переход на «третий путь».

На воздушном шаре в дохристианскую Русь.

«Сокровенная тайна» госсоциализма.

Сталинские секретные правила.

Как разорвать порочный круг?

Как я понимаю природу человека.

Какой строй должен прийти на смену капитализму и социализму?

Потеряв возможность работать в школе, т. е. потеряв вторую специальность, я какое-то время зарабатывал себе на жизнь ногами: сделался «нелегальным» профессиональным спортсменом, велогонщиком. Легальных профессионалов в СССР не существовало. Я числился тренером, получал за это зарплату, которую отрабатывал в гонках (на шоссе) за команду «Локомотив», в которой я состоял со времени работы в железнодорожной школе рабочей молодежи.

В качестве велогонщика впервые после войны побывал в отдаленных от Москвы местах – Узбекистане, Карелии, Львове.

Поразил меня Узбекистан, поразил своей нищетой и отсталостью. Я уже тогда слышал в Москве, что, мол, все нерусские республики паразитируют на России и люди там живут много богаче, чем в русских землях. Действительность резко расходилась с этими представлениями.

Жили мы в Самарканде, там проходил предсезонный тренировочный сбор и потом весенняя многодневная велогонка. Большая часть Самарканда состояла из маленьких, примитивных глинобитных домиков. Как правило, в них не было электричества и никаких других удобств. Полы были земляные, крыши плоские.

Люди, лошади, ишаки, собаки – все выглядели нищими и грязными. Когда на улице к нам подходил человек что-нибудь спросить, мы не могли сразу определить, нищий подходит или обыкновенный человек. Очень жалко было собак. Они бродили, с трудом передвигаясь, какие-то плоские от голода, заглядывая людям в глаза и вздрагивая от каждого направленного к ним движения. Подобное количество брошенных собак и кошек я увидел потом в Москве после начала «строительства» в России нового «светлого будущего».

Магазины Самарканда стояли полупустые, особенно продуктовые. Рабочие и служащие несли с работы даже хлеб. Его специально продавали на заводах, так как в городе, в открытой продаже хлеб достать было очень трудно. К нам в комнаты постоянно приходили женщины из близлежащих домов, предлагая постирать белье, одежду за банку сгущенки для своих детей. Нам сгущенку выдавали для кофе, для чая.

Один из тренеров, помню, сказал мне в сердцах, один на один конечно: «Когда видишь все это, хочется бросить им партбилет!».

Жили мы в помещении железнодорожного техникума. Однажды кто-то из нас машинально спросил местного рабочего паренька-железнодорожника:

– Ну, как вы тут живете?

И получил в ответ:

– Это вы в Москве, может быть, живете, а мы здесь только существуем!

Пареньку было лет шестнадцать.

Ну, а уж в узбекской провинции нищета стояла совсем кричащая. В Средней Азии мертвецов хоронят в маленьких глинобитных домиках-склепах, и когда мы ехали по шоссе и появлялся впереди какой-нибудь поселок, издали трудно было понять, что это – селение или кладбище? А однажды нам пришлось вернуться с тренировки, так как в селах на нашем пути разразилась эпидемия холеры.

Запомнилась сцена, свидетелем которой я стал во Львове. Мы с одним спортсменом пошли постричься к парикмахеру, работавшему в маленькой комнатке в гостинице, в которой мы жили. Окно той комнаты выходило во двор и туда же выходила дверь какого-то магазина, около которой стояла огромная, по всему двору, очередь. Что-то, видимо, в магазине «выкинули» дефицитное. Вдруг во дворе начались крики, переходящие в женский визг. Мы выглянули из окна и увидели, что в очереди вспыхнула драка. Женщины, визжа и сквернословя, водили друг друга за волосы, пинали ногами. И мы услышали голос старика-парикмахера: «Вам-то хорошо: вы не видели другой жизни. А мне при виде такого – жить не хочется!».

«Чем же ты сейчас занимаешься?» – спросил меня однажды Виктор Ардов, отчим моего старого приятеля Алеши Баталова. «Спортом», – усмехнулся я. «От физики, значит, до физкультуры только шаг?» – пошутил Ардов. «Да, особенно, когда тебе этот шаг помогают сделать пинком под зад!» – ответил я ему в тон.

Но жизнь спортсмена меня не могла удовлетворить, и после ХХ съезда, когда появилась надежда на либерализацию режима, я начал постепенно втягиваться в журналистику и даже в беллетристику, начал заворачивать, что называется, на «папину дорожку», от которой, как знает читатель, раньше всеми силами пытался уйти.

Однако в самом же начале этого моего нового, «третьего пути» (после науки и преподавания) советская жизнь нанесла очередной удар по моим надеждам. Произошло кровавое подавление Венгерской революции, а вслед за тем началось и закручивание гаек в средствах информации и литературе. Вышло очередное постановление «партии и правительства» об очередном усилении партийности в литературе. Хрущев, испугавшись венгерских событий, стал примораживать «оттепель».

К тому времени я успел уже немного войти в литературно-газетный мир, что-то опубликовал. Пришел даже с рассказом в «Новый мир». Рассказ мой там не взяли, но я познакомился и подружился с тогдашним редактором отдела прозы Георгием Владимовым.

Вскоре после вторжения советских войск в Венгрию и выхода упомянутого выше «очередного постановления» я зашел как-то в «Новый мир» и встретил там Владимова. Мы стали обсуждать с ним эти события, и Владимов вдруг сказал:

– Да. Самое время лодку снаряжать!... Я опустил глаза, ничего ему не ответил, подивившись его смелой откровенности, но идея эта запала мне, что называется, в душу.

И жизнь удивительным образом все время подталкивала меня к мысли о побеге. В своих журналистских работах, статьях, очерках я старался уйти подальше от подцензурных тем и выбирал самые политически нейтральные сюжеты. Так я набрел на аэрологию. Сначала летал на специальных самолетах, на которых испытывалось оборудование для разгона облаков. Писал об этом для «Смены», «Вокруг света», «Литературки», «Известий». Потом добрался и до аэростатов. Получил командировку на один из полетов, во время которого должна была испытываться какая-то научная аппаратура. Но взлететь оказалось очень непросто. Несколько раз меня вызывали на летное поле, находившееся в Долгопрудном, я чуть свет выезжал туда, и – полет отменяли. И по какой причине? Ветер дул в западном направлении! Оказывается, вылеты при таком ветре были строго-настрого запрещены с той поры, когда кто-то, воспользовавшись западным ветром, улетел на шаре «за бугор».

От воздухоплавателей я также узнал, что по тем же мотивам была в свое время закрыта знаменитая планерная школа под Коктебелем, в которой начинали летать многие воздухоплаватели и авиаторы. Какой-то дерзкий спортсмен, курсант школы, умудрился на планере перелететь через Черное море в Турцию!

Полет на воздушном шаре, когда он наконец состоялся, был одним из самых прекрасных приключений в моей жизни. Летели мы над миром в открытой, сплетенной из ивовых прутьев корзине, на высоте пять тысяч метров. С кислородными баллонами. Пролетели мы таким образом всего лишь 240 километров, но попали – в ранние средние века, в дохристианскую Русь, словно летели на машине времени.

Приземлились мы в лесах Ярославской области, в Никоузском районе, около деревни, в которой была расположена центральная усадьба колхоза «Герой». Там мы столкнулись с почти полным отсутствием всех главных признаков цивилизации: электричества, радио, газет, дорог и даже туалетов, которые заменяли отхожие канавки или скотные сараи. К примеру, в правлении колхоза, располагавшемся как бы на втором этаже (из-за близости грунтовых вод жилые помещения поднимают высоко над землей), люди выходили на открытую лестничную площадку, которая находилась под крышей примыкавшего к дому сарая-хлева, и оттуда справляли вниз свою нужду. Я извиняюсь за натурализм, но надо знать свою страну.

Передвигаться в тех краях было можно только на мощных гусеничных тракторах с прицепленными к ним огромными деревянными санями, зимой и летом! Это были фантастические сани: полозья – из толстых и длинных, с телеграфный столб, бревен, и на них, на двухметровой высоте, платформа из теса. Почва ведь там болотистая, и в глубоких, как окопы, колеях всегда стояла жидкая грязь, по которой и тянулись эти сани. На таком поезде мы ехали, точнее, плыли целый день, чтобы добраться до ближайшей железнодорожной станции, находившейся в 37 километрах от деревни приземления. Несмотря на двухметровую высоту платформы вода то и дело подходила под самые ноги. С нами ехали и деревенские бабушки с кошелками – на рынок. Великие умельцы изобрели эти сани.

Раньше в тех местах ездили на конном транспорте, но в 30-е годы пустили грузовые машины по дорогам, не укрепив их, не заасфальтировав, и машины их быстро раздолбали. Пришлось грузовики заменять гусеничными тракторами, которые еще глубже прорыли колеи.

Во время нашего пребывания в «геройском» колхозе произошел и такой дохристианский эпизод. Утром после приземления мы вышли из избы, в которой ночевали, чтобы посмотреть, что можно купить в сельпо. И, ожидая его открытия, услышали, как несколько молодых колхозниц обсуждали между собой наше приземление. Одна из девушек возбужденно рассказывала, как она, работая на огороде, увидела, что в лес за деревней опустился большой серебристый шар. Все соседи закричали, что это атомная бомба! И мужики побежали туда, к шару (т. е. к бомбе, значит). А когда вернулись, рассказали, что это никакая не бомба, а воздушный шар с корзиной, а в корзине... черная мышь! Нечистая сила, значит! При виде людей мышь выскочила из корзины и скрылась в лесу.

Мы стоим рядом – чужие, недеревенские люди, на нас одежда летчиков, шлемы, комбинезоны, унты, но это ни о чем не говорит колхозницам, они не обращают на нас внимания и продолжают горячо обсуждать, что же теперь будет, после того как эта черная мышь завелась у них в округе? А на дворе вторая половина ХХ века, обязательное общее среднее образование, спутники летают в космосе... И какая жажда мифа – встретившие нас мужики ведь наверняка рассказали все о шаре и о нас. Но нет – черная мышь и точка!

Но это еще чепуха, уверяли меня летчики. Чаще всего воздухоплавателей принимают за американских шпионов, вяжут и запирают в сарае. Потом, узнав через милицию, кто они, начинают летчиков поить и закармливать вусмерть, чтобы, значит, свою ошибку загладить.

На второй день нашего пребывания в деревне молодой парень кинулся вдруг к нам посреди улицы. «Вы из Москвы будете?!» – вскричал он. И горячо стал рассказывать о том, какая гиблая жизнь в этом проклятом районе. Он умолял нас рассказать об этом в Москве «начальству», написать Хрущеву. «Ну скажите, разве можно так жить? Как нам здесь жить?» – то и дело повторял парень. Ощущение было такое, что дай ему автомат, и он его немедленно пустит в ход – веером от живота!

Парень этот работал в колхозе механизатором, учился в городе, служил в армии.

– Гони пол-литра! – шутил потом наш командир. – А то мы расскажем здесь, что ты корреспондент, и тебе покажут кузькину мать, придется-таки писать письмо Хрущеву.

Кровавое подавление Венгерской революции в ноябре 1956 года лишило меня последних иллюзий насчет того, что Хрущев является искренним противником сталинизма и сможет заметно ослабить партийный диктат. Потрясла жестокая и подлая расправа с Имре Надем, главой венгерских коммунистов, который не побоялся после начала вторжения обратиться к ООН с призывом о помощи. После захвата Будапешта в советской прессе появилось сообщение-опровержение, что «Имре Надь и группа его товарищей» не арестованы, как об этом говорят буржуазные средства информации, а «выехали в Румынию». Но примерно через месяц, когда советские войска окончательно подавили сопротивление будапештских рабочих, появилось другое сообщение: «Агент империалистических разведок Имре Надь и группа его сообщников предстала перед судом (чьим и где – не говорилось), приговорена к высшей мере наказания и приговор приведен в исполнение». Все как в добрые сталинские времена. Стало ясно, что режим и партия – безнадежны.

Позже, в спорте, я встретил демобилизованного солдата-танкиста, который был в Будапеште осенью 56-го. Он рассказывал, как они шли в танках на толпу и потом из брандспойтов смывали с гусениц кровь и человеческое мясо.

На фоне всего этого грустную картину представляло собой поведение интеллигенции. При первом же нажиме властей почти все критики перестроились и начали петь дифирамбы Хрущеву и находить оправдания его действиям. И не только рядовые интеллигенты, но и именитые, хотя им-то не пришлось бы рисковать жизнью и свободой, прояви они несогласие с властями. На прошедшем тогда писательском съезде один Эренбург выступил смело. Помню его удивительные для того времени слова: «Строй, который боится критики и гласности, обречен».

Помню, я сказал тестю, зачем, мол, надо было убивать Имре Надя. Да, ответил тесть, убивать не надо было, но не надо было и выпускать из тюрьмы его и других ревизионистов. Сидели бы в тюрьме и умирали естественной смертью. Не было бы никакого скандала.

Разъезжая по стране в качестве журналиста, я всматривался в работу промышленности, стараясь понять главную причину нищеты и неустроенности тогдашней жизни, которые в провинции особенно бросались в глаза. Я осторожно обсуждал эти вопросы с вызывавшими доверие рабочими и инженерами.

Имея за плечами научное образование, я получал командировки либо на заводы и стройки, либо в научные институты. На заводах я обязательно останавливался в рабочих общежитиях, чтобы лучше понять проблемы «заводского народа», а заодно и проблемы экономики.

Я старался разобраться, почему при весьма развитой промышленности люди живут самым нищенским и примитивным образом.

– На обустройство не хватает средств! – объясняли руководители заводов. – Так же, как и на повышение жизненного уровня.

Но почему? Ведь и руководители предприятий и строек страдали из-за этого положения. Работники часто болели, много воровали, недобросовестно работали, и очень велика была текучесть рабочей силы. В среднем примерно 60% работников в течение года увольнялись и уезжали искать, где условия лучше и зарплата повыше. В результате техника, машины, по словам хозяйственников, ходили по рукам.

Корень всех бед я видел, естественно, в отсутствии конкуренции. Из-за этого, вел я цепочку, продукция выпускается некачественная и быстро выходит из строя. Быстрее, чем рассчитывалось. Плюс халатное отношение к технике, к оборудованию.

К огромным потерям приводило и централизованное планирование, неизбежное при национализированной экономике.

Возникающий в результате дефицит надо было покрывать за счет форсирования производства и его развития. И в первую очередь – возмещать сверхплановые потери и дефицит средств производства, а не товаров для населения и материалов для обустройства. Заводы не могут функционировать без работающего оборудования, а люди в условиях дефицита товаров и продуктов и бытовой неустроенности жить могут. Их можно уговорить или заставить.

И промышленность начинает работать сама на себя, чтобы заводы не остановились. Потребление машин начинает превалировать над потреблением людей. Приходится развивать преимущественно производство средств производства – группу «А», создавая тем самым диспропорции в структуре экономики, а людей – заставлять жить в условиях необеспеченности и неустроенности. Параноидальный страх тоталитарного режима перед врагами вне страны (и его заинтересованность в таких врагах, чтобы подчинять общество) побуждал форсировать и развитие военной промышленности, что еще больше усиливало диспропорции. Львиная доля прибылей всех отраслей хозяйства страны перекачивалась на развитие группы «А» и ВПК, реальные заработки людей падали, условия их жизни ухудшались, и с этим еще больше падала заинтересованность в добросовестном труде, что в свою очередь увеличивало количество преждевременных потерь оборудования и товаров. Возникал порочный круг. Впоследствии мне посчастливилось увидеть закрытый доклад Новосибирского экономико-математического института (директор – академик Аганбегян), в котором сообщалось, что 95% продукции советского машиностроения идет на нужды группы «А» (против 65% – в США, что тоже, по-моему, многовато), и при этом половина продукции группы «Б» (средств потребления) шла также в группу «А».