Текст книги "Путешествие в будущее и обратно"
Автор книги: Вадим Белоцерковский
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 56 страниц)
В своих последних мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов» Солженицын расправляется со множеством своих обидчиков и недругов, и в их числе с Владимиром Войновичем.
К слову, как любит Солженицын в мемуарах себя маленьким и обиженным представлять: почти все время рассказывает, как на него безжалостно со всех сторон нападают. И заголовки: «Бодался теленок с дубом», «Угодило зернышко промеж двух жерновов». В этом мне видится что-то от блатных нравов. Прежде чем ножичком полоснуть, надо слезы размазать: «Забижают!».
Остановлюсь на сюжете с Войновичем. На мой взгляд, Войнович был одним из немногих писателей, который достойно вел себя в эмиграции: ни к кому не пристраивался и не прислуживался, в шовинизм и мракобесие не впадал, демократию и Запад не поносил, в эмигрантскую политику не лез.
Очерк в «Зернышке» о Войновиче следует сразу же за комментарием по поводу моего письма Солженицыну, и предваряет его уже известная нам фраза, которая относится как бы и ко мне, и к нему: «И собаки облаяли, и вороны ограяли. Ну, какое, какое еще рыло обо мне не судило?».
И далее следует:
«А вот – сатирик Войнович, «советский Рабле». В прошлом – сверкающее разоблачение соседа по квартире, оттягавшего у него половину клозета, – дуплет! – сразу и отомстил и Золотой фонд русской литературы. Теперь – отомстить Солженицыну. (Перед ним я, сверх того что существую, провинился тем, что как-то, на неуверенном старте его западной жизни, передал через друзей непрошенный совет: не пользоваться судом для решения его денежных претензий к эмигрантскому издательству, поладить как-нибудь без суда; он буквально взорвался, ответил бранью.) Отомстить – и снова же будет Бессмертное Создание русской литературы».
И дальше Солженицын в том же стиле расправляется с Войновичем за его книгу «Москва 2042» (не называя ее!), прототипом одного из главных героев которой он выступает. Обвиняет Солженицын Войновича в злобе, мести, в «пошлости фантазии» и «мелкости души» и т. д. в том же духе. (Что называется, обвиняет, глядя в зеркало!)
А вот как рассказывал Войнович про эпизод, упомянутый Солженицыным в скобках. Оказавшись на Западе (в Мюнхене), Войнович узнал, что Имка-Пресс, издававшая его произведения, намерена уплатить ему очень маленький гонорар. Усовестить издательство ему не удалось, и он пригрозил судом. И тогда раздался из Америки звонок порученца Солженицына, известного читателю Юрия Штейна, знакомого с Войновичем по Москве.
– Старик, Исаич передает тебе телефонограмму!
– В чем дело?
– Бери ручку и записывай!
– Ну взял.
– Диктую: «Передать Войновичу: стыдно русскому писателю судиться с русским издательством из-за гонорара. Надо поладить миром». Записал?
– Записал. А у тебя есть бумага и карандаш?
– Есть.
–Тогда записывай ответ: «Передать Солженицыну, чтобы шел на ...!»
И Войнович продиктовал всемирно известное сочетание из трех букв.
В «Москве 2042» Штейн выведен под именем Зильберовича, которого Сим Симыч Карнавалов время от времени для порядка приказывает пороть на конюшне. Той самой, в которой стоит Белый конь, на котором Сим Симыч намеревался въехать в Москву после падения там коммунизма.
Ответ Войновича – невероятный героизм в русской эмиграции, все равно что грудью на амбразуру. Как, напомню, и выступление Виктора Файнберга против НТС. Хотя, по сути, какой тут героизм: что мог Солженицын сделать Войновичу – соли на хвост насыпать? Но российские эмигранты боятся любого «начальства», как волки красных флажков, в том числе и начальства виртуального, выдуманного ими самими.
Сергей Довлатов написал мне в письме от 29 октября 1984года:
«Что касается нью-йоркской жизни, то она во всех своих разделах и формах затухает, если не считать холуйства, которое вопреки всеобщему упадку – ширится, крепнет и превращается в доминанту нашей «культурной» жизни. Людей, которые почему-то еще не стоят раком, можно пересчитать уже даже не по пальцам, а по ушам.
Откровенно говоря, я все еще этому удивляюсь. Мне казалось, что уж на Западе-то мы все станем прямыми, открытыми и храбрыми. Хотите верьте, хотите нет, но я знаю людей, которые в московских и ленинградских редакциях вели себя более смело и независимо, чем здесь. Это почти невероятно».
Мне тоже трудно найти объяснение этому феномену. Я вспоминаю, как Эренбург когда-то писал, что люди, геройски воевавшие на фронте, терялись и робели в кабинетах начальства. Но в те времена начальство имело в своих руках колоссальную власть, не было виртуальным...
К слову, когда было опубликовано мое письмо Солженицыну, я получил строгий письменный выговор от супругов Копелевых за то, что взял недопустимый тон по отношению в Великому писателю!
Войнович в романе «Москва 2042» «осмелился поднять руку» не только на духовного, но и на реального, нынешнего вождя России, на что многие не обратили внимания. Роман, напомню, начинается в Мюнхене, и там выясняется, что за героем романа следит местный резидент КГБ, который даже вступает в прямой контакт с героем. Когда же последний прилетает в Москву 2042 года, он узнает, что у власти в стране стоит уже не ЦК КПСС, а ЦК КГБ во главе с его мюнхенским знакомцем, бывшим резидентом этой «конторы» в Германии.
После прихода к власти в нашей стране в 2000 году КГБ (ФСБ) во главе с Владимиром Путиным, бывшим резидентом КГБ в Германии, я позвонил Войновичу и поздравил его с блистательной реализацией его фантазии. (Я, кажется, сделал это первым!) Но шутки шутками, а ведь факт-то на самом деле поразительный. Тем более, что во главе «духовной власти», православной церкви, тоже стоит бывший сотрудник КГБ. Теперь, задним числом, мы должны признать, что приход к власти чекистов соответствовал внутренней логике развития нашей страны. И эту логику уловил Войнович. Возможно, на подсознательном уровне. Умом ведь Россию не понять!
Но что касается совпадения с приходом к власти бывшего резидента КГБ в Германии, то тут уже – мурашки по коже! Тут уже мистика! Я еще сопротивляюсь впадению в мистику, однако случайным совпадением такое тоже трудно назвать!
И Солженицыну, вернемся к нему, надо было бы вместо того, чтобы сводить с Войновичем счеты, благородно признать его победу в соревновании за более глубокое понимание России и ее будущего.
И еще одна забавно-печальная история. В брошюре «Наши плюралисты» Солженицын в присущей ему манере громит диссидентское демократическое движение, «демдвиж», и применяет прием, которому трудно найти название: не указывая имена цитируемых «плюралистов», перемежает, обкладывает их высказывания примитивными русофобскими цитатами, либо им самим сочиненными, либо взятыми из желтых эмигрантских газеток. В брошюре этой немало цитат и из моих статей, которые также обложены всякой грязью. Имя мое он, конечно, не упоминает, но один раз обзывает меня «сыном коммунистического вожака»(?!?).
И вот появляется в самиздате, а затем и в парижском «Вестнике РХД» (1984, № 142) статья философа Григория Померанца «Стиль полемики», посвященная анализу «Наших плюралистов». Начинается она словами:
«Одновременно (с «Нашими плюралистами». – В. Б.) читал выступления Солженицына в Японии и на Тайване, поразил контраст. Японцев Александр Исаевич пытается понять и убедить. А плюралистов – и не пытается, только растоптать и стереть в порошок. Думаю, что через некоторое время опять придется объяснять, что его неправильно поняли. И что он вовсе не хотел сказать то, что он сказал» (с. 288).
Померанц далее пишет, что если раньше Солженицын часто не указывал страницы при цитировании, то в «Плюралистах» – нет и имен авторов цитат! И Померанц вопрошает:
«Как мне понять, где перегиб, где его нет, если фразы выдраны из контекста и ни имени, ни адреса? Кажется, что сравнение России с девушкой, которую все насилуют, – сарказм, и вовсе не против России, а против идиотской теории, что огромная страна была в 1917—1918 гг. изнасилована кучкой инородцев. Это надо было бы проверить, но где?» (с. 293).
Речь здесь идет о моей статье «Феномен Солженицына».
Померанц в диссидентской табели о рангах стоит высоко: он и ветеран Отечественной войны, и узник сталинских лагерей, и один из самых первых авторов самиздата, потому «Вестник» печатает статью Померанца, но в лучших традициях советской прессы – с ответом-отповедью главного редактора и справкой Наталии Солженицыной, в которой она пытается оправдывать отсутствие ссылок в статье ее супруга: их обилие «изменило бы жанр очерка» (?!), а также отвечает на приведенный выше конкретный вопрос Померанца:
«Г.С. Померанца, – пишет она, – интересует контекст сравнения России с «девушкой, которую все насилуют». Привожу: В. Белоцерковский. «Феномен Солженицына». Еженедельник «Новый Американец», № 110, Нью-Йорк, 1982: «Никто не обращает внимания на то поразительное обстоятельство, что Солженицын с его окружением, выпячивая негативную роль Ленина, точнее, Парвуса-Ленина-Троцкого и прочих «инородцев», изливая на них весь свой священный гнев, все более и более «забывают», заслоняют и вытесняют роль Сталина... Чем вызвано это «вытеснение» роли Сталина? Очевидно тем, что оно (так, Н.С.) мешает антисемитской пропаганде. Ведь уж очень трудно сказать, что у Сталина было еврейское окружение. Кроме того, русские националисты понимают, наверное, что прибавить к числу «насильников» – после немцев на службе у царей, евреев и латышей на службе у советской власти – еще и грузин, будет «замного». Что это за девушка, которую все, кому не лень, насилуют?!»».
Солженицын в «Плюралистах» цитирует лишь последнюю фразу.
Статья Померанца заканчивается следующими словами: «Приемы полемики – зародыш нового политического стиля. ...И поэтому стиль полемики Солженицына – вопрос первостепенной важности для будущего России. Если этот стиль утвердится, не останется никаких надежд».
Прекрасные слова, но я думаю, что стиль Солженицына уже давным-давно утвердился в стране, особенно наверху – со сталинских времен. Солженицын лишь его отражает. Стиль полемики людей во власти проявляется прежде всего в их действиях. Это, к примеру, сталинский террор и вторжение в Афганистан, подавление Пражской весны и польской «Солидарности», психушки для инакомыслящих и расстрел Верховного Совета, истребление чеченцев и разгром НТВ и ТВ-6. Так что дело с надеждой уже давно обстоит очень плохо.
В заключение отмечу, что после возвращения в Россию Солженицын поначалу несколько изменил свой политический облик. Перестал выступать с пропагандой авторитаризма «под куполом» православия, приглушил свой антисемитизм и выпады против Запада, ну а предсказания неизбежной победы «коммунизма» в третьей мировой войне отпали вместе с этим коммунизмом. Солженицын маневрирует от поддержки новых властей к оппозиции и обратно; поддержал антиконституционный переворот Ельцина, но осуждал приватизацию, а сейчас красноречиво молчит по поводу войны в Чечне, погромов на рынках и многого другого, о чем молчать нельзя! А если высказывает свои взгляды, то очень туманно и сбивчиво. Недавно вновь вернулся на стезю антисемитизма своей «двучастной» книгой «Двести лет вместе». Одно название чего стоит! Уже давным-давно большинство евреев составляют один народ с русскими!
«Раскаленным вопросом» назвал он проблему взаимоотношений русских с евреями, в то время как уже совсем другие вопросы «раскалены» в стране, в том числе и в национальной области.
Фактически Солженицын не смог войти в жизнь страны и понять ее.
В то же время вклад, сделанный Солженицыным за время эмиграции, на мой взгляд, достаточно весом. Когда сегодня социологи выясняют, что 60% людей в стране поддерживают принцип: «Россия – для русских!», спокойно смотрят на истребление чеченского народа и на погромы «черных», одобряют политику Путина по установлению «властной вертикали» и «управляемой демократии», то в формировании такого гибельного умонастроения велика и лепта Солженицына.
Не войдя в жизнь страны и народа, Солженицын вошел зато под покровительство новой власти! Об этом хорошо пишет Войнович в «Портрете на фоне мифа»:
«Теперь у Александра Исаевича все хорошо. Он живет среди «новых русских» и номенклатурной знати. Награжден высшим орденом, званием российского академика и полностью признан государством. К нему в гости приезжал президент России... и ходят на поклон губернаторы, новые органчики и угрюм-бурчеевы, называющие его патриархом мысли и совестью нации... Получив из рук новой власти роскошную квартиру и построив хоромы в номенклатурном лесу среди нынешних вождей, поет нам любимую песню о самоограничении. Было бы смешно, когда бы не было так безвкусно».
На мой «вкус» – еще и очень позорно!
Подытожу. Феномен Солженицына – создание в стране его культа и мифа – тревожный Знак для России! Сахарова, антипода Солженицына, нет в живых, ни физически, ни идейно, а Солженицын – жив, и не только физически. Он живет в русском шовинизме, ксенофобии, во враждебности к Западу, к демократии, все шире и глубже распространяющихся по стране.
Глава 26
Сергей Довлатов.
Андрей Амальрик.
Выход Запада из Средневековья
После главы о Солженицыне я хотел было продолжать рассказ о деятелях его типа, но передумал, решил дать передышку читателям и себе самому и поговорить о людях иного ряда – о Сергее Довлатове и Андрее Амальрике.
Сближение мое с Довлатовым началось с того, что он стал печатать мои статьи в еженедельнике «Новый американец», который редактировал на рубеже 70—80-х годов.
Нигде моих статей в то время уже не брали, в том числе и в либеральных «Синтаксисе» (супругов Синявских) и «Стране и мире» (К. Любарского). Но, как говорится, мы любим Довлатова не только за это.
Как и когда я познакомился с ним очно, не помню. Скорее всего, на «Свободе» в Нью-Йорке, где Довлатов подрабатывал внештатным «скриптрайтером» (создателем маленьких очерков), в том числе и для моих программ.
В качестве первого знакомства мне запомнился забавный случай. В «Новом русском слове» я прочитал репортаж из модернового дома любовных свиданий. Я, помню, поразился, с каким тактом и тонким юмором репортер описал экстравагантные зрелища, представшие его глазам. Имя автора было мне незнакомо.
И вот, идем как-то мы с Анитой и Довлатовым по Нью-Йорку, речь случайно заходит об этом репортаже, и Довлатов вдруг сообщает, что это он его написал, посетив по заданию редакции то смелое заведение. Довлатов часто находился в стесненных денежных обстоятельствах и вынужден был браться за любую журналистскую работу.
Но впервые я хорошо разглядел Довлатова, придя к нему в гости в Нью-Йорке, где он жил в скромном эмигрантском районе Квинс. Довлатов произвел на меня тогда двойственное впечатление: силы и какой-то скрытой за нею слабости. Он был крупным, высоким, слегка восточного вида человеком, и было сразу ясно, что это очень добрый человек с ярким характером. Не было в нем и в помине эмигрантской суеты, завистливости, мелкого болезненного самолюбия. И в то же время в его облике было что-то бомжовое, неблагополучное, и в глазах сквозила какая-то грусть-тоска.
Помню, как он демонстративно выставил нам с Анитой бутылку вина и водку, но себе рюмки не поставил и объяснил: сухой закон! Объяснение это не удивило меня, так как я уже слышал, что он лечится от запоев и чуть ли не «зашился». И возникшее в тот день чувство жалости к нему, ощущение неблагополучия в его жизни не покидали меня в дальнейшем. И у Аниты осталось такое же впечатление.
Его писательство не приносило ему ни доходов приличных, ни большой известности у американского читателя, без чего, собственно, не могло быть и доходов. С поста редактора «Нового американца» его довольно быстро выжали, нагло подсидели коллеги по редакции, новые эмигранты, нажужжав в уши хозяина газеты, дельца из новых эмигрантов, что Довлатов своей редакционной политикой снижает доходность газеты.
«На них очень плохо повлиял капитализм», – написал он мне по этому поводу.
И самое, пожалуй, важное: я понял по его беллетристике, что Довлатов, обладая замечательным талантом, не имел серьезных тем и сюжетов, а следовательно, не мог создавать и значительные образы. Подозреваю, что он и сам это чувствовал, и это было главной причиной его неудовлетворенности жизнью. Он мне написал однажды:
«Что касается моего литературного самочувствия, то проблема известности меня, говоря без кокетства, не волнует (во что поверить невозможно! – В. Б.). Я бы, во-первых, хотел зарабатывать побольше, и то не для себя, в основном, а чтобы облегчить жизнь жене и деткам, а, во-вторых, я бы хотел написать что-то такое, от чего бы сам пришел в восторг. Все остальное несет в себе пародийно-эмигрантский оттенок» (письмо от 7 апреля 1986 года).
Если бы Довлатов мог оставаться в России, если бы он там начал свой литературный путь и прошел бы по нему значительное расстояние, он, может быть, и вышел бы постепенно на крупные темы, сюжеты и образы, но начинать карьеру писателя в чужой стране – дело почти безнадежное. То, чего достиг Довлатов в Америке, это, наверное, максимум возможного, и достичь этого можно было только с его талантом.
Между прочим, и меня почти наверняка ждала бы тяжелая судьба, имей я в эмиграции возможность заниматься прозой: мой литературный путь на родине был слишком коротким.
Хотя дело не только в отсутствии родной почвы. Мелкотемье, на мой взгляд, было проклятьем и для большинства писателей, живших в советской России. Здесь сказывался и запрет на многие темы, и отсюда внутренняя цензура, которая страшна не столько сама по себе, сколько своим притупляющим действием на смелость и фантазию писателя, на его наблюдательность. Зачем наблюдать то, о чем нельзя писать! Сказывается и давление русской классики: страшно касаться тем и сюжетов, близких к классическим, соревноваться с великими писателями.
Начав писать в эмиграции, Довлатов не привез с собой и литературного имени, а в русской эмиграции без «имени» – полный «кердык». Никто не поддержит, а ногу – подставят! Не было у Довлатова и диссидентского «партстажа», который в эмиграции имел большее значение, чем стаж для членов КПСС. И он не только не сидел в лагере, но, будучи в армии, служил в охране лагеря! Сколько поводов, чтобы диссидентская братия могла смотреть на него сверху вниз!
В Штатах, рассказывал мне Довлатов, как-то где-то собрались литературно-политические эмигранты либеральной ориентации. Влезает на трибуну Коржавин и начинает поносить Довлатова и редактируемый им «Новый американец». Разойдясь, Коржавин доехал до того, что назвал журнал Довлатова говном. И все молчали. На счастье, в тусовке участвовал недавно прибывший на Запад Владимир Войнович, и он возмутился выступлением Коржавина, осадил его, как он это умеет делать, и потребовал, чтобы Коржавин извинился перед Довлатовым. Войнович приехал на Запад с «именем», и Коржавин оробел и, кряхтя, начал извиняться, но так вывернул свое извинение, что все равно получилось, что и журнал Довлатова и он сам – говно!
Довлатов потом великолепно описал это собрание в маленькой новелле «Старик Коржавин нас заметил...»
Да, из писателей Довлатов и Войнович – единственные, кто вели себя в эмиграции достойно, не холуйствуя, не злобствуя.
Если бы либеральные эмигранты обладали чувством ответственности, болели за развитие демократических настроений в России, они должны были бы не только защитить Довлатова, но и добиваться, чтобы редактируемый им журнал собрал вокруг себя всех демократов в эмиграции и стал бы этаким анти-«Континентом».
Живя по разным сторонам океана, мы с Довлатовым встречались нечасто и дружили в основном «путем взаимной переписки». Приведу наиболее интересные выдержки из писем Довлатова, которые лучше всего характеризуют его, а заодно и новую эмиграцию.
Из письма от 26 ноября 1983 года (мы с Довлатовым были еще на «Вы»):
«Вы почти не имели со мной дела в качестве автора, потому я хочу вас предупредить: если скрипт не годится (не то направление, качество и пр.), бросьте его мозолистой рукой в корзину, и в результате никаких обид не будет, а будет новый скрипт, может быть, получше этого. Надеюсь, отношения всегда будут простыми.
Передайте большой привет Георгию Владимову, и если сочтете это удобным, расскажите ему такую историю. Когда мне было 12 лет, я дружил с Андрюшей Черкасовым, сыном знаменитого актера. И вот однажды на даче у Черкасовых, где я проводил лето в качестве разночинца, знакомого бедняка и маленького гувернера, появилась красивая девочка – Наташа. Думаю, что она была на год или на два старше меня. Я сразу же в нее влюбился, и несколько дней мы трое провели вместе: играли в волейбол, беседовали и ели на веранде мандарины. Помню также, что мы с Андрюшей фехтовали какими-то рейками, состязаясь в удали, ну и так далее. Девочку звали Наташа Кузнецова, и меня очень волновало ее простое русское имя, потому что я был полуевреем, и в то время нес в себе тяжелый национальный комплекс, а может быть несу и сейчас. Никогда в жизни я больше Наташу Кузнецову не видел, но воспоминание о ней довольно долго и довольно много значило в моей жизни. Боюсь, что это почти необъяснимо, но это так. И вот недавно мой отец, который знал Евгения Кузнецова, специалиста по театру, цирку и эстраде, объяснил мне, что его дочь – Наташа, вернее, Наталья Евгеньевна – жена писателя Владимова. Вот, собственно, и все. Я не думаю, чтобы Наташа помнила мое имя, но, может быть, она помнит начитанного мальчика на даче у Черкасовых. И еще, если у Владимовых есть лишняя семейная фотография (на Западе это бывает), то я очень хотел бы ее получить».
Не правда ли, удивительно красивое, тургеневское, я бы сказал, письмо, и оно очень многое говорит о Довлатове.
Из письма от 18 ноября 1984 года:
«Вернемся к благородной теме холуйства. Для меня было совершено очевидно, что люди уезжают на Запад с единственной целью: никогда не принадлежать ни к каким партиям, высказываться от собственного имени, совершать ошибки, каяться, снова их совершать. Вообще я считаю, что право на заблуждение – главная потребность творческого человека, иначе все захиреет и кончится. Человек, лишенный права на ошибку, – раб, а человек, добровольно лишившийся этого права, – хуже, чем раб, то есть – шут и холуй. В Нью-Йорке таких сколько угодно.
Предвыборная кампания в «Новом русском слове», в ходе которой Мандейл изображался чуть ли не уголовным преступником, – была абсолютно позорной.
Я всегда считал и продолжаю считать «НРС» – главным источником зла в эмиграции, потому что Седых[49]49
А. Седых, напомню, был редактором и издателем газеты «Новое русское слово»(НРС). В молодости служил литературным секретарем у Ивана Бунина. По натуре – бизнесмен одесского типа. Насчет того, что НРС – главный источник зла в эмиграции, можно говорить, лишь живя вдали от Европы, где находились главные силы политэмиграции и ее пресса.
[Закрыть] – не фанатик, не идейный болван, не подневольный человек, а спекулянт, деляга. Не знаю, как в Европе, а в Америке русские бизнесмены – самая отвратительная прослойка.
К счастью, мне удается зарабатывать на жизнь в качестве беспартийного строкогона, но если бы эта возможность пропала, я лучше бы стал государственным паразитом или сел (не в первый раз) на шею жене, но изгибаться я уже не в силах. С искривленным позвоночником можно дивно жить в Ленинграде».
Из письма от 7 декабря 1974 года:
«Если уж ты упомянул своего отца (ведь ты сын, а не племянник, как мне говорили – Билля-Белоцерковского?), то с ним у меня связано очень сильное юношеское переживание. Дело в том, что я с ранней юности обожал западный стиль в литературе, и даже не мог приступить к писательству, потому что изнывал от мысли, что моих героев будут звать : Петр Иваныч, Вася, Зина и т. д., а мне бы хотелось: Крошка-Дуглас или Верзила-Гаррис. Так вот, существовало два русских писателя – Александр Грин и Билль-Белоцерковский, которые имели возможность писать не про Васю, а про Верзилу-Гарриса, и я им дико завидовал. Надо бы, вообще, перечитать Белоцерковского».
Из письма от 29 января неизвестного года (Довлатов по советской привычке никогда не проставлял дату на письмах!):
«Получил твой комментарий к моему довольно несуразному произведению («скрипт» для моей программы. В.Б.), все очень убедительно и толково. Может ты действительно – большой человек и государственный ум? В конце концов меня лично социализм с человеческим лицом более или менее устраивает, как и любой другой порядок, при котором не будет страха и зависимости.
Недавно со мной беседовала одна туземная журналистка и спросила, поеду ли я в СССР, если там произойдут демократические перемены? Я стал мяться, потому что не решился ей сказать: «Если в СССР произойдут изменения, то туда первыми хлынут Максимов с Глезером и тотчас засрут все в радиусе 100 000 километров».[50]50
Александр Глезер – торговец картинами и редактор журнала и издательства «Третья волна», «человек» Максимова и Солженицына. Знаменит среди прочего тем, что на пресс-конференции Максимова в Париже провозгласил на полном серьезе: «Смерть Синявскому и всем врагам Максимова!»
[Закрыть]
Мне очень стыдно, но этих людей я боюсь куда больше, чем Черненко, который по старости, сановитости и лени мог бы и не обратить на меня внимания, а уж Глезер точно найдет меня даже в тундре и безжалостно раздраконит. Все это довольно грустно...»
Из письма от 10 января 1985 года:
«Я понимаю (насколько вообще можно понять чувства другого лица), что испытывает человек, у которого есть идеи, который уверен в своей правоте и которому вешают на губу амбарный замок, вытесняют из массовых органов и т. д. Наверное, призывать в такой ситуации к миролюбию – глупо. Конечно, если бы мой друг отстранил меня от своего журнала, замолчал бы, скрылся – я бы не оставил это без внимания. И все же я надеюсь, что недоразумение разъяснится.[51]51
Речь идет о моем конфликте с Владимовым, который став главным редактором журнала НТС «Грани», отстранил меня от журнала, хотя ранее приглашал к сотрудничеству. Очевидно, хозяева не рекомендовали.
[Закрыть]
Владимов мне очень понравился, и я считаю чересчур большой роскошью рвать в нашем возрасте отношения со старыми друзьями. То, что я поругался с Лосевым, не меняет отношения к проблеме в целом. Ни для кого и никогда я примером не являлся, и собственную жизнь образцом вовсе не считаю. Попросту говоря, мне жаль, что хорошие люди разъединяются, а плохие, даже презирая друг друга, мудро объединяются.
То, что ты занимаешься идейной работой, не только не смешно, но и вызывает всяческое уважение. В Америке даже Борис Парамонов, бывший негативный идеалист и мой старинный антиприятель, говорит только о заработках, и думает примерно о том же...
От души желаю тебе бодрости в идейных сражениях, а с Владимовым, хочу надеяться, что-то прояснится».
Из письма Довлатова от 15 февраля 1986 года:
«Дорогой Вадим!
Ничего не заставит меня вылезти из убежища глубокого пессимизма, тем более что жизнь этим настроениям способствует. Все мои западные книжки экономически провалились, новых контрактов не будет, переводчица снова родила и возится с младенцем, родители болеют. Я уже года два ощущаю, что со мной происходит что-то важное. И наконец понял, что именно. Когда меня лет двадцать не печатали, я бессознательно мог верить в свою неординарность и бессознательно же рассчитывать – вот напечатают, и все изменится. Сейчас все напечатано, высшей гениальности во мне не обнаружилось, никого и ни в чем убедить мне не удалось, газета, в которую я вложил лучшую часть души и остатки идеализма, провалилась, друзья (Вайль и Генис , к примеру) – надули, бросить журналистскую халтуру на радио я не могу, и так далее. К счастью, родился наш сынок + улучшаются, как ни странно, год от года мои отношения с женой. Вот куда-то сюда и передвинулся источник радости. Но я все еще не готов сместить эпицентр моих посягательств, перенести его с литературы на семью, природу, автомашину и даже на свободу. Короче, я продолжаю внутренне жить как недооцененный и замалчиваемый крупный литератор, будучи в действительности – сдержанно оцененным и не слишком крупным.
Вероятно, ты родился деятелем, борцом, у тебя есть какие-то социальные интересы, а писательство для тебя – лишь инструмент этой самой деятельности. Дай Бог тебе сохранить твою разительную моложавость, навыки зимнего спорта, веру в социальные преобразования. Кто-то должен об этом думать и всем этим заниматься, таких людей можно только уважать. ...
«Партизан-ревю», действительно, солидный журнал, а его редактор Филипс – умный и значительный человек, я его знаю. Он на удивление разумно судит о вещах, средним американцам абсолютно неведомых. Умный и очень мужской старик.[52]52
Речь о публикации в этом журнале двух моих статей.
[Закрыть]
Говорят, Владимова терзает НТС, вплоть до сердечных приступов.[53]53
НТС уволил тогда Владимова с должности главного редактора «Граней».
[Закрыть]
Вот бы тебе написать ему по-христиански примирительное письмо, но ты ведь воин и дуэлянт.
Я бы написал – не падай духом, но ты и так не падаешь, судя по всему».[54]54
Речь о моем конфликте с руководством «Свободы», в результате которого я был уволен с работы.
[Закрыть]
В ответном письме от 27 февраля 1986 года я постарался как мог подбодрить Довлатова. В частности, напомнил ему, что один видный американский славист поставил его выше Солженицына по таланту, с чем и я совершенно согласен, имея в виду западные сочинения Солженицына. Я советовал Довлатову запастись терпением, писал, что уверен, что его рано или поздно оценят по достоинству.
Ответил я ему и по поводу его предположения, что я «родился деятелем и борцом»:
«Не родился я быть «деятелем и борцом». Для этого у меня не хватает быстроты ума и способности не пережевывать свои промахи, да и самоуверенности очень не хватает, а следовательно и способности влиять на людей, подчинять своей воле и т. д. Очень знаком мне и страх, хотя длится он обычно недолго. «Борцом» приходится быть поневоле. И чтобы свое детище (идеи) сохранить, и себя защищать. Если бы я был в чешской эмиграции, либо если бы на Западе были Сахаров и Орлов, бороться мне не нужно было и я только «крапал бы свое заветное», как ты однажды мне советовал. Вот в области мысли я могу бороться!»
Насчет Владимова я написал, что «так как я все-таки не «воин», и не «дуэлянт» тем более, то я попробую твоему совету последовать. Спасибо тебе!».
Но мои усилия ободрить Довлатова не увенчались успехом.
Из письма Довлатова от 20 сентября 1986 года:
«Дорогой Вадим, прости, что молчу. Настроение гнусное. Лето прошло в бездельи, жратве, самобичевании – ничего не писал, кроме радиоскриптов, долги растут, творческие потенции вянут, агент мне перестал звонить, «Кнопф» нового контракта не подписывает, правда, «Ньюйоркер» напечатал еще два рассказа (наверное, в пику Максимову).
В Нью-Йорке все разобщены, заняты собой, ничего не происходит. Судя по всему, у вас в Европе жизнь куда более насыщенная. Сатира Войновича,[55]55
«Москва 2042».
[Закрыть] (среди прочего на Солженицына) не вызвала здесь абсолютно никакой реакции. Невозможно поверить, что пять лет назад самая мягкая, с бесчисленными почтительными оговорками, критика на Солженицына приводила к фигуральным и фактическим дракам. В частности, два неумных легковеса, Саша Глезер и Юра Штейн, кого-то били или пытались бить за неуважение к святыне.
Короче, я ушел в частную жизнь, получил в подарок трехмесячную таксу, назвал ее Яша, полное имя Яков Моисеевич – в честь А. Седыха, и решил ничего не писать, пока оно само не устремится наружу. А если не устремится, то и черт с ним, нечего тогда и огород городить.
