Текст книги "Тайная Миссия (ЛП)"

Автор книги: Уильям Хорвуд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Глава седьмая

Когда Триффан очнулся ото сна в темном уголке под Камнем, у него сразу возникло ощущение, будто нечто надоедливо-знакомое, неприятное, даже пугающее наконец ушло.

Он поворочался, недоуменно повел носом, вылез из-под Камня на свет… И, с блаженством вздохнув полной грудью, всем телом подался вперед, будто хотел каждой их четырех лап притронуться к открывшемуся взору новому миру. Отовсюду, где еще вчера, как уже много месяцев, много кротовьих лет подряд, царил холод, уныние и лежала продрогшая на ветру жухлая трава, веяло теплом и пахло весной. Не робкие предвестники ее, которых они заметили несколькими днями раньше в красках рассвета, но настоящая весна пришла наконец – с ее ароматами, молодой зеленью, дружным птичьим щебетом и гудением насекомых. Долгожданная весна наступила!

Весело поблескивая глазами, Триффан, еще выше задрав мордочку, ловил разнообразные запахи. Он вертел головою, не зная которому отдать предпочтение: все они казались такими заманчивыми, такими аппетитными и пьянящими!

– Спиндл, Спиндл! – позвал он, ему не терпелось обрадовать приятеля.

Спиндл покряхтел во сне, но продолжал спать. Триффан решил больше не тормошить его и снова погрузился в созерцание весны.

Восходящее солнце уже залило поднебесный мир теплыми лучами. Ранний утренний туман еще лежал в мокрых лощинках и слабо клубился далеко внизу, среди берез на склонах Аффингтонского Холма. Оттуда, снизу, доносились деловитые крики грачей. Солнце поднималось выше, туман таял, и чистые просторы, полные свежих красок, представали во всей своей первозданной красе. Совсем рядом Триффан услышал трепетанье крыльев, и первая песнь жаворонка зазвучала в небе.

Но среди этого блаженства Триффана на какой-то миг снова охватил смертельный страх при воспоминании о пережитом, о Босвелле и Хенбейн. Он обратил рыльце к Аффингтону и тревожно понюхал воздух. Возвратившись в их тесное убежище, он подумал о том, что здесь ему больше делать нечего.

Босвелл велел ему отправиться в странствие, искать поддержки, учить других тому, что знает сам. Судя по рассказам Спиндла и по его собственному печальному опыту, грайки представляли собою грозную силу, и недавнее их чудесное спасение наверняка следует приписать не удаче, а воле Камня, который определял смены времен года, направления ветра и повороты в судьбах народа кротов.

Что же дальше? Времени у них оставалось крайне мало. Грайки наверняка скоро возобновят погоню, и единственное, чем он может помочь Босвеллу, – это последовать его указаниям и положиться на Провидение.

Чуть отступив от Камня, он повернулся в его сторону. Солнце пригревало мех, под лапами он ощутил отдаленную вибрацию и понял, что их путь к спасению лежит через Аффингтонскую Долину.

Между тем Спиндл наконец проснулся. Он вылез наружу, втянул в себя воздух и объявил:

– Вот славненько! Оказывается, уже весна!

Затем, довольно фальшиво мурлыча себе под нос какую-то мелодию, занялся поисками чего-нибудь съедобного, оставив Триффана без помех созерцать Камень.

Триффан принял надлежащую позу, которой научил его Босвелл, и, глядя на Камень, зашептал:

– Босвелл сделал меня писцом, о Камень, но я не достоин этого. Он поручил мне вести за собою кротов к Безмолвию, но я сам к нему не приобщен. Он велел мне отправиться в странствие, но я не знаю, куда идти. И потому сейчас, Камень, я взываю к тебе о помощи и вручаю тебе свою жизнь.

Затем Триффан смиренно склонил голову и стал молиться, чтобы Камень дал им со Спиндлом силу и волю.

Сколь долго длилась его молитва – не знает никто. Он не испытал страха, даже когда услышал, как движутся к ним грайки. Ведь что такое для крота время молитвы? Камню, а не самому Триффану всецело принадлежит оно.

Окончив молиться, Триффан решительно сказал:

– Что ж, раз я летописец, то, пожалуй, пора исполнять долг!

– Сначала поешь немного, – отозвался Спиндл, который терпеливо ждал, пока Триффан завершит молитвы, и они подкрепились тем, что Спиндлу удалось найти.

Согласно легендам, именно тогда, в преддверии надвигавшейся опасности, Триффан и начертал самое первое из своих заклинаний – начертал на голой земле, потому что ничего другого поблизости не нашлось. Он писал быстро, вдохновенно и, когда закончил, быстро пробежал когтями по начертанному, запоминая все слово в слово.

С волнением и робостью Спиндл следил за каждым его движением: он никогда не видел, чтобы записи производились вот так – под открытым небом. Аффингтонские писцы делали это во мраке тоннелей или нор, делали тайно, чтобы никто, кроме них, не видел, как это происходит. Здесь же Триффан будто испытывал особое наслаждение оттого, что писал под открытым небом и мог разделить свою радость с другими. Спиндлу казалось, словно Триффан говорит с самою землей, и он подумал, что, уж коли волею Камня ему, Спиндлу, выпало стать помощником Триффана, он отдаст этому все свое умение и все силы.

– Что тут у тебя сказано? – спросил он, когда Триффан закончил, и тот прочел:

К тебе я взываю, о Камень!

В делах наших,

В словах наших,

В желаниях,

И в намерениях,

И в выполнении задуманного —

Да пребудет мудрость, любовью рожденная.

Во сне и в мечте,

В покое и в размышлении,

В сердце и в душе —

Да пребудет мудрость, любовью рожденная.

И да поселит она Безмолвие в каждом из нас, И да не оставит нас любовь твоя,

И да будет уготовано нам Безмолвие твое, о Камень.

Они помолчали еще немного. Затем Триффан в последний раз взглянул вверх, туда, где горела золотом на солнце верхушка Камня, кивнул другу, и они направились в путь на восток, как велено было Босвеллом.

– Куда мы идем? – спросил Спиндл, следуя за Триффаном.

– Сначала в Бакленд на Темзе, туда, куда ходил твой господин Брейвис; затем в Данктон. Я обязательно хочу увидеть родные места перед дальней дорогой. К тому же там есть кому доверять. Во главе общины – мой сводный брат, Комфри, его нужно поставить в известность о наших планах. Может, там мы найдем тех, кто захочет присоединиться к нам, потому что дальше мы двинемся на север. Именно оттуда пришло зло и разрушение; там мы и должны будем преподать целительные уроки Безмолвия.

Они молча заскользили вниз по склону, прочь от Священных Нор, прочь от грайков; они не оглядывались назад, надеясь и веря, что Камень защитит покинутого ими Босвелла, так же как на протяжении всего пути охранит их самих.

❦

Спустя короткое время, когда крики преследователей хриплым эхом раскатились по холмам и долинам, возле Поющего Камня появилась одинокая черная фигура кротихи. Тень ее легла на весеннее утро; мрачные глаза холодно сверкали, и к Камню она приблизилась без всякого страха. Когти и мех ее были черны, как уголь, походка тверда и решительна. Это была Хенбейн из Верна, дочь Руна, порождение зла.

Справа от нее вскоре появилась еще одна фигура. Это был уже немолодой представительный крот. Его звали Рекин. Слева стоял крючконосый Уид из Илкли, самый влиятельный из приближенных Хенбейн.

– Крот по имени Триффан и с ним аффингтонский служка побежали прямо сюда, – сказал Уид. – Наши бойцы, да и я сам, не могли за ними последовать.

– Не иначе как их спасла сила Босвелла, – с плохо скрываемой злобой проговорила Хенбейн. – Кстати, ты уверен, что этот Триффан не знает письма?

– Уверен, как только может быть уверен крот, – ответил Уид.

Из осторожности он всегда предпочитал не говорить ни «да», ни «нет» и давать уклончивые ответы. Однако в данном случае он был искренне убежден, что Триффан никакой не писец.

– Во-первых, он слишком молод, – уточнил Уид, – а во-вторых, у него не было ни времени, ни возможности быть посвященным. Нет, кроме Босвелла, не осталось в живых ни одного летописца, а Босвелл теперь в нашей власти.

Хенбейн прошла чуть вперед и увидела оставленные Триффаном письмена.

– Выходит, Босвелл тоже побывал здесь. Видите надпись? – проговорила Хенбейн.

Наклонившись, она стала водить лапой по строчкам, вчитываясь в каждое слово. Уид пристально следил за ней: всю свою жизнь он отдал служению Хенбейн; читать ее мысли и влиять на их ход – в этом он не знал себе равных.

– Что тут сказано? Что это – какое-нибудь проклятие? – спросил он.

– Ничего подобного. Пора бы тебе знать, что летописцы не употребляют проклятий. Призрачные надежды, пустой бред – ничего более.

И она рассмеялась тем смехом, который уже доводилось слышать Триффану. Рекин с мрачным удовольствием подхватил ее смех, и этот смех зловеще раскатился по округе, подобный отзвуку ночной тьмы, столь же мертвенно-прекрасный, как сама ночь. Уид с улыбкой следил за каждым движением Хенбейн. Грузный, с глубокими резкими морщинами Рекин первым перестал смеяться и обратил свой взгляд к Аффингтонской Долине.

– Ну, что скажешь, Рекин? – спросила Хенбейн.

– Скажу: будь проклят этот Триффан! Мы все равно отыщем этого данктонца вместе с его хлипким дружком. Возмездие настигнет их, воля Слова восторжествует! Я уже разослал повсюду гонцов с их приметами. Если мы не схватим их здесь, то их все равно опознают, когда они сунутся куда-либо еще. Мне не по душе, когда в наших владениях безнаказанно появляются чужаки и уходят невредимыми.

– Хорошо сказано, Рекин. Твоя преданность делу радует меня. Но что делать с Босвеллом? Ночь прошла, а пытки, похоже, на него не действуют?

– Я считаю, нужно уничтожить его немедленно. Пока он в нашей власти, следует избавиться от него раз и навсегда. Живой он всегда будет внушать какие-то надежды камнепоклонникам, мертвого же все забудут.

– А ты, мой верный Уид? – смягчив голос, произнесла Хенбейн, оборачиваясь к своему советнику. – Что скажешь ты?

– Скажу, что Босвеллу следует сохранить жизнь, – не медля отозвался тот. – Обратим его в свою веру, проведем через Покаяние. Тогда, если я хоть что-то смыслю в том, какое значение Белому Кроту придают южане, их способность к сопротивлению будет сломлена навсегда.

– Ошибаешься, Уид! – раздраженно закричал Рекин. – Живой Босвелл всегда будет представлять угрозу; мертвый же…

– Мертвый он станет для них мучеником, – не допускающим возражений тоном отозвался Уид. – Вы, военные, склонны все упрощать; вы все видите в двух цветах: черном или белом, либо жизни, либо смерти. Однако пусть все решает Глашатай Слова.

Довольная, Хенбейн милостиво поглядела на него: она любила власть. Не меньше власти она любила лесть и с наслаждением купалась в ее лучах. В то же время Хенбейн мгновенно впадала в сокрушительную ярость, когда встречала противодействие. Уид улыбнулся в ответ, любуясь ею. Мрачная красота Хенбейн давно сделалась легендой. Хотя мех вокруг ее глаз чуть-чуть поредел, она все еще казалась совсем молодой, словно даже теперь, в зрелые годы, став сильной и величественной, она сохранила в себе частицу беззаботного существа, которое, пусть на краткий миг, познало радость света.

Однако сейчас возле нее были только эти двое – Рекин и Уид, все помыслы которых были связаны с темными силами. Да и сам мех Хенбейн отливал странным светом, похожим на свет, исходящий от туч после ливня, когда солнце тщетно пытается пробиться сквозь их толщу. Она повернулась – и темнота окружила ее, словно вот-вот должна была разразиться гроза.

Однако преданному Уйду Хенбейн сейчас представлялась вполне безобидной. Чуть приподнявшись на задних лапах, Хенбейн оглядела склоны Аффингтонской Долины. Придя к выводу, что беглецам наверняка удалось скрыться, она сказала:

– Думаю, мы вскоре изловим этого Триффана. Ему некуда податься. Он будет для нас хорошей добычей; через него нам, возможно, удастся быстрее добиться от Босвелла покаяния, и тогда Слово восторжествует повсюду. А теперь, – сказала она, резко меняя тон, – прошу помолчать! Я желаю писать о Слове.

Уид с улыбкой отошел в сторону. Рекин почтительно замер.

Какое-то время Хенбейн в упор смотрела на Камень. Ее взгляд и сама ее поза говорили о том, что она не испытывает ни малейшего страха. Затем Хенбейн резко рассмеялась и одним ударом мощных когтей перечеркнула все написанное Триффаном. С внезапно вспыхнувшей яростью, с налитыми кровью глазами она снова и снова зачеркивала надпись, пока от нее не осталось и следа.

После этого она еще раз с вызовом взглянула на Камень и принялась писать сама:

Где бы ни стоял Камень – выше его Слово,

Как бы ни был силен Камень – сильнее его Слово,

Камень – пустой сон, Слово – последняя истина.

Слово – это «есть»,

Камень – это «было».

И потом добавила последнюю строку:

Так написала Хенбейн.

– И да будет благословенно Слово! – воскликнула она.

– Да будет благословенно! – поспешно повторили оба ее спутника.

Однако Рекина все это явно раздражало. Да, он был фанатично предан Слову, однако Слову, воплощенному в действие, а не в ритуалы. В этих придуманных Хенбейн ритуалах было нечто дикое, необузданное и ничего общего не имело с теми молитвами, которые он привычно повторял на рассвете и на закате дня. А все эти повешения за нос, стоны, плач, дикие крики, окровавленные когти?! Неуправляемо, не по-деловому, не по-военному! Можно было бы спокойно обойтись и без этих крайностей. Уид же придерживался иного мнения. Сейчас он наблюдал за Хенбейн, как делал это уже многие годы, и заново поражался сокрушительной силе ее энергии, которая увлекла грайков на юг и привела к почти полному уничтожению когда-то господствовавшей повсюду веры в Камень. Из Семи Систем пока оставались нетронутыми всего две. Одна – Шибод, которой вояки вроде Рекина не придавали особого значения, решив сначала покончить с более обширными поселениями, а другая – Данктон, хорошо известная своими древними традициями. Ходили слухи, будто там обитают те, кто более всего предан Камню, избранные Камнем для восстановления и спасения веры. Хенбейн решила оставить ее напоследок из чисто практических соображений. Дело в том, что подобраться к Данктону было чрезвычайно трудно: с трех сторон его защищала Темза, с четвертой – кликуши-совы, по этому пути они совершали свои перелеты с юга на север. К тому же Данктон был самой восточной из Семи Систем, и до последнего времени, пока не были взяты Эйвбери и Священные Норы, Рекин считал, что силы грайков слишком рассредоточены, чтобы затевать еще один дальний поход.

После Данктона, собственно, завоевывать было почти нечего. Дальше располагался пустынный край Вен, который для грайков представлял интерес лишь постольку, поскольку где-то в самом его сердце скрылся Данбар – тот, кто когда-то, в незапамятные времена, оказал поддержку Сцирпасу. А немногочисленные обитатели, темные, оторванные от остального мира, да, возможно, кое-какие сохранившиеся легенды? Современных грайков это мало привлекало. Тем более что теперь Вен был заселен двуногими и для кротов уже неперспективен. Потомки же Данбара – даже если таковые у него были, – должно быть, давно поумирали или разбрелись по свету.

Между тем Уид смотрел на погруженную в задумчивость Хенбейн, упиваясь своей близостью к той, перед которой трепетали сотни и тысячи. Да, ему было чем гордиться: она обладала такой энергией и силой воли, какая ему и не снилась. И, хотя Уид был уверен, что способен, если понадобится, выдержать ее взгляд, он твердо знал, что должен во что бы то ни стало скрывать страх, который временами охватывал его в присутствии Хенбейн. От ее беспощадности у него иногда захватывало дух: в один прекрасный день она могла лишить жизни и его, Уида, с той же легкостью, с какой поступала со многими, если они, как ей казалось, нанесли ей вольную или невольную обиду.

С той поры, когда они пришли на юг, огромные камни почему-то странным образом притягивали Хенбейн. Он же в их присутствии чувствовал себя подавленным; при одном воспоминании о голосе Поющего Аффингтонского Камня у него начинали стучать зубы, и он только и думал о том, как бы ветер не задул снова. На Рекина же звук не произвел особого впечатления. Да что с него взять: он ведь вояка – никакого воображения! Ничего, дни сражений подходят к концу, и скоро Рекин обнаружит, что влияние его на Хенбейн идет на убыль, поскольку он перестанет быть ей необходим. Несомненно, гак должно случиться.

Пока же главной заботой Уида было увлечение Хенбейн этими Камнями. Через своих тайных агентов он уже переслал сообщение об этом на север. Самому Руну, внушающему страх, неуязвимому Руну, тому, кто являлся истинным хозяином Уида.

Сейчас в присутствии Камня Хенбейн показалась Уйду странно притихшей, мелькнуло в ней что-то… что-то такое… Да нет, не может того быть. Не может сияние Камня проникнуть в сердце такого извращенного, порочного, злого существа, как Хенбейн! Уид не мог разгадать природу странного искаженного света, сверкнувшего на миг в глазах Хенбейн. Именно это и вызвало его беспокойство; это и заставило его слать рапорты и подумывать о том, не пора ли убедить Хенбейн вернуться на север. Теперь, после поимки Босвелла, их больше ничто не удерживало в этих местах. Оставалось только отправить Босвелла к Руну, захватить Данктон да послать наиболее неуправляемую часть воинства Рекина в отдаленный Шибод.

Хенбейн пошевелилась, взглянула на Камень, еще раз коснулась своей надписи и со странным прерывистым вздохом, напоминавшим любовный стон, снова застыла в неподвижном созерцании.

Уид не отрывал он нее глаз. Он хотел ее, как и многие другие, однако надеялся, что она никогда не догадается об этом. Ему доставляло горькое удовольствие выбирать для нее партнеров, ловить потаенные взгляды, которые она бросала, ласково привечая очередного избранника. (Уид прекрасно изучил ее вкусы. Даже назначил специального агента, которому поручено было выискивать таких – молодых, мощных, еще не познавших любовных утех, но главное – свеженьких и чистеньких.) Он слушал их первые робкие слова, обращенные к Хенбейн, когда та постепенно порабощала очередную жертву, осыпая лестью, разжигая чувственность, не переставая исподволь шарить жадным взглядом по его телу. Тем самым взглядом, которым смотрел сейчас на нее сам Уид!

После этого она на некоторое время будто полностью теряла интерес к новому фавориту, заставляя его испытывать муки сомнений (что является таким незаменимым приемом, чтобы распалить страсть), и с головой погружалась в дела стратегической важности, а затем снова обращалась к утолению собственных, менее значимых, но не менее настойчивых желаний.

Уйду не раз случалось наблюдать этих жаждущих, ожидающих ее благосклонности юнцов, однако он не завидовал им. Наступал их час и вскоре проходил, и изверженное ими семя гибло в бесплодной пустыне чрева Хенбейн: так было, и так, очевидно, будет всегда. Да, она была прекрасна, но в материнстве судьба отказала ей.

Сводник Уид смотрел на фаворитов Хенбейн с жалостью: впоследствии она передавала их элдрен, старшим надсмотрщицам – в большинстве своем это были безобразные, высохшие старухи. Затем молодых кротов убивали. Обычно это была изощренно-жестокая казнь. Хенбейн любила тайком из какого-нибудь тайного укромного места наблюдать за тем, как это происходило: похоже, само наказание служило для нее еще одним способом удовлетворения похотливых желаний.

Уид вздрогнул и отвел взгляд: только бы Хенбейн в один прекрасный день не пришло в голову, что он изучил ее слишком уж хорошо! Ну что ж, в риске была своя прелесть, так же как в способности перехитрить дочь Руна, избежать ее когтей и вовремя исчезнуть в безвестности, откуда он явился, чтобы с успехом сопровождать Хенбейн во всех ее походах, став ее доверенным лицом…

В конце концов, Уид трезво смотрел на вещи и знал, что Хенбейн не более чем крот и смертна, как все остальные. Слово? Камень? Луна и небеса? В глубине души Уид всегда относился ко всей этой дребедени с презрением, даже тогда, когда произносил вслух привычные молитвы. В конечном итоге после всего, что тобою сказано и сделано на этой земле, ты все равно умрешь, и что тогда? Да ничего!

Итак, Хенбейн о чем-то размышляла, а рыльце Уида кривила саркастическая усмешка. Она относилась даже не к самой Хенбейн, а ко всем тем, кто был причастен к ее возвышению и не задумывался, да и не подозревал о том, что Хенбейн не более чем кротиха, расчетливо зачатая парой, чья тайна была известна ему одному.

❦

Хенбейн из Верна родилась от семени Руна, оплодотворившего злобную Чарлок. По сравнению с черными делами этой четы сама ночь выглядела светлой, и солнце леденело.

Кроты, знавшие историю Данктона, хорошо помнили Руна, и до сих пор он мерещился им в ночных кошмарах. После его возвращения с юга, после того как с помощью интриг и предательств Чарлок удалось добиться для него должности главы так называемого сидима – вернской Тайной разведки – Рун взял ее себе в подруги. Это был противоестественный союз двух ожесточенных существ, в чьих душах умерло добро; только зла жаждали они, только к нему устремлены были все их помыслы. Похоть, в которой не было места страсти, соединила их. Да, Рун и Чарлок в этом смысле стоили друг друга. Ничего доброго этот союз дать не мог.

Несколько месяцев спустя, когда стало видно, что Чарлок пришло время рожать, Рун увел ее в самую секретную из всех резиденций разведывательной службы Верна – в глубокое подземелье, где протекает теплое течение, где все живое бесцветно из-за недостатка солнечных лучей. Там, на подземном Утесе Слова, Рун наблюдал, как она рожала. Появление каждого новорожденного вызывало у Чарлок протестующий вскрик, чувство временной беспомощности было ей ненавистно. Он же бесстрастно взирал на розовые слепые комочки, проводя своими мощными лапами по их тельцам, приподнимая когтями слабые, с набухшими венами головки; с холодной оценивающей улыбкой слушал, как они пищат.

– Этот не годится, – произнес он. – И этот тоже, Чарлок.

– Согласна, – прошипела она, не испытывая и тени материнской нежности.

– Этот тоже не годится, – решительно продолжал Рун, небрежно отбрасывая в сторону третьего новорожденного: на боках, где его коснулись когти Руна, тотчас выступила кровь: он был совсем слаб и едва дышал.

Родились еще двое – мальчик и девочка.

– Нам нужен всего один, один-единственный, – проговорил Рун себе под нос, приподнимая очередного малыша. Тот потянулся слепым доверчивым рыльцем к державшим его сильным лапам.

Рун поглядел на него с брезгливостью:

– Думаю, этот тоже не годится. Ты как считаешь?

– Так же, – буркнула она и перекусила малышу горло.

– А вот эта, пожалуй, подойдет, – сказал он, указывая на маленькую, что лежала рядом с матерью. – Да-да, это, похоже, как раз то, что нам надо, – ты согласна?

– Да, – отозвалась Чарлок, удовлетворенно глядя на розово-серое существо, которое отвернулось от них и делало слабые попытки отползти подальше.

Многие утверждают, будто в то роковое мгновение, когда это несчастное существо появилось на свет, в этот самый глухой из тоннелей, устроенных сидимом по тайному приказу самого Сцирпаса, внезапно проник яркий луч солнца. Как сверкающий каскад, он пролился сверху, сквозь раздвинувшиеся скалы, устремился вниз и разлился светлым пятном на черной поверхности глубокого подземного озера, омывающего Утес Слова. Этот луч на мгновение ослепил Руна и Чарлок, и они оцепенели, между тем как еще слепая малышка почуяла, что прекрасное находится где-то совсем рядом, и изо всех своих слабеньких сил потянулась к нему. В черном водяном колодце всеми красками заиграл отраженный солнечный свет. Его красота осталась запечатленной во внешности новорожденной. Но свет сделал еще больше: он зародил надежду, пусть совсем слабую, казалось бы, несбыточную, на то, что однажды, всего на миг, он проявит себя в едином акте милосердия со стороны той, что стала воплощением зла. Но вот свет исчез, все снова погрузилось во мрак. Остались только Чарлок, Рун и их зловещий умысел.

– Да, эта пусть живет, – сказал Рун, – но остальных уничтожить. Окропим голову новорожденной кровью ее братьев.

Чарлок улыбнулась, откусила головы у одного детеныша за другим, омыла единственную оставленную в живых их кровью, а тела потащила на поверхность на растерзание совам. Малышка одиноко лежала, попискивая в своем гнезде, а над собственной дочерью, отвратительный в своем бесстыдстве, раскорячившись, как самец над самкой, навис Рун, ее родной отец.

Вернувшаяся Чарлок рассмеялась, застав его в такой позе, потом оттерла его в сторону и, назвав жалкое дрожащее существо «красоточкой», неловко всунула ей в рот свой плоский сосок.

– Сильная будет! – заявил Рун.

– И хорошенькая! – добавила Чарлок.

– Моя! – сказал Рун.

– И моя – тоже, – отозвалась Чарлок.

– Ладно. Будет твоей до тех пор, пока не созреет, а потом заберу ее себе, – согласился Рун.

Их голоса напоминали шипение брачующихся гадюк, па которых случайно упал солнечный луч.

– Обучи ее коварству, научи не доверять никому, сделай ее сильной. Не смей говорить, что я ее отец, но научи уважать волю главы Тайной разведки.

– Твою волю?

– Не надо, чтобы она знала обо мне.

– Ладно. Я научу ее любить того, кто возглавляет сидим.

– Не любить, а желать его должна она – тебе ясно? Она возжелает, и я возьму ее – поняла?

– Будь по-твоему, Рун, – отозвалась Чарлок, благодушно взирая на маленькое создание. – Я сделаю так, что она будет желать тебя более, чем кого бы то ни было. Про то, что глава Тайной разведки – ее родной отец, она не узнает никогда. Я сделаю из нее достойную тебя подругу.

– Иначе я ее уничтожу.

– Не беспокойся, Рун, она станет такой, как ты хочешь.

Рун не отрываясь смотрел на малышку. Его лапы жадно шарили по хрупкому тельцу, отталкивающее сластолюбие было во всей его позе, а его пронзительные, горевшие странным огнем глаза между тем видели и отмечали все – даже ненависть во взгляде Чарлок. Ненависть к нему, к его похоти и к собственному ребенку.

Он рассмеялся и спросил:

– Как же нам назвать ее?

– Как тебе нравится «Хенбейн» – «белена»? По-моему, неплохое имя, – с мрачной улыбкой предложила Чарлок.

– Хенбейн, – медленно повторил за ней Рун. Что ж, неплохо. Пусть будет Хенбейн. Забери ее отсюда. Пусть ни одна живая душа, особенно тайный сыск, не догадается, кто она такая. Придет день, и я сделаю ее Глашатаем Слова. Береги ее, как зеницу ока.

– Я буду держать ее при себе, пока она не вырастет.

– Да. И потом отдашь ее мне.

– Хорошо, Рун. А как же я?

Рун безразлично пожал плечами:

– Ты выполнила свой долг перед Словом: родила ту, что завоюет для Него все земли кротов. Я пошлю с тобою двух самых преданных своих агентов, чтобы они проводили вас на юг. Они будут молчать. И все же, Чарлок… убей их.

У Чарлок заблестели глаза.

И Рун ушел; вскоре в путь отправилась и Чарлок с ребенком. Она унесла дочь на юг, в места, именуемые Ромбальдскими болотами, подальше от страшной Тайной разведки. Там, где когда-то правил гигант Ромбальд, в бесплодном голодном краю, где теперь влачили жалкое существование одни калеки и слабоумные, Чарлок расправилась со своими сопровождающими. Она осталась жить одна, обучая дочь черной магии и запретным ритуалам. За все кротовьи годы, пока девочка не вступила в пору зрелости, она не общалась ни с кем, кроме матери. Постепенно, шаг за шагом, та внушала, что ей пет равных ни в чем, что она достойна всего самого лучшего. И единственным, в чьей власти было дать ей все самое лучшее, является глава Тайной разведки – гак называемого сидима. Когда настала ее первая девичья весна и Чарлок заметила интерес дочери к самцам, она стала приводить к себе кротов для совокупления и устраивала так, чтобы Хенбейн могла все слышать: она хотела распалить ее чувственность.

– Я тоже так хочу, – заявила однажды Хенбейн.

– Не спеши, моя радость. Тебе еще нельзя. Эти все недостойны тебя. Ты должна беречь себя для главы сидима.

И та поверила в свое высокое предназначение и научилась презирать всех, кого приводила к себе мать, и научилась бесстрастно наблюдать, как они потом умирали. Уже в те годы она познала сладость похоти и убийства.

Между тем, пока Хенбейн взрослела и хорошела, Рун укреплял свои позиции внутри сидима и преуспел в расширении сферы его деятельности. Когда во главе Тайной разведки еще стоял Слит, он услал молодого Руна на юг, очевидно, в надежде, что тот не вернется живым: в то время на юге свирепствовали болезни, и ни один из грайков, отправленных на разведку в Семь Систем, не возвратился назад. Однако Рун вернулся. Он вернулся, раздобыв множество полезных сведений, и по возвращении заявил Слиту, что настало время распространить власть Слова на все южные территории. Кроме того, он назвал существующую систему работы сидима устарелой, слишком замкнутой и потребовал ее изменений.

Именно тогда он и переманил себе в подруги Чарлок – одну из молоденьких фавориток Слита. Благодаря ей, он проник во все секретные замыслы Слита, а потом она принесла ему дочь.

Обо всем этом Чарлок не сказала Хенбейн ни слова.

– Твой отец тебя не любил. Он тебя презирал, он ненавидел и бросил тебя, – говорила Чарлок, не называя его имени. – Для тебя должен существовать лишь один – глава сидима. Одного его тебе надлежит любить и почитать. Настанет день – и он станет помогать тебе, руководить тобою и откроет тебе учение о Слове.

Этот день наконец настал, и Рун серьезно задумался над тем, кого именно из доверенных агентов ему следует послать за Хенбейн в Ромбальдские болота. Он должен отличаться хитростью и умом: Чарлок едва ли с легкостью согласится отпустить от себя взрослую дочь.

После долгих размышлений Рун остановил свой выбор на кроте, который состоял в сидиме, – кроте со свернутым набок рыльцем, кроте, связанном с ним узами верности и преданности, как трупное разложение связано с телом мертвеца. Это был молодой Уид из Илкли. Как и все его земляки, он был умен и хитер. Услужливый, исполнительный, он с успехом скрывал свой ум и без рассуждений выполнял все самые деликатные поручения Руна. Именно Уид устроил так, что Слита в конце концов повесили за нос. Он науськивал одного предателя против другого и вынуждал их добровольно разоблачать друг друга. Уид много знал и никогда ни о чем не проговаривался. Уид был способен сломить волю любого, войти в доверие к кому угодно. Да, именно Уид сможет приручить Хенбейн и выдать ее потом Руну.

Так все и произошло. Он отправился на юг, разыскал Чарлок с дочерью, сказал, что прибыл по поручению главы сидима, и хорошенько поработал с Хенбейн. Он поработал настолько успешно, что перед тем, как тронуться в обратный путь, Хенбейн сама убила свою мать, не подозревая о том, что все это задумано ее родным отцом, а Уид лишь провел в жизнь его замысел. Уид не мог сдержать улыбки при виде изумленного выражения на лице Чарлок в момент ее внезапной смерти: да, ей удалось прекрасно обучить дочь искусству убивать.