Текст книги "Гадюки в сиропе или Научи меня любить (СИ)"
Автор книги: Тильда Лоренс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)
то становилось невыносимо больно.
Аманда попыталась в очередной раз откашляться. Сплюнула горькую слюну на снег и полезла в карман за платком. Вытерла рот и только теперь задумалась о том, как поступить дальше. По идее следовало схватить вещи и бежать поскорее домой, но Аманда продолжала стоять на месте. Пальцы вцепились в холодные перила. Кожа покраснела от холода. Аманда вновь не придала никакого значения данному событию. Она вообще ничего не чувствовала, кроме душевной боли.
В сравнении с ней меркли все остальные переживания…
Преступников поймали на удивление быстро. Не было стандартной волокиты, всех задержали по горячим следам. Зачинщиками перестрелки оказались ученики школы, на год младше самой Аманды. Совсем еще сопляки, если разобраться. Они не стали отнекиваться, не пытались свалить вину на кого
то другого. Все трое признали вину, но, кажется, даже гордились тем, что совершили.
Причины, толкнувшие их на это преступление, оказались стары, как мир. Даже Аманде они были не чужды. Она понимала прекрасно, что такое желание отомстить окружающим, сама жила с этим чувством, хотя и не решилась зайти дальше планов. Лишь размышляла.
А они сделали.
Всех троих гнобили в школе. Над всеми издевались, смеялись, постоянно подкалывали, старались самоутвердиться за счет тех, кто не мог ответить достойно на их выпады. Они молчали по ряду причин. Кто
то просто боялся, кто
то затаил обиду, мечтая при случае ответить так, чтобы запомнили на всю жизнь, кто
то не хотел окончательно портить отношения с одноклассниками, предпочитая словесные оскорбления, а не зуботычины.
Аманда была наслышана о своем учебном заведении.
Оно считалось одним из образцовых, достойных подражания в плане поведения учеников. Здесь главенствовало целомудрие, здесь не было конфликтов. Все почти, как в сказке, только что стены у школы не из марципана вылеплены.
На деле все обстояло иначе. Как это всегда бывает, за благопристойным фасадом скрывались демоны, коих было немало.
Не бывает таких школ, где царит равноправие. Если только в мечтах. На деле школа – это не просто место, где получают знания, и не второй дом. Школа – своеобразный курс молодого бойца, это, своего рода, проверка на стойкость и умение выживать в трудных ситуациях, проверка себя. Сможет ли человек противостоять натиску, отвечать на гневные выпады, бить врага его же оружием, или забьется в уголок, да так все школьное время так и просидит, не высовывая носа из своего спасительного угла.
Знала Аманда много случаев, когда школа ломала человека, превращая его из жизнелюбивого в мрачного, угрюмого, замкнутого в себе.
Школьники могут оттягиваться, как угодно. Но почему
то самым привлекательным делом для них неизменно является травля тех, кто рядом. Тех, кто не может ответить им в силу своей природной скромности и неконфликтности. Этакие козлы отпущения, на которых все стараются ездить, которых едва ли не в слуги себе записывают.
Есть те, кто боятся попасть в немилость элиты. Есть те, кто игнорирует местных царьков. Не потому, что, действительно, опасаются их гнева, а потому, что для них не существует никакой элиты. Они просто не признают её существования. Вот к таким людям Аманда себя и причисляла.
При желании, она сама могла занять главенствующее положение в классе местных «красоток с обложки», но ей было скучно в их компании. Алкоголь, тусовки, мальчики, наряды и общий блеск для губ. Когда сразу несколько девушек лезет в один тюбик кисточкой, а потом так же, компанейски поражают всех одинаковыми улыбками. Голливуд местный. Тридцать два отбеленных, и непременно какой
нибудь яркий, выделяющийся блеск, обязательно из последней коллекции. Притворные объятия, чмоки в щечку и заявления: «Ах, я так люблю тебя, сучка. Мы же лучшие подруги». При этом они пытаются сделать вид, что сучка – это ласковое обращение, на самом деле, реально причисляют свое окружение к обычным сукам. Только никогда и ни за что в этом не признаются. У них ведь дружба. Как можно?
Глупо делать ставку на школьную дружбу. Это Аманда поняла уже давно, в тот момент, когда к ней в больницу приходил только Эштон и родители. Одноклассники даже не пытались делать вид, будто озадачены её судьбой. Они просто махнули рукой, узнав, что произошло с девушкой, некоторое время почесали языки, выдвигая самые разнообразные, временами откровенно глупые гипотезы, как это могло случиться. Потом тема устарела, о ней предпочли забыть. Аманда оставалась один на один со своими мыслями и переживаниями. Успокаивало её, что она никогда особых надежд на одноклассников и не возлагала, изначально понимая: они все равно никогда не сблизятся с ней, а она не станет сближаться с ними.
Друзья за пределами школы были не намного лучше. Такие же отмороженные. Ни сочувствуя, ни ободряющего слова. Аманда перестала появляться на вечеринках? Ну и что? Все равно она своим присутствием только портила общее веселье. Унылая девица. От нее никогда не исходит инициативы, а все попытки развеселить её душит на корню. Да и реагирует на любые шутки странно. Злится преимущественно.
Грант могла бы пояснить, что именно не нравится ей в тех шутках. Пояснить, насколько они плоские, глупые и совершенно неуместные в тех ситуациях, когда их произносят. Но есть ли смысл говорить глухому что
то, если он не услышит, а по
прежнему, будет доказывать свою правоту? Как в легенде о трех слепых мудрецах, которым показали слона, и они, пощупав его с разных сторон, составили свое собственное мнение. Естественно, каждый из них был уверен, что есть только одно правое утверждение. То, что высказывают они. А остальные просто ничего не смыслят в этой жизни. Точно так же и Аманда со своим окружением была на разных волнах. Она их не понимала, они её игнорировали, считая невероятно занудной для столь юного возраста. Она часто говорила, что как раз в этом возрасте и стоит задуматься о жизни, иметь голову на плечах, а не прожигать годы юности, проводя их в сигаретном дыму и пьяном угаре. «Это модно». Говорили они. «Это глупо». Отвечала Аманда. Никто так и не смог пошатнуть её мнение.
Возможно, неумение развлекаться было слабой стороной Аманды, но она не считала себя ущербной. Это – часть её характера. Её убеждения, практически собственный моральный кодекс. Она вольна распоряжаться своей жизнью так, как ей в голову придет. И сейчас она хочет прожить жизнь так, чтобы в будущем, оглядываясь назад, за голову не хвататься и не пытаться скрыть от новых знакомых позорные страницы своей биографии. Достаточно было вспомнить приключения некоторых своих знакомых, как Аманда четко осознавала: такой она даже в страшном сне быть не желает. У нее совсем иной взгляд на окружающий мир. Она будет идти вперед, а не с радостью делать шаги назад, считая это своего рода подвигом и умением вносить в жизнь разнообразие.
Жизнь и так быстротечна, чтобы растрачивать её попусту.
Этот слоган давно стал девизом Аманды. Она старалась ему соответствовать. Получалось. По крайней мере, сейчас.
Аманда могла гордиться собой. Она независима от общественного мнения. Знает себе цену, и может при желании за себя постоять, не прячась за спину своего «принца».
Современные принцы у девушки неизменно вызывали улыбку. Они были ещё более изнеженными, чем девушки. Не все, конечно. Но встречались и такие экземпляры. Аманда не могла ими восхищаться при всем желании. Таким хотелось только протянуть платочек и вытереть сопли, раз уж они сами не могут о себе позаботиться. Но на людях они все играли свои роли, старались соответствовать, бравировали своими достижениями. Хвастались, хвастались, хвастались… И больше ничего не делали.
Были люди, которые считали Аманду циничной сукой. Она не отвергала этого заявления, но и не подтверждала. Чужое мнение не было для девушки ориентиром по жизни. Она доверяла только себе. Ещё Эштону.
Сейчас, когда Эштона не стало, у Аманды не осталось ни одного доверенного лица. Она чувствовала себя невероятно одинокой в этом мире, потому и расплакалась. Боль утраты, воспоминания, нервы, переживания – соединились в единое целое. Сдавили сердце, вывернули наизнанку, словно прооперировали, не применив анестезию. Итогом стали слезы. Бурные рыдания. Не последнюю роль, видимо, и алкоголь сыграл.
Девушка пила редко. Мало. А сегодня в одиночку приговорила бутылку горячительного напитка, не задумываясь о том, какой вред он наносит организму. Ей нужно было принять какой
то допинг, простимулировать себя для того, чтобы разреветься в итоге. Иначе комплекс вины запросто свел бы её с ума, а невыплаканные слезы так и стояли бы комом у самой глотки, не находя выхода наружу.
– Редкостная гадость, – проворчала Аманда, вытирая рот тыльной стороной ладони. – Больше никогда не притронусь.
Прихватив с собой пустую бутылку, Грант направилась на кухню. Нужно было выбросить бутылку, да и рот прополоскать не мешало. Пах напиток отвратительно. Аманда с трудом перебарывала себя, заливая внутрь жидкость. У него было лишь одно неоспоримое достоинство: мерзкий запах перебивал воспоминания о запахе крови, помогал избавиться от наваждения. Алкоголь, ударявший в голову, немного расслаблял.
Аманда не сомневалась, что в любой другой день родители отобрали бы у нее водку, и даже разговаривать не стали, но сегодня они пребывали в прострации, так что не обратили внимания не поведение дочери, проводившей ревизию в баре. Девушка долго думала, что выбрать, и все же остановила выбор на самом отвратительном напитке из всех возможных. Только таким ядом нужно было вытравлять другой яд из души.
К ним домой приезжала «Скорая». Саре, матери близнецов, кололи успокоительное. У женщины была истерика. Она плакала и никак не могла остановиться. Отец, как всегда, остался безучастным. Смерть ребенка его совсем не тронула. Быть может, самую малость, но он этого не демонстрировал. Аманде хотелось наорать на него, подлететь и влепить пощечину, чтобы он выпал из своего коматозного состояния и понял, что Эштона больше нет. Но девушка осознавала: результат будет нулевым. Её никто не услышит, никто не заметит. Скорее всего, отец скажет, что он старается быть сильным, чтобы поддержать жену. К тому же, у них есть Аманда, и теперь все надежды, что прежде возлагались на Эштона, будут торжественно возложены на нее. Аманда могла язвительно заметить, что это для нее огромная честь. Понимая, в каком ключе будет проходить разговор, она и не стала приближаться к отцу. Материнские слезы тоже раздражали. В них было много наигранности. Слишком много.
Она просто хотела поддержать образ заботливой матери семейства, искренне скорбящей о потере сына. Сравнивая мать и отца, Аманда неизбежно приходила к выходу, что лучше быть мать вела себя так, как ведет отец. Смотрелось бы куда интеллигентнее. Сейчас её слезы были пошлыми, кликушескими.
Спустившись вниз, Аманда первым делом засунула в пакет пустую бутылку, а потом уже направилась в ванную. Посмотрев на себя в зеркало, отметила излишнюю бледность, которая в контрасте с темными волосами смотрелась еще ужаснее. Видимо, Эштон был прав, и ей не следовало краситься в радикальный черный. Нужно было повременить или превратиться не в брюнетку, а в шатенку.
– Прелестна, – фыркнула Аманда, потянувшись к упаковке с ополаскивателем для полости рта.
В смеси с запахом спирта ментоловый настой создавал отвратительное впечатление. Теперь казалось, будто девушка пила водку, заедая её мятой. Особых успехов в маскировке запаха достичь не удалось.
А, впрочем, какая теперь разница? У нее не каждый день подобные трагедии в жизни случаются. Пусть родители входят в положение, пытаются представить себя на её месте. В каком
то плане им было даже легче, чем ей. Они не видели, как умер Эштон. Они не были свидетелями его смерти. А она все это видела своими глазами. Стояла рядом, держала его за руку, смотрела в глаза, в которых несколько минут назад была жизнь, а теперь ничего не осталось. После такого удара по психике можно было ожидать чего угодно. Не только распития алкогольных напитков, но и истерических припадков с катаниями по полу и заламыванием рук. Правда, этим почему
то занималась Сара, вызывая не жалость, а отторжение своими нелепыми выходками.
На обратном пути в свою комнату Аманда не удержалась и всё
таки заглянула в гостиную. Мать лежала на диване, глядя в потолок, да время от времени промакивала глаза кружевным платком. Эта сцена вновь вызвала у Аманды бурю протеста и недовольства. Снова казалось, что все лицемерие и притворство, а реальным сожалением даже не пахнет.
Сара посмотрела на нее немного растерянно, высморкалась и произнесла:
– Подойди сюда, детка.
Она даже ладонью похлопала рядом с собой, показывая, куда Аманде нужно сесть.
Девушка послушно направилась к матери, хотя разговаривать ей совсем не хотелось. У них с матерью редко получалось находить общий язык. Чаще, задумывая конструктивный диалог, в итоге они ссорились, расходясь по комнатам едва ли не злейшими врагами. Потом мирились, но баталии их были чрезвычайно эмоциональными.
– Да, мам, – равнодушно выдала Аманда. – Ты хотела о чем
то поговорить?
– Я просто хочу побыть рядом со своим ребенком. Разве это ненормально? – немного обиженно протянула Сара.
Аманда мученически воздела глаза к небу. Только бы не сорваться и не наговорить матери гадостей. Кто же виноват в том, что она свою жизнь целиком превратила в театральную сцену, когда невозможно отличить: играет она или же, на самом деле, проявляет себя, как заботливая мать? Сама Мэнди предпочитала играть на сцене, в жизни оставаясь самой собой, у Сары не было границы между вымышленным миром и миром настоящим. Она все мела под одну гребенку, в речах её было слишком много восторженности и пафоса. Не слабое напыление, а серьезный слой, который не с одного раза получится счистить. Потому
то Аманда и старалась избегать общения с матерью. Так было спокойнее обеим. И свои нервы в порядке сохраняла, и мать на скандал не выводила. Впрочем, иногда у Сары случались припадки материнской любви и нежности. Сейчас, видимо, намечалось очередное представление из серии: «Давай поговорим о твоих проблемах, доченька, и попробуем решить их вместе».
– Все отлично, – бесстрастно выдала Аманда, присаживаясь на край дивана, но не улыбаясь.
Улыбка в такой день казалась ей кощунством и издевательством над памятью Эштона.
Произнеся фразу, Аманда задумалась над тем, как глупо та прозвучала, но ей почему
то было все равно. Мать спросила, она ответила. Так получилось.
– Скажи, дорогая, как все произошло? Эти газетчики… Они же всегда все перевирают, – Сара вновь схватилась за платок, стараясь изобразить на лице вселенскую скорбь.
Аманду перекашивало от одного взгляда на мать.
А ещё от того, что в комнате пахло чем
то съестным. Аромат доносился из кухни. Запах был, конечно, слабее, чем, непосредственно, на пищеблоке, а все равно раздражал. Аманда готова была сейчас на стену залезть, только бы ничего не чувствовать. Кажется, пахло жареным мясом. Вновь вспомнился запах гари в школе и кровь. Мясо… Кровь… В голове вновь выстроилась цепочка ассоциаций. Стало противно вдвойне. Мерзко, отвратительно. Ужасно.
В который раз за этот день желудок болезненно сжался. Теперь к горлу подкатывал выпитый алкоголь, голова кружилась, все перед глазами плыло. Аманда прижала ко рту ладонь, прошипела сдавленно: «я сейчас», вылетела из комнаты.
Она рухнула на колени перед унитазом. Её вновь выворачивало наизнанку от тех жутких воспоминаний, а еще от алкоголя. Видимо, он вызвал интоксикацию. Непривычный к алкоголю организм, отторгал то, что ему было противно. В теле была жуткая слабость, будто девушка несколько дней подряд, без отдыха занималась тяжелым физическим трудом, и сейчас усталость сбивала её с ног.
– Мэнди, как ты? – раздался голос матери.
Сара, кажется, на время перестала изображать из себя умирающего лебедя. Она искренне интересовалась здоровьем дочери.
– Ужасно, – простонала девушка.
– Тебе нужно отдохнуть, – заботливо произнесла Сара. – Ты переутомилась, а тут ещё я со своими вопросами налетела… Прости меня, но я сделала это не со зла. Просто мне нужно знать, как это все произошло. Что случилось с моим мальчиком. Как так получилось…
«Он умер, мама, и не важно, как это произошло. Важно то, что его не вернуть», – подумала Аманда, но не озвучила свои мысли, оставив их при себе.
– Не мучился. Умер мгновенно, – отчеканила она, как на допросе. Четко, по делу, никаких лишних деталей. – Оттолкнул меня к стене, а сам не успел отскочить в сторону.
Девушка закусила губу, думая, что еще добавить к вышесказанному. Слова не шли из горла. Она не заметила, как вновь залилась слезами.
– Ну что ты, Мэнди. Девочка моя… – Сара опустилась на колени рядом с дочерью, погладила её по волосам и обняла за плечи.
Это было немного странно. Обычно она жутко переживала за свой внешний вид, даже одна
единственная пылинка на юбке выводила её из себя. А сейчас она сидела на полу, обнимала дочь за плечи. Пыталась её утешить, не придавая особого значения тому, что Аманда плачет, уткнувшись носом ей в плечо, и на блузке уже появились пятна от размазавшейся косметики.
– Всё будет хорошо, – шептала она, произнося эти слова, будто заклинание.
Хотела убедить в их правдивости не только Аманду, но и себя.
Быть может, впервые в жизни Мэнди чувствовала, что рядом с ней мама, а не чужая женщина, названная по ошибке судьбы «матерью».
*
Эшли возвращался домой поздно вечером.
Состояние у него было неважное. Создавалось впечатление, что кто
то из него душу вынул, разобрал на кусочки, заново собрал, и вновь вложил в тело. Да только в процессе один из элементов был утерян, потому сейчас была в груди какая
то поразительная пустота, которую никогда и ничем не заполнить. Как ни старайся, все равно ничего хорошего не выйдет, только напрасно время будет потеряно.
Толкнув калитку, он зашел во двор, пересек его и остановился у двери, раздумывая, стоит ли курить в доме, или лучше покурить на воздухе. Сомневался недолго, решение оказалось в пользу улицы. Достав из пачки сигарету, он присел на перила и прикурил, выпуская в ночное небо струю дыма.
Сегодня хоронили Люси.
Организацией похорон, как ни странно, занялась Кристина, которая совсем недавно кричала, что нет у нее дочери. Никогда не было. Сейчас, когда Люси, на самом деле, не стало, она пересмотрела свои принципы. Не все, конечно. Только те, что были связаны с дочерью. Директриса поняла свою ошибку, но, в который раз выместила свое зло на другом человеке. В смерти дочери она обвинила не тех подонков, что ворвались в школу с оружием в руках, а Дитриха. Паркера это решение не удивило. Чего
то подобного он ожидал с самого начала, когда только узнал о происшествии в школе.
Увидев сюжет в новостях, Эшли на время потерял дар речи. Отказывался верить в произошедшее. В новостях показывали пустую школу, разбитые окна, коридор, усеянный осколками стекла, подсохшую кровь на полу, устеленном паркетом. Потом на экране появились кадры со школьных камер слежения, и Паркер увидел то, что творилось там непосредственно в момент трагедии. Увидел он и своего соседа с Люси на руках. В тот момент Паркеру оставалось только открывать и закрывать рот, но ни слова он не мог произнести вслух.
Поздно вечером в соседнем доме снова разразился грандиозный скандал, главный лейтмотивом которого стала фраза: «Из
за этой твари погибла моя дочь». Вильямс нарисовалась на пороге чужого дома, сразу кинулась в атаку, она кричала, плакала, слала проклятия в адрес Дитриха, обвиняла его во всех грехах, время от времени кричала, что это именно он должен был сдохнуть, а не её девочка. Родители Ланца пытались вмешаться в скандал, но Дитрих быстро оттеснил их, заявив, что это его личное дело, потому разбираться со всем происходящим будет только он. Потому что он давным
давно стал самостоятельным, а, значит, способен сам отвечать за свои поступки.
Кристина была, как разъяренный коршун. Налетела на Дитриха, расцарапала ему лицо. Сейчас на щеке красовались живописные царапины, оставленные её ногтями. Дитрих не сдержался, ударил женщину по лицу, высказав, что она сама во всем виновата, и не следовало подталкивать их с Люси друг к другу. Все её поступки – форменный бред, и сейчас она пытается не искупить свою вину, а просто очерняет всех, кто оказался на деле лучше нее. Сама указала дочери на выход, сама от нее отказалась, а теперь корчит из себя добрую, заботливую мать, готовую ради ребенка на всё.
– Гори в аду, выблядок! – кричала Кристина.
– Провались к дьяволу, – отвечал ей Дитрих.
В итоге Кристина бросила Дитриху в лицо его документы, уведомив, что он может начинать искать себе новую школу. В этой она его видеть не желает, потому что соблазн сгноить заживо неугодного мальчишку слишком велик. А потом развернулась на каблуках и, ничего не объясняя, направилась к машине. Она приезжала за вещами Люси, но так и уехала без них. Во время спора и начинавшейся драки позабыла о своей первоначальной цели. Женщина торжественно пообещала себе, что ноги её больше не будет в этом гадюшнике. Намерена была свое обещание исполнить. Ей нечего делить с Ланцем. Во всяком случае, теперь.
На следующий день занятия в школе проходили в обычном режиме. Ничто не напоминало о трагедии. В окна вновь вставили стекла. Кровь смыли, осколки убрали. Коридор закрыли. На всякий случай. Чтобы зеваки туда не заглядывали. Паркер шел по коридорам, видел толпы школьников, стоявших у закрытых дверей и перешептывавшихся о произошедшем событии. Ему было не по себе от того, что творится вокруг. Лица школьников были заинтересованными, некоторые даже улыбались, кое
кто смеялся. Это в представлении Эшли было дикостью, но никак не нормальной реакцией на произошедшее.
В середине дня его вызвала к себе в кабинет Кристина.
О чем она хочет поговорить с ним, Паркер представлял смутно. У них уже давно закончились общие темы для разговоров, а новых как
то не случилось. В глубине души Эшли относился к женщине с ненавистью. Может, она это чувствовала. Может, нет. Но все равно зачем
то позвала к себе.
Все оказалось проще простого, загадка вмиг решилась.
Госпожа директор пригласила его на похороны. При этом не удержалась от язвительного замечания на тему того, что Эшли может напомнить своему соседу, что его как раз никто на похоронах видеть не желает, потому Дитриху не стоит и пытаться на них попасть. В который раз Паркер подивился, насколько глупая женщина стоит во главе школы. Она похороны дочери расценивала, как шоу, на которое кто
то может попасть, а кто
то не пройдет фейс
контроль и останется за бортом. Это выглядело, да и звучало мерзко. Излишне цинично.
– Придешь? – поинтересовалась Кристина деловито.
– Да, – кивнул Эшли.
Женщина открыла блокнот, черканула пару раз ручкой, прошептав что
то вроде «ещё один». Подняла на него глаза и спросила:
– Что
то еще?
– Нет.
– Тогда свободен.
Паркер поднялся из кресла и пошел к выходу. Покинул он не только кабинет, но и школу. Атмосфера учебного заведения действовала на него угнетающе, а после разговора с директрисой в душе появился неприятный осадок. Всё время хотелось нагрубить ей, но Эшли старательно держал себя в руках. В отличие от Дитриха, он умел в нужный момент прикусывать язык. Ценное умение, как ни крути.
У ворот школы стоял Ланц. Он смотрел на школу таким взглядом, будто желал ей обрушиться прямо сейчас, погребая под собой директрису и всех тех, кто являясь её прихлебателями, отравляли Люси существование при жизни.
Паркер не во всем поддерживал Ланца, но в отношении Кристины был с соседом солидарен. Сегодняшняя сцена в кабинете окончательно его добила. Все слишком наигранно. Показуха сплошная, и эта постоянная невозмутимость, от которой у нормального человека мозги закипают.
– Не ожидал тебя здесь увидеть, – произнес Паркер вместо приветствия. – Кажется, тебе и к школе запретили приближаться. Разве нет?
– О, да, конечно. Как я мог забыть об этом? – отозвался Дитрих. – Конечно, все именно так и было. Но, скажи мне, Паркер, с каких пор я, услышав визгливый голос нашей истеричной директрисы, бросался в кусты, поджав от страха хвост и прижав уши? Не говори глупостей. Это раздражает.
– Я просто спросил, – пожал плечами Эшли, выходя за пределы школы.
Здесь как будто дышалось легче. Над учебным заведением словно висело черное
черное полотно, через которое солнечному свету невозможно пробиться.
– Извини, – откликнулся Ланц.
– Ты тоже извини.
– Забыли, – отмахнулся Паркер. – И все
таки что ты тут делаешь?
– Хотел попасть на прием к директрисе, но что
то останавливает. Мне кажется, я не смогу поговорить с ней нормально. Снова начнутся взаимные упреки. Они, несомненно, перерастут в очередной скандал. Плюс ко всему мне не хочется заниматься спекуляцией. Из этого все равно ничего хорошего не выйдет.
– Спекуляцией?
– На смерти моей любимой девушки, – произнес Дитрих достаточно тихо.
Не потому, что стеснялся произносить эти слова. Скорее, просто пытался сдержаться, дабы не сорваться в самый ответственный момент и не наорать на Паркера. К Дитриху вновь вернулось мерзкое настроение, но теперь оно было оправдано. Не его личная прихоть, а реальная проблема. Намного страшнее оказалась бы ситуация, начни он смеяться, хохотать и говорить глупости на тему того, что, несмотря ни на что, жизнь осталась прежней и нужно идти дальше. Нет, слова, несомненно, правильные. Но скорбь никто не отменял. Если все проходит, не оставляя никакого следа в памяти, забывается в момент, то это и не любовь была, а так… Нечто непонятное.
Эшли отчаянно хотелось задать вопрос о том, как поступил бы Дитрих, окажись на месте Люси. Стал бы он закрывать девушку собой, или струсил, решив, что собственная жизнь дороже? В такие моменты, как этот, у Паркера никаких сомнений не возникало. Ответ очевиден и однозначен. Обсуждению не подлежит.
С имиджем Ланца почему
то совершенно не вязалось слово любовь. Создавалось впечатление, будто он знать не знает, что это такое. Странное явление, которое не поддается логическому объяснению. Оно не для Дитриха, он не способен оценить и понять, каково это – жить другим человеком, дышать им, все его проблемы, горести и радости делить на двоих, независимо от обстоятельств. Ведь, когда любишь, обязательно берешь на себя ответственность за другого человека, просто не можешь иначе.
Раньше Паркеру казалось, что Ланц, целиком и полностью зацикленный на своей персоне, не сможет взять на себя ответственность за другого человека. Ситуация с Люси показала Дитриха с иной стороны. Он будто другим человеком становился, когда Лайтвуд рядом с ним находилась. Теперь, когда её не стало, Ланц возвращался к своему первоначальному образу. Грубый, откровенно наглый, не умеющий контролировать свои порывы. Но сейчас это было вполне объяснимо, у него была на то веская причина.
– Кстати, Кристина просила кое
что тебе передать, – нарушил гнетущую тишину Паркер.
– Да? Какая честь. И что же?
– Сказала, что видеть тебя не желает на похоронах. В настоящий момент она занимается их организацией. Составляет список приглашенных гостей.
– Я и не сомневался, что не попаду в этот список, – отозвался Дитрих, ковыряя носком сапога подтаявший снег.
Он снова облачился в тот же самый наряд, что и в первый день в школе. Все те же джинсы и сапоги. Никакой униформы.
Свой первый день в новой школе он прогулял. Родители отправились оформлять его документы, а он, сославшись, на головную боль, остался дома. К тому же, вид у него сейчас был некондиционный. На щеках красовались живописные царапины, а под глазами снова залегли тени. Ночь прошла без сна.
Дитрих никогда не считал себя особо сентиментальным типом, но всю ночь он провел, не смыкая глаз. Смотрел в потолок, думая, как жить дальше. Подсознание говорило, что нужно попытаться забыть. В ближайшее время, наверняка, не получится, но когда
нибудь он обязательно избавится от своих воспоминаний, сможет начать жизнь заново. Возможно, встретит другую девушку, которую сможет полюбить. Но времени должно пройти очень
очень много. Год, два, три… Больше, скорее всего. Эти сроки ничтожно малы, чтобы позабыть обо всем.
Да и не хотелось Дитриху забывать о существовании милой девушки Люси.
Всю ночь он провел, прижимая к себе водолазку девушки, не понимая, зачем это делает. Живые остаются с живыми, мертвые идут к мертвым. Тут ничего не поделаешь. Да и нет у него возможностей оживить Люси. Увы, он не сказочный персонаж, и не под силу ему достать чудодейственную живую воду…
Наутро Ланц чувствовал себя разбитым, да и выглядел паршиво. Физическое состояние его мало волновало, царапины были сущей ерундой, в сравнении с тем, что творилось в душе. Особенно бесило завершение вечера. Кристина с её показными истериками и попытками казаться любящей матерью, хотя, на деле, наплевать ей было на то, что творится в жизни дочери. Есть ли у нее, что есть, что надеть и где переночевать. Могло ведь сложиться так, что Дитрих не проявил себя, как благородный джентльмен, и оказалась бы она на улице. Что тогда? Где стала бы Кристина искать причину всех зол? Кого обвинять в своих бедах? Ведь не было бы тогда подходящего кандидата на роль вселенского зла. Впрочем, в способностях Кристины Дитрих нисколько не сомневался. Она и тогда нашла бы способ выкрутиться из ситуации и найти козла отпущения. Главное, что своей вины она ни в чем не увидела, свалив все на Дитриха.
Это он отобрал у нее дочь, он стал яблоком раздора. Из
за него Люси стала сама не своя и позволила глупым чувствам одержать победу над разумом. Из
за него она умерла. Ведь, если бы не он… Ланц и так чувствовал себя ужасно, а эти упреки окончательно добивали его. И без нападок Кристины он понимал, что виноват в смерти Люси. Да, на самом деле, виноват. Ведь, если бы он не считал ворон и был внимательнее, девушка осталась бы жива. Не бросилась спасать его, сохранила себя.
Вслед за приступом самобичевания начался приступ дикой злости. Пока родителей не было дома, он вышел из дома. Путь его лежал в сторону бывшей школы, что так и не стала для него вторым домом. Она подарила ему счастье, она же и отобрала.
В планах у Ланца был разговор с Кристиной. Нормальный, обстоятельный разговор, а не очередная базарная склока, что никому из них чести не делала, выставляя обоих в невыгодном свете. Кристина была такой по жизни, Дитрих невольно подстраивался под собеседницу, в итоге здравый смысл терялся в самом начале разговора, уступая место взаимной неприязни, упрекам и обвинениям. По большей части, бессмысленным. Кристина оставалась при своем мнении, Дитрих же со стороны казался невероятным истериком с бешеными скачками настроения. Он ничего не мог с собой поделать. Стоило только посмотреть в надменное лицо, увидеть косую, презрительную ухмылочку, как ему становилось не по себе, все ограничители срывало. Оставалось лишь желание поставить Кристину на место, заставить её признать неправоту. Но ничего не выходило. Дитрих бился, как рыба об лед, но никакого эффекта не достиг. Только заработал себе репутацию неуравновешенного идиота.
