Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 41 страниц)
ПОВЕСТИ
КТО ЖИВЕТ НА ЗВЕЗДАХ?
1Из гостей Мзии Леван был знаком почти со всеми. Здесь были архитектор Ника, художник Гоги, музыкант Гоча, жена Ники – Тина. Но кроме них были еще три девушки, с которыми Леван не был знаком.
Девушки сидели в углу комнаты и держались вызывающе, перебрасывались короткими фразами, почти не глядя друг на друга; зато с присутствующих они не сводили глаз. Можно было подумать, будто они всем перемывают косточки, так, по крайней мере, показалось Левану. Он сначала улыбнулся им, но потом застеснялся, смущенно съежился, почувствовав себя под пристальным взглядом девушек манекеном в витрине.
Мзия взяла Левана за руку и подвела к девушкам.
– Познакомьтесь, девочки, это Леван Сихарулидзе.
Те кивнули. Леван опять улыбнулся им, даже попытался пошутить, но никто его не поддержал. И Левану ничего не оставалось, как закурить.
Молчание становилось неловким, Леван поймал ободряющий взгляд Элисо.
«Смелее, – призывал этот взгляд, – смелее!»
«Славы не добьешься одним творчеством, – в шутку любила говорить Элисо, – добрая половина зависит от женщин».
«Лена, Нана, Лола», – Леван повторил про себя имена девушек.
– Лола! – произнес он вслух… Это имя показалось ему необычным.
– Да? – отозвалась светловолосая веснушчатая девушка.
– Ничего, я так… – Леван снова улыбнулся.
Девушки переглянулись.
«Ты дикарь, – говорила Элисо, – настоящий дикарь. Совершенно не знаешь, с кем и как надо разговаривать».
Леван поискал взглядом Элисо, она сидела между Никой и Гоги и хохотала.
– Ты была у Верико? – спросила Лола у Наны, не сводя глаз с Левана, как бы боясь пропустить его очередную выходку.
– Нет, – ответила Нана.
– Я встретила ее на улице, – отозвалась Лена.
За этим снова последовало молчание. Девушки сидели настороженно и не сводили с него глаз. Левану почему-то вспомнились зайцы, белые, пушистые, с навостренными ушами.
– Ну и что она сказала? – спросила Лола у Лены.
– Кто?
– Верико.
«Ты настоящий медведь, – говорила Элисо, – неповоротливый, неуклюжий. Почему ты не из воска, чтоб тебя можно было вылепить заново!»
«Кем бы она меня вылепила? Вероятно, зайцем».
Леван улыбнулся.
– Где вы учитесь? – обратился он к девушкам.
– Вы что-то сказали?
– Где учитесь, я спрашиваю?
Наконец-то он оправился от смущения.
– Я в театральном, – сказала Лола.
– А вы? – спросил Леван у Наны.
– Я? – удивилась Нана и взглянула на подруг, всем своим видом выражая недоумение.
– Да, вы.
– Разве вы не знаете? Нана киноактриса, – ответила Лена.
– Нигде не учитесь?
– Нет. – Лена опять ответила вместо Наны.
– Вы пишете только рассказы? – обратилась к Левану Лола.
– Только.
– А стихов не писали?
«Пошли на приступ!».
– Нет.
– Ясно!
Леван присмотрелся к Лоле. Ее верхняя губа выдавалась вперед, большие синие глаза так блестели, будто были освещены изнутри, веснушки ей даже шли.
– Хотите, я прочту стихотворение? – вдруг предложила Лена. – Но только по-немецки.
Лена начала читать, не спуская глаз с Левана. Читала с чувством. Закончив, обратилась к Левану:
– Чьи это стихи?
Леван развел руками.
– Я не знаю немецкого.
– Это Рильке, – сказала Лена.
– К сожалению, не знаю немецкого, – повторил Леван.
Тут как раз к ним подошла Мзия.
– Ну, доконали парня? – спросила она с улыбкой, положив руку Левану на плечо.
– В этом году у тебя совсем другая выставка, – с улыбкой проговорила Лена.
– Ты о чем?
– В прошлом у тебя были физики и футболисты, а в этом – архитекторы, художники и писатели.
– Что поделать, мода.
Мзия как будто пошутила, но на самом деле, наверно, была рада, что в ее доме друг друга сменяли футболисты, физики и писатели – в зависимости от моды.
– Так и будем сидеть? – спросила Лола у Мзии.
– С Леваном было скучно?
– Я этого не говорила.
– Хочешь танцевать?
– Пожалуй!
– Сейчас Зурико притащит магнитофон, и потанцуем.
– А когда он придет?
– Да скоро, уже час, как ушел.
– А вы танцуете? – спросила Лола Левана.
– Нет.
– Я вас научу, – внезапно оживилась Нана.
Ну вылитая заговорившая статуя!
– Неужели Элисо до сих пор не просветила вас? – спросила Лола с крайне наивным выражением.
– Не сумела.
– Почему же это?
– Труд не из легких!
– Ну будет вам! – сказала Мзия таким тоном, будто была старше всех лет на двадцать.
В это время в комнату вошел маленький мальчуган и втащил большущий ящик.
– Я же сказала тебе, чтобы ты не входил, – топнула ногой Мзия. – Я же тебе сказала! – Мальчик не обратил на нее никакого внимания. – Гиги!
Он спокойно выложил из ящика разобранную игрушечную железную дорогу, маленькие вагончики, электровоз.
– Это мой брат, – сказала Мзия Левану. – Полюбуйтесь, какой у меня братец!
Леван встал. Гиги словно только затем и появился, чтоб спасти его.
– Хороший парень, – сказал Леван. Он подошел к Гиги и присел на корточки. – Тебе помочь?
Тот молча кивнул. Леван сел на пол рядом с Гиги и взял в руки маленький вагончик.
– Пока это оставь, – сказал ему мальчуган. – Вначале уложим рельсы.
– Я просто так, поглядеть, – проговорил Леван.
– Игрушка как игрушка, – пренебрежительно бросил мальчик. Он передал Левану рельсы. – Свяжи их друг с другом.
– Хорошо.
Некоторое время оба молчали, занятые делом. Затем Леван спросил:
– Да, но где же электричество?
– У них своя батарейка, – успокоил его мальчуган.
Неторопливо уложив рельсы, они поставили на них вагоны. Затем Гиги подключил батарею. Леван оказался посреди круга, и маленький голубой поезд бегал вокруг него.
Поезд!
«Когда же это было? – думал Леван. – В прошлом году… осенью.
Левана послали в маленький приморский городок писать очерк о рыбаках. В городке был рыбозавод. Дом, в котором жил Леван, стоял вблизи от железной дороги, почти у самой железнодорожной насыпи.
В соседней комнате жила Мари – фельдшерица поселковой больницы. Когда проходил поезд, дом наполнялся гулом, начинал содрогаться, словно тоже собирался двинуться в путь. Сколько раз в полночь Леван просыпался: ему казалось, что он лежит в вагоне и едет, сам не зная куда.
Мари и Леван подружились с первого же дня. Если Мари не дежурила в больнице, они прогуливались вдоль железной дороги. За железной дорогой начиналось море, у моря громоздились огромные валуны.
– Ты не знаешь всего, – говорила ему Мари, – как бы тебе сказать…
– Говори!
– До сих пор я жила словно в кувшине… да, в темном, душном кувшине.
Мари была высокая и стройная. Ходила она, гордо выпрямившись, тоненькая, независимая. Когда разговаривала с Леваном, ему казалось, будто она обращалась еще к кому-то, кто стоял позади него.
– С кем ты говоришь?
– Ни с кем, – улыбалась Мари.
Лес
На опушке трава уже начала желтеть. Было здесь и солнце. Оно робко проникало в глубину распластанного по земле леса и войти в него не решалось.
В лесу стояла тишина. Только неведомая птица самозабвенно щелкала и свистела где-то среди молчаливых вершин. И пение это придавало разлитой кругом тишине какую-то особую глубину и таинственность.
Мари вдруг остановилась и взглянула вверх. У нее были странные глаза, как будто в них таял сверкающий на солнце лед.
– Что там такое? – спросил ее Леван.
Мари рукой показала ему, чтобы он замолчал. Леван приблизился, Мари продолжала глядеть вверх. У нее было такое лицо, будто она что-то припоминала – позабывшийся мотив, имя…
– Неба не видно, – произнесла наконец Мари. – Совсем пс видно неба…
– Да вот же оно! – Леван взглянул вверх в полной уверенности, что сейчас увидит его; но неба и в самом деле не было видно.
– Побежали! – Мари схватила Левана за руку не разнимая рук, они сбежали с пригорка.
– Сядем здесь, – сказала Мари, – на солнышке! Они сели на траву, трава была теплой, будто только что встало само солнце.
Леван лег на спину и закрыл глаза. Откуда-то доносились ребячьи голоса. Наверное, школьники играли в мяч.
Птица все заливалась. Словно из всех пернатых она одна умела петь.
– Ты спишь? – спросила Мари. – Сейчас на земле лежать нельзя.
Леван отрицательно качнул головой. Пальцы его вдруг коснулись руки Мари. Рука была прохладная.
– Поет, – проговорила Мари.
«Напишу редактору, попрошу продлить командировку, – думал Леван. – Да и Элисо надо написать!»
– Вот ты скоро уедешь, – раздался голос Мари.
– Что? – Леван почему-то вздрогнул.
– Скоро уедешь, говорю…
– А-а…
Задумавшись, они долго молчали.
– Неужели так никто и не живет на звездах? – неожиданно спросила Мари.
– Я думаю, что никто, а почему ты спрашиваешь?
– Никто! – повторила Мари. – Значит, только на земле живут люди?
– Наверно.
– Я хочу жить на какой-нибудь звезде, – говорила Мари, – и чтоб было светло… И чтоб никто обо мне ничего не говорил… Ты же знаешь…
Леван понял, о чем говорит Мари.
– Знаю.
– Нет! Этого никто не знает! Скажи, что мне делать? Ведь не могу же я быть все время одна! Пусть оставят меня в покое, что им от меня нужно?
– Кому?
– Всем, всем, всем! Я представляю, чего только о нас с тобой не говорят!
– А что о нас могут сказать?
– Эх!
«Что могут говорить о нас, что? Неужели о нас можно подумать дурное: ведь мы никого не обманываем и ни от кого не прячемся…»
– Ты красавица, Мари, и было бы удивительно, если б о тебе не говорили, – попробовал отшутиться Леван.
– Не хочу, нет! Не хочу! Не хочу всего этого слышать! – Немного помолчав, Мари спросила тихим, дрогнувшим голосом: – А правда я красивая?
– Правда.
– Леван, – прошептала Мари.
– Что? – так же шепотом отозвался Леван.
Мари не ответила. Странное чувство охватило Левана, будто до сих пор оба они спали и в эту минуту одновременно очнулись от долгого сна. Птичий свист, ребячьи голоса, солнце и теплая трава – все внезапно изменилось, стало другим – реальным и обыденным.
«На самом деле, что подумают люди: прогулки в лесу и на берегу моря, совместные хождения в кино? Большего и не надо».
«А если обо всем этом узнает Элисо?» Сердце у него так и подпрыгнуло.
«О чем? О чем она должна узнать?»
«О том самом».
«А Мито? И перед Мито совестно».
«Почему?»
«Удивительно, о чем ты сам думал? Кого ты убедишь в том, что вы беседовали только о звездах.
– Вот ты уедешь, – сказала Мари.
Леван поднялся и сел на траву.
– Здесь скоро похолодает, – продолжала Мари, – ты не знаешь, какие здесь бывают морозы! – Голос Мари дрожал. Но и голос ее казался более знакомым, чем минуту-две тому назад. – Ты не знаешь, не знаешь, как трудно, когда ты одна. Мито меня любит, любит на самом деле, но… но люди все же смеются…
– Смеются?
– Да, у Мито в Батуми жена и дети, я его любовница, любовница. Господи, как ненавижу я это слово! Скажи, что мне делать? Работаю с утра до ночи – и все же, когда остаюсь одна, готова волком выть, сесть и выть. Почему? Я спрашиваю тебя: почему? Ведь я же не монашка? Мне хорошо с Мито, но я стыжусь друзей, знакомых… Сколько раз слышала от них: Мари, мол, на ночь оставляет дверь открытой. Ну и что с того? Да, оставляю! Ты не знаешь, ночью, когда проходят поезда, когда ревет море, можно с ума сойти! Смешно? Неужели и впрямь смешно?
Птица все свистела. Может быть, она не умела летать, может быть, природа научила ее только петь?
Леван засвистел, как бы перекликаясь с птицей. Два голоса – человечий и птичий – столкнулись в гулком лесном куполе, столкнулись и рассыпались на множество мелких блестящих осколков, как будто оба были из хрусталя.
– Здесь до весны лежит снег… Здесь тихо-тихо, – говорила Мари, – и морс молчит, только поезда ходит. – Затем добавила едва слышно: – Меня вызывали на заседание месткома.
– Ну и сказала бы там обо всем!
– О чем? О том, что ревет морс и ходят поезда? Нет… я стояла и плакала…
Обратно они возвращались узкой тропинкой. По земле стелился сухой мох. Здесь уже не было слышно птичьего свиста. Стояла такая тишина, будто на всем свете нет ничего, кроме этого леса и этой тишины.
– О чем ты думаешь? – спросила Мари.
– Ни о чем.
– Какая я дурочка, верно? – проговорила Мари. – Чего только не наговорю.
Потом они снова услышали голос той птицы, но уже издалека.
2– Остановить? – спросил Гиги.
– Как хочешь.
Оказывается, все это время он разговаривал с Гиги. Думал совсем о другом и все-таки разговаривал. Поразительно.
Леван оглядел комнату. Магнитофон принесли, и танцы были в разгаре. Элисо танцевала с Никой. Приблизившись к мужу, Элисо окликнула его:
– Леван! – Леван понял, что это было предупреждением.
«Опомнись, – говорила она взглядом, – что это с тобой?»
– Что ты делаешь? – Элисо улыбалась.
– Да вот, играю, – ответил Леван и смущенно улыбнулся, вдруг почувствовав неловкость, оттого что сидел на полу и смотрел на танцующих снизу.
– Он играет, – проговорила Элисо, удаляясь в танце.
– Сейчас придет папа, и мне влетит, – сказал Гиги. Он уже считал Левана своим.
– Не бойся, – сказал Леван.
– Я не боюсь. А хочешь, я покажу тебе мою «Спидолу»?
– Покажи.
– Сейчас покажу, не уходи, – сказал Гиги и испытующе посмотрел на Левана.
Было видно, что взрослым он не особенно доверял.
– Я не уйду.
Гиги убежал.
«Все меняется, – думал Леван, – быстро меняется. Была война, мы в школе сидели по пять человек за партой. Однажды наша учительница французского языка на уроке потеряла сознание от голода. А мы вот живем и пытаемся чем-нибудь заполнить пустоту. Говорят, всему свое время, но у нас не было этого времени».
Гиги принес «Спидолу»:
– Вот! – Он включил «Спидолу» и передал Левану. – Только тихо, а не то они меня убьют. – Гиги махнул рукой в сторону сестры.
Мзия была занята магнитофоном.
Леван поднес транзистор к уху, но кроме хрипа ничего не услышал.
Ракушка
– Не гаси, – сказал он, – пусть горит…
– Ты же так не уснешь…
– А мне спать не хочется.
Он был уже раздет, сидел на кровати и курил сигарету. Упираясь локтями в колени, он прятал сигарету в ладонях, словно находился на ветру, а не в комнате. Вид у него был утомленный.
Мари включила утюг, принесла из кухни белье и разложила на столе.
– Тебе тоже не спится? – спросил он так тихо, будто не хотел, чтоб она услышала.
Мари не ответила, придвинула к себе стул и села. Немного помолчав, она проговорила:
– Ревет…
Он поднял голову:
– Что ты сказала?
– Ничего…
Он привстал.
– Где пепельница?
– На окне, я сейчас принесу.
– Не надо.
Он прошел к окну, затушил сигарету, а затем паял в руки пепельницу – большую белую ракушку, и стал ее разглядывать.
Разглядывал он ее долго, а затем вдруг перевернул, высыпав окурок и пепел на пол. Он поднес ракушку к уху и прислушался.
Лицо его постепенно изменилось, в уголках губ мелькнуло что-то похожее на улыбку. Затем он положил ракушку на подоконник, подобрал окурок и аккуратно положил его обратно. Он был высокого роста, сухощавый и жилистый, а в трусах казался еще более высоким и крупным.
– Мито…
Нет, женщина не позвала его, а просто произнесла его имя вслух. Он это почувствовал и потому не обернулся к ней. Он продолжал смотреть в окно, но вряд ли что-нибудь видел.
– Я погашу свет, – сказала Мари.
– Не надо… ты же гладишь…
– Я и так вижу…
– Пусть пока будет… Потом погасишь.
Мари по-прежнему сидела на краешке стула, будто куда-то спешила и все не решалась уйти. Мито взял пепельницу, придвинул стул к кровати, выложил на него пепельницу, коробку сигарет, спички, прилег на кровать и закурил. Курил, не отнимая ракушки от уха.
– Оставь ракушку! – голос Мари прозвучал неожиданно строго.
– Ракушку?
– Да, оставь!
Мито окинул Мари внимательным, тяжелым взглядом и положил ракушку на стул.
– Почему?
Мари привстала. Теперь она подошла к окну и стала вглядываться в ночь.
– Потому что ты не слушаешь меня, потому что…
Голос ее задрожал.
– Мари!
Она долго не отзывалась, но затем вдруг обернулась резко:
– Чего тебе?
– Что с тобой?
Мито показалось, что он видит ее впервые.
– Что с тобой случилось, я спрашиваю?
У Мари изменилось лицо.
– А что со мной должно было случиться?
Она отбежала от окна, смочила палец кончиком языка и приложила палец к утюгу – горячий! Постелила на стол шерстяное одеяло, разложила простыню и начала гладить.
– Я сказала – оставь, потому что я все время одна. Ты пропадаешь целыми неделями. Приходишь, когда хочешь. Я же не животное? Не знаю… Вот и все.
Какой спокойный голос у нее, когда она гладит. Мито засмеялся.
– Как будто я где-то бываю! – Он закашлялся. Подавив кашель, затушил в пепельнице сигарету. – Убивает меня это курение…
– А ты не кури!
– «Не кури», – передразнил он ее и снова улыбнулся, – «не кури»!
Мари улыбнулась:
– Да, а что?
– «Не кури»!
Мито положил руки под голову и выпятил грудь, кожа была гладкая и блестящая, словно утюг.
Мари украдкой взглянула на Мито и только на секунду остановила взгляд на его груди. Над правым соском синела татуировка: Жужуна, Ира, Лили… «Это грехи молодости», – смеялся обычно Мито.
«Ведь он меня еще не знал тогда, – думала Мари. – Что тут такого?»
Она чувствовала, что если будет его ревновать, то станет смешной. Ведь не жена она ему? Она всего-навсего Жужуна, Ира и Лили – и больше никто.
Иногда ей хотелось ногтями соскрести эти имена, хотелось плакать, кричать… Хотелось… Хотелось… Очень хотелось.
Вдруг она представила и свое имя там, на груди Мито, выведенное синими буквами.
Она словно испарилась, исчезла, осталось только ее имя, вытравленное синей тушью.
– Завтра опять будет шторм, – сказал Мито.
– А почему ты завтра уходишь, ты ведь работал эту неделю?
– Теперь неизвестно, когда удастся отдохнуть.
– Ты просто не хочешь… если бы ты хотел…
– Чего это я не хочу?
– Отдыхать!
Мари говорила теперь громко, и даже от упреков этих Мито получал огромное удовольствие.
«Если б можно было упрятать ее голос в ракушку, – думал он, – всюду носил бы с собой». Хотя он и не напрягал слуха, голос Мари так же беспрепятственно проникал в его существо, как шум моря. «В самом деле, если б можно было этот голос носить с собой, положить бы себе в кабину, как раковину, и слушать».
– Ах! – вдруг вскрикнула Мари.
– Что такое?
– Обожглась!
Мито рассмеялся; Мари тоже не удержала улыбки.
– И ничего-то я не умею… Все прикидываюсь, играю…
– Ты уже в который раз говоришь об этом. Во что ты играешь?
– В домовитую хозяйку…
3– Что с тобой? – услышал Леван голос Элисо. Смех ее был явно вымученным.
Леван поднял голову и взглянул на Элисо.
– Со мной ничего. А в чем дело?
Леван перевел взгляд на Гиги. Мальчик удивленно смотрел на него.
– Встань, – сказала Элисо, – довольно тебе играть.
Последние слова она произнесла раздельно, в них слышалось раздражение.
Леван встал.
– В самом деле, довольно, Гиги.
Мальчик торопливо кивнул ему головой.
Леван опустился в кожаное кресло. Кресло было глубокое, старинное.
Элисо вернулась к танцующим.
«Нет, так и впрямь не годится, подумают, что я просто строю из себя что-то!»
Ника о чем-то вполголоса разговаривал с Лолой. Лола смотрела в сторону. У нее было довольно серьезное выражение лица. Затем и они пошли танцевать. К Левану подошел Гоча. В руке он держал бутерброд.
– Чего киснешь? – спросил он Левана.
– Смотрю. – Леван показал рукой в сторону танцующих.
Гоча, пританцовывая и негромко напевая, удалился. Теперь к Левану подошла Лена.
– Потанцуем?
– Нет, к сожалению, я не танцую.
«Она мне кого-то напоминает. Но кого?» – думал Леван.
– А я очень люблю танцы.
– Я тоже, только когда смотрю на других.
– Довольно танцевать! – вдруг громко сказала Мзия и хлопнула в ладоши. – Довольно!
– Да будет тебе, Мзия! – девушкам явно хотелось танцевать. – Не мешай нам!
– А я говорю: довольно! – Магнитофон замолк. – Давайте за стол!
– Я думала, что вы совсем другой, – сказала Лена.
– Какой?
– Как вам сказать, более гордый.
– Почему?
– Не знаю.
Вокруг низкого и узенького столика стояли маленькие стулья без спинок. Такая мебель, должно быть, придумана для маленьких квартир с низкими потолками. А в этой просторной комнате, похожей на зал, стол и стулья казались кукольными.
На столе, кроме коньяка, бутербродов и рюмок, не было ничего. И это никак не соответствовало громадному старинному буфету орехового дерева, который громоздился в углу, как идол изобилия, благополучия и довольства. Да и коньячные бутылки выглядели беспомощными перед большими рогами в серебряной оправе, которые возлежали на буфете, словно два буйвола.
В такой комнате следовало накрыть большой, длинный стол, полный хачапури и поросят с красными редисками в зубах.
В комнате стоял и большой стол, за которым свободно уместились бы все гости, но Мзия почему-то пригласила гостей к маленькому столику.
Очевидно, в этой семье не могли расстаться со старинной роскошной мебелью, а напоказ кокетливо выставляли модные, игрушечные столики и стульчики.
«Небось футболисты в прошлом году сидели за большим столом, – подумал Леван, – и физики, вероятно, не страдали от тесноты».
– Все меню на столе, – объявила Мзия.
– А кофе? – спросила Лола.
– Кофе будет, – успокоила ее хозяйка.
Гоча начал разливать коньяк.
– Я думаю, что тамады нам не надо!
– Не надо! Не надо! – хором откликнулись девушки.
Леван улыбнулся. Да, конечно, дни рождения, именины и всякие вечеринки для девушек были сплошным мучением. Ребята пили, хмелели, произносили длиннющие тосты, клялись друг другу в любви, а девушки сидели и клевали носами. Не притрагиваясь к еде и вину, не провозглашая тостов, они терпеливо досиживали до конца.
– Тамады, конечно, нам не нужно никакого, – сказал Гоча, – кроме меня!
Нана, Лола и Лена громко запротестовали. Гоча дал им немного пошуметь, затем поднял руку, и они сразу угомонились.
– Я хочу выпить за здоровье Мзии, – сказал Гоча. – Мзия, будь здорова!
Он опорожнил свой бокал и сел.
Леван хотел привстать и выпить тост стоя, но Мзия, положив руку на его плечо, не дала ему подняться:
– Сиди, сиди, ради бога!
Затем все встали и снова начали танцевать. Выпитый коньяк давал о себе знать.
«Буду танцевать, – решил Леван, поднимаясь со стула, – непременно буду танцевать».
Поднявшись с места, он наткнулся на удивленный взгляд Элисо; наверно, она разгадала его намерение. Это только укрепило его в решении танцевать. Он оглядел комнату, словно выбирая, с кем бы потанцевать, и тут увидел Лену. Она стояла совсем одна и держала журнал. Хотя она даже не смотрела в сторону Левана, ему показалось, что она ждет его. Он подошел к ней.
– Потанцуем? – вопрос прозвучал так, будто они часто танцевали вместе. Лена молча кивнула и положила руку на его плечо. – Только я танцевать не умею, – сказал Леван.
– Я хочу вам что-то сказать. – Лена остановилась, не убирая руки с плеча Левана.
– Я вас слушаю, – сказал Леван, тоже не снимая руки с ее талии.
– Я хочу уйти, – тихо сказала Лена.
– Куда?
– Не знаю, все равно куда…
Леван удивленно молчал. Ему показалось, что Лену он знает давно, что они и раньше встречались – и не однажды.
– Отпускаю тебе грехи, дочь моя!.. – попробовал пошутить Леван.
– Что? – спросила Лена и, догадавшись, улыбнулась. – Нет, это не исповедь. Я сама не знаю, почему я вам об этом сказала. – Она молчала долго. Наконец заговорила снова: – Ну что же мы стоим, давайте танцевать!
Они словно только сейчас почувствовали, что так стоять неудобно.
– Вы мне кого-то напоминаете, – проговорил Леван.
– Кого? – Лена в упор посмотрела на него.
– Не знаю, – ответил Леван. – Ей-богу, не знаю.
– Таких, как я, много, – улыбнулась Лена.
– Нет, не много…
«Нет!» – хотелось громко крикнуть ему. Однако получилось у него очень тихо.
Нет, таких девушек немного, это Леван знал наверняка. Не каждый может единственным словом вывернуть тебе душу наизнанку.
– Только не считайте меня дурочкой, – попросила Лена.
– Нет, – Леван улыбнулся, – постараюсь.
– Иногда мне и вправду хочется быть дурочкой… – сказала Лена.
Они уже не танцевали, а просто топтались на одном месте, не слушая музыки. «Может быть, это и есть настоящий танец?» – думал Леван.
– …И ничего не понимать, – продолжала Лена, – совсем ничего.
– Как Лола? – спросил Леван: это вырвалось у него нечаянно.
– А вы разве знаете Лолу?
– Нет, я просто так сказал…
– Лола – хорошая девочка. – Лена несколько минут не сводила глаз с Левана, но потом отвернулась в сторону и проговорила: – Да, хотя бы как Лола!
В это время Леван увидел Элисо, танцующую с Гочей. Она погрозила Левану пальцем, изображая ревность. Она, разумеется, шутила – Леван знал это. Элисо хотелось иметь смелого и очаровательного мужа. У нее всегда все было заранее продумано и отмерено. Нужно, чтобы со стороны Леван казался нескованным и свободным.
Писатель или вообще какой-нибудь деятель искусства под каблуком у жены – это создает у окружающих дурное впечатление и плохо отражается на его творчестве. Элисо это прекрасно понимала. Это было удивительно! Казалось, Элисо прожила уже целую жизнь.
– Такое с вами никогда не приключалось?
– Вы о чем?
– Вот… Как бы вам сказать? Вам никогда не хотелось куда-нибудь уехать или просто уйти?
– Как нет! Но когда мне надо уйти, я ухожу.
– Нет, я не об этом…
– Я не понял?
– Куда-нибудь очень далеко.
– Куда?
– Куда не добраться ни поездом, ни самолетом.
– Да-а… не знаю.
Воспоминание или мысль, начатая раньше, вдруг взорвались. И все вокруг как будто перестало существовать, все…
Ракушка
(Продолжение)
Мито долго смотрел на Мари. Потом затушил сигарету и негромко позвал:
– Иди ко мне!
Мари не обернулась.
– Потуши свет и иди ко мне! – повторил Мито.
– Нет, – наконец отозвалась Мари. – Надо догладить.
– Брось этот утюг и иди сюда!
– Я же сказала – нет!
Мито встал, подошел к Мари и взял ее за плечи.
– Мари!
Она не оглянулась. Только утюг застыл на весу.
– Мари! – голос у Мито дрогнул.
– Нет, – прошептала Мари. – Нет!
– Почему?
– Нет!
– Я спрашиваю, почему?
– Потому что я не хочу.
Мито так удивился, что ничего не смог сказать. Он как дурак глядел в затылок женщине и молчал. Потом он попытался силой повернуть ее лицом к себе, но это оказалось не так просто. Мари напряглась всем телом: она сопротивлялась ему, отказывала.
– Что с тобой? – с трудом выдавил из себя Мито и внезапно закричал: – Что с тобой, я спрашиваю!
– Ничего.
Мари, не выпуская из рук утюга, поставила его на обломок кирпича, служивший подставкой. Она стояла и смотрела на простыню, разостланную на столе, будто ожидая, что на ней вот-вот что-то появится.
В комнате было тихо.
Мито взглянул на Мари, и она вдруг показалась ему чужой и далекой, ему стало неловко оттого, что он не одет.
– Спи, Мито, – сказала ему Мари.
– Знаю! – сказал Мито. – Я все знаю!
– Что? – Мари подняла голову, но на Мито не взглянула.
– Все знаю!
Он замолчал, словно ожидая ее вопроса. Поскольку она молчала, после паузы он продолжал:
– Это твой сосед… Недаром все говорят.
– Нет! – Мари резко повернулась. – Нет.
– Что – нет? Что!
– Нет, Мито, – казалось, она сделала над собой усилие и улыбнулась ему. Это была та самая улыбка, которая связывала Мито по рукам и ногам. Одна эта улыбка могла успокоить его. Вот и сейчас горячей волной омыло сердце, растворив ревность и злость.
– Тогда в чем же дело? – спросил он растерянно, ибо больше ничем не мог объяснить ее упрямство.
Никогда еще с такой силой ему не хотелось приласкать ее, ощутить податливость ее груди и плеч. Он рассердился на себя за то, что стоит в трусах, как дурак, и ничего не предпринимает.
Решил подойти к ней и силой потащить к постели, заставить подчиниться… Нет, он не понимал ее каприза и ничем не мог его объяснить. «Неужели она не любит больше?»
Эта мысль напугала его. Стоило только подумать об этом – как становилось страшно. Что было бы с ним, если бы Мари не любила его?
«А если любит, что тогда?» Он резко повернулся и стал одеваться, Мари молча смотрела на него. А Мито надеялся, что она заговорит, ждал хоть одного слова, одного звука, выражавшего удивление. Но она молчала. «Неужели, – думал Мито, – неужели она и вправду разлюбила!»
Он присел на кровать, нагнулся и зашнуровал ботинки. Подняв голову, он столкнулся с взглядом Мари. Всего лишь одну минуту они глядели друг на друга, но Мито эта минута показалась целым веком.
Мари словно догадалась, что Мито ждет, чтоб она заговорила, и тихо спросила:
– Куда ты уходишь?
– Пойду пройдусь немного, – ответил Мито, вставая.
– Все же куда ты идешь так поздно?
– Что я, отчитываться должен перед тобой? – закричал вдруг Мито.
– Хорошо, – негромко проговорила Мари.
– Что – хорошо? Что?!
Мито встал.
– Ничего.
– Ничего! – передразнил ее Мито и громко хлопнул дверью.
Столько времени он знал Мари, жил с ней и все же не мог избавиться от той странной робости, которая появилась в самом начале их отношений. А впрочем, он и не старался избавиться от нее.
Где-то в глубине души у него гнездилось чувство вины: ему казалось, что своим поведением он унижает Мари.
Хотя эта мысль возникала у него на какую-нибудь долю секунды, она была беспощадна, словно нож, и оставляла в сердце широкую рваную рану.
Мито любил Мари; если бы он не любил ее, никогда бы не вошел в эту комнату после первой встречи. Именно тогда впервые промелькнуло у него чувство вины, когда он понял, что Мари отдалась ему не только потому, что он нравился ей, а подчиняясь более могучей и страшной силе – одиночеству.
Когда Мито смотрел на Мари, он всегда вспоминал картину, висящую на стене у главного бухгалтера в заводской конторе. На картине той была изображена молодая женщина в белом переднике. Она держала в руках поднос, на котором стояли стакан и чашечка. Мито подолгу не сводил глаз с картины, и к сердцу подступала печаль, будто он вспоминал что-то давно потерянное или приснившееся и никак не мог вспомнить.
Мари была такая же, как эта женщина на картине. Нет, не совсем такая. Но Мито иной раз даже дотронуться до нее не смел, боясь, что она исчезнет или разобьется на мелкие осколки, как чашечка.
Все началось как-то сразу, неожиданно, потому что он не думал, что мужчина в его возрасте может еще полюбить. Он вначале и сам не верил, что любит.
«Да я совсем не влюблен…» – думал он, и одна только мысль об этом доставляла ему неизъяснимое блаженство. Эта мысль опьяняла его, туманила ему голову. Он ничего не замечал вокруг, да и не хотел замечать. Как пьяный, он бродил по улицам, поглощенный одной-единственной мыслью. Лежа на песке на берегу моря, он смотрел на облака, прислушивался к мерному морскому шуму, и чей-то голос, не смолкая, твердил ему: «Ты любишь, любишь!» Он не верил, потому что ему, как и всем, трудно было поверить в свое счастье. Ему казалось, что счастливым может быть кто-то другой и любить должен кто-то другой. «Разве мое это дело предаваться мечтам, словно я малый ребенок, – улыбался он. – Не мое это дело!» Будто на мечту и счастье в этом мире имели право только другие.
Что с того, что у него жена и дети? Что с того?
«Как это что с того? – злился он на себя. – Спятил я, что ли, в таком возрасте!.. Спятил!»
И он опять улыбался, тревожно озираясь, будто улыбка могла выдать тайну его любви.
