Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 41 страниц)
Вместо этого она сказала:
– Вынь палец изо рта.
Вот и с ним, с этим маленьким, самым дорогим на свете существом, которое еще ничегошеньки не знает, она должна играть и притворяться. Это, конечно, нетрудно, но есть ли в этом необходимость?
Дато вынул палец изо рта и подошел ближе.
– Гулять отпустишь?
– Куда?
– Мы с Беко идем лилипутов смотреть.
– Кто такой в конце концов этот Беко! Что он тебе за товарищ! – закричала Зина, но, почувствовав, как испугался ребенок, наклонилась к нему, обняла и ласково сказала: – Что он тебе за товарищ, сынок?
«Главное главное главное успокоиться».
– Беко мой друг, – сказал Дато. – Я тоже отпущу такие длинные волосы. Беко хорошо плавает и играет на трубе. Я тоже, когда вырасту, буду на трубе играть…
А в это время Зина, нет, не она сама, а ее двойник, с тяжелым чемоданом в руке бредет по снегу. Почему-то, когда она убегает, всегда идет снег. А что в чемодане, отчего он такой тяжелый? Каменная соль… жернов… могильная плита… Пошли отсюда, Датуна… Станция далеко, как всякая станция, когда тащишь тяжелый груз… И меня надо пожалеть, сынок… Кругом снег… Она вспоминает, как укладывала чемодан ночью, украдкой, воровски, как испуганно бросала в него тряпки, тряпки, тряпки и думала, как бы чего не забыть. За это она себя ненавидит, потому что другой, еще большей вины среди тех проступков, которые она, по ее убеждению, совершила, она не видит… Будет поздно, когда ты все поймешь… Потом она бежит в темноте, и снег хрустит под ногами, как щебенка железнодорожной насыпи…
– Беко хороший, – Зина слышит голос сына.
– Лоботряс твой Беко.
– Я тебя не люблю, – говорит Датуна.
– Датуна? – Зину что-то больно кольнуло в сердце, как когда-то давно, когда мальчишки в школьном дворе забросали ее снежками и она чуть не умерла.
– Потому что ты злая. Вот я скажу дедушке, он меня отпустит.
Если бы можно было закрыть глаза, потом открыть, и чтобы все было как раньше, как десять лет назад… и чтобы тетя Ито была жива.
У тети Ито распухли ноги, она не поднималась с постели. А прежняя улыбка ее осталась, не только осталась, а завладела всем сморщенным, как печеное яблоко, лицом, просочилась в морщинки, вползла в самые корни волос – и застыла, окаменела. Улыбка, как сыпь, проступала на руках, на ногах, на плечах; все тело, казалось, источало Эту улыбку, которая раньше таилась внутри, как неведомая тайная хворь, а теперь одержала верх и убивала тетю Ито.
Больная лежала и непрерывно что-то напевала. Ее ласковые глаза останавливались на Зине в надежде, что она проникнет в смысл этого пения. Зину же оно сводило с ума, звенело в ушах пчелиным роем. Иногда, выйдя из терпения, она кричала:
– Замолчи, перестань петь!
Тетя Иго только однажды прервала пение, закрыла глаза и с трудом прошамкала:
– У тебя каменное сердце, как у твоей матери…
Эти слова разбередили Зине душу. Она почувствовала во рту вкус горечи: неблагодарная, неблагодарная, неблагодарная, твердила она, я с ног сбиваюсь, а она…
«Что она имеет против моей матери, что?..»
Если бы мама воскресла хоть на минутку, пусть у нее каменное сердце, Зине ведь не надо ничего, только припасть головой к ее коленям, выплакаться… Материнские колени, каменные колени… каменное сердце…
Обритая женщина в сером халате… Каменные глаза…
– Что это за ребенок? – спрашивает худая высокая женщина.
– Это ваша дочка.
Женщина улыбается:
– Как тебя зовут, малышка?
Каменная улыбка…
«Ничего… ничего… ничего…»
Да, но что же делать с Беко? Это уже явная насмешка судьбы. Когда она поняла, что мальчишка влюблен, ей стало смешно – и только потом она рассвирепела: как он смеет, молокосос! А впрочем, почему бы и нет? Здесь каждый имеет право издеваться надо мной, в лицо плевать, смеяться сколько угодно – ведь у меня нет самолюбия! И все-таки самым невыносимым были глаза Беко – два распахнутых, бездонных колодца.
– Не смотрите на меня так! – хотелось крикнуть ей, потому что она неотступно чувствовала на себе его взгляд.
Сначала она решила пойти и поговорить с его родителями, потом побоялась показаться еще более смешной.
Страшнее всего то, что в мыслях Беко очень часто приходит к ней. На мгновенье умолкшая воля, как распавшийся панцирь, валяется на полу, у кровати. Зина беспомощна, и в этой беспомощности есть некое непередаваемое словами блаженство, с которым ей не справиться, потому что трудно от него отказаться. Это блаженство усиливается еще более уверенностью, что Беко любит ее до самозабвения. (Видите, значит, и меня можно полюбить!) Именно поэтому тень Беко преследует ее повсюду и не дает ей покоя, даже если она занята делом. Она питает ее честолюбие желанной пищей. И в то же время мучит ее. Нет, нет, глупости, говорит она и натягивает одеяло на голову, словно прячется от кого-то, сопротивляется и на следующее утро сама себя презирает за минутную слабость, и естественное томленье и страсть бесследно исчезают, умирают, как нежеланный младенец, которого не кормят грудью, чтобы заморить голодом. Теперь длительное время она может жить спокойно, не пропускать уроков из-за головной боли, выходить в город, беседовать с приятельницами: как поживаете? Хорошо, очень хорошо. Однако ложь возвращается, как бумеранг, и в кровь разбивает ей лицо. Она одна знает цену этой лжи. Снова просыпается среди ночи, измученная, вся в поту, и тело ее, извиваясь, как дым, словно стремится проникнуть в узенькую щель или трещину, только бы вырваться отсюда, из этой душной комнаты, чтобы у моря, у моря, у этого бесстыдно распростертого и свободного пространства, на его пылающей жаром груди, меж его горячих колен, найти минутное успокоение.
– Я не люблю тебя, – сказал Дато.
– Датуна! – Зину что-то больно кольнуло в сердце, как когда-то давно, когда мальчишки в школьном дворе забросали ее снежками и она чуть не умерла.
– Потому что ты злая. Вот я скажу дедушке, он меня отпустит.
Если бы можно было закрыть глаза, потом открыть и чтобы все было как раньше, как десять лет назад…
– Я ведь твоя мамочка, ты должен меня слушаться.
«Уйдем отсюда, Датуна!»
– Дедушка меня всегда отпускает.
– А я не пущу, не пущу, не пущу! – крикнула Зина. – Сиди, и чтоб я голоса твоего не слыхала!
Зина вышла в кухню, сложила грязные тарелки в раковину, убрала со стола хлеб, масло и сыр, протерла стол тряпкой, поставила на газовую плиту воду в котле и присела на стул. Достала из передника сигарету и закурила…
Когда хоронили тетю Ито, Теймураза с трудом оторвали от гроба, он был пьян и громко плакал. Зина, беременная, стояла у самого края могилы и смотрела на музыкантов. Почему-то скрипач более всех привлекал к себе ее внимание. У него было измученное лицо неудавшегося актера. Карманы его голубого плаща топорщились от засунутых туда яблок. Глядя на этого человека, Зина начинала понимать, что смерть и вправду ужасна, хотя сам он ничего, кроме сочувствия, не вызывал, и, может, как раз поэтому хотелось подбежать к нему, вырвать из рук скрипку, отвести домой, спять с него мокрую одежду, вымыть голову горячей водой, одеть в чистое, накрахмаленное белье и уложить в чистую накрахмаленную постель, чтобы он проспал неделю, месяц, год…
«Надо было отпустить Датуну, поиграл бы, развлекся. Сидит взаперти, как комнатная собачонка. Его тоже жалко».
Она вспомнила слова известного детского писателя, который недавно был у них в гостях:
– Среди животных самые ужасные – комнатные собачки. Они невоспитанны и наглы, как избалованные дети. В силу своего положения и условий жизни они приобретают самые дурные человеческие свойства: безделье, лень, тщеславие, коварство и самое главное – ненависть к собратьям…
– Датуна! – окликнула она сына.
Он не отозвался.
– Дато!
Ребенок вошел в кухню:
– Что?
– Иди, поиграй, только возвращайся вовремя.
– Я уже не хочу, – сказал мальчик.
– Почему?
– Беко ушел…
7Тихий и ясный день. Ни малейшего дуновения ветерка, только цикады скоблят невидимую стеклянную стену.
Александр сидит под яблоней и склеивает кувшин. Осталось совсем немного, завтра он прикрепит ручку, и кувшин будет как новый, будто и не разбивался вовсе.
Усталая от работы Нуца сидит на ступеньках и просматривает газету. «Пойду поклонюсь в ноги Нателе Тордуа, может, она заставит Беко выбросить из головы эту дурацкую мысль. Он с Нателой считается. Хотела бы я такую невестку, но не брать же ее в дом с четырьмя детьми…»
Беко стоит в телефонной будке автостанции, карманы его набиты двухкопеечными монетами, он звонит Зине. Вот уже полчаса, как звонит.
– Слушаю! Слушаю! – кричит доведенная до исступления женщина. Не брать трубку она не может. Нико часто звонит, спрашивает, как Датуна.
Датуна спит на балконе, еле заснул. Зина рассказывала ему о летающих тарелках.
– А могут они взаправду прилететь?
– Конечно, могут.
– А правда, что марсиане голубого цвета?
– Кто тебе сказал?
– Беко.
Телефон звонит.
– Ох, Беко, Беко!
Она уже дошла до того, что с удовольствием убила бы этого оболтуса, этого нахала, этого дурака!
А Беко стоит в телефонной будке, обливаясь потом, и думает: «Пойду, попрошу Нателу, пусть сходит к Зине и скажет, что я ее люблю, больше ничего. Натела – хорошая, если она пойдет, все уладится». Беко больше ничего и не нужно, только бы Зина знала, что он ее любит. О большем он и мечтать не смеет. Впрочем, разве это не много? Какое счастье – представить себе ту минуту, когда Зина узнает о его любви. Удивится, наверно.
Пусть удивляется!
Беко опускает монету в щель автомата. Четырехзначный номер звучит для него, как имя женщины: З-и-н-а! Безграничное пространство заключено в этом имени, и покрыто это пространство нетронутым снегом. Он даже видит, как снег отдает голубизной, нет на нем ни единой черной точки. Стоять и смотреть на этот снег, большего он не требует. Любовь его никому не нужна, и в первую очередь ей, этой женщине… которая… которая… Беко проглотил слюну… которая рабыня! Это новость, раньше Беко никогда так не думал.
– Почему она рабыня?
Может, потому что покинута, но не подает виду, а весь город только об этом и говорит? Всему городу рта не заткнешь! Если б можно было, если б можно было заставить всех замолчать! Все говорят: чего она сидит? чего не уезжает отсюда? Они добьются, что она уедет в один прекрасный день. Нет, только бы не уехала, только бы…
– Слушаю! – говорит Зина. – Я вас слушаю!
Лили с Ираклием укрылись в тени бетонного волнореза. На берегу никого, очень жарко. Голова Ираклия лежит на коленях Лили.
– Допустим, у нас будет ребенок, – голос у Лили дрогнул, – я говорю – допустим.
– Ладно, допустим.
– Допустим, родился лилипут.
– Прекрасно, завернем его в афишу и отнесем в цирк.
– Вдвоем?
– Что вдвоем?
– Вдвоем отнесем?
– А что, может, и нас примут как родителей. Знаешь, как здорово в цирке. Во-первых, прохладно, во-вторых, паясничаешь, а за это деньги платят. Или отнесем его в «родник надежды», сядем у ворот…
– Вдвоем?
– Придет какой-нибудь добрый импотент или бесплодная дамочка, заберут нашего лилипутика, будут его кормить, одевать, иностранным языкам учить, на музыку водить, машину ему купят…
– А мы?
– У нас еще лилипут родится, четыре лилипута.
– Интересно, что сейчас делает мама?
– Неужели ты сегодня не звонила?
– Не смейся.
– Твоя мамочка сидит на коленях у твоего нового папочки и играет с ним в лото.
– А твоя мама что делает?
– Моя?
Ираклий вдруг вскочил и побежал к воде. Потом они, лежа на спине и раскинув руки, голова к голове, покачивались на воде.
– Интересная женщина Зина, верно? – сказала Лили.
– Что надо!
– Тебе она тоже нравится?
– Очень.
– Всем Зина нравится, потому что замужняя.
– Наверно…
– Весь город в нее влюблен. Даже Спиноза.
– Спиноза – сила!
…В летнем кинотеатре стояли такие же скамейки, как в парке: длинные, выкрашенные в зеленый цвет. В переднем ряду, возле Беко, сидел фотограф Амберки. Сидевшие сзади несколько раз крикнули Беко и Амберки, чтобы они убрали головы, но до начала кино было еще далеко, и кому они мешали – непонятно.
В этот вечер музыканты, разумеется, во главе с директором ресторана Духу, были приглашены к Нико. Дато исполнилось шесть лет, и Нико устраивал званый ужин. Беко еще не решил, идти ему или нет. Сердце тянуло, а ноги не несли.
В последнем ряду расположилась семья директора музыкального училища. Трех дочерей, готовых к вступительным экзаменам, родители усадили между собой.
Неожиданно появился инструктор отдела народного образования, тощий, длинный, как жердь, молодой человек. По залу пробежал гул:
– Лекция будет, лекция…
Кое-кто попытался смыться, но никого уже пс выпускали.
Перед началом сеанса в кинотеатре иногда проводились лекции.
Прибывших из Тбилиси лекторов всегда сопровождал вышеназванный молодой человек. Он представлял гостя публике, потом садился и терпеливо ждал конца лекции, чтобы угостить лектора ужином и проводить на ночлег. Сегодня ему повезло – можно будет явиться с гостем прямо к Нико. Лектор небось вообразит, что такой роскошный прием устроили в его честь!
Инструктор поднялся на помост перед экраном, достал из кармана темные очки, протер носовым платком стекла, снова сунул очки в карман, кашлянул и неожиданно тонким голосом объявил: такой-то товарищ, член такого-то общества, заслуженный лектор проведет беседу о состоянии современной физики.
Лектор выступал обстоятельно, хотя лицо его все время улыбалось. Послушать его – так самые сложные проблемы современной физики, над которыми ученые ломали головы, оказывались проще простого. Наверно оттого, что он старался говорить очень понятно и доходчиво. Закончив лекцию, он вытер лоб платком и спросил:
– Вопросы есть?
Инструктор поднялся со своего места и оглядел зал.
Публика колебалась: если задать вопрос, лектор подумает, что не вполне толково разъяснил положение современной физики, и, чего доброго, обидится.
Фотограф Амберки поднял руку:
– Можно мне?
– Давайте, давайте! – ободрил его лектор.
– Существует ли платоническая любовь? – спросил Амберки.
– Эго не относится к теме сегодняшней лекции, – поторопился вмешаться инструктор.
– Отчего же, я могу ответить, – сказал лектор, похлопывая себя по правому карману пиджака, видимо, в поисках папирос. Карман оказался пуст, и на лице лектора отразилось явное недоумение. Некоторое время он бессмысленно глядел в одну точку, потом щелкнул в воздухе пальцами, вспомнил, значит, где оставил папиросы, и опять заулыбался.
– Вопрос платонической любви – вопрос крайне серьезный, – начал он. – Вот вы, – лектор протянул руку в сторону Амберки.
Амберки улыбнулся, довольный обходительностью лектора.
– Так вот, уважаемый, позвольте спросить, есть ли у вас жена?
– А как же! – удивился Амберки. – Конечно, есть!
– В том-то все и дело…
– То есть в чем дело?!
– Садитесь, садитесь, я не хотел вас обидеть…
Лектор, по-видимому, забыл, что собирался сказать, помолчал и потом бодро продолжил:
– Многие не верят в платоническую любовь!
– Я верю! – крикнула с места старшая дочь директора музыкального училища и покраснела. «В институт не попала, а теперь и замуж не выйдет! Нам только платонической любви не хватает!» – подумал отец и, наклонясь к жене, прошептал:
– Что болтает твоя дочь?!
– Не бойся, – ответила жена, – платонической любви не существует, ты меня спроси!
А вообще-то родителям было приятно, что дочка вмешалась в спор. В конце концов не зря же она сдавала столько лет подряд в медицинский институт. Они и других дочерей подтолкнули: чего, мол, сидите, набрав в рот воды! Но те не двигались и не моргали, положив на колени выпачканные лиловыми чернилами и измученные переписыванием шпаргалок руки.
Страсти разгорелись не на шутку. Все забыли про лекцию о современной физике, про фильм, который должны были показать после лекции и не показывали. Судя по всему, и сам лектор был задет за живое вопросом фотографа. Только инструктор то и дело поглядывал на часы: «У Нико небось все готово. Плохо, что хачапури остынут, а так – спорьте, ради бога, мне не жалко!»
– Тс-с-с… – прошипел инструктор, поднявшись во весь рост.
– Потише, товарищи, – поддержал его лектор. – Если вы не успокоитесь, у нас ничего не получится.
Но больше всех кричал он сам, всем возражал без разбору, – за него или против выступали, – размахивал руками, то и дело отирал лоб и шею платком, в общем, боролся, потому что это уже была настоящая борьба, яростная, непримиримая, не на жизнь, а на смерть. Вошедший в экстаз лектор вдруг заметил Беко и крикнул ему:
– Подите сюда, молодой человек!
Беко замешкался, тогда лектор подскочил и вытащил Беко на сцену.
– Ваша фамилия, юноша?
– Сисордия, уважаемый.
– Вот ты и скажи нам, Сисордия, веришь ли ты в платоническую любовь?
Тут поднялся невообразимый гвалт, хохот, свист, потому что все знали историю Беко.
Беко вырвался из рук лектора и убежал…
8Зина присела к столику музыкантов:
– Ох, устала…
Она улыбнулась и поправила спадавшие на лоб волосы. Беко подал ей стакан:
– Выпейте, это боржоми.
– Спасибо, – она отпила, отставила стакан и поглядела на Беко.
– Спасибо, – повторила она.
Она не сводила с Беко глаз, словно пыталась вспомнить, откуда его знает.
Беко поднял голову, и некоторое время они смотрели друг на друга. Потом Зина обратилась к сыну:
– Датуна, тебе не пора спать?
– Нет, – ответил мальчик, он уперся ладошками в колени Беко и попросил: – Расскажи еще что-нибудь.
– Он к вам привязан, – сказала Зина, – весь вечер от вас не отходит.
– Хороший малый, – Беко погладил Датуну по волосам.
Зина смотрела теперь в сторону большого стола, рука ее лежала на скатерти, и указательный палец отстукивал нервную дробь. У нее была узкая худая кисть. Вздутые вены голубели сквозь кожу, на руке были три кольца – одно с бриллиантом, два попроще.
Против всяких ожиданий близость Зины не радовала Беко, а, напротив, злила, раздражала.
– Вам, наверно, скучно, – спросила Зина, не глядя.
– Мы работаем, – отрезал Беко, – нас позвали развлекать гостей, за это нам платят.
Зина взглянула на Беко: его тон смутил ее.
– Извините, – проговорила она тихо. И почему-то представила себе того скрипача с карманами, набитыми яблоками, мерзнувшего у могилы тети Ито.
Глаза у Зины были бесцветные. Возможно, от усталости. В уголках рта залегли глубокие морщины, придававшие ее длинному худому лицу унылое выражение.
– Как вас зовут? – спросила она.
Беко почувствовал, как внутри у него что-то оборвалось, оставив вместо себя сосущую пустоту. Такое с ним случалось только в лифте, который был смонтирован в новом санатории. «Притворяется», – подумал Беко и только собрался ответить, как она снова отвернулась, словно позабыв, о чем спрашивала.
– А вас, вас как зовут? – у Беко срывался голос.
– Что вы сказали?
– Как вас зовут, я спрашиваю! – он почти кричал.
– Зина, – улыбнулась она.
– А меня – Беко.
– Знаю.
«Зачем же тогда спрашивать? Из вежливости? Большое спасибо! Мне ваша вежливость не нужна и ваше милосердие тоже. Оставьте их для себя. С меня хватит! Благодарю, благодарю, что заговорили со мной, спросили, как меня зовут. Знали, а все равно спросили. Это уж чересчур. Это царская милость. Спасибо, что сели к нашему столику, спасибо, что руку положили на нашу скатерть, руку в бриллиантах, похожую на расфуфыренную старуху. Уберите, никому она не нужна, ваша рука…»
Беко, конечно, знал, что люди часто ошибаются, невольно причиняют боль, ненамеренно, без всякого злого умысла, поэтому мы, поскольку живем рядом, закрываем на это глаза и терпим друг друга.
«Допустим, я не закрою глаза, – думал он, – допустим, не хочу закрывать глаза, что тогда?»
Гнев душил его, он дотянулся до пачки сигарет, достал одну сигарету и заметил, закуривая, как дрожит у него рука. Никотин одурманил его и немного успокоил.
– Да, меня зовут Беко, – повторил он.
Зина перевела удивленный взгляд с него на свою руку, лежащую на столе, словно только сейчас ее заметила, словно забыла о ней, как о вещи, ей не принадлежащей. Она убрала руку и что-то хотела сказать. Губы ее задрожали, и Беко увидел, как она покраснела. Потом она улыбнулась, эта улыбка взбесила его: так улыбаются взрослые в ответ на детские шалости.
– Дорогая Зина! – закричал в это время тамада. – Ваше здоровье!
Зина встала:
– Не стоило беспокоиться, – она подозвала Датуну. – Иди, деточка! – поставила его рядом и обхватила рукой за плечи.
Это был самый сложный тост. Не один тамада свернул на этом деле шею, не раз плачущая Зина выбегала из комнаты, оставляя огорошенного тамаду в глубоком недоумении.
– Музыка, туш! – распорядился Беко.
– Тсс! – зацыкали гости.
Зина стояла и улыбалась. Она знала, как трудно в этом доме поднять тост за ее здоровье, но всем придется потерпеть минут пятнадцать, и ей в первую очередь.
Тамада говорил громко и быстро. Все как будто понятно, но если вдуматься – сущая бессмыслица. Он ловко обошел имя Теймураза. Возможно, и упомянул о нем, но так, что никто не понял. Закончив речь, он приник к огромному рогу, а музыканты грянули туш. Гости окружили Зину:
– Будьте здоровы! Здоровье замечательного педагога! Живите на радость нашим детишкам…
Зина улыбалась:
– Спасибо, спасибо…
Потом тамада велел музыкантам замолчать и затянул «Мравалжамиер», гости поддержали.
К Зине подошел свекор:
– Будь здорова, доченька, – он поцеловал ее в лоб.
Он осушил рог до дна и, опрокинув, постучал ободком по ногтю:
– Пусть у тебя столько же врагов останется!
– Откуда у меня враги? – улыбнулась Зина.
– Не пора ли ребенку спать? – осведомился Нико.
– Конечно, конечно, – заторопилась Зина, обрадовавшись поводу покинуть гостей.
– Не хочу, не буду спать, – Дато вцепился Зине в подол.
– Ступай, родной, спать, – Нико похлопал его по щеке, – ты же совсем большой, тебе шесть лет исполнилось.
– Если большой, почему я должен идти спать? – Дато поднял глаза на деда. – Вы же не спите?
– Копия дедушки! – умилялись гости.
Зина, наконец, увела Датуну.
– Пусть еще немного побудет, – сдался было Нико, но поспешно добавил: – Нет, ступай, ступай!
И тогда разгорелось настоящее веселье.
Духу поставил на голову бутылку и пошел танцевать. Другие тотчас присоединились к нему, с грохотом отодвигая стулья. Со стола упал и разбился стакан, задребезжала посуда, загудела и заходила ходуном вся комната.
Лектор, упившийся, как деревенский родственник на городской свадьбе, не отставал от Беко:
– Куда ты от меня убежал, Ромео!
– Беко! – ему показалось, что кто-то грохнул бутылкой об стену. Он обернулся в ту сторону, откуда раздался женский голос. Но какая-то пелена застилала взор, и он ничего не увидел. Некоторое время Беко сидел, уставясь в одну точку.
– Беко! – Беко встал. Зина была рядом, а ему казалось, что голос ее доносится издалека.
– Дато никак не заснет, зовет вас к себе.
Она, видимо, пудрилась в спешке и получилось не очень аккуратно. Беко отвел глаза.
– Дальше? – спросил Дато, когда Беко присел возле его кровати.
– Что дальше?
Мальчик обеими руками сжал руку Беко. У того екнуло сердце.
– Хватит, Датуна, спи, – сказала Зина, которая стояла в дверном проеме, скрестив на груди руки.
«Сюда не смотрит, – подумал Беко, – значит, я все-таки для нее что-то значу!»
«Сказать или нет, чтобы не смел больше звонить? – думала Зина. – Нет, нет, лучше делать вид, что никаких звонков не было. Молокосос, лоботряс, наглец…»
– Ну так вот, в один прекрасный день прибудут пришельцы из космоса и заберут с собой Спинозу.
– Не вбивайте ребенку в голову чушь, – вмешалась Зина, – он может поверить в это.
– Все так говорят, – насупился Дато, – потому что это правда.
– Вы знаете Спинозу? – спросил Беко. – Он сам в это верит.
– Я вам запрещаю, – повысила голос Зина, хотела добавить: запрещаю со мной разговаривать, но вовремя сдержалась и сказала негромко: – Не надо, пожалуйста, потом он бредит этими историями.
Беко понял, почему она на него кричала: она-то хорошо знала, кто ей звонит!
Беко остановился на лестнице. От выпитого вина голова казалась пустой и легкой, но пьяным он не был. Так сам и думал: я не пьян. Только задыхался и жадно хватал ртом воздух. Сбежал по лестнице и стал кататься по траве. Некоторое время лежал на спине, положив руки под голову, смотрел в небо, потом встал и пошел к воротам.
– Беко, – позвал кто-то из темноты. – Иди, иди сюда! – у забора стоял Духу. Он застегнул пуговицы и обнял Беко за плечи. Заикаясь от избытка чувств, воскликнул:
– Какая ночь, а?!
Беко попытался высвободиться, но Духу держал его крепко.
– Постой, – хихикнул Духу, – постой! Ты в самом деле сказал, что нету платонической любви?!
Беко ничего другого не оставалось, и он укусил Духу в плечо. Духу завопил от боли и неожиданности, а Беко выскользнул – однако у Духу оказалась быстрая, как жало змеи, рука:
– Ах ты, сукин сын!
Беко закрыл лицо руками, сквозь пальцы просачивалась кровь.
– Что ты наделал! – Духу потирал укушенное плечо. – А ну, покажи, – он с трудом отвел руки Беко от разбитого лица: – Губа, понимаешь, рассечена, – расстроился он, – на что это похоже! – Достал из кармана платок: – На, приложи, я ведь тебя, как родного сына люблю, а ты, бесстыдник! А если бы я тебя убил, и меня бы посадили на двадцать лет? Тебе бы не жалко было? Что я тебе такого сказал? Чего это вы, молодые, как слепни, кусаетесь, осатанели совсем!
Он отобрал у Беко платок, намочил его под краном, выжал и снова протянул Беко:
– Прикладывай, и все пройдет, завтра и не вспомнишь обо мне.
У Беко рот был полон крови. Он сплюнул.
– Вот так, – сказал Духу. – Ладно, Бекуна, прости меня. Я от боли рассудок потерял, – он был искренне опечален, – рука у меня тяжелая и мне не подчиняется, иначе я бы тебя в жизни не ударил!
Беко пошел к воротам, прижимая к губам платок. Духу продолжал говорить, но он его не слышал. В ушах стоял звон. Как слепой, Беко выбрался на улицу и тотчас столкнулся с Ираклием и Ладо.
– Можешь не рассказывать, – предупредил Ираклий. – Мы своими глазами видели, как Духу тебе врезал. Но вмешиваться не имело смысла!
У Беко от боли выступили на глазах слезы.
– «Поскольку плачешь, значит – человек!» – продекламировал Ираклий. – Человек родился! – завопил он. – Человек! При свете звездной коптилки, в абстрактных яслях природы, беспечный и вольный, как жеребенок! Но массивный, словно рояль, его мозг уже звучит и играет, слышите?
– Завелся, болтун, – огрызнулся Ладо, – не видишь, он весь в крови!
Несмотря на боль, Беко был в прекрасном настроении. Мучительный нарыв в его душе наконец лопнул, и он испытывал невероятное облегчение. И слезы помогли, потому что была не горечь и обида, а глупость, превратившаяся в соленую воду (он так именно и подумал).
– От… куда… вы… здесь… по… явились? – с трудом выговорил он.
– Мы от Лили идем, – сказал Ладо.
– Беко, тебя надо немедленно окунуть в воду и обмыть, – объявил Ираклий, – такое правило. Затем младенца, подкидыша, обернутого тонкой пеленой слез, отнесем к порогу «Родника надежды».
Они бежали к морю.
– Обмоем, окунем! – кричал Ладо.
Когда они поравнялись с дачей известного писателя, Ираклий остановил друзей:
– Лучше здесь, в бассейне!
Ладо стукнул себя кулаком в грудь:
– Умру, если не искупаюсь в этом бассейне!
Калитка была заперта. Ладо с Ираклием перелезли через забор и впустили Беко:
– Гряди, чадо!
Едва Беко ступил во двор, как они водрузили его на «золотой трон» и потащили к бассейну.
– Бассейн, бассейн, старый бездельник, – возгласил Ираклий, – прими новорожденного Бекину Сисордия, омой его своими прохладными водами, пощекочи его розовые пяточки своими водорослями, развесели и верни его нам смеющимся! Раз-два и-и… три!
Беко, одетый, плюхнулся в воду, Ладо и Ираклий прыгнули следом. Они возились, ворочались в бассейне, как дельфины, поднимали тучи брызг, шлепали по воде руками, кричали дикими голосами. Они вскакивали друг другу на плечи, хватали за ноги, ныряли, ходили колесом.
Вода кипела и выплескивалась из бассейна, словно хотела убежать, но ребята держали ее за подол и не отпускали, они кусали ее, проскальзывали меж ее ног, хлопали ее по животу, и им казалось, что они с кем-то играют, или борются с кем-то, кто тоже, вместе с ними, находится в бассейне, обезумевший от страха, ослепшим зверем бросающийся на бетонные стены.
Беко больше, не чувствовал боли. Он вообще ничего не чувствовал, кроме восторга, который сочился из всех пор его существа и растворялся в воде. Уже не было границы между ним и водой, между ним и товарищами. Все они: Беко, Ираклий, Ладо и вода составляли одно восторженное целое, массу, которая кипела без огня в каменном котле, и в одно прекрасное мгновенье могла перемахнуть через четырехугольный борт бассейна и с бесконечностью, рожденной собственными недрами, разлиться, распространиться по двору, по улице, по всему городу, по полям, лесам, она могла ворваться на вокзал, наполнить целый состав, и вагоны, начиненные радостью, понесутся за другими вагонами, и по дороге во все затемненные окна будут врываться синие факелы счастья, и тогда вся земля покроется маленькими островками, пылающими огнем восторга.
Весь мир спит. Глубоким спокойным сном, разметавшись на подушках и приоткрыв рот, словно ему высыпают на язык порошок. А трое детей купаются в бассейне.
Бассейн клокочет. Застоявшаяся старая вода бьется о стены. Дети отфыркиваются, истошно вопят. Рвущиеся из бассейна их бодрые голоса, как птенцы большой и сильной птицы, устремляются к небу, но постепенно блекнут, редеют, как лоскуты, привязанные бесплодной женщиной к ветке культового дерева.
Это та самая пора, когда все и вся предается сну. Спят все деревья, все камни, все воды, кроме той малюсенькой капли, которую сейчас терзают мальчишки, как пойманную в школьном дворе ябеду-одноклассницу. Спят Александр и Нуца, спят гости доктора Нико, спит Зина, а уж о Датуне и говорить нечего. Спят дочери директора музыкального училища, вечные абитуриентки, спят усталые рабочие рыбозавода, спит Натела Тордуа на широкой кровати рядом со своими четырьмя приемышами. Спит Лили, спрятав под подушку пинетки для младенца, это ее тайна, и она никому ее не доверяет. Спит сторож у магазина, спит за ширмой дежурный врач, спит шофер «Скорой помощи», спит дозорный пожарной охраны, спят золотоволосые девушки с телефонной станции, спит Бондо Лежава, повязав голову пестрым платком. Спит известный писатель…
Мириады цикад скоблят невидимую стеклянную стену, за которой вповалку лежат сраженные сном люди… Издали доносится крик паровоза. Значит, кто-то бодрствует! Вагоны, набитые детским восторгом, фосфоресцируют в темноте. Все окна придорожных домов отражают сияние счастья.
Над бассейном зажглась яркая лампочка.
– Кто там! – на балконе стоял Спиноза с двустволкой. – Кто там, я спрашиваю?!
