Текст книги "Дворец Посейдона"

Автор книги: Тамаз Чиладзе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 41 страниц)

Ребята насторожились.

– Это мы, – отозвался Ираклий.

– Кто мы? Что вы там делаете?

– Проверяем закон Архимеда, – фыркнул Ладо.

– Что такое? В чем дело? – вышел на балкон известный писатель. – Почему ты кричишь, Бондо?

– В бассейне хулиганы купаются!

– Купаются?!

– Да-а-а! – ответил Спиноза и крикнул ребятам: – Не двигайтесь, стрелять буду!

– А что же еще делать в бассейне, как не купаться? – спросил писатель, опираясь обеими руками на перила и выглядывая во двор. – Какая прекрасная ночь!

– Вы идите, отдыхайте, – сказал Спиноза, – я сам с ними справлюсь.

– Мы пришли с вами поговорить, метр! – крикнул Ираклий.

– Молчать! – Спиноза прицелился.

– Отнеси ружье в дом, – спокойно попросил писатель.

– Выходите из бассейна! – Спиноза словно не слышал писателя.

– Боимся, – отозвался Ираклий, – еще перебьют поклонников вашего таланта.

– Ну и сидите там, – засмеялся писатель.

– Сохраните нам жизнь! – взмолился Ладо.

Писатель опять засмеялся.

– Вот о чем мы хотели спросить, – начал Ираклий, ухватившись руками за бортик бассейна, – допустим, вы владеете всем, что создало человечество…

– Например, чем? – спросил писатель.

– Например, скрипкой Страдивари…

– Увы, ее у меня нет.

– …Мыслями Канта и Спинозы, рогом дьявола…

– Я же говорил, что это хулиганы!

– Погоди, Бондо! Продолжайте, – обратился он к Ираклию, подумав: «Впредь буду спать на балконе».

– …Подзорной трубой Наполеона, ядом Медичи, глазом Нельсона, копытом Кентавра, весами Фемиды, голосом Карузо, делом Дрейфуса, азбукой Морзе, бертолетовой солью, платком Дездемоны, печенью Прометея, арией Кавародосси, династией Сассанидов, лампой Аладдина, сиамскими близнецами, палочкой Коха, бикфордовым шнуром…

– Хватит, – шепнул Ладо.

– Партией Алехина, петлей Иуды, нитью Ариадны, Эйфелевой башней, лампочкой Эдисона, биномом Ньютона, Нобелевской премией…

– Этого у меня тоже нет, – улыбнулся писатель.

– Простите… Ахиллесовой пятой, Вавилонской башней, хижиной дяди Тома, золотым ослом, яйцом страуса…

– Как вас зовут, молодой человек? – спросил писатель.

Ираклий продолжал:

– …Камнем Сизифа, троянским конем, термометром Цельсия, бочкой Диогена, брюками Галифе, линией Мажино, ванной Марата, ключиком Буратино, крыльями Икара, вальсом Штрауса, Варфоломеевской ночью, крокодиловыми слезами, таблицей Менделеева, Валаамовой ослицей, письмом Татьяны, завещанием Автандила, мечом Спартака, фонарем Диогена…

– Вы правы, – прервал его писатель, – все это у меня есть. – Выходите, поговорим.

– Нет, ответьте сначала, зачем вам это богатство?

– Это богатство, которым может владеть каждый, конечно, если пожелает.

– Лично я выбрал бы только три: нить Ариадны, крокодиловы слезы и лампу Аладдина.

– Почему именно эти три?

– Разве не все поступают так?

– Это проще всего.

– А что же трудно?

– Меч Спартака, крылья Икара, фонарь Диогена.

Писатель стоял у бассейна и глядел на ребят: «Они как ангелы Рафаэля…»

– Так что дальше? – спросил Ираклий.

– Вылезайте, простудитесь, – сказал писатель.

– Не простудятся, они одеты, – пробурчал Спиноза.

– Как? Купаются в одежде? – удивился писатель.

– Я же говорю – хулиганы!

– Отвечайте же, маэстро! – не отступал Ираклий.

– Что дальше? – писатель развел руками. – Что я могу ответить?

Когда писатель остался со Спинозой наедине, он сказал:

– Как выросли дети!

– Надо было милицию вызвать, – Спиноза разрядил ружье.

– Эх, Бондо, – вздохнул писатель и, помолчав, спросил: – Водки у нас не найдется?

– Водки? – опешил Спиноза. – Нет. Да, но зачем вам водка?

– Ладно, ладно…

Писатель долго сидел на веранде и смотрел на море, скрытое мглой. Что-то тревожило его, что-то незнакомое и непривычное царапиной прошлось по сердцу. Это была скорее печаль, чем горечь, которая, словно дым, просачивалась сквозь царапину и наполняла сердце. Нет, разговор с ребятами его не огорчил, напротив, развлек. Он даже был доволен собой, что не погнал их со двора, как сварливый сторож. Правда, они напомнили ему о собственном одиночестве, которое он уже много лет скрывал от самого себя. «Сижу здесь, как филин в дупле…» Эта мысль встревожила его. «И… ничего не вижу…»

Как же не видит! Возбужденный постоянной деятельностью мозг заполнял листы бумаги бесчисленными людьми. Как куклы на полках, в его романах стояли рядом цари, придворные, слуги, воины, стражники, гадалки, клоуны, чревовещатели, монашки, монахи, священники, епископы… В его книгах, словно море после геологических катаклизмов, меняли свои границы и сталкивались друг с другом государства. В мрачных коридорах дворца сверкали отравленные клинки и склянки с ядом. Раздавался предсмертный хрип умирающего короля, конское ржание, брань конюхов и глухие стоны охваченных страстью царевен.

Нет, он видел все, видел так зорко, что уже не знал, куда прятать письма благодарных читателей. Только вот себя он не сумел разглядеть, забыл себя, затерялся среди пращей и бомбард, сундуков с сокровищами, конских яслей, полных ячменя, исчез в пыли, поднимаемой копытами закованных в броню лошадей, в шелесте знамен, в трюмах кораблей, везущих рабов, в дыму сторожевых башен, в дремучей бороде привязанного к столбу еретика.

И вдруг ему привиделось нечто удивительное:

По мозаичному полу тронного зала прошмыгнул, как мышонок, маленький, голенький мальчик. Он обшарил все утлы и присел у подножия трона, откуда-то выудил пыльную заросшую паутиной бутылку с ядом, которая так же была необходима царю, как желудочному больному – минеральная вода. Мальчику хотелось пить, и он вытащил из бутылки пробку.

– Нет! – крикнул писатель. – Нет!

Бутылка выпала из рук ребенка, ударилась об пол и раскололась. Алая, густая, как кровь, жидкость, шипя, вылилась на пол. Мальчик испугался, он думал, что в бутылке молоко. Каждое утро молочник ставил у порога бутылку с молоком. Мама в длинной ночной рубашке, босиком, подходила к дверям, брала бутылку, выливала молоко в кастрюлю, а пустую бутылку выставляла за дверь. В окно заглядывал серый рассвет. Мальчик слышал голос отца. Отец брился, глядя в зеркальце, висящее на стене. Лицо его мальчик забыл, но пение его осталось в ушах навсегда.

Тронный зал внезапно осветился, вошли царь с царицей, шурша алыми шлейфами, в сопровождении свиты. Заиграли трубы, загремели барабаны, с хоров грянули гимны, и мальчик, сметенный чьим-то плащом, затерялся в этой суете.

Потом с прохудившегося неба пролился розовый свет и наполнил собой мир, как стеклянный сосуд. Все лишено было твердости и определенности. Извивались деревья мягко, как водоросли. Опустилась странная тишина, тяжелая, непроницаемая, и неожиданно в этой тишине кто-то заговорил. Сначала голос доносился глухо, издалека, затем в нем зазвучали металлические ноты, он ножом проник в грудь и громом загрохотал в сердце: «Встань и иди!» Он встал и пошел. Он ничего не видел, потому что вокруг не было ничего, только туман, и в этом тумане он должен был брести бесконечно: кто-то, не видимый в тумане, пятясь назад, звал его за собой, приказывал – иди сюда! Он долго следовал за этим голосом, пока, наконец, усталый, но счастливый, не прилег в тростнике. Это был его угол, где он мог передохнуть, наглотаться воздуха – как амфибия, чтобы завтра не задохнуться от пыли и холода. Здесь ему никто не помешает, и он может вытянуть свое усталое тело.

Но не тут-то было! Тростник, обступавший его, с шорохом раздвинулся, и на прогалину, где он лежал, вышли босые, бритоголовые ангелы в белых балахонах. Они походили на детей-рахитиков военной поры, и уши у них просвечивали, как стрекозиные крылья. Они окружили писателя и молча уставились на него.

– Вы откуда взялись? – спросил писатель садясь.

Дети молчали.

– Какие вы маленькие, – ощутил, как в горле перекатывается слезный ком: жалко было детей.

«Неужели они не понимают моих слов?»

У писателя пересохло во рту, и он замолчал. Дети так же молча смотрели на него. Вдруг он понял, что сам себе противен. С ним уже было такое, когда он приехал на фронт с бригадой артистов и прочел перед батальоном отрывок из своего романа. Батальон этот вскоре погиб. Целиком.

Он ненавидел этих неподвижных, как памятники, детей.

«Неужели они не понимают, что я рассказываю им о себе», – рассердился он. Потом он растрогался и едва не прослезился, представив себя, такого одинокого: дети постоят и уйдут, а он…

«Старею», – подумал он.

Наступила тишина.

Потом один из ангелов вытянул руку, словно показывая, что написано у него на ладони, и сказал;

– Слеза Диогена!

– Нет, – поправил писатель, – крокодилова слеза.

– Слеза Диогена! – повторил мальчик, повернулся и пошел. Остальные последовали за ним.

Еще долго было слышно, как шелестел тростник.

Рассвело. Сумрак над морем поредел, подул ветерок – словно море, долго не решавшееся вздохнуть, наконец перевело дух. Писатель сидел на веранде и думал. Ему стало холодно, он хотел пойти взять плед, но поленился.

Беко тоже было холодно. Он сидел на камне у самою моря. В рассветной дымке сначала проступил туман, висевший над морем, потом туман стал оседать рваными клочьями. Беко еще не переварил чувства восторга и радости. Он избавился от чего-то, освободился и теперь любил всех и в первую очередь – маленького Дато, которого покинул несколько часов назад и который проводил его таким печальным взглядом, словно просил взять с собой. Это была любовь к младшему брату, смешанная с жалостью и состраданием. Раньше он не знал этого чувства. Он сознательно обманывал ребенка, приближал его к себе, потому что от него исходил запах матери. До сих пор между ними стояла Зина. Когда он прикасался к мальчику, ему казалось, что он прикасается к ней, легко, незаметно, кончиками пальцев, украдкой, воровски. Дато был частью того мира, который был скрыт от его глаз волшебной завесой. Он был ключом от двери в этот мир, или соломинкой, за которую Беко цеплялся, захлебываясь в водовороте. Сегодня волшебная завеса упала, все приняло свой реальный облик, и Беко ясно увидел мальчика, глядящего на него печально и просительно.

Вместе с радостью возникло чувство долга: с этой минуты он будет заботиться о ребенке! Прежде всего, он не должен отсюда уезжать, не должен примыкать к рядам вечных абитуриентов, возглавляемых знаменосцами – дочерьми директора музучилища.

Он даже поморщился, такой неприятной показалась ему дорога, которая тянулась отсюда к институту. Если бы ему пришлось побираться по дворам со своей трубой, и то бы он не ступил вновь на эту дорогу, чтобы не видеть мамаш, потерявших всякую надежду, изнуренных зноем и многочасовым ожиданием, которые слушают сообщения институтского радиоузла, как во время войны слушали сводки Информбюро. Чтобы не видеть обморочных девиц, которых подруги выводят на лестницу. Приемные экзамены почему-то напоминали ему тот спектакль, на который не допускают детей, гонят их в шею…

Он подумал о матери, и на сердце у него потеплело.

– Прости меня, – прошептал он, улыбаясь, – Прости…

Мать не знала, что сегодня Беко мог быть уже студентом второго курса, если бы в прошлом году, на последнем экзамене, не «совершил поступка, недостойного абитуриента». Именно так объявили по радио: «Бенину Сисордия удалить с экзамена за недостойное абитуриента поведение».

Во время письменной работы Беко обратил внимание на одного из экзаменаторов, который на цыпочках, крадучись, ходил между столами. Иногда он, приподняв одну ногу, останавливался, соединял указательный палец с большим так, словно собирался опустить двухкопеечную монету в щель автомата, потом внезапно срывался с места, кидался на какого-нибудь абитуриента и вырывал из руки сложенную крошечной гармошкой шпаргалку. Добычу он вручал председателю комиссии, пожилому человеку, который смущенно, не поднимая головы, предлагал провинившемуся покинуть аудиторию.

Беко сжал руку в кулак, делая вид, что прячет шпаргалку, и спиной почувствовал, как в него вонзился ликующий взор бдительного экзаменатора. Очень скоро ощутил и цепкую руку:

– Попался!

Беко еще крепче сжал кулак.

– Раскрой сейчас же!

– Почему? – наивно спросил Беко.

– Раскрой, тебе говорят!

Все стали на них оборачиваться.

– Покажи, что у тебя там?

– Ничего.

– Как это ничего! Покажи сейчас же!

Все члены комиссии поспешили к ним, абитуриенты завертели головами, некоторые повскакали с мест, стараясь разглядеть, что происходит.

– Садитесь, садитесь, товарищи, – успокаивал председатель.

Беко раскрыл кулак.

– Где шпаргалка? – заорал экзаменатор.

– Какая? – притворился удивленным Беко.

– С которой ты списывал. Где она? – Экзаменатор нагнулся, пошарил в ящике, поискал на полу: – Проглотил, значит?

– Нет, уважаемый, – ответил Беко, – никакой у меня шпаргалки не было, и ничего я не глотал.

Экзаменатор разнервничался до слез, подбородок у него так и запрыгал:

– Хулиган!

Кажется, больше всего его расстроило то, что Беко не глотал шпаргалки.

Нет, Беко останется здесь. Пойдет в рыбацкую артель. Если с сетью не справится, на сейнере найдет работу, на трубе будет играть, развлекать товарищей. Если молоток, пила, сеть – рабочий инструмент, чем хуже труба? Ну и что же, что я другим инструментом пользоваться не умею, я ведь тоже хочу работать! Если вам труба не нравится так же, как моей маме, дайте мне любое другое дело, сторожем поставьте, на мачту посадите, чтобы я по утрам кукарекал, как петух, всех будил. Не понимаю, чем плоха труба? Не хотите, ладно, буду картошку чистить, помои выносить, все что угодно делать! Я тоже хочу работать, потому что у меня есть младший брат, – так скажет Беко членам бригады.

Потом, когда Дато подрастет, он возьмет и его на сейнер. Но Дато, кажется, увозят в Боржоми? Ничего страшного, Беко тоже поедет, там есть леса, он наймется лесником, будет за древесными вредителями охотиться, как дятел. Неужели он с обязанностями дятла не справится?! Он и сам похож на дятла со своим длинным носом. Полезет на сосну и «как-кук, как-кук», весь день при деле.

Нет, только картошку чистить и дятлом быть не годится, надо еще чем-нибудь заняться. Правда, он на трубе играет, но кому нужная твоя труба, дурак! Дато нужна, Дато любит, когда он играет на трубе. Дети любят звук трубы. Встанет Беко во главе отряда и поведет ребятишек в лес бороться с вредителями. У детей руки ловкие, быстрые, не хуже, чем клюв у дятла, пролезут в дупло и вытянут оттуда жучка-короеда. И вот лес вздыхает облегченно, как человек, у которого из глотки достали рыбью кость. С ними пойдет и Зина, ведь она учительница…

Беко улыбнулся.

Зина выходит на балкон и зовет:

– Дети, идите пить молоко!

Беко вместе со всеми держит обеими руками большую кружку и пьет молоко. Оно проливается ему на грудь, все смеются, и Зина смеется.

Потом пойдет Беко и затрубит в трубу возле «Родника надежды». Оттуда выбежит множество детей, море детей. Как говорит Ираклий: детей много, а родителей мало, поэтому не у всех детей есть родители. И вот это море разольется по лесу, а Беко будет стоять и играть на трубе…

Такими мыслями был увлечен Беко, когда мимо него прошла группа лилипутов. Лилипуты направились к лодке, увязшей в песке. Засучив брюки, они дружно взялись за лодку, и Беко услышал, как заскрипел под днищем песок. Наверно, лилипуты собрались на рыбалку. Один из них несколько раз взглянул на Беко, потом оставил лодку и подошел к нему. Положил руку ему на плечо и участливо спросил: «Тебе ничего не надо, мальчик?»

Беко очень обрадовался, что с ним заговорили, вскочил на ноги, но снова сел, так как казался чрезвычайно высоким рядом с лилипутом.

– Нет, ничего, – ответил он и поторопился добавить: – Хотите, я помогу вам спустить лодку. – Он даже подался вперед, выражая полную готовность.

– Сиди, – лилипут ласково потрепал его по щеке, – сами справимся.

Беко встал и крикнул лилипуту, стоявшему уже по пояс в воде:

– Люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо!

Эти слова из «Путешествия Гулливера» часто повторял Дато.

«Вовремя я их вспомнил», – подумал счастливый Беко.

Лилипут замахал рукой: не понимаю!

– Люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо! – повторил Беко.

Мать ждала его, сидя на крыльце.

– Где ты пропадал?

Беко, не отвечая, подошел к колодцу, достал бадью и приник к воде.

– Ив кого только ты таким лентяем уродился, – заладила Нуца, – кто меня проклял! Как ты смел к Нико явиться, бесстыжий, как ты в глаза ему глядел?

«Люмоз кельмин», – про себя ответил Беко.

– Хочешь нас перед людьми опозорить? Как бродячий музыкант, по дворам побираешься!

«Кельмин пессо…»

– Всю жизнь надрывались мы с отцом! Это он во всем виноват, распустил, избаловал сыночка…

«Деемарлон эмпозо»…

– Измолотил тебя Духу – и молодец! Приходил извиняться, а я чуть руки ему целовать не кинулась. Когда только ты ума наберешься? Волосы отрастил, как девчонка! Был бы девкой, я бы хоть за волосы оттаскала, что мне с тобой делать, скажи сам…

«Эмпозо деемарлон»…

Беко сел на колодезный сруб и зевнул.

– Экзамены на носу, а он болтается, опять хочешь провалиться, бездельник! Или у тебя дядья в Тбилиси, как у некоторых, и они тебя в институт устроят?! На кого надеешься? Что прицепился к этой женщине? Нашел ровню! Что тебе от нее надо? И как она не погнала тебя, когда ты со своей дудкой заявился! Как тебе еще десятку ко лбу не приклеила, несчастный! Доберусь я до этой барыни, нарядится – и приветом не удостоит, гордячка! Сама – нахлебница, в руки Нико смотрит, а перед нами нос задирает! Тьфу на такую женщину! Я бы в казармах полы мыла, а тут бы не оставалась. Муж меня бросил, а я у свекра буду как сыр в масле кататься? Нет уж, извините, не нужен мне ее привет, я с ней в автобусе рядом не сяду! Приложи хоть мокрую тряпку к губам, урод! Ту женщину, которая на тебя взглянет, надо сжечь… Говорят, что муж ее бросил потому, что ничего в ней женского нету.

Беко спрыгнул с колодезного сруба, взбежал по лестнице и на балконе второго этажа опустился на пол. Вытянул ноги и тотчас заснул или впал в забытье.

Он чувствовал, как вокруг него толпились, голосили, бранились какие-то люди, как на стадионе после футбольного матча, и он кружился, мелькал, плавал, летал в этом водовороте, в состоянии невесомости. Пытался за что-то схватиться, уцепиться за чьи-то плечи, руки, ноги, волосы, но все выскальзывало из рук. Он открыл глаза и увидел, что лежит на самом солнцепеке, весь в поту.

Снова спустился во двор и опрокинул на голову ведро колодезной воды. Прислушался, как мать собирает цыплят: цып-цып, цып! Потом увидел отца. Александр сидел под яблоней и склеивал кувшин. Беко вышел на улицу и направился к Зининому дому. У ворот увидел Дато, тот протягивал ему трубу.

– Я знал, что ты придешь, – сказал Дато, – ты свою трубу забыл.

– Вот за ней и пришел.

– Куда идешь? – спросил мальчик.

– Никуда, – Беко продул мундштук.

– Поиграй.

– Нет.

– Тогда возьми меня с собой.

– Куда?

– Давай пойдем к морю.

– Нет, – сказал Беко, – у меня дело.

– И я с тобой, меня мама отпустила на час.

– Ладно, пошли, – он взял Дато за руку.

– Отпусти, – попросил Дато.

– Ты еще маленький, – улыбнулся Беко.

– Ничего подобного, – Дато засунул руки в карманы.

– Я тоже маленький, – уступил Беко.

Дато обиженно промолчал.

До писательской дачи они шли молча. У ворот Беко сказал:

– Подожди меня здесь, я сейчас вернусь.

– Нет, – замотал головой Дато, – Я с тобой. Здесь писатель живет, сказки сочиняет.

– Сказки?

– Мне мама сказала.

Они поднялись по лестнице и постучали. Дверь открыл Спиноза:

– Чего надо?

– Нам нужно видеть хозяина.

– Зачем?

– Это мы ему скажем.

– Ты тоже книгу хочешь?

– Он дома?

– Подожди здесь! – он захлопнул дверь у них перед носом.

– Это и есть Спиноза? – Дато потянул дверь за ручку.

– Да.

Спиноза скоро вернулся и открыл дверь:

– Входите!

Они очутились в большой светлой комнате, три высоких окна смотрели на море. Одну стену до самого потолка закрывали книги. На длинном массивном столе были разложены сабли, ружья, щиты, кольчуги, мечи и кинжалы. В глубокой нише стоял громадный серебряный канделябр. Там же на стене висела конская сбруя: серебряные стремена, уздечки, шпоры, плети. Внизу, вдоль всей стены расположилась старинная медная посуда.

В комнату вошел писатель с книгой и ручкой наготове.

– Нового у меня ничего нет…

– Я пришел, чтобы… – начал Беко, но хозяин не дал ему закончить.

– Хотя какое это имеет значение, я поставлю автограф на этой книге.

Тут он заметил Дато:

– Чей это лилипут?

– Сын учительницы Зины.

– В самом деле? – оживился Спиноза и, присев на корточки, засюсюкал: – Как тебя зовут, малыш?

– Дато.

Спиноза поднял на Беко глаза и жалобно спросил:

– Это правда ее сын?

– Да.

– Не знал, что у нее такой взрослый сын, – заметил писатель, глядя в раскрытую книгу и, как видно, раздумывая, что написать.

Потом он отложил книгу и подошел к Дато, который рассматривал оружие, разложенное на столе.

– Нравится? – спросил он.

– Нравится, – ответил Дато, безуспешно пытаясь сдвинуть с места саблю.

– Значит, ты внук Нико?

– Да.

– Вспомнил, вспомнил, – он повернулся к Спинозе. – Чем мы можем угостить мальчика?

Спиноза пожал плечами.

– У нас есть молоко! – лицо писателя просияло, и он обратился к Дато – Ты ведь любишь молоко?

– Нет, – решительно сказал Дато.

– Вот и прекрасно, сейчас мы тебя напоим. Бондо, дорогой, принеси молока.

Спиноза взглянул на Беко.

– Не нужно молока, – сказал Беко, – не беспокойтесь.

– Бондо, я просил принести молоко, – повторил писатель и спросил, склонясь к Дато: – Ты читать умеешь?

– Нет, – признался Дато.

– Вот когда научишься читать, приходи ко мне.

– Мне мама сказки рассказывает, – пояснил Дато, хватаясь обеими руками за меч.

– Если мама рассказывает, это хорошо.

– Этим мечом человека можно убить? – спросил Дато.

– Не только человека, но и слона можно, – ответил писатель.

– У меня автомат есть, – Дато показал руками: – Та-та-та-та! Автоматом больше убьешь!

Писатель снова вернулся к книге, поглядел, подумал и с улыбкой спросил у Беко:

– Я не знаю вашего имени.

– Меня зовут Беко.

– Беко, Беко, – почему-то повторил писатель. Потом что-то написал на книге, закрыл ее и протянул Беко.

– Большое спасибо.

– Дайте сюда, на минутку, – писатель снова взял книгу и поставил число.

– Я пришел извиниться за вчерашнее, – негромко проговорил Беко.

– Извиниться?

– Мы вчера не дали вам спать.

– Да-а, я не спал всю ночь…

– Поэтому я и пришел. Извините, пожалуйста.

Писатель подошел к окну и выглянул наружу.

– Это было славно, – сказал помолчав, – где ваши приятели?

– Не знаю.

– Это вы со мной вчера разговаривали?

– Нет, не я.

– Заходите иногда. В самом деле, на что мне этот бассейн?

Тут вошел Спиноза, осторожно неся молоко, налитое в блюдечко, как для котенка.

– Молоко пьют из стакана! – улыбнулся писатель.

– Из стакана пьют вино! – с улыбкой поправил Спиноза.

– Не буду молоко! – Дато взял Беко за руку. – Пошли!

– Почему? – удивился писатель, лицо его выразило явное огорчение. Беко сжалился над ним:

– Может, выпьешь, Датуна?

– Не хочу, – заупрямился тот.

Беко взял блюдце и выпил холодное молоко.

– Вкусно? – оживился писатель.

– Очень.

– А ты не хотел! – упрекнул он мальчика.

Как только они вышли на улицу, Беко раскрыл книгу и прочел надпись: «Моим маленьким друзьям от автора», он с шумом захлопнул книгу:

– Для чего же он мое имя спрашивал?

Потом Беко и Дато спустились к морю. Беко учил его плавать. Потом они лежали на песке и загорали. Потом пришла Лили, села поблизости. Беко подошел к Лили и показал книгу:

– Читала?

Лили взяла у него книгу, перелистала.

– Дай почитать.

– Возьми.

– Тебя побили?

– Очень хорошо, что побили, – сказал Беко.

– Ладно, отстань, видишь, я читаю, – сказала Лили.

Город уже приступил к своим обычным делам. Натела Тордуа открыла библиотеку и раскладывала на столе журналы и газеты. В столовых и кафе не протолкнуться – отдыхающие завтракали. Перед зданием суда толпился народ. В кабинете секретаря райкома шло заседание бюро, из окна была видна седая голова бригадира рыболовецкой бригады Героя Социалистического Труда Эквтиме Макалатия. Из летнего театра доносились звуки музыки, лилипуты готовились к утреннему представлению. Перед кино стояла очередь, шло «Освобождение», на афише был изображен раненый солдат. Во дворе рыбозавода выгружали бочки с солью. Перед универмагом стоял урчащий, готовый к отправлению автобус.

– Это сухумский автобус? – спросил Дато.

В Сухуми они сошли у рынка и побрели вдоль длинной улицы.

Дато хотел посмотреть на пароходы. Они долго гуляли, потом сели на другой автобус и поехали в порт.

У причала стоял «Адмирал Нахимов». Они долго любовались пароходом, даже пытались подняться по трапу, но их не пропустили. Потом Дато захотел пить, и они в поисках воды вышли на улицу Руставели. На углу увидели автомат с газированной водой. Автомат не работал.

– Этот автомат – обманщик, – засмеялся Беко.

Потом они сидели на набережной под пальмой. Отсюда хорошо был виден белый красивый пароход. Там же, неподалеку, катер поджидал едущих на пляж пассажиров. На палубе стоял черный как негр мальчишка и курил папиросу.

– Он что, моряк? – спросил Дато.

– Наверно.

– Я тоже буду моряком.

– Это хорошо, – отозвался Беко, обе руки он откинул на спинку скамьи, ногу заложил за ногу и смотрел на курортников, поднимающихся на катер.

– Хочешь, поедем на пляж?

– Пляж и у нас есть, – сказал Дато, – я пить хочу, Они встали и снова отправились на поиски воды.

В нижнем этаже гостиницы «Рица» торговали сладкой водой. Они выпили по два стакана.

– Вот и деньги у нас кончились, – сказал Беко, на ладони поблескивала копеечная монета.

– А зачем нам деньги?

– До дому доехать.

– Еще рано, – сказал Дато.

Потом они снова сидели на той же скамье, словно для того и приехали в Сухуми, чтобы там сидеть.

– Сейчас бы я поспал с удовольствием, – потянулся Беко с такой силой, словно растягивал над головой эспандер. – И есть охота! Ты ел что-нибудь? Еще хорошо, я молоко выпил у писателя.

– А меня мама заставила съесть гоголь-моголь. Я не люблю, но ем. И мед не люблю. А ты?

– Мед вкусный, и гоголь-моголь тоже, Я бы сейчас съел целое ведро.

– Ведро?

– Да, целое ведро меду.

– Я пить хочу, – сказал Дато.

– Мы же только что пили!

– Еще хочу!

– Это тебе повредит.

– Мама тоже так говорит.

– Маму надо слушаться.

– А слоны у нас есть?

– Есть, в зоопарке. Я не видел.

– Откуда же ты знаешь?

– Знаю.

– А львы?

– Тоже.

– Хочу пить.

– Львы в зоопарке, тигры, кенгуру и бегемот.

Мимо прошли какие-то парни, один уставился на трубу Беко.

– Пить хочу, пить, – канючил Дато.

Они встали и пошли искать воду, у них оставалась одна копейка. Ни один автомат не работал. Тогда они вошли в какой-то двор и напились из-под крана.

– Спать хочу, – Беко плеснул воды в лицо.

Дато тут же последовал его примеру.

– Ты так не делай, простудишься!

Они вышли со двора. Беко оглядывался по сторонам, словно выбирал, куда пойти. Наконец они двинулись в сторону, противоположную морю, но по пути им встретился мужчина с бульдогом, увешанным медалями. Дато увязался за бульдогом, и поэтому они снова очутились на набережной. Возгордившийся от их нескрываемого восторга хозяин бульдога сел на ту же скамью, где они сидели раньше. Бульдог тоже вскочил на скамью, но поскользнулся, и чуть не свалился, однако вскарабкался кое-как и разлегся, положив голову на колени хозяину.

Беко и Дато остановились поодаль. Мужчина не смотрел в их сторону, бульдог косился, прищурясь.

– Пошли, – сказал Беко.

– Подожди, – прошептал Дато.

У Беко от голода кружилась голова, со вчерашнего дня он ничего не ел. К хозяину бульдога подошла женщина с зонтиком. Мужчина встал, бульдог тоже сполз со скамьи. Видно, медали он получил не за прыжки. Мужчина поцеловал даме ручку. Женщина громко захохотала, мужчина подхватил ее под руку, и они ушли. За ними поплелся бульдог, раза два оглянувшись назад.

– Какой большой, – протянул Дато.

– Мне бы одну из его медалей, без экзаменов бы в институт попал, – засмеялся Беко.

– Дедушка говорит, что я буду доктором.

– Доктором быть хорошо.

– А я хочу стать моряком.

– Это тоже неплохо.

– А что лучше?

– Вообще-то доктор и на корабле нужен.

– Сколько у него медалей, видел?

– А как же!

– Пить хочу!

– Да что это с тобой, – рассердился Беко, – все пить да пить!

– Больше не буду.

– Если хочешь, пошли, попьем.

Они снова вернулись в тот же двор и напились. Беко подставил под струю шею:

– Спать хочу, умираю!

– Нет, знаешь, – объявил Дато, – я лучше бульдогом буду.

– Это трудно…

– Почему?

– Потому что трудно.

– А если буду учиться?

– Все равно трудно.

Дато вдруг остановился, и лицо его исказилось.

– По-большому хочешь или по-маленькому? – спросил Беко.

– По-маленькому.

– Я же говорил, много не пей. Иди опять в тот двор.

– Один я не пойду, – Дато опустил голову.

– А я тебя мужчиной считал! – упрекнул Беко. – Пошли.

На обратном пути Дато заметил у противоположного тротуара машину иностранной марки и побежал к ней. Беко за ним. Вокруг машины собрались мальчишки. Беко и Дато простояли до тех пор, пока не пришел хозяин машины. Он достал из кармана ключи, открыл дверцу, сел за руль и как ни в чем не бывало укатил.

– «Бьюик», – сказал Дато.

– Наверно, – согласился Беко.

– Пить хочу, – заикнулся было опять Дато, но, взглянув на Беко, поспешно добавил: – Нет-нет, я пошутил!

Они вышли на набережную и снова сели на свою скамейку.

– Спать хочется, – сказал Беко.

Дато лег на скамью и положил голову Беко на колени.

– Какой большой был бульдог!

– Да.

– Здесь хорошо, – сказал Дато.

Море бесшумно ластилось к зеленым скользким камням. Катера не было видно, возле билетной кассы вытянулась очередь.

У Беко слипались глаза. Сверкающее море, солнце, люди и эвкалипты, походившие на ободранную картонную декорацию, – все смешалось и мерно, бесшумно покачивалось. Медали бульдога посверкивали то в верхушках деревьев, то на парапете набережной. «Как же меня в сон клонит», – думал Беко, воображая, что не спит, потому что все, что он видел, совсем не походило на сон. Во всяком случае, он сам так думал. На деревьях висели фотографии в бамбуковых рамках, и на этих фотографиях он и Дато пили воду или махали Спинозе из окна «Бьюика». Спиноза по канату поднимался в космический корабль. На гладкой обшивке корабля играли блики от медалей бульдога, и где-то кричал паровоз. Нет, не слышно было, как он кричал, а видно. Нагруженный детьми поезд скользил по морю. Правда, он больше был похож на катер, но все-таки это был поезд, потому что тащил его паровоз, а на паровозной крыше сидел он, Беко, и играл на трубе.

– Едем! – пела труба. – Едем!

И тот Беко, который сидел под пальмой, удивлялся другому Беко: куда это он едет? И сам хотел уехать, но не мог встать – на коленях лежала тяжелая голова бульдога, и колени были мокрыми от пота. А другой Беко, веселый и беспечный, бежал по улице и бросал в красные пузатые автоматы медали бульдога, из автоматов фонтаном била газированная вода. В лужах плескались голые мальчишки, и в водяной пыли возникала радуга. Привет из Сухуми, привет из Батуми, привет из Москвы, привет из Гренландии, привет из Мозамбика, привет из Владивостока, привет из Сицилии, громко распевал второй Беко, который бежал к магазину, где на полках лежал теплый пахучий хлеб и стояли банки с медом.