Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 41 страниц)
Девочка с интересом за ним наблюдала.
– Где твой папа? – спросил Иона.
– Папа – летчик.
– Ты его любишь?
– Очень.
– Маму больше или папу?
– Обоих одинаково.
– А все-таки, кого больше?
– Обоих!
Иона послюнявил палец и затушил папиросу, окурок положил обратно в коробку вместе с нетронутыми папиросами.
– У тебя одна нога короче? – спросила девочка.
– Да.
– Почему?
– Не знаю.
– Я тоже могу на одной ножке скакать, – похвалилась девочка и запрыгала вокруг Ионы.
– Вижу, вижу! Пошли отсюда, – заторопился Иона.
«Как же это я опростоволосился и сахар отдал, – думал Иона, идя по улице, – если бы он попросил, я бы по-хорошему отдал и никогда бы не жалел. Нашел спекулянта! И где? На базаре, где я один только и не спекулировал! Или у меня на лице написано, что всякий может обидеть такого дурака безнаказанно! Нечего после драки кулаками махать, там надо было думать. Такого нахала, как этот инвалид, я в жизни не видывал. Но и сам хорош! Расчувствовался, пожалел: ничего-де он у меня не отнимал, я сам ему отдал. Угостил, видите ли! И такого симпатичного человека обманул – лейтенанта. Он ведь мне добра хотел, заступился, а я обидел его. Да-да, по лицу было видно, что обидел. Я бы никогда не стал врать, да больно уж инвалида жалко было, ведь забрал бы его патруль, как пить дать… Нечего жалеть такого бессовестного, пропащего человека. Но я же не знал, что он совсем пропащий. Как это не знал? Разве порядочный человек станет честных людей грабить средь бела дня, сахар отнимать? Да все равно жалко: я, говорит, теперь обрубок, ни жене не нужен, ни детям. Пожалел человека – и все тут. Хоть убей!.. Конечно, мира таким образом не переделаешь, но и без жалости тоже не проживешь. Плохо только, что я всегда в проигрыше и все вокруг правы: и жена, и сын, и даже этот бесстыжий инвалид».
Пока Иона шел, незаметно стемнело. Он вдруг почувствовал сильный голод и вспомнил, что за весь день выпил стакан пустого чаю, да и то – рано утром. Хорошо, успел карточки отоварить. Хлеб съел, не выходя из магазина, и с наслаждением запил водой из-под дворового крана.
«Много ли человеку надо? Поест хлеба, глотнет воды, на небо взглянет – и счастлив. Все равно как птица… Хотя нет. Птица, может, и видит бога, а человек – нет. Птица взмахнет крыльями – и полетела, а человек, как привязанный, на одном месте бьется. Я бы и сам с удовольствием улетел куда глаза глядят, да не тут-то было. Вот и Элисабед, бедняжка, никуда не улетела, лежит в могиле, а в могиле вода. А что хорошего она со мной видела? Что я мог дать ей, жене своей, матери моего сына? Глоток воды и кусок хлеба, да еще крышу над головой – величиной с ладонь, – чтоб дождь не мочил да зной не палил. И все?.. Но ведь многие довольствуются этим и живут душа в душу.
Б этом мире каждый кого-нибудь да любит, к кому-нибудь тянется: человек, птица, даже улитка. Из мириадов крошечных любовей свита земля, как гнездо. А я трепыхаюсь один, словно птенец, выпавший из гнезда.
Дойдя почти до самого дома, Иона вдруг повернул назад и заспешил в школу. В маленьком сарайчике, притулившемся в углу двора, жили беженцы из Белоруссии, девочка Аня с матерью. Иона сам убирал сарай, красил стены, своими руками настилал полы, стеклил окна. Словом, приспособил сарай для жилья, и теперь здесь было вполне уютно.
Дверь открыла мать девочки, молодая, голубоглазая толстушка. Из комнаты просачивался тусклый желтоватый свет – видно, там горела одна керосинка. Узнав Иону, женщина улыбнулась и предложила ему войти.
– Аня спит? – спросил Иона, стоя на пороге.
– Как раз укладываю непоседу.
– Пусть выйдет ко мне на минутку.
– Может, вы зайдете?
– Нет, я лучше здесь подожду.
Женщина хотела что-то сказать, но передумала и вернулась в комнату, оставив дверь открытой. Иона с трудом подавил сильнейшее желание убежать отсюда. Теперь ему было совершенно ясно, что глупо было приходить, глупо было спрашивать… Но поздно – девочка стояла перед ним, держась за ручку двери и вопросительно на него глядя.
– Ложишься спать, Анико? – спросил Иона.
Девочка кивнула.
– Спи спокойно, детка.
Как ни спешил он пересечь школьный двор, затылком и спиной долго ощущал удивленный взгляд, которым Аня смотрела ему вслед. Чувствовал он этот взгляд и после, когда школа осталась далеко позади.
«Совсем спятил, старый дурак, чуть было не спросил девочку, за что она отца любит. Разве можно об этом спрашивать. Прибежал на ночь глядя, весь запыхался. Женщина бог знает что может подумать. Стыд какой!»
Иона сам не знал, почему вдруг очутился на вокзале. Должно быть, здесь легче было спрятаться от невыносимого вопрошающего взгляда девочки и от себя самого.
В зале ожидания лежали, сидели на скамейках, ступеньках, а то и прямо на полу – беженцы. Тускло тлела под высоким сводом пыльная лампочка, и люди казались безликими, бесплотными, словно тени. Душный застоявшийся воздух дрожал и вибрировал от многоголосого говора, отчего казалось, что сами звуки пропитаны запахом табака, потом, и еще запахом бани и дезинфекции, происходившим от того, что одежду беженцев обрабатывали паром.
Вокзал походил на огромное стойбище. Согнанные войной с насиженных мест люди ждали, когда их распределят по квартирам, чтобы, получив свой угол и свой хлеб, они могли начать новую жизнь. На первый взгляд могло показаться, что люди эти беспомощны и покинуты. На самом же деле к ним было приковано все внимание городских властей. Специальная комиссия трудилась засучив рукава: распределяли хлеб, кипяток, сахар, раздавали адреса, хотя в городе, переполненном беженцами, не так-то легко было с жильем.
Всем этим делом заправлял секретарь горисполкома Платон Нижарадзе. Иона сразу увидел его, потому что он стоял в дверях, и к нему все время подбегали члены комиссии. Платон выслушивал их, поджав топкие губы и покачивая головой. Заметив Иону, он подозвал его пальцем и строго сказал:
– Возьми жильцов, ведь у тебя места много.
– А постоялец? – спросил Иона.
– Какой?
– Да моряк.
– А-а, – вспомнил Платон и тут же отвернулся, потому что к нему подошла женщина с грудным ребенком на руках.
Иона стоял и мучился угрызениями совести: ведь у него была еще одна комната. Правда, Платон, наверное, знает, что он даже не входит туда, потому что комната эта не его, а Вахтанга. Но все-таки надо сказать об этом, напомнить, объяснить. Но Платон уже был окружен плотным кольцом беженцев, на руках он держал орущего младенца и растерянно улыбался.
Взгляд Ионы остановился на женщине, сидевшей на чемодане возле самого входа.
Трудно сказать, почему Иона обратил внимание именно на эту женщину. Может, оттого, что она сидела очень прямо, уронив на колени руки. «Как за роялем сидит», – подумал Иона. Женщина задумалась или загляделась в одну точку, лицо у нее было такое, как будто она ничего вокруг не замечала и не слышала. Но Иона все равно узнал ее: это была та самая женщина, которую они с Силованом встретили на набережной. У Ионы и сейчас в ушах стоял ее хриплый отчаянный крик. Иона испугался и решил незаметно скрыться, но вместо этого подошел к женщине и робко проговорил:
– Добрый вечер!
Женщина повернула к нему лицо, безразлично поглядела и снова уставилась в одну точку.
– Вы меня не узнали? – Иона сам удивлялся своей смелости. Впервые в жизни он так непринужденно разговаривал с незнакомой женщиной.
Женщина ответила, даже не глядя в его сторону:
– Нет.
– Как же! Мы с вами на набережной встретились, в парке, – Иона почему-то заговорил умоляющим тоном, как будто просил о чем-то.
– Не помню.
Иона не знал, что делать дальше. Ему казалось, что молчание длится целую вечность. Наконец женщина спросила.
– У вас покурить не найдется?
Иона обрадовался, достал папиросы, незаметно вынул окурок и спрятал в карман.
– Прошу вас, – в коробке оставалось две папиросы.
Женщина взяла одну из них, но не закурила. Ионе пришлось выбросить бесполезную спичку. Он подул на обожженные пальцы.
– Спасибо, – сказала женщина, – я пока не хочу.
Казалось, она боится шевельнуться, чтобы не спугнуть какую-то важную мысль, которую следовало додумать до конца. Они долго молчали. У Ионы даже во рту пересохло. Надо бы уйти, да ноги как к месту приросли. Хорошо, Платон выручил, окликнул:
– Поди сюда, Иона!
Иона как на крыльях полетел.
– Проводишь эту женщину, – сказал Платон, – на второй этаж. Там у нас комната матери и ребенка. Скажешь Кето Рухадзе, что я послал.
Радуясь своей расторопности, Иона сдал женщину с ребенком Кето Рухадзе и вернулся в зал. Не давая себе времени для размышлений, он подошел к незнакомке, сидевшей все в той же отрешенной позе, и смело сказал:
– Вы можете поселиться у нас.
Женщина подняла голову.
– Где?
– У нас… У меня в доме…
– Как это?
– У меня есть свободная комната.
Женщина продолжала смотреть каким-то отсутствующим и одновременно недоверчивым взглядом. У Ионы дух захватило при мысли, что ома может подумать что-нибудь дурное.
– Мы, конечно, сами были виноваты, – Иона удивился, услышав свой голос. – Женщина идет по делу, а может – просто гуляет, а мы, два старика, глаза вылупили. Вы абсолютно правильно сделали нам замечание. Может, вы морем хотели полюбоваться, а тут…
Женщина улыбнулась:
– Море – это прекрасно…
У Ионы даже от сердца отлегло.
– Море – это, конечно, – с готовностью подхватил он.
Потом они шли по темным улицам. Иона тащил тяжелый чемодан.
2. ТреволненияЖенщина приехала из Ленинграда. Звали ее Ева. Родителей она потеряла до войны. Химик по профессии, она приехала сюда работать – в лабораторию чайной фабрики. Направление, как она сказала, у нее было. Война преследовала ее по пятам. Под Ростовом эшелон с беженцами разбомбили немецкие самолеты. Ева три дня лежала без сознания и с тех пор, как она выразилась, была немножко не в себе. Иона понимал, что ей неловко за утреннюю сцену в парке. Но она вовсе не походила на давешнюю развязную крикунью. Говорила она ровным, спокойным голосом, немного отодвинув стул и положив ногу на ногу. Одна рука ее мягко лежала на коленях, указательным пальцем другой руки она зацепилась за край стола, и от этого казалось, что сидит она за телеграфным аппаратом и куда-то далеко передает все, что рассказывает о себе.
Ева все время улыбалась. Улыбка зарождалась в ее глубоких медовых глазах и разливалась не ярким, но надежным светом по всему лицу, казавшемуся совсем молодым и доверчивым.
– Когда только кончится этот ужас? – спросила Ева со вздохом, означавшим конец повествования. Улыбка ее лице внезапно погасла, исчезла в уголках рта, как исчезает в песке вода. Она потянулась за папиросой, и Дмитрий поспешил придвинуть к ней коробку.
– Скоро, – убежденно ответил он. – Очень скоро.
Ева кивнула и переспросила, как будто обращаясь не к присутствующим, а к кому-то, кто был очень далеко. Она и сама была сейчас совсем далекой и чужой:
– Скоро, вы говорите? Что я только делать буду, не знаю, в чужом городе… – раздумчиво проговорила она после долгой паузы.
– Не бойтесь, – отозвался Дмитрий, – и здесь люди живут.
– Разумеется, – согласилась Ева. – И причем добрые люди. – Она взглянула на Иону.
– О-о, – подхватил Дмитрий, – наш Иона – прекрасный человек.
Иона смущенно потупился.
Потом Иона выставил на стол бутылку водки. Ева решительно прикрыла свой стакан ладонью.
– Немного, – попросил Дмитрий, – вот столечко, – он соединил большой палец с указательным, показывая, какую капельку он нальет.
– Нет, спасибо, – покачала головой Ева. – Я устала.
– Ох, простите, – мужчины дружно поднялись, – мы совсем забыли, что вы с дороги, после такого путешествия…
– Путешествия? – Ева снова улыбнулась. – Нет, это совсем не то слово. Прекрасное было время, когда люди путешествовали… Я сейчас уберу со стола.
– Нет-нет, мы сами, – Дмитрий помог вынести посуду на кухню. Ева быстро перемыла тарелки и, пожелав спокойной ночи, пошла спать.
– Давай, Иона, выпьем, – предложил Дмитрий, – мне что-то спать совсем не хочется.
Они пили и беседовали вполголоса, чтобы не разбудить Еву.
– Как, по-твоему, Иона, сколько лет нашей жиличке? – спросил Дмитрий, прищурившись.
– Ей, оказывается, тридцать, – ответил Иона.
Иона проснулся среди ночи. Ему показалось, что кто-то царапался когтями в стенку.
– Кто там? – крикнул Иона, с ужасом обнаружив, что беззвучно разевает рот. С трудом разглядел он в кромешной мгле брезжущий прямоугольник окна, и ему показалось, что небо краешком глаза заглянуло в его боковушку. Иона успокоился, встал, зажег лампу и пошел на кухню. Напился из-под крана, вернулся к себе, достал из сундука старинное ручное зеркальце и протер стекло ладонью. На него глядел небритый, всклокоченный человек с воспаленными веками и запавшими бледными щеками. Иона пригладил волосы и спрятал зеркало.
– Сорок шесть лет, – произнес он, ни к кому не обращаясь и с трудом сдерживаясь, чтоб не заплакать. Он быстро оделся и вышел на балкон. «Что это со мной? Может, Вахтанг меня вспоминает? Наверное, ему худо, вот и вспомнил отца. А писем не пишет, как будто нет меня на свете. Что ж, и на том спасибо, что вспомнил. Может, его снова ранили? Иначе зачем бы он стал среди ночи отца звать?»
Иона вдруг искренне пожалел Вахтанга. Что, кроме жалости, может вызвать человек, который не любит родного отца. А с чего он, собственно говоря, взял, что сын его не любит? Может, как раз очень любит и оттого и жалеет. А жалость рождает презрение. Вот и получается, что сын его любит и вместе с тем презирает. Хорошо. Допустим. Но зачем его жалеть? Миллионы людей живут так же незаметно, как Иона. Не всем же быть знаменитостями? Конечно, кто-то живет побогаче, но разве в этом счастье?
Глаза привыкли к темноте и разглядели в углу балкона ласточкино гнездо. Еще несколько дней – и прилетит, поживет и снова улетит. Недаром Силован говорил про ласточку, что она тоже снимает угол в доме Ионы.
Да что там говорить! Жизнь пролетела, как постарел – не заметил. Раньше он никогда над этим не задумывался, не помнил, каким был в детстве, в юности. Не помнил и не любил вспоминать. Жизнь всегда протекала для него одинаково, неспешной равнинной рекой. Чего же он теперь растревожился? Разволновался? Обидно, конечно, что он себя стариком считал, ошибался: какая же это старость – сорок шесть лет?
– Ишь распетушился, – прикрикнул на себя Иона, – возомнил бог знает что!
А может, не ошибался он, а просто сам хотел быть стариком. Ведь старость – для некоторых – уютное убежище. Но это еще страшнее.
Он вернулся в комнату, разделся и лег.
Ева оказалась прекрасной хозяйкой. Дом был всегда чисто прибран, все блестело. Иона спешил домой. Подтянулся, каждый день брился. Ева умела слушать, а у него за долгие годы молчания накопилось столько всего! И он говорил, рассказывал, спрашивал и сам отвечал. А она иногда вставляла словечко – и было ясно, что все она понимает правильно, все как есть. Вечерами, после работы, Ева никуда не выходила. Обстирывала Иону и Дмитрия. Мужчины сначала сопротивлялись, но потом подчинились не без тайного удовольствия.
Частым гостем стал в доме Силован – заходил на огонек. Когда Дмитрия провожали на фронт, Силован, немного выпив, прочел монолог и на два голоса спел с Ионой застольную. Господи, Иона-то уже и забыл, когда пел в последний раз.
– Посмотрите, как наши старички разошлись! – пошутил Дмитрий. – Это все из-за вас, Ева!
Ева поцеловала Силована в лоб:
– Спасибо.
Она была в красном платье, в руке держала стакан с вином и улыбалась.
«Какая она красивая, – думал Иона, – должно быть, это и называется красотой».
Однажды утром появилась Медико Схиртладзе. Ева развешивала во дворе белье, а Иона сидел в своей комнате и правил тетрадки. Теперь он замещал учителя грузинского языка, который ушел на фронт.
Апрель был на исходе, и весеннее тепло проникало в открытую дверь. Медико постучала.
– Входи, – сказал Иона, снимая очки.
После злополучной свадьбы он не видел Медико и, признаться, не хотел ее видеть.
– Садись, – он указал на стул.
Она присела на краешек.
– Я тебя слушаю.
Медико молчала, низко опустив голову. Иона встал и подошел к окну. Ева вешала белье. Голову она повязала белой марлей, поверх ситцевого легкого платьишка надела фартук Элисабед, а босые ноги сунула в старые туфли Ионы. Она нагибалась к корзине с бельем, потом легко выпрямлялась, встряхивала полотенце пли наволочку и аккуратно прикрепляла деревянными защепками к веревке. Каждое движение ее было исполнено такого спокойствия, словно она была у себя дома и никуда не собиралась отсюда уходить. Попа вспомнил, как на днях к нему приходила Ксения.
– Тебе не кажется, что Еве больше нельзя жить в твоем доме? – спросила она с вызовом.
– Почему же нельзя? – растерялся Иона.
– Пока Дмитрий был здесь, еще ничего, по теперь… Она дома? – Ксения указала на комнату Евы.
– На работе.
Ксения бесцеремонно открыла дверь:
– Ишь как уютно устроилась, – она взяла со столика коробку с пудрой и подозрительно в нее заглянула. – Не бойся, она не пропадет. Одинокая, с высшим образованием, каждый ее приютит.
– Но зачем? Разве ей здесь плохо? – недоумевал Иона.
Ксения высоко подняла брови.
– По-моему, ей здесь слишком хорошо, – заметила она. – Но это неприлично! Как ты не понимаешь, взрослый человек!
Ксения теперь взяла со стола помаду Евы:
– Губы красит…
– Что – неприлично? – спросил Иона упавшим голосом, потому что понял, зачем явилась Ксения. Сам он представить не мог, что такое можно произнести вслух. Сначала ему даже польстили эти безосновательные подозрения. Но только на секунду. Потом ему стало горько и обидно. Он продолжал делать вид, что ничего не понимает, хотя понимал все прекрасно. Его не обрадовало, а скорее насторожило, что другие так просто говорили о том, в чем он сам себе боялся признаться. Ему казалось, что бесцеремонные грубые руки клещами извлекли на свет божий заветную мысль, которую он берег в самой глубине сердца. Эта мысль, подобно новорожденному, была неприглядна на вид. Ионе казалось, что вокруг него, привлеченная воплями младенца, собирается толпа зевак. Они таращили любопытные глаза, по лицам их бродила скользкая улыбка, и, затаив дыхание, они ждали, что же будет дальше.
– Ксения, – как можно спокойнее начал Иона. – Если ты еще раз повторишь эти слова, знай – между памп все будет кончено.
– Иона, – не отступала Ксения, – я вас люблю, как родных. А бедная Элисабед была мне все равно как сестра. – Она смахнула слезу. – Но ты не мальчик и должен понимать…
– Что я должен понимать, что?!
– Не понимаешь?
– Нет.
– Ну, раз не понимаешь, я ничем помочь не могу, – развела руками Ксения, словно обижаясь на непонятливость Ионы.
Ксения больше не приходила, но тайна, однажды вырванная из сердца, росла и крепла с каждым днем. «Нет! Нет! – изо всех сил сопротивлялся Иона. – Это клевета!»
Мысль с пугающей быстротой превращалась в реальность, а от реальности не отмахнешься. Пока она таилась в глубине души, еще можно было притвориться, что не замечаешь ее, но куда убежишь, если она требовательна и материальна, как подброшенное дитя. «Нет, нет, – твердил Иона, – разве я посмею! Что они такое говорят? Разве я могу посметь».
Но слова лишь срывали с его тайны последние лицемерные покровы, обнажали ее, и если сегодня это было ясно ему одному, то завтра она станет доступной и чужим взорам. Но как, когда это случилось? Незаметно, неожиданно. Зачем? Мало было ему страданий? Он сделал слабую попытку еще раз обмануть себя, хотя знал, что тщетно. Пространство и время, спаянные до сих пор воедино, распались. И если пространство вело вперед, расстилаясь дорогой, которой ему предстояло идти до конца жизни, то время отбрасывало на двадцать, двадцать пять лет назад, возвращало в ту самую молодость, которую он прожил, не заметив. Сердце Ионы полнилось волнениями, которых никогда прежде он не испытывал. Он страдал, мучился, старался задушить зарождающееся чувство, еще бесформенное и неясное. Он понимал, что надеяться не на что, что только истерзает себя понапрасну. Но сердцу не прикажешь, и оно подчиняло себе рассудок и кружило Ионе голову. Он знал, что не решится никогда признаться в своих чувствах, и все-таки все эго, вместе взятое, было скорее светом, озарением, чем мраком. «Если я прозрел, отчего же ничего не вижу? – спрашивал себя Иона. – Неужели для того, чтобы называться человеком, нужно непременно страдать?»
– Я слушаю тебя. Говори, – не оборачиваясь к Медико, сказал Иона.
– Вы, наверное, меня презираете, – едва слышно проговорила Медико.
– Презираю? – Иона внимательно поглядел на нее.
– Да, презираете. Я это заслуживаю.
– Нет, – Иона закурил. – Почему я должен тебя презирать? Какое я имею право. Я уже все забыл.
– Такое забыть нельзя, – заплакала Медико.
Они некоторое время молчали, потом Медико вытерла платочком глаза и спросила:
– Он вам пишет?
Иона с трудом проглотил слюну и ответил:
– Нет.
– Почему?
– Не знаю.
– Может…
– Нет, – поспешил прервать ее Иона, словно прикрыл ей рот ладонью. – Мне бы сообщили.
– Если бы вы знали, как мне тяжело, – пожаловалась Медико.
– Сейчас всем тяжело.
– Нет, не всем, – она заплакала. – Вахтанг любил меня.
– Что ты сказала? – не поверил своим ушам Иона.
– Вахтанг меня любил.
– Видишь ли… – начал Иона, но Медико не дала ему сказать.
– Да, любил! – закричала она. – Любил по-настоящему.
«Что я наделал, – испугался Иона, – ведь это я внушил бедняжке, что Вахтанг ее любит!» А вслух он спросил:
– Где твой муж?
– В тюрьме. Его тогда сразу посадили. Через месяц после свадьбы.
– За что?
– Нет мне прощения, – Медико посмотрела прямо в глаза Ионе. – В конце концов ведь я не была женой Вахтанга. Сейчас жены при живых мужьях за других замуж выходят, а я…
– Не переживай, дочка, старайся не думать от этом, – сказал Иона.
– В жизни все бывает, правда? Скажите, ведь всякое случается?
– Конечно… Конечно, – согласился Иона, потому что вдруг почувствовал, что Медико по-настоящему несчастна. – У тебя есть ребенок? – спросил он.
– Да. Я его Вахтангом назвала, – Медико улыбнулась сквозь слезы. – Муж написал из тюрьмы: выйду – убью. А я не боюсь. Хоть бы на самом деле меня кто-нибудь убил…
Нет. Так нельзя. Так ей невозможно будет жить. Исстрадается. Надо выбить эту мысль у нее из головы.
– Если бы Вахтанг любил тебя, – сказал Иона, – ты бы так не поступила. – Сказал и сам удивился. Ему показалось, что кто-то более опытный и жестокосердный произнес эти слова. – Вахтанг никогда не любил тебя. Мне лучше знать, я отец, он бы мне сказал. У тебя семья, дочка. Теперь поздно…
– А я думала, – протянула растерянно Медико, вставая, – я думала…
– Что ты думала?
– Вы ведь сами говорили, что он меня любит, – она стояла в дверях. – Впрочем… Всего доброго, прощайте!
«Что им всем от меня нужно, – думал Иона. – Почему они не оставят меня в покое? Что я могу сделать? Взять Медико с ребенком к себе? Нет, не такой я дурак. Хватит! Довольно! Тот Иона, каким он был прежде, умер. Теперь он поумнел и будет жить для себя, только для себя».
Такой непривычной была эта мысль, что он и вовсе расстроился, но попытался ободрить себя: да, да, прежний Иона умер, а я хочу жить, слышите! Я тоже человек, такой же, как и все. А человеку не нужна жалость, его надо ненавидеть или любить. Конечно, любовь лучше ненависти. На ненависть у Ионы никогда не хватит сил. А любовь? Хватит ли у него сил на любовь? «Совсем запутался, – думал он в отчаянии, – как мне быть, не знаю».
Иона оделся и пошел в исполком. Терпеливо дождался своей очереди и, войдя в кабинет к Платону Нижарадзе, попросил:
– Пришлите ко мне жильцов, у меня комната есть свободная.
Платон кашлял, и было похоже, что у него жар.
– Почему же ты тогда не согласился, когда я тебе предлагал? – спросил он, болезненно щуря воспаленные глаза.
– Я тогда взял жиличку, – ответил Иона.
– Тебе известно, что ты представлен к награде?
– За что? – удивился Иона, хотя в душе обрадовался.
Платон не ответил, сотрясаемый приступом жестокого кашля.
Шло время. С фронта приходили радостные вести. И зловещий вой сирен не мог заглушить в людях надежды и твердой уверенности, что враг сломлен.
В комнате Дмитрия поселилась новая жиличка, тихая безответная старушка.
– Если меня сейчас спросят, чего я хочу больше всего на свете, – говорит Ева, – я скажу: лежать на диване в своей комнате и читать глупую веселую книжку. Я жила на седьмом этаже, под самой крышей. У меня была крошечная комнатушка, как ласточкино гнездо, и на окне – цветы… Наверное, дома моего давно уже ист…
– Разве не трудно жить одной? – спрашивал Иона.
– Наверное, трудно, – отвечала Ева, – но я привыкла. Многие не могут.
– Да, многие не могут…
– Есть люди, которых одиночество убивает…
Ева ни о чем не догадывалась, и не могла догадаться, потому что Иона прятал свою любовь за девятью замками. Надо сказать, что чувство его было некоторым образом бесцельно, висело в воздухе без всякой опоры. Один конец его плотной петлей охватывал шею Ионы, а другой волочился по земле. И никто не брал его в руки, чтобы развязать узел, сдавливающий горло Ионы, или наконец задушить. И все-таки это беспомощное чувство, близкое к тихому помешательству, было любовью, для которой не существует достойных и недостойных. Разве кто-нибудь может провести твердую границу между тем и другим? Иона, разумеется, относил себя к недостойным. Возможно, некоторые согласились бы с ним, а некоторые – нет. Сам Иона напряженно внимал голосу, который твердил ему, что он ошибается. Ошибается, причисляя себя к недостойным. Но этот голос Иона называл сатанинским, потому что он гудел и звенел во всем существе его, подобно набату, и наполнял его радостью и мукой одновременно. Главным аргументом, который Иона выдвигал против этого голоса, было то, что он не имеет права, не имеет права на счастье!
Смеркалось. Они стояли у моря. Еве нравился Иона. Она привыкла к нему, но это было совсем другое. Ее чувство походило на зеркальный пруд, в котором нельзя утонуть.
– Но ведь вы тоже один, – сказала Ева, – вам разве не тяжело.
– У меня есть сын, – ответил Иона, хотя только что собирался сказать, что ему очень тяжело.
– Не тревожьтесь, – ласково сказала Ева, – ваш сын вернется целым и невредимым.
Иона вздохнул.
Вечер вступал в свои права, и только на горизонте забытой свечой горел последний луч закатного солнца. Но вскоре погас и он, и тогда они услышали, как шумит море. Должно быть, оно шумело и раньше, но они услышали это только теперь, им показалось, что море терпеливо выжидало, когда стемнеет, чтобы заговорить в полный голос.
Подул прохладный ветерок, зашелестели листвой прибрежные деревья, в небе засияли звезды.
– Если вы позволите, я искупаюсь.
– Пожалуйста, – Иона ответил не сразу; просьба Евы никак не вязалась с предыдущим разговором. Ева заметила его замешательство и улыбнулась:
– Я давно собиралась, но все не могла решиться. Днем здесь никого нет, никто не купается, а ночью одной страшно.
– Сейчас как-то не купаются…
– А я умираю, так хочется. Вы здесь, и я не боюсь.
– Патруль может нагрянуть, – заметил Иона, – ночью к морю подходить не разрешается.
– Я быстренько: туда и обратно. Ладно?
– Да-да, конечно.
Ева уже бегом спускалась к воде, на ходу обернулась и крикнула:
– Не скучайте!
Иона стоял спиной к морю и все равно видел, как Ева раздевалась, как подошла к воде и осторожно попробовала ногой воду.
– Ой! – Вода была холодная.
Ева зачерпнула пригоршню и намочила руки и плечи. Потом не спеша вошла в море.
Судьба издевалась над Ионой, чужое сердце вложила она ему в грудь, И теперь смеялась, потому что знала – не вырвать ему сердца, которое билось в гнилой и запутанной сети, и сеть эта звалась Ионой.
Ева возвращалась, и галька хрустела у нее под ногами. Иона не оборачивался.
– Извините, – сказала Ева, – я заставила вас ждать.
Иона оглянулся: Ева выжимала намокшие волосы.
– Я вся мокрая, – сказала Ева, – и в уши вода попала. – Она неловко, по-детски запрыгала на одной ноге, приложив ладонь к уху.
Иона отвел глаза в сторону. Ева шла босиком, держа в руках туфли.
– Как мало человеку нужно, чтобы быть счастливым, – говорила Ева. – Хотя не так уж это мало… Если бы вы знали, как хорошо было! Я заметила странную вещь: местные почему-то не купаются. Я не представляю: море под боком – и не купаются!
– Сейчас не до этого, – сказал Иона и остановился, потому что начинался асфальт. Не пойдет же она босиком по городу.
– Я понимаю, что сейчас не время, – продолжала Ева, – но знаете, о чем я думала, когда купалась: мне скоро тридцать два года, и жизнь моя кончена… Глупости! Когда мне было восемнадцать, тридцатилетние казались мне старухами, и я говорила: когда мне исполнится тридцать, я покончу с собой, потому что не хочу быть старой. Но ведь мне тридцать, а я ничего не чувствую. Ничего не изменилось. Как вы считаете?
– Я – старик, – негромко ответил Иона.
– Ну что вы! Вам далеко до старости!
– Обуйтесь, – сказал Иона и тотчас добавил» – Простудитесь.
Надевая туфли, Ева оперлась о плечо Ионы и коснулась его щеки своими мокрыми волосами. Иона вздрогнул и отпрянул от нее. Ева чуть не упала.
– В чем дело?! – удивленно спросила она.
– Ничего, – ответил Иона. – Пошли.
«В чем дело, – спросила она, ты слышишь, Иона? А ты просто осел, старый, глупый осел. В твоем возрасте пора быть умнее. Если хочешь что-то сказать – говори, а не то жизнь проходит, годы идут, и пеняй тогда на себя!»
– И все-таки арифметика бессильна перед человеком, – говорила Ева, – главное, чтоб сердце оставалось молодым, восемнадцатилетним.
