Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 41 страниц)
Из милиции никто не звонил. Милиция ребенка, правда, не обнаружила, но нашла много интересного. Прежде всего была найдена машина, неделю назад сорвавшаяся с обрыва, рядом с ней сидел обросший бородой шофер и подозрительно улыбался. Был также найден бесфактурный товар на складе «Гастронома». И, наконец, нашелся человек, которого вот уже три года безуспешно разыскивала семья. Он качался в гамаке в тени магнолий и подкидывал на животе двухлетнего карапуза.
Писатель стоял на балконе и смотрел, как засыпали землей и песком бассейн. Утром он позвонил в райисполком и попросил прислать самосвал. Через полчаса к воротам подъехали два самосвала. Песок был в двух шагах, на берегу. Как только дети прослышали, что бассейн засыпают, сбежались со всего города с игрушечными ведерками и стали бросать песок и землю в бассейн. Один Спиноза не принимал участия в этом деле, стоял в стороне и хмурился. Неосведомленному человеку могло показаться, что происходит какое-то ребячье торжество, детский праздник, такой громкий смех и гвалт доносились со двора.
10До этой минуты Беко никогда не ощущал, что нужен кому-то. До сих пор он жил сам по себе, в небе, в журавлином гнезде, свитом на верхушке дерева. У гнезда был запах облака – запах пороха и моря.
А жизнь шла где-то внизу, ее не было видно, она была скрыта туманом, гомонящим, пропитанным дымом, как китайская деревня, расположенная на реке.
Он жил в небе, как птица, клевал корм, как птица, беспечно щебетал. Его клювом – длинным и блестящим – была труба. И любовь его была любовью птицы, порывом в безграничное пространство, безответной, нераскрытой любовью, слепым инстинктом существования.
И хотя его существо постоянно излучало и подавало сигналы, независимо от его воли, требовало внимания к себе, больше всего он боялся именно этого внимания, ибо понимал, что лишь до тех пор сможет свободно реять в воздухе, пока его не заметили. И вдруг это необъятное пространство закрылось для него. Не как театральный занавес – медленно и величаво, – а внезапно погасло, как экран телевизора. Но он понял и другое, и, должно быть, это и было первым признаком его отрезвления. Он понял, что птица не может все время находиться в полете. Это под силу лишь безжизненным звездам, а он хотел настоящей живой жизни, чью сладость и горечь уже чувствовал на своих губах. Ветер, выбросивший его из гнезда, выполнил свое извечное и загадочное назначение: бросил семя в землю, дабы оно не высохло и не погибло. Правда, он сейчас больше всего был похож на согнутую в три погибели обезьяну, делающую свои первые шаги по земле, но он чувствовал (или ему подсказывал это глухой, гул сердца), что жизнь начинается с него, что от его первого шага зависит не только его собственная участь, но и судьба тех крошечных существ, которые издалека, затаив дыхание, наблюдали, как мучается их голодный к усталый предводитель, с ободранными коленями, прикрывающий рукой разбитые губы.
У входа в жизнь установлен такой же турникет, как в метро. Если не бросишь в автомат монету, он тебя не пропустит. Но если у тебя ничего нет, если ты только человек, такой же простой, но необходимый, как спичка? Тогда в автомат следует бросить эту самую необходимость…
Он должен был найти Дато. Не для того, чтобы доказать свою невиновность, об этом он сейчас совсем не думал. Но для того, чтобы приласкать его, прижать к груди – и больше ничего. Он думал о том, что Дато одинок и испуган. Он и сам был напуган одиночеством, но что такое его страх по сравнению со страхом ребенка? Он сам уже не был ребенком, он был старшим братом, обязанным скрыть свой страх, чтобы успокоить малыша.
Наконец показалось здание вокзала. Зал ожидания был почти пуст. На всякий случай Беко заглянул в ресторан. Сквозь клубы табачного дыма он разглядел высокую толстую певицу в декольтированном атласном платье, которая кричала во все горло: «Я люблю тебя, жизнь». Оркестр играл отвратительно, пианист не лучше. Беко стоял в дверях до тех пор, пока прилизанный усатый официант не рявкнул на него: или заходи, или закрой дверь, не путайся под ногами!
Он вышел из ресторана и еще раз внимательно оглядел зал ожидания – может, Дато прилег где-нибудь и уснул.
На первой платформе стоял поезд «Москва – Тбилиси», из почтового вагона выгружали мешки и пакеты. Один железнодорожник стоял в дверях вагона, второй внизу, на перроне, и складывал на тележку сброшенные из вагона бандероли и посылки. Беко остановился поодаль.
– Проходи, проходи, нечего стоять, – шуганул его железнодорожник.
Через несколько минут поезд ушел, а Беко один остался на перроне. Становилось прохладно. Земля между рельсами, залитая мазутом, блестела, как после дождя.
Через полчаса должна подойти электричка. Если за это время он не найдет Дато, надо уезжать. Искать больше не имело смысла. «Наверно, Дато давно спит в своей кровати», – подумал он. Нет, это невозможно: как он вернется домой один? Он из последних сил цеплялся за непрочную ниточку надежды, и собственное положение сейчас казалось не таким уж безвыходным. В конце концов, что такого произошло? Ведь он не похищал ребенка.
Ему самому неприятно, что так получилось. Он даже улыбнулся: этот Бондо Лежава, Спиноза, который вечно с ружьем бродит, интересно, умеет ли он стрелять?
Он прошелся взад и вперед по платформе. Да, но у него нет денег на билет. За это тоже не убивают! Он скажет контролеру свой адрес, а может, и знакомых встретит в поезде… Но тут его опять бросило в жар: а вдруг, вдруг Дато нет дома, вдруг с ним что-то случилось…
– Парень, эй, парень, – услыхал он. – Иди сюда!
Его звал тот самый железнодорожник, который недавно загружал тележку. Теперь он сидел и покуривал.
– Садись, – железнодорожник легонько хлопнул по скамье, словно указывая, куда сесть.
Беко присел на край скамьи.
– Что ты тут делаешь? – спросил железнодорожник голосом усталого человека, которому безразлично, что ему ответят.
– Ничего…
Они долго молчали.
Потом железнодорожник снова спросил:
– Курить хочешь?
– Нет, спасибо.
– Не куришь?
– Курю.
– Тогда закуривай, – он достал из нагрудного кармана пачку «Примы», расправил ее и проверил, есть ли там что-нибудь, потом протянул Беко.
Вместо того чтобы сказать, как он и собирался: спасибо, не хочется, Беко неожиданно для себя произнес:
– Я есть хочу…
Беко и сам опешил. Он бы не признался в этом постороннему человеку и под страхом смерти. Кто-то вместо него выкрикнул эти слова.
– Хочешь есть? – переспросил железнодорожник.
Беко встал:
– Я пойду.
Надо уходить побыстрее, пока и в самом деле не начал попрошайничать.
– Садись, – железнодорожник потянул его за рукав. – Садись.
Беко послушно сел. «Как это я не сдержался! Даже Дато и тот постеснялся бы заявить первому встречному, что хочет есть».
Железнодорожник молча курил.
«Хоть бы скорее поезд пришел», – думал Беко.
Железнодорожник поднялся.
– Ступай за мной, – кинул он Беко.
– Я поезда жду, – Беко уцепился за скамью, словно его собирались тащить силой.
«Может, он переодетый милиционер, потому и подлизывается!»
– Идем, я сказал, – это прозвучало, как приказ, в голосе появились нотки гнева.
Беко покорился. Пожалуй, надо идти, в милиции он хоть поспит, проспит до тех пор, пока не узнают правду.
Железнодорожник шел к зданию вокзала. Это был толстый, низенький человечек, с покатыми плечами и длинной тонкой шеей. Он широко расставлял при ходьбе ноги в просторных штанинах и чем-то напоминал трехколесный велосипед. Не оглядываясь, он еще раз крикнул Беко:
– Иди за мной!
И Беко пошел, медленно, неохотно. Хоть другого выхода и не было, в милицию идти не хотелось. Перед глазами всплыло лицо матери. Она даже окликнула его:
– Беко, Беко, куда ты!
Увидел он и отца, только теперь заметил, как согнулся, постарел отец.
Они не успеют узнать о моем аресте, успокаивал себя Беко, утром я буду дома. Только вот за ночь переволнуются. Правда, если Дато не найдется, он и утром домой не пойдет, если даже его и выпустят. Он останется в тюрьме, на всю жизнь приникнув к железной решетке. Какой же он все-таки дурак! Надо было с самого начала пойти в милицию, оба давно уже были бы дома: и он, и Дато. Дато, наверно, стоит где-нибудь на углу или сидит, нахохлившись, на скамейке и ждет Беко. А Беко плетется в милицию, потому что, видите ли, голоден и хочет спать. Неужели ему все равно, кто найдет Дато? Конечно, нет. Он сам должен найти его, потому что Дато на него надеется.
Сердце шепнуло ему: беги! Он мог убежать, этому пожилому человеку его не догнать, но когда Беко представлял, как он бежит по перрону, а ему вслед глядит обескураженный, удивленный железнодорожник, ему становилось стыдно. «Будь он помоложе, я бы непременно убежал», – подумал Беко.
Они вошли в здание вокзала и стали спускаться по лестнице, ведущей в подвальный этаж. Этот подвал окончательно убедил Беко в том, что он арестован.
Железнодорожник зажег свет в темном коридоре, достал из кармана ключ и открыл первую же дверь. В комнате он тоже зажег свет и пригласил Беко:
– Заходи.
Комната была очень тесная, с узким столом и железной койкой. Она и впрямь напоминала тюремную камеру, но на стене висел портрет Акакия Церетели, вырезанный из журнала, и у Беко отлегло от сердца.
Они сели на койку.
На столе не было ничего, кроме жестяной кружки и коробки с домино. Железнодорожник выдвинул ящик и достал сверток, в котором оказались хлеб и колбаса. Он вытер лезвие ножа об рукав, поровну разделил хлеб и колбасу, одну половину подтолкнул к Беко, вторую снова завернул в газету и спрятал в ящик. Потом он нагнулся, пошарил под кроватью и выставил на стол початую бутылку лимонада. Снял крышечку ножом, налил полную кружку и протянул Беко:
– Пей!
– Спасибо, я не хочу. – Беко зажал руки между колен и отвернулся. От голода его даже поташнивало.
Железнодорожник достал свою долю из ящика, откусил хлеб с колбасой и с полным ртом проговорил:
– Я только что поужинал.
Беко отщипнул кусочек хлеба и поднес ко рту. Чуть не потерял сознание. Отпил теплого лимонада.
– Учишься? – железнодорожник прикрыл бутылку железной крышечкой.
– Нет.
– Работаешь?
– Нет, – солгал Беко, потому что железнодорожник все равно не поверит: рабочий человек до такого состояния не дошел бы.
– Почему?
– Не знаю.
– Ешь, чего ты?
Беко осмелел, железнодорожник закурил и, подперев лицо рукой, смотрел на Беко.
– Вкусно? – спросил он.
Беко кивнул.
– Когда голоден, все вкусно. Ешь, сынок, ешь, не стесняйся! Хлеб принадлежит всем, у хлеба нет хозяина. Как в нашей сказке сказано: и прохожего накорми, и домой целым принеси. Не думай, что ты один хочешь есть, накорми и того, кто уходит, и того, кто приходит. Хлеб – как сердце, если хочешь сохранить его целым, поделись с людьми!
Беко кончил есть, обтер руки о штаны и взглянул железнодорожнику прямо в глаза.
– Теперь закурить хочешь, да? – спросил тот.
Беко кивнул.
Железнодорожник выложил пачку на стол. Беко взял сигарету, расправил ее, языком провел по лопнувшей бумаге, сунул в рот и закурил.
Было такое чувство, что всю жизнь он голодал и сейчас впервые насытился. Ему не хотелось отсюда уходить. Голос железнодорожника доносился, как сквозь стену тумана, и каждое слово имело вкус хлеба. Если бы в школе разрешали есть хлеб во время урока, Беко многому бы научился…
– Хлеб – как сердце… – говорил железнодорожник, – поделись… Всех накорми…
Потом он услышал его голос очень явственно:
– Ты, никак, спишь?
Беко встал, протирая глаза, и улыбнулся:
– Да.
– Иди, сейчас твой поезд подойдет.
– Спасибо, – Беко кашлянул, прочищая горло.
– Ну, беги!
И Беко побежал.
В ожидании поезда по перрону прогуливалось несколько человек. Беко приглядывался к ним, надеясь встретить знакомое лицо. Но из их городка никого не оказалось.
В это время из здания вокзала выскочил директор музыкального училища. Увидев, что поезда еще нет, он успокоился и остановился, обтирая лицо платком.
Беко обрадовался и поспешил было к нему, как директор вдруг предостерегающе окликнул его издалека:
– Сисордия, остановись!
Беко встал, взирая на него в недоумении.
– Ты здесь, Сисордия? – Директор переложил в другую руку тяжелую партитуру.
– Здесь…
– А ты знаешь, что Дато нашли? – заорал директор.
– Нашли?! – почти так же громко закричал Беко.
Они так кричали, словно стояли на разных берегах широкой реки.
– Не двигайся, Сисордия! – Директор пошел к нему, но близко подходить не стал – остановился поодаль.
– Где его нашли? – спросил Беко.
– Да-да, нашли.
– Где?
– Чего ты орешь? – рассердился директор, достал платок и снова стал вытирать лицо; – Ты что, не знаешь, где он был?
– Не знаю.
– Так вот, если не знаешь: его здесь нашли, в Сухуми!
Беко хлопнул в ладоши:
– Ух!
– Теперь ищут тебя, – директор подошел еще ближе.
– Меня? Зачем?
– Сисордия, – спокойно заговорил директор, – Лучше тебе самому пойти…
– Куда?
– И во всем сознаться.
– В чем сознаться?
– Так будет лучше.
Директор озирался по сторонам, словно кого-то искал.
– Да, так будет лучше, – повторил он, – поверь мне.
– Но в чем я должен сознаваться? – растерянно улыбнулся Беко.
– Пока тебя не пристукнул какой-нибудь сумасшедший, пойди и сознайся. Как будто не знаешь, в чем надо сознаться! – рассердился директор.
– Честное слово, не знаю.
– Сисордия! – Директор укоризненно покачал головой. – Ты же был моим учеником. Верно я говорю? Был?
– Был…
Его сковало, расслабило предчувствие опасности, что-то грозило ему, но что?
– Тебя ищет милиция. Зина собрала вещи и уехала с сыном в Тбилиси. Испугалась, наверно.
– Почему меня ищут? – Беко невольно оглянулся назад, словно пугаясь подкравшейся собаки.
– Почему, почему, почему! – передразнил директор. – Ты лучше меня знаешь, почему. Вот она, рядом, милиция. Ступай лучше по-хорошему.
– Нет, – прошептал Беко, но ответ его не относился к директору. Его ужаснула представшая воображению картина. Овчарки с высунутыми языками тянут на поводках едва поспевающих за ними милиционеров. А те – словно на водных лыжах скользят за катером.
– Нет? Так, значит, нет? – спросил директор, подходя так близко, что Беко сделал шаг назад. – Подержи-ка!
Не успел Беко взять ноты, как директор обеими руками вцепился ему в рукав и завопил:
– Попался!
Беко вырвался и побежал вместе с партитурой. Следом раздался истошный вопль директора:
– Вернись, Сисордия! Стой! Ловите его! Держите!
Он бежал долго, пока не запыхался. Ноты он крепко прижимал, к груди, хотел выбросить, но почему-то не решился.
Он очутился на узкой полутемной улочке, похожей на деревенскую. По обе стороны тянулись побеленные известкой одноэтажные домишки, над деревянными заборами торчали колодезные журавли.
Беко остановился и спиной прислонился к забору. Откуда директор училища мог узнать так подробно о нем, Зине и Дато? Откуда ему известно, что Беко ищет милиция? Он ведь весь вечер просидел в театре.
Он представил затихший, затаивший дыхание зрительный зал и себя самого, бегущего в свете прожектора с ребенком под мышкой. За ним по пятам следуют милиционеры с собаками, а позади всех трусит Спиноза с двустволкой.
И хотя эта картина была исключительно плодом его фантазии, он все-таки рассердился и расстроился. Неужели они могли поверить, что я похитил ребенка? Вдруг он вспомнил слова директора: Зина собрала вещи и уехала в Тбилиси. Только теперь до него дошел смысл этих слов, и как камень с души свалился. Этот камень давно лежал на сердце и не давал ему вздохнуть. Значит, Зина уехала, освободилась, улетела! Значит, его больше не душит сознание того, что Зина ради кого-то или ради чего-то терпит такое унижение.
Значит, Зина уехала, уехала только потому, что он, Беко… Да, он дал ей почувствовать своим невольным проступком, дал ей понять, что так жить нельзя. Если бы он сегодня не увез Дато, этого бы не случилось. Получается, что в глубине души он только этого и хотел, но не признавался себе, лгал: ах, только бы Зина не уезжала! А в действительности… Он вдруг пожалел, что по-настоящему не похитил Датуну, для такого дела не жалко было и настоящей провинности.
Он отдышался и пошел дальше. Кидаясь на заборы, собаки провожали его заливистым лаем.
«Уеду, – думал Беко, – уеду далеко. Буду грузчиком. На всех станциях выгружают почту. Потом скажут: какой был парень! Мама зажжет свечку, сварит кутью, придут соседи, посидят под яблоней. На груди у всех будет моя фотокарточка в черной рамке, нет, – улыбнулся он, – в бамбуковой рамке, а на ней надпись: «Привет из Батуми, привет из Киева, привет из Москвы, привет из Нальчика!» На всех станциях грузят почту, на всех станциях есть маленькая комнатка в подвале, во всех ящиках лежит кусок хлеба. А они пусть на меня собак науськивают!» Он пнул ногой забор, еще больше обозлив и без того взбесившегося пса.
– Пусть науськивают!
Партитуру он пошлет директору по почте с надписью: «А я считал вас музыкантом…» Больше ничего не напишет, тот сам поймет.
В конце переулка в тени склоненного через забор дерева он разглядел притаившийся «Москвич». Когда он проходил мимо, кто-то окликнул его:
– Эй!
Беко остановился, но оглядываться не стал. Дверца машины хлопнула, и почти тотчас кто-то положил руку ему на плечо:
– Это ты, старик?
Беко обернулся. Перед ним стоял все тот же местный парень, который обещал его вздуть.
– Все ходишь? – спросил он.
– Хожу.
– Нодар! – позвала девушка из машины.
– Погоди! – отмахнулся Нодар и с улыбкой спросил: – Нашел?
– Нашел.
Парень глазами показал на партитуру.
– Это и есть?
– Да. – Беко еще крепче прижал партитуру к груди.
– А говорил – мальчик, труба…
– Нодар! – опять позвала девушка.
– Куда теперь? – спросил Нодар.
– Не знаю…
– Пошли ко мне.
– Нет.
– Почему? – обиделся парень.
Из машины вылезла девушка, обеими руками поправляя волосы. Беко повернулся, собираясь уходить.
– Постой!
– Я спешу.
– Куда?
– Никуда.
Парень сорвал с дерева лист, сжал кулак, словно держал стакан, положил сверху лист и ударил с размаху другой рукой: ткац!
– Я на машине, подвезу, – предложил он.
– Спасибо.
– Почему ты не вошел в бильярдную?
– Не знаю.
– Что это за книжка?
– «Абесалом и Этери».
– Этери мою девушку зовут.
– На, возьми, – Беко всучил ему партитуру и повернулся: – Я пошел.
– Иди, никто не держит, – надулся парень.
– Нодар! – снова позвала девушка.
– Ну чего тебе! – огрызнулся он.
Беко был уже далеко.
– Эй! – крикнул парень, поднимая обеими руками партитуру.
Беко обернулся:
– Чего?
– Будь здоров!
– И ты тоже!
Выйдя из переулка, Беко повернул налево, потому что увидел шлагбаум. Вдоль железной дороги тянулась тропка, по ней и пошел Беко. Его мучил страх, что никогда больше он не увидит своего дома, никогда не увидит кипарисов «Родника надежды», не увидит осин, молчаливо стоящих за рестораном, седеющих при первом дуновении ветерка. Он истомился в разлуке с ними, как будто целую вечность не был дома.
– Цып-цып-цып, – слышался ему голос матери.
В поле стоял товарный поезд без паровоза. Дверь одного из вагонов была открыта. Веко влез в вагон. Лунный свет лежал на полу, как ковер. Веко прилег в темном углу. Цып-цып-цып, – повторил голос. Потом мать подошла к нему и провела по лицу холодной, шершавой рукой. Веко прижался к руке губами.
– Поделись со всеми, – прошептал он, – если хочешь, чтобы…
– Цып-цып-цып, – в самое ухо бубнил голос.
– Люмоз кельмин пессо деемарлон эмпозо…
– Цып-цып-цып…
– Если хочешь, чтобы…
Поезд неслышно двинулся, словно отплыла лодка, плохо привязанная к причалу…
11Нуца и робкой женщиной. Но все эти качества относились к миру роскоши, а ей было не до этого, у нее была семья на плечах, и это ярмо она волокла, можно считать, в одиночку. Поэтому улыбка редко появлялась на ее обожженном, как черепица, лице. Язык у нее был острый. «Кусается, как крапива», – говорил Александр, который, казалось, только затем и выполнял скучную однообразную работу трестовского экономиста, чтобы теперь сидеть под деревом и склеивать разбитую посуду.
Как только он вышел на пенсию, словно глаза раскрыл и увидел свое настоящее призвание. Некоторые иронически отзываются о его деятельности. Но Александр относит насмешки за счет людской глупости и внимания на них не обращает.
Однажды к нему во двор зашел нищий и попросил позволения отдохнуть. Александр пригласил его в дом, но старик отказался. Он сел на землю у колодца, снял сапоги, развернул желтые, провонявшие потом портянки и два дня со слезами блаженства на глазах почесывал темные, потрескавшиеся, как печеный картофель, пятки. Воду он пил из черепка, который Нуца ставила для кур.
– Подожди, я стакан вынесу, – огорчился Александр.
– Не надо, – улыбнулся нищий, – когда-то ведь и этот черепок был кувшином.
Эти слова запали Александру в душу… Он даже занес черепок в дом и бережно хранил на столе, словно на нем была начертана истина… «Все, что ломается, должно быть немедленно восстановлено, иначе не сможет существовать мир. Когда у одного человека рвется рубаха, холодно всему миру», – думал Александр.
Так Александр стал мастером. Сидит и склеивает черепки. «Иные ищут истину, как клад, как славу или благополучие. Они ничего не найдут. Истину мы не видим так же, как собственные глаза, но это не значит, что ее не существует. Истина в нас, а мы ищем ее на стороне. Сколько людей, столько и истин. У многих, правда, она лежит без дела, как одежда в комоде, а хозяин гуляет голышом, как беспечный курортник на пляже. Ну, а если не слава, не положение и не богатство, что же тогда – эта твоя истина? Терновый венец? Нет, дорогой, истина – это склеивание разбитого кувшина».
Многие потешаются над работой Александра, не понимают ее – и все. «Грош цена такой истине, которую все понимают», – смеется Александр про себя.
Нуца тоже считала, что Александр не от мира сего, часто ворчала: «Встань, делом займись, разве мужское это занятие – черепки собирать». Однако в глубине души она жалела его и даже гордилась, что он не такой, как все. У Нуцы была добрая душа, но не было времени эту доброту показывать. Это Нуца тоже считала непозволительной роскошью, точнее – потерей бдительности. Иногда, правда, она позволяла себе выпустить на волю часть скопившейся в сердце доброты, чтобы полегчало. Может, она чувствовала, что накопленная, скрытая доброта – та же злоба. Но делала она это экономно, как крестьянин, наработавшийся за неделю, пьет пиво в привокзальном павильоне, одну только кружку, потому что, если он выпьет вторую, проволоки для ограды будет на метр меньше.
Что такое их жизнь? – Нуца приложила ладонь ко рту. – Бесконечное терпение, ожидание. Вот построим дом, и тогда… Вот вырастет сын, и тогда… Что тогда? – у Нуцы сердце зашлось от боли: она увидела, как под яблоней вместо Александра сидит седой, сгорбленный Беко и играет на трубе.
«Одна у него радость, и ту я отравила», – подумала она все с той же болью. Вспомнила, как Беко вернулся под утро, утомленный, разбитый, с каким-то безумным лицом, и лег у дверей комнаты, куда Нуца никого не впускала.
«Как собака, заснул на пороге, – застонала Нуца. – Сынок, сыночек!»
Она поднялась по лестнице. Ноги ныли, приходилось упираться руками в колени, чтобы взобраться на следующую ступеньку. Она достала из кармана передника тяжелую связку ключей, отыскала ключ от залы и сунула в дверь.
В комнате было темно.
«Зачем ты прячешь столько добра? Для кого?» – выкрикнул кто-то из ее сердца, потому что этот кто-то уже знал, что Беко не вернется домой.
«Затем, чтобы гроб мой стоял на этом столе!»
Она встала на суконки и заскользила к окну. Раскрыла ставни. «Принесу сейчас топор и все порублю». На стене заметила портрет Беко. Из бамбуковой рамки смотрел большеглазый худенький мальчик. Нет, ее Беко был здесь, дома. Ушел тот, который принадлежал Беко. Она обрадовалась, хотя радоваться было нечему. Так радуется человек, который потерял все имущество и вдруг нашел в кармане рубль. Нуца осторожно прикрыла ставни, скользя на суконках, подошла к дверям и некоторое время стояла на пороге, вцепившись в ручку обеими руками, словно не хотела уходить, а кто-то ее выталкивал.
Ветвь, выросшую из ее сердца, сломал ветер, ветка еще держалась, и сейчас главное – чтобы выдюжило сердце, стерпело, тогда можно не бояться за ветку.
Она спускалась во двор, когда у ворот заметила Зину.
– Извините, пожалуйста, – начала Зина несмело. Труднее всего ей было прийти сюда. – Дато случайно не у вас?
Нуца вся напряглась. Эту женщину она ненавидела, но ее голос, такой знакомый, что она подумала: не себя ли я слышу? – ее голос угодил в ту самую точку, где дремала доброта. И еще она поняла, и это было уже совсем неожиданно, и не только неожиданно, но просто невероятно, что за последнее время эта чужая женщина стала близкой и родной. Ей казалось, что при первой же встрече она оттаскает ее за волосы и отругает. Но ее голос пролил в душу Нуцы странное тепло, как будто говорил: ты – мать, а я – твое дитя.
«Она тоже ищет сына», – подумала Нуца, и ей захотелось протянуть руку через забор и погладить Зину но растрепавшимся волосам.
– Нет! – жестко ответила она. – Здесь его нет.
Зина, видимо, хотела еще о чем-то спросить, но передумала и сказала только: «Извините», – повернулась и ушла.
Нуца долго смотрела ей вслед.
«Что-то неладно», – думала она, и сердце подсказывало ей, что надо догнать Зину и расспросить, но она сдержалась и не двинулась с места.
Зина шла и все твердила про себя:
– Беко тоже нет дома… Беко тоже нет дома…
Как будто Нуца именно так ей и сказала: Беко тоже нет дома. «Датуна жив! – молнией сверкнуло в душе. – Жив!»
Она уже успела поверить, что с Дато произошло что-то страшное: или под машину попал, или утонул. Она вспомнила, как в прошлом году море выбросило утопленника – мальчика лет двенадцати. Она даже услышала ужасный крик матери, тогда этот крик для нее был только голосом убитой горем женщины, конечно, ужасным, но все-таки чужим, а сейчас ей казалось, что кричала она сама, а не та несчастная.
«Если Датуна не найдется, я утоплюсь».
Жизнь ей казалась мрачной бессмыслицей.
– Нет, нет, – отгоняла она от себя жуткие видения, но все равно в ее воображении один кошмар сменялся другим. Ведь ребенка подстерегают на каждом шагу тысячи ловушек, и жертвой всех засад становился Датуна.
Внезапно она успокоилась и даже почувствовала благодарность к Беко за то, что он взял с собой Датуну. Конечно, Беко забрал его с собой, сказала же Нуца, что Беко нет дома. Беко взял Датуну за руку и уберег от всех опасностей.
Во дворе у писателя толпился народ, приятели Беко тоже были здесь. Зине очень трудно было произнести вслух имя Беко, но она все-таки спросила Ираклия, не видел ли он Беко. В ожидании ответа она вся сжалась, думала, сейчас он расхохочется ей в лицо. Но ничего подобного не случилось, Ираклий спокойно ответил, что Беко сегодня не появлялся, и Зина, словно только затем и пришла, чтобы узнать, что делается во дворе у писателя, спросила:
– Что здесь происходит?
– Бассейн засыпаем, – радостно сообщили ей ребятишки.
– Я видела Беко, – сказала Лили. – Утром он был на пляже.
– А сына моего не видели? – несмело спросила Зина, потому что боялась ответа. Страх ее оправдался.
– Нет, – сказала Лили.
Исчезла последняя надежда. Зина плелась, ничего перед собой не видя. «Надо увезти отсюда Дато», – это была единственная мысль, которая осталась у нее в голове. Она понимала, что именно теперь об отъезде не может быть речи, что ей надо здесь остаться и здесь умереть, по упорно твердила свое:
«Надо увезти… Надо увезти…»
Она была уже довольно далеко от писательского дома, когда ее догнала Лили. Лили запыхалась и с трудом переводила дыхание. У Зины радостно встрепенулось сердце:
«Жив!»
– Ой, устала… Я вспомнила. Он был вместе с Беко… На пляже…
Зина чуть не села на дорогу, заставила себя улыбнуться и пробормотала:
– Спасибо… Большое вам спасибо…
У райкома она села на скамейку и зарыдала. От слез полегчало, она словно пробудилась после кошмарного сна.
– Надо уезжать отсюда! – громко проговорила она.
– Что вы сказали? – спросил чей-то голос.
Зина подняла голову, перед ней стоял Спиноза.
– Я уеду отсюда, – невольно повторила она, потому что все еще была там, наедине со своими мыслями.
Опомнившись, она резко спросила:
– Что вам надо?
Спиноза упал на колени, сложил на груди руки и взвыл:
– Казните или милуйте!
Зина вскочила:
– Что с вами?
Растерянно огляделась по сторонам:
– Господи!
Спиноза твердил свое:
– Казните или милуйте! Казните или милуйте!
– Убирайтесь! – крикнула Зина и побежала. Она слышала, как Спиноза кричал что-то ей вслед, но не понимала что.
«Только этого мне недоставало, – думала она, – только этого недоставало!»
Она бежала, и слезы текли по ее щекам. Это были слезы радости, потому что Дато был жив. Поступок Спинозы не удивил ее и не обидел. Она давно считала его ненормальным и не стала бы ему грубить, если бы он не хлопнулся перед ней на колени. «Только этого недоставало» – относилось к тому, что кто-то мог увидеть, как Спиноза на коленях объяснялся ей в любви. Опять пойдут сплетни, хотя и так, наверно, о ней в этом городе известно все!
Зина развеселилась: женихов у меня хоть отбавляй, не так уж плохи мои дела, пусть Теймураз не воображает, что я без него пропаду! Духу однажды прислал ей цветы через официанта, и писатель в долгу не остался: когда у них в гостях был, сказал, как бы между прочим, угощаясь вареньем: я потому остался одиноким, что в свое время не встретил такую милую и образованную женщину, как вы. За это и ненавидят меня местные барышни-кривляки, что у меня женихов, как у Пенелопы. Зина сосчитала про себя: Духу – раз, известный писатель – это вам два, сумасшедший Спиноза – три, четыре… четыре… Да учитель грузинского языка, который, как увидит меня, заливается краской. Пятый… Зина заколебалась, ей даже в уме не хотелось произносить имя пятого.
Придя домой, она вынесла из кладовки чемодан и начала складывать в него вещи – свои и Датуны, как часто делала это в мечтах. Она так увлеклась этим занятием, что принялась напевать.
В комнату вошел Нико.
– Слышала новость? – лицо у него сияло.
– Да, его Беко забрал.
– Это верно?
– Их вместе видели.
– Слава тебе, господи! Значит, вот-вот появятся.
– Да, вот-вот появятся.
– Зачем тебе этот чемодан?
– Мы с Датуной уезжаем.
– Куда?
– В Тбилиси.
Потом они сидели в полутемной комнате, и Зина говорила:
– Разве мы с Теймуразом муж и жена? Разве не постыдно мое положение? Пора нам всем исправить эту ошибку. Хотя исправлять ее должна я одна. Я больше так не могу. До сих нор я ждала, честно говоря, сама не хотела уходить, все цеплялась за это детское чувство. Нет, оно принесло мне не одно только горе, когда-то я была счастливой, правда, одно мгновение. Знаете, как трудно жить воспоминаниями? Кроме того, я – мать, и я чувствую, что меня ждет новая беда. Вот вы любите Датуну, балуете его. Конечно, никто вас за это не может упрекнуть, так и должно быть, но своим поведением им отдаляете от меня сына, хотя я уверена, вы это делаете бессознательно. И тем не менее это так. Настанет день, когда я останусь совсем одна. Совсем, совсем, совсем одна, поэтому мне лучше уйти, вовремя убраться отсюда. Мое решение твердо и разумно. Мой уход никому не причинит боли, кроме… Знаю, что тяжелее всех будет вам. Но что делать? Не могу же оставить вам Датуну! Скажу больше, я не люблю Теймураза, а раз не люблю, ради чего я должна страдать сама и мучить его?
