Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 41 страниц)
Деревянный двухэтажный дом прячется в глубине двора за кипарисами. Во дворе зеленеет трава.
Дом этот посещают многие. Со всех концов республики едут сюда бездетные супруги и одинокие люди в поисках лекарства от одиночества. Они долго выбирают, разглядывают, измеряют и взвешивают ребенка, которого в скором времени назовут своим, сделают наследником, надеждой, помощником, чтобы излить на него, истратить, использовать ласку, любовь, тепло, скопившиеся в глубине души и загустевшие там до горечи, освободить эту бездействующую, окаменевшую энергию.
Этот дом называют «Родником надежды». Подобно роднику, не иссякают, брызжут, звенят, вырываются из недр дома детские голоса, смех, крики, плач, и к этому роднику приникают дрожащие ладони и несут живительную влагу тем, кто устал от напрасных ожиданий, от ночных бдений на пропотевшей постели, от таблеток, ванн и пронизывающих взоров медиков.
Сейчас в доме тишина. Дети спят. По двору гуляют муж с женой, приехавшие из Тбилиси. Ему лет пятьдесят, ей немного меньше, но она тоже не первой молодости. Разрез на юбке приоткрывает стройные ноги. У мужчины внушительный животик. Седые волосы на черепе – как стружка. Кажется, подует ветер – и начисто снесет реденькие завитки.
– Ох, здорово! – Мужчина босиком ступает по траве. Его туфли брошены под деревом. Там же сидит большая белокурая кукла, словно ей поручено сторожить обувь.
У ворот стоит «Волга». Мужчина то и дело поглядывает на нее: «Надо бы переставить в тень».
– Мальчик неблагодарный, девочка хоть ухаживать будет, когда постареешь…
– Как восемнадцать стукнет – замуж выскочит…
– Если будет красивая…
– А мы красивую выберем.
– Я просил одного знакомого позвонить заведующей. Где она до сих пор?
– Перерыв у них.
– Давай снимем здесь комнату. Давненько я на море не был.
– Девочка, конечно, лучше.
– Будет на тебя похожа.
– Не проиграет.
– Хи-хи-хи! Мальчик может машину разбить, хотя сейчас и девочки не лучше.
– Почему же ты меня за руль не сажаешь?
– Ты моя птичка!
– Скажешь тоже.
– Вода тут есть где-нибудь?
– Вон кран, не видишь?
– Там собака.
– Трус.
– Как тебе идет это платье!
– Неужели тут нигде нет туалета!
– Потерпи.
– Хорошенькое дело.
– Как назовем ее?
– Кого?
– Нашу дочку.
– Наверно, у нее есть имя.
– Нет, мы назовем ее Цисия, Ци-си-я, хорошо?
– Называй как хочешь.
– Непременно хочешь назвать именем твоей, мамаши?
– При чем здесь моя мамаша?
– Чего ты кричишь?
– Потерпи, потерпи! Сам терпи!
Весь мир словно под стеклянным колпаком, ни один листик не шелохнется. Положив голову на лапы, спит собака. Из крана капает вода. Капля беззвучно падает на мшистый камень. Раскрытые окна прячутся за белыми занавесками. На крыльце под навесом висит красный колокол. У самых ворот ослепительно сверкает заднее стекло «Волги».
5У Александра серьезная работа – кто-то принес черепки огромного кувшина, и он их склеивает. Весь месяц грудится, не поднимая головы, осталось совсем немного. Сейчас он сидит под яблоней и колдует над черепками. Нуца пристроилась на ступеньках и читает газету. Беко сидит на колодезном срубе, болтает ногами.
– Какой сегодня день? – Это голос Александра.
– Среда, – отзывается Нуца.
– Ай-ай-ай!
– В чем дело?
– Ничего… Значит, среда!
– Среда.
– Среда, четверг, пятница, суббота…
– Жарко.
– Жарко, очень жарко… Значит, среда…
– Ой, Петре скончался.
– Какой Петре?
– Пхакадзе.
– Когда хоронят?
– В воскресенье.
– Воскресенье… а сегодня среда?
– Жалко беднягу.
– А отчего умер?
– У него был рак.
– Рак…
– Что теперь с его семьей будет?
– Плохо тому, кто умирает.
– Это верно, живые перебьются.
– Слыхала, как говорят: человек для самого себя умирает. Поставь воду курам, перемрут в этот зной.
– Ты меня не учи.
– Что там еще?
– Где?
– Да в газете.
– Тут без газеты, как в огне горю.
– Да, жарковато.
– Да я не о жаре.
– А о чем?
– Что с парнем делать будем?
– Женить его надо.
– Шути, шути, много толку от шуток.
– Я тебе дело говорю, пока Нико его не убил, давай женим.
«Сейчас начнется, – думает Веко. – Вот сейчас».
– И почему я такая несчастная! Кроме семьи и дома, в жизни ничего не видела, днем и ночью покоя не знала, вот сейчас только присела на минутку. Встаю с петухами, позже всех ложусь, но ведь я тоже человек! Чем я бога прогневила? Сын у меня, видите ли, музыкант, у добрых людей дети в Тбилиси учатся, а этот в ресторане на дуде дудит…
– Это не дуда, – бурчит Беко.
– Пусть будет пианино, – Нуца слово «труба» слышать не может, – неужели я лучшего не достойна! Ладно, оставим это, нет у меня счастья, что поделаешь! Сын родной – не убивать же его теперь, но кого он выбрал, в кого влюбился, слыханное ли дело – в замужнюю женщину с ребенком!..
– У нее нет мужа…
– Ах, значит, свекор просто так, из милости, ее содержит! – закричала Нуца. – Если бы она была порядочной, ни одного дня не жила бы в этом доме.
Беко почему-то громко рассмеялся.
– В чем дело, сыночек? – повернулась к нему Иуда. – Что я смешного сказала?
– Плохого я об этой женщине ничего не слышал, что правда, то правда, – вмешался Александр.
– А где ее муж? Где? Или это хорошо? – рассвирепела Нуца. – Я тебя спрашиваю, это хорошо? – Потом накинулась на Беко: – Перестань ногами болтать!
– Чем тебе мои ноги мешают?
– Хоть бы они совсем у тебя отсохли!
– Ладно, мать, будет тебе, – пробормотал Александр, но Нуца расслышала и не преминула ответить:
– Правильно, я ведь у вас прислуга – и больше никто. Не должна язык распускать. Ты совершенно прав… Пожалуйста, я молчу, приведите эту женщину в дом, как вам будет угодно. Приведите, ради бога, и свадебный стол накройте на крышке моего гроба!
– Так тебе Нико и отдаст ее. Он ее как зеницу ока бережет.
– Еще бы! Ребенку ведь нужна нянька. Нико умный, это у вас мозгов нету…
– Да какое время Беко жениться, подумай, что говоришь? – засмеялся Александр.
– Лилипуты приехали, выступать будут, – сказал Беко.
– Ну вот, – развел руками Александр, – что с него взять!
В прошлом году двое лилипутов, муж с женой, пришли к ним снимать комнату. Они сидели на лавке под яблоней, не доставая ногами до земли, с видом надменным и серьезным, как это свойственно лилипутам и детям, попавшим в незнакомую обстановку. В руках они держали стаканы с вином, которые им всучил Алексей.
Мужчина, несмотря на жару, был в черной креповой паре, в белой крахмальной рубашке и черных лакированных туфлях. Женщина – в голубом нейлоновом платье с бантиками – походила на бабочку или на девочку, выступающую по телевизору. Личико у нее было морщинистое и сильно напудренное. Белые туфли на высоком каблуке почему-то вызывали жалость и сочувствие. Получив отказ, лилипуты медлили с уходом по той причине, что у ворот их дожидалась ватага ребятишек. А среди детей лилипуты почему-то теряли свой независимый вид и сразу становились похожими на преждевременно состарившихся младенцев.
– Цирк лилипутов приехал, – Беко хочется несколько раз повторять эту фразу, – лилипуты приехали, лилипуты приехали, – но он боится матери.
В августе Беко на несколько дней поедет в Тбилиси сдавать экзамены. Наверно, на первом же провалится и вернется обратно. Осенью отсюда все уедут, станет пусто, тоскливо. И его новые друзья уедут. И в ресторан никто ходить не будет. Духу отпустит бороду и приготовится к зимней спячке. А потом заладят нескончаемые дожди. Не сидеть же все время в кино! Отсюда он ни ногой, нельзя ему отсюда уезжать. И в армию его не берут. Больная печень. Армия лучше этих дождей и одиночества. Да, одиночества. Беко удивился и задумался: откуда взялось это слово. Телефон научил его этому слову. Каждый божий день Беко звонит Зине (когда ее свекра не бывает дома). Беко набирает номер. Зина снимает трубку:
– Слушаю!
Беко молчит.
– Я слушаю вас! – повторяет Зина.
Беко хочет ответить, но не может раскрыть рта. Он слышит дыхание женщины и чувствует, как он одинок: один на всем белом свете!
Зина кладет трубку.
Беко снова звонит.
– Скажите, наконец, кто вы] – сердится Зина.
И так каждый день.
Они знают друг друга. В этом городе все друг друга знают. Зина заметила Беко, когда он в третий или четвертый раз шел за ней по пятам.
– Вы наш сосед, кажется? – спросила она.
– Да.
– Как вас зовут?
– Беко.
– Хорошее имя.
– Так себе…
– Вы учитесь?
– Нет.
– Значит, работаете?
– Да.
– Где?
– В ресторане, на трубе играю.
– Ах вот как! – Зина пожала плечами и ушла.
В следующий раз она внезапно обернулась к Беко, который упорно следовал за ней.
– Беко, у вас есть какое-нибудь дело ко мне?
– Нет, – Беко покраснел до корней волос.
– Если вам что-нибудь нужно, скажите, не стесняйтесь.
– Нет… Ничего… Клянусь матерью…
– Значит, мне показалось.
«Постойте!» – чуть не закричал он вслед уходившей женщине. Хорошо еще, сдержался. Что бы он сказал ей, если бы она остановилась?
Беко нужно, чтобы его кто-нибудь понимал, и если это вообще невозможно, пусть хоть кто-то будет рядом. Дома его обхаживают, как ангела, но не догадываются, что он одинок, как ангел.
– Одинок! Одинок! Одинок! – Беко нравится это слово, поэтому он его повторяет: – Одинок!
– Значит, помер бедняга Петре? – спрашивает Александр.
– Вот, читай, если не веришь.
– Хорошо… Сегодня у нас среда?
– Среда.
– Среда, четверг, пятница…
– На панихиду надо сходить…
– Сходим, конечно…
– Тогда лучше пойдем послезавтра…
– Сегодня среда?
– Среда…
– Среда, четверг, пятница… Да, послезавтра пойдем…
6– Я слушаю! – Зина раздавила окурок в пепельнице и повторила: – Слушаю!
В трубке слышалось чье-то учащенное дыхание. Придерживая трубку щекой и плечом, Зина закурила новую сигарету. Она сидела на кушетке с раскрытой книгой на коленях.
– Почему вы молчите?
Положила трубку на рычаг, поднялась, уронив книгу. Наклоняться за ней не стала, подошла к окну и отодвинула занавеску. Телефон зазвонил опять. Она не обернулась. Телефон звонил не переставая.
– Чего тебе? – тихо проговорила она, улыбка зазмеилась в морщинке возле рта, но дальше не двинулась, застыла там и погасла. – Чего тебе, сопляк! – Она прикусила нижнюю губу. – О-о-о, – застонала вслух, отчаянно, словно не предполагая, что будет так больно. – О-о-о!
Выбросила в окно сигарету, повернулась, подошла к кушетке, протянула руку к телефону, который все продолжал звонить, но трубку не взяла. Просто держала руку на дребезжащем аппарате, как будто это был маленький раненый звереныш, обезумевший, ослепший от боли, рвущийся из рук. Он требовал помощи и одновременно упорно тянулся к ее горлу, самому мягкому и нежному месту, чтобы вцепиться в него зубами, разорвать, растерзать, только потому, что больно самому. Боль толкала его на то, чтобы причинить боль другому, чтобы кануть, затеряться в водовороте общего страдания, перевести дух, ощутить облегчение.
– Нет, нет, – повторяла женщина и, хотя могла одним движением руки прекратить этот трезвон, все стояла, пораженная сознанием того, что кто-то, какой-то человек, сейчас больше всего хочет, чтобы и ей было больно: пусть это ему не поможет, по крайней мере он не будет одинок в своей муке.
Внезапно телефон умолк. Она еще долго не убирала руку с трубки, словно не верила, что этот маленький раненый звереныш на самом деле испустил дух.
Потом она подошла к шкафу, открыла его, бессмысленно перебирая взглядом распяленные на вешалках платья, будто впервые видела их и до сих пор не задумывалась, зачем они нужны. Закрыла дверцу, села на пол, прислонилась головой к шкафу и проговорила:
– Господи, боже мой…
«Ничего ничего ничего. Главное главное главное успокоиться ну и что ну и что ну и что с меня хватит хватит не могу не могу не могу больше не могу…»
– Умру!
Это слово теннисным мячом ударялось о степы, окна: стекло задребезжало, но не треснуло.
Никто не умрет, все закончится миром, в какое-то мгновенье она ясно увидела, что будет через год. Увидела она не много, только себя, сидящую на полу у шкафа, и теннисный мяч, прыгающий по комнате.
Она потянула на себя жалобно скрипнувшую дверцу, потом ударила по ней рукой, словно хотела захлопнуть у кого-то перед носом. Потом услышала тиканье часов. Казалось, желая напомнить о себе, они робко окликали её: было полчетвертого.
«Ну и что ну и что…»
Зина смотрит в зеркало и поправляет волосы, спадающие на лоб. Волосы не слушаются, и она поднимает их двумя пальцами, словно собирается обрезать.
Во сне она часто видит, как идет по улице, остриженная под мальчишку. Наяву она этого не смеет, а какая смелость тут нужна? Во сне все легко. Не только во сне, ко и в мечтах, когда видишь себя со стороны, удивленной и немного растерянной смелостью своего двойника.
Вот идет она по улице, стриженная, в красных брюках, с красным зонтиком. У зонтика такая длинная ручка, что он похож на огромную ветку дерева, цветущую красным цветом. Босые ноги она сунула в резиновые шлепанцы, тоже красные, и идет как ни в чем не бывало. Все ей уступают дорогу, смотрят испуганно – уж не с Марса ли прилетела? Милиционер свистит, автобусы и машины наскакивают друг на друга, троллейбусные дуги высекают искры из проводов. Это видение родилось во время ее болезни, когда она, сидя в кровати, звала своего двойника: вернись, вернись. Звала, потому что ей казалось, что двойник унес ее тело, а ей оставил оболочку, наполненную болью. Еще и потому ей было так горько, что этот бессовестный двойник прекрасно знал, как ей хочется беспечно пройтись по улице, хотя бы раз.
– Где Датуна? – спрашивала она поминутно.
– Ничего, ничего, пройдет, – отвечал Нико.
А заболела она после того, как ученики во дворе школы забросали ее снежками. Когда полетел первый снежок, вместо того чтоб нахмуриться и отчитать наглеца, ока захватила снег обеими руками и сама стала бросать в мальчишек, которые повернулись спиной и затаились, напуганные дерзостью товарища. Ну, а если учительница сама снежками кидается, то чего ж еще! С воинственным кличем они обступили ее и забросали снежками. Сначала она смеялась, осыпанная снегом, раскрасневшаяся, счастливая. Потом устала, чувствовала, как сердце подступает к горлу, становится трудно дышать. Но дети, увлеченные игрой, ничего не замечали, швыряли в нее снег или обломки льда. Возможно, они даже старались отличиться перед ней: вот, дескать, какие мы молодцы! А она уже держалась из последних сил, боялась потерять сознание, хотела крикнуть: помогите! – но рот был забит снегом. Потом и в самом деле она потеряла сознание. Во всяком случае, что было дальше – не помнит. Дети, должно быть, испугались и убежали.
Она долго лежала в снегу и пролежала бы, наверно, до утра, если бы ее случайно не нашел сторож. В ту ночь у нее поднялась температура, и именно тогда она увидела себя со стороны, издалека, незнакомую и одновременно мучительно близкую, расхаживающую по Тбилиси в красных брюках, с красным зонтиком. Мысленно она все время была в Тбилиси, никак не могла привыкнуть к этому городишку. Может, потому, что ее настоящий дом был не здесь.
В зеркале она видит худенькую, большеглазую женщину. В уголках рта – морщинка. Эта складка от улыбки, тоненькая и легкая, как паучья лапка, та самая, что вскоре пробежит по всему лицу, оставляя за собой прозрачную тонкую пряжу. Эта сеть накроет ее глаза, улыбку, мысли – и все кончится.
«Очень много времени прошло», – думает Зина.
Это то самое время, которое не измеряется часами, для него человек еще не придумал прибора, и не придумает, потому что у каждого это время особое, личное, заключенное в пузырьки сердца и разума, бесконечно пересыпающееся, как песок, из одной склянки в другую, пока… пока человек еще способен мечтать.
Ничего не изменилось вокруг, но стало каким-то будничным. Наверно, того, на что смотришь долго и давно, вообще не видишь. А времени прошло действительно много, намного больше, чем она себе представляла. Ее мир, который она в своем одиночестве и мечтаньях возводила или рушила, более чреват неожиданностями и опасностями, нежели каждодневный быт человека, окруженного семьей и друзьями, который сознательно или следуя биологическому инстинкту самозащиты запирает все двери, спасаясь от одиночества, забивает щели, замазывает все трещины и норы. Одинокий человек больше видит, больше слышит, и все, что он видит и слышит, воображением его обостряется до предела, для того, кто запутался, в терниях собственных представлений, все обычные человеческие чувства и поступки окутаны дымкой тайны, его утомляет, расслабляет, опустошает постоянное стремление раскрыть эту тайну, проникнуть в нее. Это изматывает, как всякое тщетное усилие.
Разумеется, за это время она многому научилась, многое приобрела. Кое-что уже покрылось пылью, как ненужная вещь, лежащая в сундуке. Но что-то было утеряно, без чего все стало обыкновенным. Это «что-то» было таким малюсеньким, что она и не заметила, когда его потеряла. Словно пылинку стряхнули с ее существа, капельку крови, засохшую на месте укола… или хлорофилловое зернышко.
Как все девочки, выросшие без матери, она была скрытной. Не все ведь расскажешь тете Ито. А девочке надо непременно с кем-то делиться. Неразделенная тайна тяжела невыносимо.
Тетя Ито, учительница, вышедшая на пенсию, всех людей считала добрыми и чистыми. Через всю свою жизнь бедная старая дева пронесла это убеждение. Поэтому у нее была счастливая, безмятежная старость. Конечно, Зина любила тетушку, но иногда эта сладко улыбающаяся старушка, занятая пасьянсами и кроссвордами, казалась настолько невыносимой, что Зина готова была выброситься из окна, только бы ее не видеть. Потом она сердилась на себя, называла себя злой и неблагодарной и, чтобы искупить свою вину, ластилась к тетушке, которая, беспечно напевая, раскладывала пасьянс. Зина иногда просила, схватившись за горло:
– Оставь этот пасьянс… прошу тебя!
– Что с тобой, Зина? – спокойно спрашивала тетя Ито, продолжая свое дело.
В представлении тети Ито в мире не происходило никаких катастроф. Все долго и счастливо жили и умирали в глубокой старости. Ни нищета, ни болезни, ни ссоры не омрачали человеческой жизни. Чистенькая, как спальный вагон, жизнь плавно катилась по рельсам. На станциях пассажиры покупали цветы и молоко. Проводники, похожие в своих белых халатах на врачей, отгоняли от едущих мух.
– Не могу больше!
Но сама она иногда перед сном думала так же.
Вот летит поезд, а вокруг все зелено. На склонах пасется скот. Пастух сидит на камне и смотрит на посад.
– Куда вы едете? – спрашивает у Зины зубной врач (в вагоне тети Ито полно зубных врачей).
– Никуда.
– И я никуда. Ах, как хорошо!
Никуда, и все-таки далеко, на конец света. Разве это не счастье – ехать никуда, ни на базар, ни в школу, ни в кино, просто никуда?
Тетя Ито только однажды нахмурила лоб и помрачнела, всего на минуту, почти незаметно. Это случилось, когда по настоятельной просьбе Зины она рассказала ей о матери.
Тетя Ито раскладывала пасьянс и говорила. Зина, уронив голову на край стола, слушала.
Потом она увидела мать в больничном коридоре, у окна, забранного железной решеткой. Мать была в длинном сером халате и войлочных тапочках.
– Но почему ей обрили голову? – спросила Зина глухим, надтреснутым голосом.
Тетя Ито медлила с ответом, словно чувствовала, что в глубине души Зине не хочется его слышать.
В комнате стало душно и тесно.
«Будет дождь», – хотела сказать Зина, но вместо этого повторила свой вопрос:
– Почему ей обрили голову? – она с трудом проглотила слюну.
– Не знаю…
Тетя Ито помолчала, потом вдруг засмеялась и сказала:
– Вот он, трефовый валет!
– Что? – Зина подняла голову.
Вокруг стояло и переливалось плотное марево, очень не скоро проступило сквозь него лицо тети Ито.
– Последние три года ее держали в больнице…
Наступила тишина.
Зина снова положила голову на стол, как будто так легче было думать о матери.
– А я… Обо мне она не спрашивала?
Этот вопрос мучил ее давно, давно она хотела задать его тетке. Но не решалась, боялась. Страх этот был неопределенный, безликий, бесплотный. Именно он наполнял сейчас комнату. Он вдохнул в себя весь воздух и вместе с воздухом проглотил все вещи: стол, стулья, шкаф, книжную полку. Осталось одно лицо тети Ито, застывшее как маска, улыбающееся… И эта маска должна была объяснить то, что для Зины имело решающее значение.
– Нет, – ответила тетя Ито.
Ответ, как колючий железный ком, прорвался к сердцу, лотом вонзился шипами в его тонкую стенку, и когда Зина почувствовала боль, снова раздалось:
– Нет!
– Почему? – спросила Зина у своего сердца, но там приютилось одно слово, означающее мрак и небытие, оно походило на живое существо, радостно твердящее все время одно и то же: Нет! Нет! Нет! Зина до сих пор не представляла себе, что всего несколько звуков могут вместить в себя такую огромную пустоту. Зина боялась, что она сама навеки сгинет в этой пустоте, навеки оглохнет от металлического звона этого неумолимого слова, если не будет бороться, но чувствовала также, что бороться значило бы грубо и тщетно тревожить память матери. Истины давно уже не существовало, и это короткое, все отвергающее слово камнем высилось на ее могиле. Конечно, можно его выкорчевать и отбросить, тогда вместо него останется зияющая яма, бессмыслица, похуже самого камня.
– Вы ведь водили меня к ней?
Это тоже было борьбой, но скрытой, в обход, с дальним прицелом, попыткой лаской и любовью завлечь правду. Силок, капкан, миска с молоком, кусок мяса, жареные орехи – все равно наивно расставленная ловушка. Когда ее ставишь, надо запастись терпением и, главное, не жалеть жертву.
– Нет, – ответила тетя Ито.
– Нет, нет, нет, – повторила Зина. Она встала и раскрыла окно.
По улице шел точильщик со своим станком, за ним плелся босоногий мальчишка, облизывающий рожок мороженого. В соседнем дворе кто-то забыл завернуть кран, и вода била сильной струей.
– Она говорила, что отдыхает там. За ней хорошо смотрели, – раздался голос тети Ито.
Зина скова подсела к столу, переложила карту в пасьянсе тети Иго (так будет лучше) и очень спокойно спросила:
– А что делал отец?
– У него уже была другая жена, – тетя Ито вернула карту на прежнее место и шлепнула Зину по руке, – не мешай! – и повторила: – Да, у него была другая жена.
– А где я была? – Зина поднесла карту к лицу, словно подыскивая для нее место получше.
– Где ты еще могла быть! У меня, – сказала тетя Ито, – не мешай, сколько раз тебе говорить!
Они помолчали, потом тетя Ито сказала:
– Твой отец был хороший человек.
– Если был хороший, почему бросил маму? – не стерпела Зина.
– Он не бросал. Каждое воскресенье носил ей передачу. Хотя что ей, бедняжке, нужно было – творог и мацони. Но это тоже дело!
– Знаешь, я ведь помню маму; – сказала Зина и тотчас повторила быстрей и громче: – Помню, помню маму! – как будто боялась, что ей закроют рот рукой. – Помню!
– Не выдумывай! – отмахнулась тетя Ито.
Этот мужчина, должно быть, больничный сторож. Он в глубоких калошах и в косматом тулупе. Сидит на низком табурете и ест хлеб с луком.
– Хочешь? – спрашивает.
Она кивает.
Кто-то сердится:
– Луком пропахнешь!
Она плачет.
– Здесь нельзя плакать!
На асфальте – сухие листья платана.
– Какой большой лист!
– Брось сейчас же, он грязный!
– Мама! Где моя мама?
Из лопнувшей водопроводной трубы фонтаном хлещет вода, возле лужи сидят воробьи. Кто-то похлопывает ее рукой по щеке, рука противно пахнет табаком. У окна стоят женщины. На одной платье, перепачканное яичным желтком, они громко смеются. По коридору катят тележку, на ней гора грязных тарелок.
– Как она сюда попала! – кричит какой-то дядька грубым хриплым басом. Из открытой двери доносится женское пенье, на радиаторе сушатся мокрые тряпки. Женщина наклоняется к ней и, приблизив свое лицо, спрашивает:
– Сколько тебе лет?
«Мама, где моя мама?»
У женщины не хватает переднего зуба, она прикрывает дырку пальцем и говорит:
– Смотри, сейчас птичка вылетит!
– Маленький доктор прилетел на ангельских крылышках, – говорит женщина, прижимая ее к груди. Грудь у нее большая и мягкая, как будто подушка спрятана за пазухой. Окно забрано решеткой, на сухой ветке трепыхается обрывок газеты.
Зина смотрит в зеркало и растягивает губы в улыбке.
«Хорошо бы стать снова маленькой и ничего не понимать!»
Этот дом чужой, она никогда к нему не привыкнет, а может, и привыкать не придется.
«Неужели я такая легкомысленная, может, и в самом деле кругом я одна виновата?!»
Всем существом своим она ощущает, что произошло нечто роковое и непоправимое. Но когда? Внезапно ею овладевает слепое спокойствие эмбриона, глухая тишина, розовый туман неопределенности, и это состояние постепенно связывается с маленькой двухкомнатной квартиркой тети Ито, откуда видна только кирпичная стена соседнего дома и больше ничего. И хотя это жилье тоже ей чужое и только сейчас она это понимает, но там ее гнездо, кров, приют, правда, невыносимый из-за приторного склероза тети Ито, но все-таки более родной, чем этот чужой дом.
«Да, чужой, чужой, чужой!» – где пол, потолок и стены пропитаны обманутыми надеждами другой женщины – матери Теймураза, как пропитываются сыростью поленья, брошенные под дождем.
Здесь каждая вещь, как дерево, приросла к своему месту, не сдвинешь, не столкнешь, не перенесешь никуда, только если срубишь, выкорчуешь, выкопаешь с корнями. При этом одного труда недостаточно, надо любить или ненавидеть, нужно уничтожать все вокруг себя так же безжалостно, как топор, бульдозер или огонь.
В этом доме царит порядок, раз и навсегда установленный другой женщиной. Если хочешь здесь выжить, надо смириться, терпеть. Она вытерпит, покорится, только одиночества не вынесет. Лев и тот собачонку не разорвал, которую ему в клетку подбросили. Лучше жить рядом с собакой, чем подыхать в одиночестве.
Шкафы, чемоданы, ящики, полки набиты жизнью другой женщины, ее бельем, ее одеждой с нафталином в карманах, похожим на окаменевшие пахучие слезы. Это слезы сожаления и предчувствия, пролитые преждевременно, когда она еще царствовала в этом доме, стегала раскинутое на полу одеяло, варила варенье, солила огурцы, ставила на огонь котел с бельем, еще живая, но уже снедаемая червем недуга или сомнения.
Зине хотелось плакать. Сейчас ближе всех ей была эта умершая женщина, которую она никогда не видела.
– Неужели так будет всегда? Неужели ничего не случится…
Зина разливает чай, тетя Ито сидит за столом и улыбается. Зине двадцать лет, еще немного – и она закончит университет. Она любит думать о своем будущем, ясно видит себя расхаживающей между партами в строгом закрытом платье, с пучком волос на затылке. В страхе наблюдает она свершившуюся в ней перемену, старается, чтобы никто этого не замечал. Ей кажется, что тысяча любопытных глаз следит за ней, измеряет каждый ее шаг. Она считает себя несчастной и, чтобы избавиться от этого чувства, смеется над собой и не только над собой, над подругами, которые пока играют с полудетскими, еще не вылупившимися страстями, как с котенком, затаившимся в подоле: то за ухо потянут, то за хвост – они пока лишь подсознательно чувствуют, что мягкие лапки податливого котенка скрывают острые когти, они еще сами не знают, что потому и тискают его, чтобы испытать боль от этих когтей.
– Что должно случиться все-таки?
– Все равно… Почему ты смеешься. Это смешно?
Вот и случилось, такое случилось, чего она и вообразить не могла. Сидит теперь вдали от Тбилиси, в чужом доме и ждет, когда вернется муж, который, наверно, давно забыл о ее существовании.
«У меня нет ни капли гордости».
Гнев иногда подступает к горлу и душит. Во всем виновата она сама! Разве не она уступила Теймуразу как дурочка, как простушка, годная лишь на то, чтоб пасти гусей, в первый же день знакомства, на вечере у подруги, где Теймураз, вскочив на подоконник (ой, свалится!), читал стихи Галактиона Табидзе.
– Вы мне давно нравились, – сказал тогда Теймураз.
Когда она вернулась домой, дверь отворила тетя Ито и, конечно, ничего не заметила, ничего не поняла. Зине хотелось, чтобы ее поколотили оттаскали за волосы, поэтому она спокойно и подробно обо всем рассказала.
– Поднимемся ко мне, – сказал Теймураз, – посмотрите, как живет одинокий актер. Поднимемся, говорю. Другие, говорит, ломаются. Почему, спрашиваю. Потому что кривляки. Потом сидели в темной комнате – лампочка перегорела. Так лучше, сказал он. Да, говорю.
– Дальше, дальше? – спрашивала тетя Ито.
– Что дальше? Я, говорит, убью себя.
– Почему?
– Не знаю, не спрашивала. Но я уверена, что он мог в ту минуту это сделать.
– Смотри какой!
– Потом сказал, что руки у меня красивые.
– А про глаза ничего не сказал? У тебя ведь красивые глаза.
– Господи!..
– Дальше?
– Ничего…
– Глаза у тебя действительно красивые, – улыбнулась тетя Ито.
Еще не рассвело как следует, когда явился Теймураз. Ему тоже открыла тетя Ито.
– Вам кого? – спросила она.
– Как Зина? – жалобно проскулил Теймураз.
Тетя Ито засмеялась:
– Да никак! Хорошо.
Зина ощутила вдруг такое спокойствие, какого никогда прежде не знала. Выдвинула стул и села напротив Теймураза. Подперла подбородок рукой и участливо спросила:
– Что ты собираешься делать?
Он поперхнулся и закашлялся, и она догадалась, что он неверно понял ее вопрос. Она только хотела продолжить беседу, начатую в его комнате. Зина засмеялась:
– Погляди в потолок!
Он поднял голову и кое-как справился с кашлем, достал из кармана грязный платок, вытер губы.
– Пойду на телестудию.
– Вытри нос. Ну, а дальше?
– Мне пора.
– Иди, иди, дождь уже перестал.
В дверях он остановился, повернулся к ней и сказал:
– До свиданья.
Дверь никак не поддавалась.
– Дай, я открою, – вызвалась Зина.
В коридоре было темно.
– Зина, – Теймураз взял ее за руку.
– Что ты хочешь?
– Я женюсь на тебе.
– Вот как?
– Так, – как только они вышли из комнаты, к нему вернулась смелость.
– С чего бы эго?
– Но сегодняшнего дня я тебе никогда не прощу.
– Ты, по-моему, не в своем уме!
Вдруг Теймураз ударил ее но щеке, несильно, может, он даже хотел приласкать, но не рассчитал. Потом, когда Теймураз давно уже ушел, лежа в постели и глядя в потолок, она вдруг почувствовала себя счастливой. Улыбаясь, вспоминала сказанное чуть ли не со слезами: «Я тебе никогда этого не прощу!»
«Ничего ничего ничего главное главное главное успокоиться успокоиться успокоиться привыкнешь привыкнешь привыкнешь…»
– Мама, – слышит Зина, – мамочка!
В дверях стоял Дато. Засунув палец в рог, он смотрел на нее.
Некоторое время Зина словно вспоминала, кто бы это мог быть, потом ласково спросила:
– Что тебе, сынок?
– Почему ты сидишь на полу?
Зина поднялась:
– Иголку ищу…
Она чуть не бросилась к сыну, чуть не обняла его, чуть не зарыдала: уйдем! уйдем отсюда, Датуна! Ведь меня тоже надо пожалеть, сыночек! Когда ты вырастешь, все поймешь, но будет поздно. Идем отсюда, Датуна, идем!
