Текст книги "Дворец Посейдона"
Автор книги: Тамаз Чиладзе
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 41 страниц)
Хозяйка решительно подошла к Зазе и протянула ему руку: рука остановилась как раз на уровне его губ, Это означало, что следует эту ручку поцеловать.
Заза почтительно коснулся самых кончиков пальцев, как бы извиняясь, что не может приложиться к ручке.
Мадам Эленэ эту привычку сохранила еще с тех времен, когда была оперной певицей. Давно оставив сцену, она не расставалась с приобретенными там манерами. Гостей она встречала, как поклонников, прорвавшихся за кулисы. Она по-прежнему считала себя незаурядной певицей и в своем уходе со сцены винила семью.
«Дети, вы же знаете, что такое дети? А муж, вы же понимаете, что такое муж? – говорила она обычно каждому гостю и таинственно шептала на ухо: – Вас ожидает сюрприз, разумеется, если вы будете паинькой!» «Паиньке» могло быть семьдесят лет, она обращалась со всеми одинаково.
«О-о!» – как можно восторженней хлопал в ладоши гость… – «Тсс!» – Эленэ прикладывала палец к губам и уходила, провожаемая тоскливым взглядом жертвы – гость отлично знал, какой сюрприз его ждет: если все будут «паиньками», Эленэ им споет.
– Как вам спалось, мамочка? – почти с благоговением спросил Торнике.
– Зачем вы вышли из дому, здесь ведь холодно, – забеспокоилась Лизико.
– Скажите, дети, во что вы играете? – Эленэ обращалась с ними, будто они на самом деле были детьми и должны были ответить так: «Мы играем в песочек!»
Магда направила фонарь на хозяйку:
– Как вам подошел кикетский климат, тетя Эленэ?
– Неплохо, я сама замечаю, что он мне подходит, – Эленэ склонила голову набок и снисходительно улыбнулась, словно благодарила зал за бурные аплодисменты.
– А морской климат вам подходит? – опять спросила Магда.
– Ах, моря я не выношу, непременно болею.
Заза испугался, что Торнике и Лизико разорвут Магду на куски, но, глянув на них, успокоился: они не сводили с матери восторженных глаз.
– Пойдемте в дом, дети, выпьем чаю, и я угощу вас вареньем.
«Неужели правда? Варенье? Как мы рады! Как мы рады!» – наверно, такого ответа она ждет от нас, подумал Заза, и в ту же минуту Магда радостно захлопала в ладоши:
– Как мы рады, как мы рады!
Заза чуть было не расхохотался вслух.
Теперь все вокруг было видно как нельзя более ясно – в небе сияла полная июльская луна. Они направились к дому. Впереди шествовала мадам Эленэ. Она о чем-то разговаривала со следовавшей за ней по пятам Магдой, однако казалось, что разговаривала она не с ней, а с кем-то идущим впереди: она ни разу не обернулась к Магде. Временами она громко хохотала, смеху исправно вторил деланно огорченный голос Магды: «Ах, что вы говорите, тетя Эленэ, не может этого быть!»
Заза не слышал, о чем они говорили, потому что Лизико шла рядом с ним и со смехом рассказывала, как не любит Торнике просыпаться по утрам.
– Бадри! Бадри! – хохотала Эленэ.
– Что вы, что вы, тетя Эленэ!
– А я его обливаю водой, – говорила Лизико.
– Бадри! Бадри! Бадри!
– Да-да, тетя Эленэ!
– Кричит: почему вы меня разбудили!
– Бадри! Бадри! Бадри!
Интересно, так ли громко Эленэ произносила это имя. Или ему это просто казалось. Но почему это его задевало?
Заза смотрел на Лизико, даже кивал ей, когда это было нужно, но слышал он только это имя: Бадри!
– А потом сломя голову бежит на автобус, – смеялась Лизико.
Они поднялись на балкон. Хозяйка, все так же смеясь, быстро собрала на стол. Впрочем, она забыла про чайные ложки, а потом оказалось, что не поставила сахарницу. Тем не менее она не позволяла девочкам ей помогать и хлопотала с беспечностью женщины, которой обычно не приходится заниматься хозяйством.
– Тетя Эленэ, а варенье? – спросила Магда.
– Ой, про варенье-то я и забыла! А какое ты любишь? – она лукаво погрозила пальцем Магде, как бы продолжая начатый ранее секретный разговор.
Дверь в комнату была открыта, но там стояла такая тишина, будто в ней никого не было.
– Георгий, иди пить чай, – позвала Эленэ мужа.
Ей никто не ответил.
Заза знал, что Георгий не станет с ними пить чай. Он никогда не выходил к товарищам сына. Не показывался он и тогда, когда они еще учились в школе, и после того, как они окончили институт, и даже теперь, когда все поступили на службу.
Неприятное чувство всегда уносил Заза из этого дома. Здесь их считали вечными детьми, разговаривали с ними полусерьезным тоном, но надо быть верным истине – у них выспрашивали все подробности их жизни, наверное, для того, чтобы «дети» не совершали поступков, вредных для общества и семьи.
Здесь им с улыбкой грозили пальцем, шутили с ними, угощали вареньем, но не разрешали переступать раз и навсегда установленную границу.
Заза стал режиссером того театра, где директором был Георгий Гобронидзе, но тем не менее он и с ним никогда не разговаривал серьезно, о деле. Напротив, он словно избегал встречи с Зазой. Случалось, что они оставались одни, и тогда Георгий тотчас просил секретаршу вызвать кого-нибудь из сотрудников и молчал вплоть до его появления. «Как он не понимает, что этим оскорбляет меня, – думал Заза, – он как будто боится, чтобы я не сел ему на голову, пользуясь тем, что я товарищ его сына».
Да, в этой семье они все еще считались детьми. Возможно, потому, что воспитывать детей намного легче, чем юношей, вечно сомневающихся, охваченных вечной жаждой спора. Кто знает, какие неприятности могли повлечь за собой эти споры!
Когда товарищи Торнике все же затевали дискуссии – взрослые старались быть как можно дальше, Они запирались в своей комнате, сидели в темноте у телевизора или занимались чем-нибудь другим, словно то, о чем спорили ребята, было крайне скучным, неинтересным и бессмысленным.
Эленэ выходила к ним чаще, чем ее супруг, но ее ласковая улыбка еще больше подчеркивала существование той границы, которая отделяла их от старших, от деловых серьезных людей, которые предоставляли им квартиру, любезно угощали их, старались окружить их атмосферой беззаботной и игривой, чтобы избавить от тех неприятностей, которые непременно возникнут с той минуты, когда дети себя почувствуют полноправными людьми.
Папочке я отнесу чай в комнату! – сказала Эленэ.
«И зачем я сюда приехал!» – досадливо подумал Заза.
– Знаешь, мамочка, Торнике привез арбуз! – сказала Лизико.
– Что ты говоришь? – удивилась Эленэ и с улыбкой посмотрела на Торнике. – Это правда, Торнике? – С такой любовной улыбкой обычно смотрят на ребенка, делающего первые шаги.
– Да, правда, – пробурчал Торнике, – большое дело!
– Пойду скажу папочке, – сказала Эленэ, – ему будет приятно!
Она налила в стакан чай, положила на блюдце варенье и все это понесла в комнату.
Тьму за балконом раскроили автомобильные фары. Машина, свернув с дороги, въехала во двор, остановившись у самого крыльца.
– Приехали! – сказала Лизико.
– Это Бадри? – спросил Торнике. У Зазы почему-то сердце так и подпрыгнуло.
– Нет!
– А кто?
– Драматург!
– А-а.
– Папочка, Кукури приехал! – крикнула отцу Лизико.
Георгий и Эленэ тотчас вышли из комнаты.
Георгий – высокий, представительный, в белых брюках и модной рубахе навыпуск.
– О-о, Магда! – он погладил Магду по голове. Затем он поздоровался с Зазой с таким видом, будто до этого не знал, что он здесь.
– Ты видишь, у нас Зазико! – обратилась Эленэ к мужу, кажется, только для того, чтобы напомнить ему имя Зазы.
– Вижу, вижу!
В это время на веранде появился Кукури.
– Пожалуйте, пожалуйте, – пошел ему навстречу Георгий.
– Простите, я немного опоздал, мадам Эленэ! – Кукури поцеловал руку хозяйке дома.
– О-о, Кукури!
Кукури был молодой человек среднего роста. Его волосы, обильно смазанные бриолином, блестели. На нем были зеленоватые, слишком узкие брюки и белая сорочка с короткими рукавами. Из кармана сорочки торчали темные очки и авторучка. Кукури был похож на барабанщика из оркестра какого-нибудь приморского городка.
– Бичико уже не умирает! – торжественно провозгласил Кукури.
– Ну, а что же? – оживился Георгий.
– Он ранен в плечо, и его спасает Атанасе!
– Вот и слава богу! – обрадовался Георгий.
Заза знал, кто такой Бичико.
Бичико был героем пьесы Кукури, сотрудником милиции, который так легко вылавливал бандитов, будто они только о том и мечтали, как бы попасть к нему в руки; Атанасе был бригадиром паровозного депо.
Несколько месяцев назад эту пьесу дали прочесть Зазе. (Желательно, чтобы пьеса была поставлена, она несомненно будет иметь успех, сказали ему.) Заза прочел пьесу и доложил худсовету свое мнение: поставить эту вещь невозможно. Потом Кукури повстречался с Зазой в вестибюле театра, хлопнул его по плечу и с улыбкой сказал: «Плохо начинаете, молодой человек, плохо!» Кукури приходил в театр часто, и у него здесь было много приятелей, которых он возил за город на своей машине, разговаривал Кукури таким тоном, словно все время с кем-то спорил: «Нет, голубчик, нет! Главное, это серьезная драматургия, стиляжничества я терпеть не могу!»
Под серьезной драматургией он подразумевал только себя, а к «стилягам», очевидно, относил Шекспира.
– А пьесу ты привез? – спросил его Георгий.
– Она здесь, – Кукури хлопнул ладонью по картонной папке, – со мной!
– Как поживаете, ребятки? – обратился он к Торнике и Лизико, видно было, что он прекрасно усвоил стиль и тон, царившие в этом доме. Затем он протянул руку Магде: – Кукури Антидзе! – и с улыбкой уставился на нее, словно ждал в ответ восторженного возгласа: «Ах боже мой, неужели вы и есть тот самый Кукури Антидзе!»
Магда кивнула ему и сделала какой-то смешной реверанс. Кукури это нисколько не обескуражило, а вот Эленэ укоризненно покачала головой:
– Магда! Магда!
Наконец Кукури увидел Зазу.
– О-о, очень приятно! Очень!
– Заза Кипиани! – пожал он протянутую ему руку.
– Знаю! Знаю! Мы же знакомы!
– Нет! – Ни один мускул не дрогнул на лице Зазы.
– Как же нет, как же нет! Очень рад вас видеть!
Видно было, что никакая неловкая ситуация Кукури не смутит, не собьет с лица его вежливой, услужливой улыбочки и выражения почтительного внимания.
– Пошли в комнату, – сказал Георгий Кукури, – здесь мы мешаем детям!
«Детям!»
– О дети, дети! – сказал Кукури. – Наша надежда! – он посмотрел на Зазу.
Наконец они вошли в комнату. Заза услышал, как Кукури сказал Георгию:
– Меня интересует только ваше мнение. Пусть говорят, что хотят, для меня главное – ваше мнение. Если скажете мне, что это нехорошо, я поверю без колебаний.
– И этот человек писатель? – вырвалось у Магды.
– А что такое? – почему-то вспылил Торнике.
– Ничего.
Заза понял, почему злится Торнике, ирония, прозвучавшая в вопросе Магды, распространялась и на его отца.
– Человека нельзя судить по наружности!
– «Анатомия – это судьба», – сказала Магда.
– Вот, например, Бадри, – Торнике собирался что-то сказать, но его остановил предостерегающий возглас Лизико:
– Торнике!
– Да, о человеке нельзя судить по наружности, – повторил Торнике.
– Мне пора, – сказал Заза, – я пошел!
– Успеешь, я же сказал, автобус ходит до двенадцати, – лениво отозвался Торнике.
Торнике хотелось спать.
– А теперь как раз начало двенадцатого, – Заза встал, – я пойду!
– Мы тебя проводим! – вскочила Лизико.
– Зачем меня провожать! – засмеялся Заза.
– Не бойся, его не похитят! – сказал Торнике.
– А нам хочется его проводить, – Магда высоко подняла свой фонарик, – я пойду впереди.
Заза обрадовался, и не потому, что до остановки автобуса было добрых два километра и ему не придется идти одному, а потому, что эти слова были сказаны Магдой.
– Мамочка, мы пошли! – крикнула матери Лизико.
Эленэ вышла из комнаты.
– Зазико, ты уже уезжаешь?
– Да, хочу вас поблагодарить.
– Не опаздывайте, дети, – сказала Эленэ и вернулась в комнату, где Кукури, вероятно, читал новый вариант своей пьесы.
Они шли в темноте, впереди Магда с фонариком, за ней Лизико под руку с Зазой, шепча ему на ухо: неужели ты не знаком с Бадри Элиава? Он баскетболист, член сборной олимпийской. Ты знаешь, какой он хороший парень? Он отдыхает по соседству с нами. Вернее, здесь его родители, а он приезжает на своей «Волге». Все девушки сходят по нем с ума. А какой он красивый!
Заза шагал, опустив голову, и слушал Лизико. Эта девчонка, которая выросла на его глазах и которую он любил, как сестру, в эту минуту была ему ненавистна.
Возле почты стоял пустой автобус: никого, кроме шофера и кондукторши.
Заза поднялся в автобус.
– До свидания!
Провожающие помахали ему. В это время перед ними резко затормозила «Волга». Из нее вышел высокий парень. Лизико, Магда и Торнике сели в машину. Причем Магда села впереди, рядом с парнем.
«Вот почему она хотела провожать меня!» – подумал Заза.
– Поехали? – спросил его громко шофер, словно в Кикети он приехал только для того, чтобы увезти Зазу.
«Да, поехали…»
«Волга» двинулась по подъему. Заза опустил в карман руку и вытащил пачку сигарет, вместе с сигаретами он достал фотографию. Заза удивился: это была та самая карточка, которая лежала в книге Лизико. Как же она здесь очутилась, у него и в мыслях не было класть ее в карман!
– Сейчас хорошо бы холодного арбуза, – вздохнул шофер.
– Да, – рассеянно отозвался Заза.
Свеча… МамаЗаза погасил свет и лег. Хоть он и не видел снега, всем существом чувствовал, что он идет, валит, опускается на землю.
«Может быть, я представляю себе жизнь совсем другой, чем она есть на самом деле!» – думал Заза.
Заза очень ясно увидел густые серые тучи, он с усилием раздвигал их в стороны, пробивая себе путь, словно шел сквозь колосья, отяжелевшие от дождя. Внезапно он почувствовал, что ступил на обледенелую землю. Вокруг ничего не было видно – падали густые хлопья снега.
Заза шел, сам не зная, зачем и куда идет. Затем он увидел поезд. Поезд с освещенными окнами стоял посреди голого поля. Заза поднялся в вагон, ему было холодно, и он хотел согреться. Вагон был пуст. Заза прошел дальше – во второй, третий, и нигде никого.
Только в последнем вагоне у стены стояло большое старинное зеркало в позолоченной раме… Зеркало было завешено простыней, Заза отодвинул простыню, и сердце у него подскочило от страха: из глубины зеркала на него смотрел уважаемый Валериан!
Заза открыл глаза. В комнату проникал отблеск снега. Заза встал и прижался лбом к замерзшему стеклу. В доме напротив свет горел только в одном окне, крайнем, на третьем этаже. Это освещенное окно выглядело так сиротливо, будто оно светилось в совершенно пустом доме.
За окном мелькнул чей-то силуэт.
«Ага! – почему-то обрадовался Заза. – Тебе тоже не спится!» Ему показалось, что он знает того, кто стоит у окна, и даже почувствовал к этой тени нечто вроде нежности. Наверно, потому, что не он один, еще кто-то не спал в эту снежную полночь.
«Что случилось? – спросил он. – Что тебе приснилось?»
Он вслушался в тишину, ждал ответа от того, другого! Тот подошел к окну и тоже прислонился лбом к стеклу.
– Что, снег? – спросил его шепотом Заза, считая почему-то, что шепот будет услышан вернее. Потом силуэт удалился от окна, и вскоре свет погас.
«Платан, что стоял у ворот, засох. Мать собрала листья – готовится к твоему приезду. Ты ведь любил этот платан? Теперь все стены увешаны сухими листьями, У матери болят ноги, и она не встает с постели…» Это письмо он месяц назад получил от брата.
Странно, почему он сейчас вспомнил об этом, да еще так точно, будто учил его наизусть. А на самом деле письмо он прочел только раз и тут же забросил его в ящик.
Мамия работал в районе учителем. Когда он окончил институт, его послали на работу в поселковую школу. Там он и женился, у него уже двое детей, мать си забрал к себе: мать часто болеет, и мы за ней лучше присмотрим. Мать тревожилась, что Заза в Тбилиси один, но она и внучат оставить не могла, невестка, жена Мамии, работала, преподавала в школе французский. Заза старался успокоить мать, говорил, что ни в чем не нуждается, что не маленький. Но переубедить мать было не так-то просто.
– Вот когда ты женишься, – говорила она, – я вернусь в Тбилиси и буду присматривать за твоими детьми.
Заза со всей ясностью представил старшего брата. Лицо с запавшими щеками и поблекшими висками. Глядя, как он держится, как одевается, ни за что не скажешь, что Мамия родился и вырос в городе.
– Что с тобой, Мамия? – крикнул он брату. – Что случилось?
– Ничего… Старею!
– Ты что, сдурел, какое время стареть?
– Ты забыл, что я на восемь лет старше тебя…
– Большое дело! – и Заза резко перевел разговор: – Как мать?
– Болеет… на ноги жалуется…
– И у вас там идет снег?
Заза не расслышал ответа.
«Снег идет? Снег?» – твердил он про себя вопрос, будто не верил собственным глазам, и для того, чтобы убедиться, ему требовалось, чтобы это подтвердил кто-то другой. Человек обычно не доверяет своим глазам и ушам, а вот когда ему скажет кто-нибудь, тогда он и увидит, и услышит. Потому-то и вызывает жалость одинокий человек: как ему разобраться в том, что творится на свете? Человек смотрит на мир тысячью глаз, и если лишить его их, оставить только при своей паре глаз, он ослепнет!
«Мамия сейчас спит, – думал Заза, – встает он с петухами и, конечно, снов не видит – ему не до снов! А я своими расспросами мешаю ему спать».
Мать, наверно, лежит в маленькой комнате. Там стоит железная печка. Когда гасят свет, мама обычно зажигает свечу. И стоит на столе белая свеча, чадит. А на дворе идет снег, поскрипывает крыша, если снег утром не сбросить, она провалится. Мать лежит в постели и смотрит на свечу.
– Спи, уже светает! – говорит ей Мамия. Он почему-то проснулся, встал у дверей, сложив на груди руки, и смотрит на мать.
– Ложись, сынок, – слабо улыбается мать… – Не пугай детей!
– Не лягу, – упрямится Мамия, – пока ты не заснешь.
– Засну, Габриэл, засну!
Габриэлом звали отца. Когда Мамия упрямился, мать обычно называла его именем отца. Мамия не смеет, а отец всегда тушил свечу (у мамы и в городе была такая привычка).
– Эта свеча сведет меня с ума, так и знай!
– Потуши свечку! – кричит Заза. – Спи, ты же больна!
– А почему ты сам не спишь? – спрашивает мать.
Заза чувствует, что у матери бессонница из-за того, что он не спит, и потому отвечает ей виновато:
– Я спал… и проснулся…
– Что тебе приснилось, сынок?
– Как будто я ехал в поезде один… В пустом поезде…
– В поезде?
– Да… – Заза быстро добавляет: – Погаси свечу, погаси!
И почему-то клубок слез подкатывает к горлу, и он видит, как летит его голос над лесами, горами, деревнями – сквозь снег, вдаль, туда, где в темноте чадит одинокая свеча.
Мамия и Гага. Бродяга. Адам уводит ребенка. Милиционер. Андро. ТинаПеррон был пуст. Тяжелые серые облака, казалось, лежали на красной кровле станционного здания. Перед хлебным ларьком, одиноко ютившимся у зеленого забора, стоял высокий мужчина с зонтом. Зонт, видимо, мало защищал его от дождя – взмокшие пряди волос спускались на лоб. Лицо у него было худое» чуть тронутое оспой. Надетое прямо на сорочку пальто свисало с сутулых плеч. Мужчина не покупал хлеба и не разговаривал с продавцом. Он просто стоял и смотрел на неподвижный состав.
Дождливый рассвет с трудом выбирался из бледного печального тумана. В нижнем этаже здания вокзала еще не погасили электричества, а в верхних окнах гнездилась ночная мгла и глядела оттуда сумеречными глазами.
К ларьку подошла женщина в пальто, небрежно накинутом на плечи, и в огромных мужских калошах на босу ногу. Она прижала теплый хлеб к груди, прикрыла его полон длинного пальто и, даже не взглянув на мужчину с зонтиком, зашлепала обратно.
Длинный поезд стоял очень тихо. Никто не выглядывал из окон, никто не спешил на посадку, и вид у вагонов был такой, точно они совсем пусты и загнаны на запасной путь.
Со скрипом растворяется тяжелая дверь, и на перроне появляется дежурный в фуражке с красным околышем. Он некоторое время глядит на поезд, потом зевает и собирается идти обратно, но, заметив мужчину с зонтиком, останавливается.
– Здорово, Мамия! – окликает он его.
– Здравствуй, Вано… – отвечает Мамия, не отрывая глаз от поезда и не оборачиваясь.
– Что ты тут разглядываешь?
Мамия молчит.
– Я спрашиваю, что ты здесь нашел интересного?
– Поезд…
По платформе протрусила вымокшая собака, повертелась у ларька и улеглась под забором.
Дежурный опять посмотрел на поезд. Всю свою жизнь он только и видел, что поезда, но этот чем-то привлек сейчас его внимание. Уж больно тихо он стоял. Вано вдруг вспомнил, как очень давно работал он путевым обходчиком и как поезд переехал его корову. Так неслышно подкрался, проклятый, что какая там корова, сам Вано едва ноги унес.
– Значит, поездами интересуешься? – сказал он просто так, чтоб поддержать беседу, Потом Вано взглянул на небо и в сердцах бросил: – Хоть бы уж обвалилось совсем, будь оно неладно!
Дежурный медленно вошел в здание, но вскоре торопливо вышел обратно и зазвонил в колокол.
– Гляди, твой поезд пошел! – крикнул он Мамии.
Состав тронулся бесшумно, словно спасался от преследователей. У лесосклада он испуганно вскрикнул и сразу умолк. Потом тускло засветилась красная лампочка последнего вагона, и поезд растаял в тумане.
Еще раз захлопнулась за дежурным дверь. В окнах погасло электричество.
Неожиданно рассвело. Казалось, утро, стесняясь поезда, дожидалось, когда он отойдет.
За путями в паутине дождя колыхалось кукурузное поле. За полем поднимался дом, крытый грязновато-зеленой черепицей. Из высокой трубы выплывали бурые разорванные клочья дыма.
Мамия напряженно пытался вспомнить, кто живет в этом доме. Но тут кто-то тронул его за рукав, и ему пришлось обернуться. Перед ним стоял маленький веснушчатый мальчуган в старом коротком пальто…
– Дяденька Мамия… – Мальчик протягивал ему ломоть хлеба, вздернувшийся узкий рукав обнажал худенький локоть.
От хлеба шел пар. Мамия подвел мальчика к забору.
– Ты чей такой?
– А ничей… – бойко ответил мальчик, подняв на Мамию большие голубые глаза.
Казалось, ему приятно было сообщить, что он ничей.
Мальчик опять протянул Мамии хлеб.
Хлеб намок под дождем. Мамия отщипнул кусочек, положил в рот, пришлось сделать над собой усилие, чтобы проглотить его.
– Спасибо тебе…
– Закрой зонтик, – улыбнулся мальчик. – Здесь дождя нет…
Мамия сложил зонт, стряхнул с него воду и сказал:
– Ну и дождь, не перестанет никак.
Раньше при виде мужчины с зонтом он не мог сдержать улыбки. А теперь эти дожди приучили его к зонту. Здесь почти все ходили с зонтами. А интеллигенция только так и прогуливалась, и каждый знал, у кого какой зонтик. У доктора, например, был широкий старинный зонт с ручкой из слоновой кости. Он никогда не расставался с ним. В хорошую погоду доктор складывал зонт и вешал на руку. Зонт начальника почты походил на пляжный гриб, держал он его так неловко, будто впервые в жизни взял в руки. Аптекарь носил черный зонт с инициалами, аккуратно вышитыми у самого края красными нитками.
Мальчик опять протянул Мамии хлеб.
– Не хочу, – улыбнулся Мамия. – Почему ты заставляешь меня?
– А потому, что дядя Андро велел никому не давать… А раньше…
Мальчик умолк.
– Что раньше? – осторожно спросил Мамия.
– Раньше меня учили, что всех надо угощать… Хлебом надо делиться со всеми.
– Где тебя учили?
– В интернате…
– Так ты Зурико? – Мамия хлопнул себя ладонью по лбу.
Мальчик помрачнел и ничего не ответил.
– Разве ты не Зурико?
Мальчик отрицательно покачал головой.
– А как же тебя зовут?
– Гага…
– Да… Но ведь дома тебя зовут Зурико?
– Это дядя Андро придумал, а по-настоящему я – Гага…
– А как тебя зовет тетя Тина?
– Гагой… Когда дяди Андро нет дома.
Мальчика этого усыновили. Да, да, два года назад завмаг Андро привез его из соседнего городка, где был детский дом.
«Зурико, а кто я?»
«Дядя Андро…»
«Да нет же! Я твой папочка, а это – мамочка…»
«Это тетя Тина…»
«Нет, мама. А ну, повтори: ма-ма…»
Кирпичный одноэтажный дом Андро, словно назло соседским, крыт жестью. Двор обнесен прочной стеной с голубой железной калиткой. От калитки тянется про «волока. Хочешь войти – подергай за кончик проволоки, зазвенит звонок, и кто-нибудь из хозяев выглянет.
Кирпичный забор утыкан осколками бутылок. Во дворе росли фруктовые деревья – черешня, абрикос, груша, но соседские мальчишки просто рукой махнули на запретный сад. Дом этот напоминал хорошо укрепленную крепость.
По воскресеньям Андро облачался в пижаму. Это был его праздничный наряд. Под пижаму он надевал белую сорочку и галстук в синюю крапинку. Если, случалось, шел дождь, сверх отутюженной пижамы он накидывал пальто и брал зонт. Сначала он направлялся на станцию за хлебом и газетой, потом заворачивал на базар и прогуливался вдоль прилавков, ничего не покупая, просто так, чтобы глаз порадовать.
Было у него и любимое развлечение. На маленьком пустыре за домом он собирал камни одного размера, приставлял к стене бутылку, отсчитывал пятнадцать шагов и, подолгу целясь, швырял в нее камнями. Весь день он мог так бросать камни. Было у него при этом задумчивое и сосредоточенное лицо.
– Пойди сюда, поучись, – звал он Гагу.
Но тому быстро надоедала странная однообразная игра, и он незаметно исчезал.
Гага расправился с хлебом и засунул руки в карманы.
– Замерз? – спросил Мамия.
Мальчик кивнул.
Мамия прислонил к стене зонт, опустился на корточки и протянул обе руки.
– А ну, давай…
У него сжалось сердце, такие слабенькие и бледные были эти детские руки. Он потер их и подышал на них, стараясь отогреть.
– А откуда ты меня знаешь?
– Ты ведь учитель…
– Верно.
– Вот и знаю. На будущий год мне в школу…
– Не согрелся?
– Холодно…
– Тогда идем…
Мамия встал, раскрыл зонт и протянул мальчику:
– Держи.
Тот улыбнулся:
– Не надо…
В зале ожидания стоял полумрак. На длинной узкой скамье, подложив под щеку обе руки, лежал мужчина. Казалось, он вовсе не спит, а только прислушивается к жужжанию мухи, зажатой между ладонями.
Мамия вспоминал: впервые он увидел этого мальчика на улице. Из комнаты Мамин видна калитка Андро, Гага стоял тогда у этой самой калитки и, не отрываясь, смотрел, как две усталые клячи, лениво перебирая ногами, тащили по камням громыхающий фургон. На передке дремал седой лохматый цыган. В фургоне на соломе расположились две смуглые молодые женщины. Цыганенок лет десяти сидел на краю фургона, болтал босыми ногами и прижимал к груди медвежонка…
Гага медленно пошел за повозкой.
– Каро! – окликнул цыганенок возницу. – Останови!
Не поднимая головы и не меняя позы, седой натянул вожжи.
Цыганенок спрыгнул с фургона и спросил у Гаги:
– Ты здешний?
Тот кивнул.
– А водой напоишь?
Гага опять кивнул.
– Чего киваешь, неси сюда скорее.
Гага бросился к дому и вернулся с кувшином.
Цыганенок дал напиться женщинам, а сам тем временем пустил на Гагу медвежонка. Гага вначале растерялся, потом отчаянно вцепился в медвежью шерсть, и оба забарахтались в дорожной пыли.
Кувшин перешел к седому. Наконец напился и цыганенок, поставил кувшин на землю, привязал к ошейнику медвежонка веревку и оттащил его от противника.
– Забери кувшин…
Фургон медленно двинулся дальше. Гага отряхнулся, поднял кувшин, постоял немного, словно решаясь на что-то, и побрел за фургоном. Но не догнал его и, опечаленный, вернулся к дому.
После этого Мамия изредка встречал мальчика на улице. А раз даже на школьном дворе. Гага стоял у забора совсем один и смотрел на играющих ребят. Глаза у него были грустные. Мамия, помнится, подошел к нему и погладил по волосам, собрался что-то сказать, но зазвенел звонок, все бросились по классам, и Мамии пришлось уйти, чтобы не опоздать на урок. Из окна он еще раз взглянул на мальчика, который все так же стоял у забора. А потом? Потом мальчик куда-то исчез. Во всяком случае, Мамия его больше не встречал.
– Слушай, а что ты делаешь на вокзале в такую рань?
Мальчик, съежившись, сидел на длинной скамье, натянув пальто на коленки.
– Я спрашиваю, что ты тут делаешь?
Гага понурился.
– Ты что, не слышишь? – Мамия повысил голос.
– Я хочу уехать… – Гага поднял было голову, но тут же опустил ее.
– Как это? – переспросил Мамия.
– Уехать хочу, – негромко повторил Гага.
– Куда?
Мальчик молчал. Он еще больше съежился и казался совсем крошечным.
– Ну, скажи мне, куда ты собрался?
– Не знаю, – проговорил мальчик. – Хочу уехать, – тихо и твердо повторил он.
Странное дело… Этот малыш словно сидел в душе у Мамии и произносил именно те слова, которые ему самому хотелось высказать. Спроси Мамию сейчас, что он делает на перроне, он ответит так же несвязно. Оттого и пришел сюда, что хочет уехать. Но куда – сам не знает, да это и не имеет значения. Просто хотелось уехать, уехать во что бы то ни стало.
Мамия прикрыл глаза ладонью и снова заговорил, не отнимая руки от лица:
– Хочешь вернуться?
Гага сразу понял и радостно подтвердил:
– Да, в интернат…
Некоторое время они молчали. Мамия сидел, упираясь локтями в колени и пряча лицо в ладонях.
– А почему? – опять спросил он.
Вопрос этот обжег ему горло» словно накипевшая слеза.
– А ты чего, ты чего уезжаешь? – послышалось ему.
Он удивленно поднял голову. Мальчик сидел очень тихо и даже не смотрел в его сторону.
– Ты сказал что-нибудь?
Гага пожал плечами и отрицательно покачал головой.
– Почему же ты все-таки едешь? – опять спросил тот же голос.
«Что ответить?»
– Не знаю, не знаю, отстань!
– Что?
«Потому что я ни на что не способен. Первый урок… Второй урок… Третий урок… И дождь, все время дождь… Хожу с зонтом – старею, и все называют меня Архимедом…»
В юности, например, он мечтал работать на электростанции. А что вышло? Заболела мать, пришлось уехать в деревню и там учительствовать. Шло время, и мечты сменялись неуверенностью и сомнениями. Проходили ночи, бессонные и дождливые, когда он разговаривал с самим собой, не таким, каков он на самом деле, а таким, как рисовало его воображение.
– Сколько тебе лет? – спросил он мальчика.
– Скоро семь, – быстро ответил Гага и добавил: – Весной…
На всех уроках он обязательно рассказывал про Архимеда, про то, как поглощенного работой ученого убил какой-то варвар. Эту историю он рассказывал столько раз, что ученики за глаза называли его Архимедом. Узнав об этом, Мамия очень огорчился, но отказаться от любимой темы все же не мог. Вот и вчера из-за этого он едва не поссорился с доктором. Когда он увлеченно рассказывал про Архимеда и гости терпеливо и вежливо слушали, хотя и были уже навеселе, доктор вдруг прервал его в самом патетическом месте и воскликнул:
– Голубчик! Да ты спас меня, ей-богу, спас!
Мамия взглянул на него, не понимая, в чем дело.
– Целую неделю ломаю голову, – продолжал доктор, – никак не заполню кроссворд… Ученый, семь букв… ну конечно, Архимед…
Мальчик, видимо, о чем-то рассказывал ему, а он только сейчас это заметил.
– Тетя Тина все время плачет… тихонько, чтоб никто не видел…
– Плачет?
– Да, плачет, – мальчик замолчал, кажется, он кончил рассказывать.
